Труды Я. К. Грота
III.
Очерки из истории Русской литературы.
(1848–1893).
Личность Пушкина, как человека
Читано в собрании Общества любителей российской словесности, в Москве 7-го июня 1880 года, по случаю открытия памятника Пушкину, и было напечатано в Новом Времени.
Гоголь в одном письме к старинному другу Пушкина, Нащокину, говорил: “Свет остается навсегда при раз установленном от него же названии. Ему нет нужды, что у повесы была прекрасная душа, что в минуты самых повесничеств сквозили её благородные движения, что ни одного бесчестного дела им не было сделано, что бывший повеса уже давно умудрен опытом и жизнью, что он уже не юноша, но отец семейства, выполняющий строго свои обязанности к Богу и к людям” и т. д. Эти слова были сказаны как будто с мыслью о Пушкине.
Легкое направление поэзии его в первые годы по выпуске из лицея, некоторые стихи, в которых он, под влиянием Вольтера и других писателей XVIII века, принес дань юношеским увлечениям, были причиною, что на Пушкина стали смотреть как на вольнодумца и безбожника. Эта репутация в глазах многих оставалась за ним не только в позднейшие периоды его творчества, когда в его образе жизни, в его воззрениях и общем направлении его поэзии давно совершился решительный переворот, но, к удивлению нашему, отчасти еще и теперь держится, по крайней мере в среде людей, которые никогда серьезно не изучали Пушкина.
Между тем для наблюдательного взора даже и в молодости его сквозь видимое легкомыслие и беззаветную веселость проглядывает серьезное настроение и строгий взгляд на жизнь. Такая противоположность отражалась и в наружности Пушкина. Один из современников его {В. П. Горчаков.}, рассказывая о первых своих впечатлениях при встрече с ним в Кишиневе, говорит, что это был молодой человек необыкновенно живой в своих приемах, часто смеющийся в избытке непринужденной веселости и вдруг неожиданно переходящий к думе, возбуждающей участие.
В Пушкине уже с раннего возраста как будто таилось предчувствие краткости отмежеванного ему века: он спешил и жить и создавать, как бы угадывая, что ему предназначен жребий прославиться, наполнить мир блеском своего имени и вдруг погибнуть в полном расцвете своих сил: крайне щекотливое чувство чести много раз заставляло его рисковать жизнью и наконец привело к роковой развязке. Пылкая природа его не знала меры еще в годы его воспитания.
Из рассказов его лицейских товарищей и наставников известно, что он, сознав свой талант, в последнее время пребывания в лицее с лихорадочным жаром предавался страсти к поэзии, день и ночь думал о стихах и даже раз во сне сочинил два удачные стиха, включенные им потом в одну из тогдашних пьес его. Слывя в лицее повесою, он однакож никогда не был праздным, с удивительною быстротою навсегда усваивал себе все, что по-видимому бегло читал или слышал. “Ни одно чтение, ни один разговор, ни одна минута размышления, говорит Плетнев, не пропадали для него на целую жизнь”.
Вопреки тому, что мы обыкновенно встречаем даже в даровитых людях, у Пушкина память была одинаково восприимчива и для фактов и для слов: он так же легко и прочно запоминал исторические события и анекдоты о знаменитых людях, как и новые звуки и формы иностранного языка. Лицейские стихотворения Пушкина представляют между прочим одну любопытную черту: в них можно найти следы того, что он уже тогда сам понимал неосновательность взгляда, который сквозь оболочку юношеской ветрености не замечал в нем совсем другого рода основы. Так еще перед выходом из лицея он говорил в своем послании к гусару Каверину:
Все чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг;
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный…
Здесь 18-ти летний поэт обнаруживает уже замечательное самосознание и психологическую наблюдательность. О тогдашнем внутреннем мире его дает понятие читанная им на выпускном экзамене пьеса “Безверие”. Во второй половине её изображено безотрадное состояние неверующего. Очень ошибся бы тот, кто бы подумал, что эта пьеса, как написанная для случая, не может служить верным отражением действительного образа мыслей поэта. Пушкин никогда не умел притворяться, не умел, особенно в стихах, говорить что-нибудь для виду или для угождения другим: правдивость и искренность составляли одну из господствующих сторон нравственного существа его; он сам называл себя “врагом стеснительных условий и оков”.
Но выходе из лицея поэт посреди шумных развлечений столицы, в кругу легкомысленных друзей, не переставал читать и учиться; развитие его души и таланта шло с усиленной быстротой, и в конце 1819 года, 20-ти лет от роду, он уже сам сознавал в себе нового человека. Это прекрасно выразилось тогда же в пьеске, напечатанной только девятью годами позже, под заглавием “Возрождение”, где он сравнивает себя с картиной мастера, над которой какой-то бездарный живописец намалевал было новое изображение:
Но краски чуждые с летами
Спадают ветхой чешуей:
Созданье гения пред нами
Выходит с прежней красотой.
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных чистых дней.
Между тем однакож своенравный гений поэта увлекал его иногда к созданиям, бывшим в резком противоречии как с собственными его основными понятиями, так и с общественными условиями, посреди которых он жил, и над головою его собралась грозная туча. К счастью, она не сделалась для него гибельною: удаление его из Петербурга было чрезвычайно плодотворно и для поэзии его и для нравственного перерождения.
Это событие, без сомнения, глубоко потрясшее впечатлительную душу юноши, не могло не пробудить в нем грустных размышлений, не заставить его задуматься над жизнью судьбой человека, а наглядное знакомство с живописной природой юга России, с разнохарактерными племенами её и с провинциальным обществом должно было дать новый, сильный толчок и так уже, далеко опередившему годы развитию Пушкина. В Кишиневе, несмотря а множество случаев к рассеянной жизни, у него более нежели в столице оставалось времени для занятий: это принужденное уединение естественно оживило в нем охоту к умственному труду, и вот как сам он отдает отчет о том в послании к бывшему царскосельскому другу, гусару Чаадаеву:
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел о них…
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд и жажду размышлений.
Владею днем моим, с порядком дружен ум,
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне…
С этих-то пор особенно в Пушкине становится заметно сочетание редкого поэтического таланта с любознательностью; он глубоко изучает каждый предмет, которого коснется; потребность эта скоро приводит его к заимствованию предметов для поэзии из истории и наконец обращает его к чисто историческим трудам: плодом нового направления его был ряд поэм, где с каждым шагом видимо зреет и мысль его и художественное понимание.
Можно сказать, что в них поэт уподобляется сказочному богатырю, растущему не но дням, а по часам: неудивительно, что сам он как будто ежеминутно замечал полет времени над собою и на 22 году жизни уже готов был оплакивать улетевшую юность. “Я перевариваю воспоминания”, писал он в эту пору Дельвигу, “и надеюсь набрать вскоре новые; чем нам и жить, душа моя, под старост нашей молодости, как не воспоминаниями?”
В 25 лет Пушкин является нам уже совершенно остепенившимся, трудолюбивым, осторожным в своих суждениях и выводах. Из писем его, относящихся к этой эпохе, когда он приступал к созданию Бориса Годунова, видно, с какою трезвостью ума, с каким глубоко критическим смыслом он всматривался в изучаемые им произведения отечественной и иностранной, особенно английской литературы; уже Байрон его не удовлетворяет и он все свое сочувствие отдает Шекспиру.
Углубляясь в русские летописи, он так определяет их характер, воспроизведенный им в лице Пимена: “умилительная кротость, младенческое и вместе мудрое простодушие, набожное усердие к власти царя, данной Богом, совершенное отсутствие суетности дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших”.
Нет сомнения, что такое добросовестное приготовление Пушкина к выполнению его художнических задач не могло не наложить печати зрелости не только на его талант, но и на всю нравственную физиономию его. Между прочим оно утвердило в нем правильный взгляд на прошлое, на деятельность наших предшественников, и он в своих заметках набросал эти слова, которых нельзя довольно повторять в наше время: “Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами переданное, не есть ли благороднейшая надежда нашего сердца?… Только дикость и невежество не уважают. прошедшего”.
Когда явился его блестящий рассказ Граф Нулин, и журнальная критика обрадовалась случаю пощеголять своим целомудрием, то обвинение поэта в безнравственности содержания глубоко оскорбило его, как видно из найденных в его бумагах возражений, в которых он объясняет своим противникам, что такое безнравственное сочинение и какая разница между нравственностью и. нравоучением.
Рукописи Пушкина, оставшиеся после его смерти, служат красноречивыми документами его необыкновенного трудолюбия. По бесчисленным поправкам в его произведениях можно судить, как не легко он удовлетворялся тем, что выходило из-под пера его, как шло к нему самому название взыскательный художник, употребленное им в одном из его сонетов, каких наконец усилий стоило ему то совершенство формы, та ровность отделки, которых он достигал, во всех своих стихах. И это упорство в работе тем изумительнее, что нам известно, какою пламенною душою он был одарен, как охотно он предавался развлечениям общества и наслаждениям природою. В одной заметке его о разных родах поэзии наше внимание невольно останавливается на выражении: “Без постоянного труда нет истинно великого”.
Хотя Пушкин никогда не рисовался своими душевными качествами, но есть много доказательств его сердечной доброты и человеколюбия. Так в письме к брату своему Льву Сергеевичу, писанном по поводу первого известия о петербургском наводнении 1824 года, он после размышлений и шуток, вызванных прискорбным событием, вдруг переменяет тон: “Этот потоп с ума мне нейдет. Он вовсе не так забавен. Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из онегинских денег, но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного”.
В следующем году, прочитав в “Русском Инвалиде”, что слепой священник перевел книгу Сираха и издает свой труд по подписке, он поручает брату подписаться на несколько экземпляров. Его отношения к Льву Сергеевичу были истинно братские, — более того: будучи 7-ю годами старше его, он питает к нему нежную, как бы родительскую любовь, выражающуюся то в заботливости о его образовании, то в советах житейского благоразумия. Сердясь на брата за легкомыслие и неряшество в исполнении поручений, он при первом свидании все забывает, платит долги его и не щадит хлопот, чтобы выводить его из затруднений, в которые тот по своей вине беспрестанно попадает.
Такое же сочувствие внушает нам Пушкин постоянством своей сердечной привязанности к старой няне, к которой он так часто возвращается в стихах своих, черты которой в фантазии его сливаются с образом вдохновляющей его музы, как видно из следующих стихов, писанных еще в лицее:
Наперсница волшебной старины,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я ждал тебя. В вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой,
И надо мной сидела в шушуне,
В больших очках и с резвою гремушкой.
Ты, детскую качая колыбель,
Мой юный слух напевами пленила
И меж пелен оставила свирель,
Которую сама заворожила.
Любящее сердце Пушкина просвечивает и в житейских его отношениях и в дружеской переписке, даже в добродушной шутливости её. В его письмах к Нащокину, относящихся к счастливым годам его женитьбы, есть места драгоценные по своей простоте и искренности. Так в 1835 году, обрадованный получением длинного письма от московского друга своего, он ему отвечает:
“Говорят, что несчастье хорошая школа, может быть. Но счастье есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг, какова и моя, как тебе известно!” Вот как Пушкин понимал самого себя, и мы не можем не признать этой оценки верною.
Одну из отличительных черт его личности составляло благородство, замечаемое в поведении его еще в юности, которую он в одном стихотворении не даром назвал гордою. Покойный Плетнев, бывший в весьма частых и близких сношениях с Пушкиным, свидетельствует: “В жизни честь, можно сказать, рыцарская была основанием его поступков, и он не отступал от своих понятий о ней ни одного разу в жизни, при всех искушениях и переменах судьбы своей”. Равным образом и в его поэзии серьезная и беспристрастная критика никогда еще не могла отыскать следов нравственного унижения.
В глубине души его смолоду теплилось искреннее религиозное чувство. Уклонения его в противоположную сторону были не более, как либо мимолетные сомнения, либо юношеские шалости, в которых он в позднейшие годы горько раскаивался. Любопытно им самим переданное замечание в разговоре с человеком других убеждений: “Сердце мое склонно к материализму, но ум отвергает его”. Известным стихам его:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
могут быть противопоставлены не только его же стансы, написанные в ответ на укор митрополита Филарета, но и другие гораздо менее распространенные и более ранние стихи его:
Ты сердцу непонятный мрак,
Приют отчаянья слепого,
Ничтожество, пустой призрак,
Не жажду твоего покрова!
Мечтанья жизни разлюбя,
Счастливых дней не знав от века,
Я все не верую в тебя.
Ты чуждо мысли человека,
Тебя страшится гордый ум!…
Но, улетев в миры иные,
Ужели с ризой гробовой
Все чувства брошу я земные
И чужд мне станет мир земной!
Такое настроение сопровождалось в душе Пушкина наклонностью к суеверию и расположением объяснять самые простые житейские случаи таинственными причинами, что впрочем составляет естественную черту поэтических, одаренных богатою фантазиею натур. Известно, напр., какое значение он придавал совпадению некоторых событий его жизни с днем праздника Вознесения. (Мимоходом заметим, что его собственное показание о рождении своем в этот день подтверждает верность факта, что он родился в четверг 26 мая, число, на которое падал этот праздник в 1799 г.).
О сочувствии Пушкина к религиозности свидетельствует между прочим статья его о Байроне, в которой он старается оправдать британского поэта от упреков в безверии и замечает, что может-быть скептицизм его был только временным своенравием ума, иногда идущего против внутреннего убеждения. С летами религиозное чувство Пушкина становилось все теплее, все явственнее отражалось в его поэзии. В последние годы жизни одним из любимых занятий его сделалось чтение евангелия и молитв православной церкви; некоторые из них, поражавшая его своим поэтическим достоинством, заучивались им наизусть; одна переложена была даже в стихи.
Приходило к концу второе десятилетие самостоятельной жизни поэта со времени его выпуска из лицея. Нельзя без изумления остановиться на том факте, что все великое, совершенное Пушкиным в литературе, есть плод только двух с небольшим десятилетий деятельности — от 1814 до начала 1837 года. Его некогда столь веселая и шаловливая муза принимала все более задумчивый характер. Ничто не выражает этого перехода так наглядно, как две первые строфы стихов, приготовленных им к последней при жизни его лицейской годовщине, в 1836 году.
Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался
И тесною сидели мы толпой.
Тогда, душой беспечные невежды,
Мы жили все и легче и смелей;
Мы пили все за здравие надежды
И юности и всех её затей.
Теперь не то: разгульный праздник наш,
С приходом лет, как мы, перебесился;
Он присмирел, утих, остепенился,
Стал глуше звон его заздравных чаш.
Меж нами речь не так игриво льется,
Просторнее, грустнее мы сидим,
И реже смех средь песен раздается
И чаще мы вздыхаем и молчим.
Известно, что Пушкин, при чтении этих стихов за столом, от волнения не мог кончить их, и пересев на диван, закрыл лицо руками. Уже и за пять лет до того стихи, читанные им на лицейском празднике, отличались таким же оттенком грусти: насчитав шесть опустевших мест в кругу своих товарищей, он задумчиво говорил:
И мнится, очередь за мною…
Зовет меня мой Дельвиг милый.
Давно уже его преследовала мысль о смерти:
День каждый, каждую годину
Привык я думой провожать,
Грядущей смерти годовщину
Меж них стараясь угадать.
И где мне смерть пошлет судьбина:
В бою ли, в странствии, в волнах…
Своею кончиною Пушкин вполне искупил те страстные порывы, те заблуждения сердца и ума, которые только в глазах неумолимо-строгих судей его бурной молодости могут омрачить его память. Посреди страшных мук на смертном одре он явил и изумительную силу духа в стоическом самообладании, и истинно-христианскую кротость, и трогательную нежность семьянина.
Побеждая нестерпимую боль, он удерживался от стонов, чтобы не смущать жены, и говорил, что стыдно было бы дать пересилить себя такому вздору. Благодарность к царю, прощение врагов, заботливость об оставляемой им семье, полное примирение с самим собою, таково было настроение, которое наполняло душу Пушкина в последние минуты жизни; так расстался он с этим миром, где пожиравшее его пламя было для него источником и стольких наслаждений, где он оставил столь блестящий и неизгладимый след своего существования на радость грядущим поколениям. Биограф Пушкина П. В. Анненков справедливо называет его кончину “событием, исполненным драматической силы и глубокой нравственной идеи”.
После всего, что дал Пушкин своему народу и человечеству, после его труженической жизни, после его мученической смерти у кого еще станет духу упрекать за ошибки юности эту почтенную тень, являющуюся нам в двойном ореоле терпения и страдания? Кто не благословит с умилением память этого великого писателя, навеки связавшего свое имя с судьбами русского искусства?