Б. Д. Порозовская
Александр Меншиков
Его жизнь и государственная деятельность
Биографический очерк
1895 год
Глава VII
Меншиков – генералиссимус и нареченный тесть императора. – Его самовластие. – Интриги врагов. – Неосторожность и беспечность Меншикова. – Болезнь его. – Его падение. – Меншиков в Раненбурге. – Его богатства. – Новые обвинения. – Подметное письмо. – Ссылка в Березов. – Меншиков-плотник. – Смерть Меншикова. – Судьба его семейства
По завещанию Екатерины, до совершеннолетия императора управлять государством должен был Верховный Тайный Совет при участии цесаревен. “Дела решаются большинством голосов, и никто один повелевать не может”. Но это мнимое завещание должно было остаться мертвой буквой. Еще при составлении его Меншиков объявил Бассевичу, что герцог должен будет уехать, потому что ему, как шведу, не доверяют. Герцог и сам понимал, что теперь ему нечего рассчитывать на какую-нибудь выдающуюся роль в России, и, получив обещанный за Анной Петровной миллион (из которого светлейший князь заранее выговорил себе “за труды” 80 тысяч рублей), уехал в свое герцогство.
Со стороны 17-летней Елизаветы Петровны, думавшей только о забавах, также нечего было опасаться вмешательства в дела. Оставался один Верховный Тайный Совет, но тот и при Екатерине был послушным орудием в руках князя. Теперь последний еще менее стал церемониться со своими коллегами. Обыкновенно в Совете присутствовали только трое – Апраксин, Головин и Голицын, причем вся их деятельность заключалась в том, чтобы подписываться под приказами Меншикова. Сам он являлся в Совет очень редко; Остерман, назначенный воспитателем юного императора, также – к ним обоим дела носили на дом для получения их мнения, которое со стороны князя обыкновенно было равносильно приказу.
Весьма часто в важных делах никто и не знал о цели его официальных распоряжений. Вот случай, ярко иллюстрирующий самовластие князя. В июне 1727 года Петр Михайлович Бестужев, управлявший двором Анны Иоанновны, указом Верховного Тайного Совета вызван был из Митавы в Петербург: “приказано приехать немедленно”. Бестужев прискакал сломя голову. Но “светлейший” князь в то время был болен, доступ к нему невозможен. И что же? Никто не мог объяснить Бестужеву, зачем его вызвали в Петербург по указу Верховного Тайного Совета.
Таким образом, единственным регентом, управлявшим государством с неограниченной властью, остался Меншиков, и, по-видимому, были приняты все меры для упрочения этой власти.
Чтобы не дать императору попасть под чужое влияние, князь немедленно перевез его в свой дом на остров и окружил надежными людьми, а 25 мая устроил торжественное обручение его со своей старшей дочерью, 16-летней княжной Марьей Александровной, которую после этого стали поминать в церквах великой княжной и нареченной невестой императора; 34 тысячи рублей назначено было на содержание ее особого двора. Еще раньше, 13 мая, Меншиков получил от императора давно желанное звание генералиссимуса.
Таким образом, имея под своею властью все сухопутные и морские силы государства, подчинив своему влиянию юного государя, которого он в скором времени надеялся привязать к себе неразрывными узами, Меншиков мог, наконец, считать себя в полной безопасности от всяких интриг и ударов судьбы.
Да и откуда было явиться новой опасности? Все враги, все подозрительные люди удалены, сосланы, сделаны безвредными, а те, от которых нельзя было отделаться, обласканы, осыпаны милостями и, по-видимому, превратились в лучших друзей “светлейшего” князя. Остерман, единственный способный человек, который мог бы заменить Меншикова, не опасен; у него нет связей, знать смотрит на него свысока, он не может, следовательно, рассчитывать на первую роль, не может обойтись без опоры, а кто же может служить ему лучшей опорой, как не Меншиков, которому он столь многим обязан, который доверил ему такое важное и ответственное дело, как воспитание императора? Уж на Остермана-то, очевидно, он может рассчитывать. Знать также, по-видимому, перестала относиться к нему враждебно с тех пор, как он перешел на сторону великого князя. И Меншиков делает все, чтобы окончательно привязать ее к себе.
Голицыны и Долгорукие получают важные должности; один из последних, князь Алексей Григорьевич, назначен гофмейстером при великой княжне Наталье Алексеевне – место очень важное по тому влиянию, какое великая княжна имела на брата; сын этого Долгорукого, молодой князь Иван Алексеевич, пострадавший за участие в кружке Девьера, снова приближен ко двору и назначен гоф-юнкером императора. Это ли не заслуживает благодарности?
Меншиков ошибался. Люди, которыми он окружил императора, которых он осыпал, по его мнению, милостями, не могли быть его друзьями. Слишком еще свежи были в памяти его прежние обиды, слишком хорошо знали все его высокомерие и завистливость, не допускавшие в других и тени самостоятельности. Да и сами милости его, выскочки, человека, которого они считали гораздо хуже себя, только раздражали. Ему льстят, перед ним рассыпаются в изъявлениях благодарности и преданности, но его ненавидят по-прежнему, даже больше, если это только возможно. И при первой возможности свергнуть это ненавистное иго, все эти новые друзья, конечно, не замедлят превратиться в неумолимых врагов.
Эта возможность скоро явилась. Постоянная удача сделала этого “баловня счастья” беспечным; беспечность была причиною целого ряда промахов, приведших к роковой, хотя, по всей вероятности, в конце концов и неизбежной развязке.
Этот умный и ловкий человек, любимец двух государей, сумевший сохранить их любовь и доверие, несмотря на все свои провинности, в каком-то непонятном ослеплении совершенно не подумал о том, чтобы заслужить такую же любовь и доверие со стороны нового императора. Бывший пирожник мало-помалу разучился гнуть спину перед кем бы то ни было. Для его повелительного, деспотического нрава не было теперь никакой сдерживающей узды.
В юном императоре Ментиков видел только 12-летнего мальчика, которому он, в качестве будущего тестя, служит опекуном и от которого поэтому вправе требовать повиновения. Нужно отдать ему справедливость, он настоящим образом понял свои обязанности по отношению к императору, понял, что последнему надо долго и много учиться, чтобы стать достойным преемником своего великого деда.
Понимал это и Остерман, в лице которого князь дал Петру прекрасного воспитателя. Но Остерман не менее хорошо понимал свои собственные выгоды. Этот мягкий, обходительный, всем улыбающийся человек скрывал под своею непритязательною внешностью величайшее честолюбие. Чтобы достигнуть своей цели, ему надо было прежде всего приобрести любовь своего питомца, а для этого достаточно было только выказывать снисходительность, не налегать с учением и сваливать всю вину стеснительных мер на “светлейшего” князя. Совершенно иначе поступал последний. Он разыгрывал роль строгого ментора, не потакал стремлению мальчика к удовольствиям, требовал отчета во всех поступках…
Первое время мальчик покорно подчинялся этому контролю. При жизни Петра I и Екатерины он находился в тени; за ним не ухаживали придворные, не баловали его лестью. В Меншикове он привык видеть человека, перед которым все преклоняются. Наконец, он был уверен, что обязан ему возведением на престол… Но теперь положение его сразу и совершенно изменилось, и скоро он начинает смотреть на вещи иными глазами. Ему так часто, так красноречиво напоминают, что он самодержавный император, что он может делать все, что ему угодно… Все, что угодно… Но ведь это злая насмешка… Он вовсе не хочет учиться, он любит езду верхом, любит псовую охоту, а между тем, во всем надо спрашиваться у князя и чаще всего получать отказ.
Барон Остерман, правда, также стоит за ученье, но он гораздо снисходительнее и, наконец, он также подчиняется требованиям светлейшего князя. И в душе мальчика все сильнее и сильнее разрастается недовольство строгим опекуном.
Невеста ему также не нравится. Рассказывают, что бедная княжна, очень любившая своего первого жениха Сапегу, упала в обморок, когда отец впервые сообщил ей об ожидающем ее счастье. Шестнадцатилетняя, вполне развитая красавица, конечно, не могла питать никакого чувства к своему мальчику-жениху. В его обществе ей было не по себе; она неохотно принимала участие в его забавах и казалась мальчику скучной и противной. То ли дело тетя Елизавета Петровна! Та, несмотря на свои 17 лет, была ему совсем под пару по живости характера, по страсти к увеселениям и прогулкам, к шуму и движению. И она также не любила князя, разлучившего ее с сестрой. Не любила его и великая княжна Наталья Алексеевна, имевшая на брата большое влияние.
Все это не ускользнуло от зорких глаз придворных, и вот все потихоньку, но систематически начинают раздувать это недовольство, а больше всех обласканные князем Долгорукие. Петру нашептывают, что он ничем не обязан Меншикову, что он взошел бы на престол и без его содействия, указывают на беспредельное честолюбие князя, напоминают об участи несчастного Алексея… Но еще сильнее, чем эти нашептывания, действует неосторожное поведение самого Меншикова.
По какому-то случаю цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок 9 тысяч червонцев, а тот, желая порадовать сестру, отправил к ней деньги с одним из придворных. Но посланный встретился с Меншиковым, который, узнав в чем дело, заметил: “Государь еще очень молод и не знает, на что следует употреблять деньги; отнесите их ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним”. На другое утро великая княжна Наталья по обыкновению пришла навестить брата.
Узнав, что она не получила подарка и что его отнял у посланного Меншиков, Петр пришел в страшный гнев. Он немедленно послал за князем и с необыкновенной запальчивостью закричал на него, как смел он помешать исполнению его приказания? Не привыкший к такому обращению, князь был поражен, как громом. Однако он быстро оправился и отвечал, что ввиду известного недостатка в деньгах в государстве и истощения казны он намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег. Но мальчика, понятно, такой ответ не успокоил. Топнув ногой, он вскричал: “Я научу тебя, что я император и что мне надо повиноваться!” И с этими словами повернулся к князю спиной и ушел. Меншиков пошел за ним и так долго упрашивал его, что Петр, еще не привыкший к подобным выходкам, наконец, смягчился и простил его.
Но первый шаг к освобождению уже сделан. Юный император окончательно почувствовал свою силу. В самом деле, с какой стати он будет слушаться человека, который испугался одного его окрика, с какой стати он слушался его до сих пор? Он действительно покажет всем, что император он, а не этот выскочка.
К несчастью для Меншикова, последний скоро после этого опасно заболел. Старая болезнь, чахотка, разыгралась с особенной силой; у него появилось сильнейшее кровохарканье, лихорадка. Готовясь к смерти, он написал императору прекрасное наставительное письмо, в котором указывал ему на его обязанности относительно России, “этой недостроенной машины”, увещевал слушаться Остермана и министров; написал и к членам Верховного Тайного Совета, поручая им свою семью.
Меншиков оправился, но болезнь уже сделала свое дело. Петр, очутившись на свободе, окончательно вышел из-под его влияния. Пользуясь этой свободой, никем не удерживаемый, он по целым дням предавался своим любимым развлечениям в компании Долгоруких. Между тем, Меншиков, выздоровев, опять принялся школить его, читать нотации. Он запрещает царскому камердинеру расходовать деньги без своего разрешения, не велит исполнять приказания императора или сестры его без предварительного себе доклада. Император выпрашивает у него 500 червонцев и дарит их сестре. Меншиков велит отнять их у великой княжны. Такие мелкие стеснения особенно чувствительны: тем более они обидны и невыносимы теперь, когда мальчик успел уже вкусить свободы.
Но Меншиков, по-видимому, совсем не сознает своей неосторожности, не замечает надвигающейся грозы. Уверенный в своем могуществе, в своем неотразимом влиянии на императора, до сих пор, несмотря на все свои вспышки, наружно смирявшегося перед ним, он спокойно и беззаботно оставляет его на руках своих врагов в Петергофе, а сам с семейством уезжает отдохнуть после болезни в любимый свой Ораниенбаум. Он все еще доверяет хитрому Остерману, который, будучи обязан давать ему отчет в поведении своего воспитанника, не забывает в каждом письме уверять его “высококняжескую светлость” в своей преданности и неизменном расположении императора. Последний, уже наученный своими любимцами, Долгорукими и Остерманом, скрывать свои чувства и замыслы, приписывает по-прежнему “любительные поклоны”.
Только 26 августа, в день именин великой княжны Натальи, Меншиков начинает прозревать опасность. Он видит, что Остерман обманывал его, обнадеживая насчет чувств императора. Как только князь начинал говорить с ним, Петр поворачивался к нему спиной, не обращал никакого внимания на его поклоны и был очень доволен, что мог унижать его. “Смотрите, – сказал он одному из придворных, – разве я не начинаю вразумлять его?” На невесту он также не обращал никакого внимания.
Меншиков внутренне бесится, но еще не сознает, как велика опасность. Придворные по-прежнему раболепствуют перед ним, в Верховном Тайном Совете его слово равняется закону; не сегодня-завтра он надеется вернуть и утраченную милость императора. В Ораниенбауме 3 сентября назначено освящение новой его церкви; на это торжество приглашен и император. Но враги боятся, чтобы между ним и князем не произошло примирения, и в последнюю минуту уговаривают Петра не ехать под предлогом нездоровья. Меншиков при этом случае, как рассказывают некоторые, совершает новую неосторожность: во время церемонии он садится на место, приготовленное для императора. Об этом, конечно, доносится, куда следует, с приличными комментариями.
Развязка быстро приближается.
На другой день Меншиков приезжает в Петергоф, но ему едва удается видеть императора; 5-го он совсем его не видит. Петр с утра уезжает на охоту; великая княжна, чтобы не встретиться с ненавистным князем, выпрыгивает в окно и отправляется за братом. Меншиков вне себя. Он набрасывается на Остермана, обвиняет его в двоедушии, обвиняет в том, что он старается отвратить императора от православия, и угрожает колесованием. Остерман отвечает, что он так ведет себя, что колесовать его не за что, но что он знает человека, который действительно заслужил этого. Война объявлена. Ментиков очнулся от своей беспечности, спешит в Петербург и начинает действовать. Надо отделаться от Долгоруких, удалить Остермана. Против первых он вызывает Голицыных, которым, конечно, должно быть нежелательно возвышение Долгоруких; Остермана он хочет заменить прежним учителем великого князя, Зейкиным, которому раньше, по желанию Остермана, приказано было оставить Россию. Вдогонку Зейкину, не успевшему еще уехать, послан указ вернуться.
Но время уже упущено. Враги также отбросили прежние предосторожности и действуют решительно. На другой день по отъезду Меншикова в Петербург, государь именным указом объявил Верховному Тайному Совету, что он намерен вернуться в столицу и жить в Летнем дворце, который и приказано немедленно приготовить; Верховному Совету также велено перебраться туда. До сих пор Совет собирался в доме Меншикова, где жил сам император. Переезд последнего являлся, таким образом, явным знаком опалы. Меншиков, вероятно, узнал об этом и, в надежде видеть государя, спешит в Совет, но, прождав там напрасно полтора часа, возвращается домой.
До сих пор высшие должностные лица, не посвященные в интригу, продолжали еще толпиться в передних всемогущего правителя. Но теперь его опала уже известна всем. 7 сентября, читаем мы в поденных записках князя, Меншиков встал по обыкновению в 6-м часу утра, вышел в ореховую залу и просидел в ней без всякого дела до 9 часов один, неодетый. В 9 часов поехал в Верховный Тайный Совет, но заседания не было. В этот день он не отдыхал после обеда.
В этих немногих строках поденных записок, по обыкновению сухо, без всяких комментариев излагающих порядок дня “светлейшего” князя, заключается целая потрясающая драма. Что должен был передумать и перечувствовать этот гордый вельможа, этот баловень счастья, привыкший к общему поклонению, когда он сидел один в своей великолепной зале, обыкновенно переполненной раболепной толпой, ожидая какого-нибудь посетителя и в то же время сознавая, что никого не дождется, что песенка его спета и что ему нечего рассчитывать на преданность людей, которыми он сам пользовался всегда лишь как орудием для осуществления своих честолюбивых планов. В такие моменты обыкновенно переживают целую жизнь…
В тот же день император приехал в Петербург и ночевал в Летнем дворце, а на другой день, 8 сентября, к Меншикову явился генерал-лейтенант Салтыков и объявил ему арест, “чтобы со двора своего никуда не езжал”. При получении этого приказа Меншиков лишился чувств, и ему пустили кровь. Жена его, вместе с сыном и сестрою, Варварой Арсеньевой, поспешила во дворец, где на коленях молила императора о помиловании. Но Петр не обратил никакого внимания на просьбы княгини. Так же напрасны были ее мольбы, обращенные к Елизавете и Наталье. Даже к Остерману бросилась было несчастная женщина. Все было кончено…
На другой день, по докладной записке Остермана, Верховный Совет определил сослать Меншикова в его нижегородские деревни, где ему жить безвыездно, чинов и кавалерии его лишить, а имению быть при нем. По просьбе князя, переданной Салтыковым, указ о ссылке в тот же день изменен императором, и местом ссылки назначен город Раненбург.
11 сентября Меншиков, конвоируемый капитаном Пырским с отрядом в 120 человек, отправился на место назначения. Но выезд его из Петербурга ничем не напоминал о постигшей его опале. Это был великолепный поезд богатого вельможи, отправляющегося в свои имения. Впереди этого поезда, состоявшего из 127 человек прислуги и множества колясок, берлинов и фургонов с разным добром, ехали 4 кареты шестерней, в которых помещались сам князь с женой, свояченицей и детьми. За бывшей невестой императора следовал ее прежний штат: гофмейстер, паж, 4 конюха. Все служители были вооружены ружьями и пистолетами. Народ толпами собирался по пути и с удивлением глядел на великолепную процессию.
Это была последняя дань, которую гордый временщик принес своему тщеславию. Но вместе с тем это была большая неосторожность. Враги его легко могли представить государю, что он смеется над властью, его низвергшей, что ему недостаточно испытанного унижения.
И действительно, самое горькое было еще впереди. С каждым днем Меншикову придумывают новые наказания; нарочные один за другим посылаются вдогонку к Пырскому с разнородными приказаниями – то снять с детей князя ордена, то отобрать у него царских лошадей и экипажи, то лишить ордена Арсеньева, добровольно последовавшего за княжной в должности гофмейстера, то, наконец, отправить Варвару Арсеньеву в Александровский монастырь. Эта свояченица князя особенно тревожила его врагов. Некрасивая, горбатая, но одаренная редким умом, приятным и занимательным разговором, она пользовалась большим уважением со стороны Петра I и Екатерины. Меншиков охотно советовался с ней в делах семейных и даже служебных, находя в ней полное сочувствие своим честолюбивым планам. Враги постарались разлучить его с этой советчицей.
Тем не менее Меншиков первое время по прибытии в Раненбург еще надеялся на то, что его оставят тут в покое. В своем несчастии он утешал себя тем, что может, наконец, отдохнуть после всех тяжких трудов, после забот и треволнений придворной жизни, наслаждаясь своими несметными богатствами. Не зная, что все его письма перехватываются и отсылаются в Верховный Совет, он то и дело посылал приказы управляющим своих многочисленных имений, требовал высылки разных припасов, указывал, как употреблять доходы.
Но эти мечты о спокойной жизни скоро рассеялись.
Ссылка Меншикова произошла без всякого суда, по одному лишь приказу 12-летнего императора. Враги прежде всего спешили выпроводить опасного человека из Петербурга. Теперь надо было все-таки найти оправдание своему образу действий, надо было заклеймить его открыто, всенародно, чтобы никакой возврат к прошлому не был возможен.
В ответ на разосланные указы о доставлении сведений о действиях опального князя, посыпались со всех сторон обвинения. Казенные учреждения, частные лица представили жалобы о захвате казенной собственности, денежные претензии. Это дало Верховному Совету предлог описать всю движимость Меншикова в петербургских и московских его домах, в приморских дачах, деревнях и заводах.
Мы не будем останавливаться здесь на подробном перечислении колоссальных, чисто сказочных богатств князя, которые были обнаружены этой описью. Скажем только, что у него было конфисковано 90 тысяч душ крестьян, города Ораниенбаум, Ямбург, Копорье, Раненбург, Почеп и Батурин; 4 миллиона тогдашних рублей наличной монетой, капиталов в лондонском и амстердамском банках на 9 миллионов рублей; бриллиантов и разных драгоценных вещей на 1 миллион; три перемены, по 24 дюжины каждая, серебряных тарелок и столовых приборов и 105 пудов золотой посуды.
Но это было еще не все: кроме имений в России, у князя были еще значительные земли в Ингрии, Ливонии и Польше, король прусский пожаловал ему поместье Речек, а император германский – герцогство Козельское. Что же касается домов, отличавшихся самой роскошной меблировкой, драгоценной домашней утвари, одежды, усыпанной драгоценными каменьями, – то этому добру и счета не было. Одна опись вещей, взятых Меншиковым с собой в Раненбург, продолжалась 3 дня.
Всего этого колоссального богатства, нажитого ценою стольких неправд, пришлось князю лишиться. Ему оставлены только самые необходимые вещи. Но это были мелочи. Вслед за жалобами, вызвавшими конфискацию, последовало обвинение более важное. 3 ноября 1727 года граф Головин, русский посланник в Стокгольме, прислал в Совет секретную депешу, в которой сообщал со слов какого-то надежного приятеля, что при покойной императрице, когда союзники Швеции угрожали нам войной, Меншиков обнадеживал шведское правительство, что он не допустит Россию до войны, потому что власть над войском находится в его руках, что тот же Меншиков при многих случаях сообщал барону Цедеркрейцу, шведскому посланнику в Петербурге, о положении дел при нашем дворе, за что получил от него 5 тысяч червонцев. При этом Головин выражал уверенность, что в бумагах Меншикова найдутся какие-нибудь следы этой преступной корреспонденции.
Справедливо ли было это обвинение или нет – трудно решить. В бумагах Меншикова ничего подозрительного, оправдывающего это обвинение, не было найдено. Что ответил он сам посланным для допроса лицам, также неизвестно, так как ни донесения этих лиц, ни ответы Меншикова не сохранились в делах Совета. Во всяком случае, благодаря этому обвинению враги получили возможность придать ссылке князя совсем другой характер. До сих пор она имела вид опалы; теперь с опальным стали обращаться, как с государственным преступником.
Посланный на место Пырского капитан Мельгунов получил инструкцию держать князя под самым строгим присмотром. Его окружили крепким караулом; самого князя с женою и сыном заключили в одной комнате и к дверям приставили часовых; княжны отделены в особую комнату и также при часовом. Мелыунова беспокоило даже то, что княжны могут ходить в спальню к отцу и говорить с ним – “и нам в оном не без сумнения”, – писал он в Верховный Совет.
Но и теперь Меншиков казался еще опасным тем лицам, которые заняли его место. Раненбург, по мнению Долгоруких, был слишком близок к Москве. Под влиянием Остермана император решил отправить князя куда-нибудь подальше – например, в Вятку, Архангельск и т. п., пожитки его взять, а княжне и другим детям оставить по 10 тысяч на каждого, да несколько деревень.
Но Совет не торопился с исполнением этого приказания; в то время двор находился в Москве, все заняты были предстоящей коронацией, а между тем подвернулось одно, по-видимому, ничтожное обстоятельство, которое сразу изменило судьбу князя. 24 марта у Спасских ворот найдено было подметное письмо в пользу Меншикова; в этом письме, по словам современников, оправдывалось поведение князя, восхвалялись его высокий ум и способности и, кроме того, возбуждалось недоверие императора к его новым фаворитам.
Этого было достаточно. Самое строгое следствие не открыло автора письма, в котором подозревали свояченицу князя, то тем не менее Варвара Арсеньева была пострижена в монастырь, а 8 апреля подписан императором указ о ссылке князя с женой, сыном и дочерьми в Березов.
Меншиков в Сибири уже не принадлежит истории. Его историческая роль кончилась. Но для психолога этот последний, непродолжительный период жизни бывшего баловня счастья, быть может, самый интересный. Если постоянная удача, могущество кружат многим головы, дают возможность развернуться их дурным инстинктам, то несчастье обнаруживает их истинную природу. Это своего рода горнило, из которого натуры более благородные выходят очищенными, тогда как натуры мелкие, слабые погибают окончательно.
На берегу р. Сосьвы, близ впадения ее в Обь, в 1066-ти верстах от Тобольска, среди дремучей тайги и пустынной тундры, приютился небольшой городок Березов. Трудно представить себе что-нибудь пустыннее, неприветливее этого заброшенного уголка. Но не одно удаление от людей служило наказанием для ссылаемых в этот край. Климат Березова увеличивал страдания. Летом, при 27 градусах жары, болотистые испарения поднимаются над городом, воздух невыносимо душен. Зимою жестокие морозы доходят иногда до 45 градусов. Земля в течение 8 месяцев укутана в снежный саван. Ночи продолжительны и мрачны. Холод захватывает дыхание и мгновенно превращает выдыхаемый пар в иней, стекла в окнах лопаются, стены домов щелкают, земля и лед растрескиваются.
В эту-то ледяную пустыню в августе 1728 года привезли Меншикова с детьми и поместили в острог, построенный в 1724 году для государственных преступников. Это было длинное деревянное здание с узкими закругленными окнами; внутренность была разделена на 4 комнаты. Одну из них занял сам Меншиков с 13-летним сыном Александром, другую княжны Марья (16 лет) и Александра (14 лет), третью прислуга, а в четвертой помещались съестные припасы.
Княгини Дарьи Михайловны уже не было в живых. Меншиков лишился своей верной подруги жизни еще в дороге. Бедная женщина, ослепшая от слез, выехала из Раненбурга уже больной; езда на телеге, без шубы, скудная арестантская пища, отсутствие медицинской помощи привели ее к смерти. В 12 верстах от Казани, 10 мая, караван ссыльных должен был остановиться; больную внесли в крестьянскую избу, и здесь, окруженная солдатами, она умерла на руках своего семейства.
Несчастье произвело сильный нравственный переворот в самом Меншикове. Гордый, жестокий, алчный во времена своего величия, он сделался теперь смиренным, истинно благочестивым и переносил свое несчастье с замечательной твердостью. Жители Березова смотрели на него как на праведника. Из отпускавшихся на содержание его денег (10 рублей ассигнациями в сутки) он скопил небольшую сумму, на которую построил деревянную церковь.
Он сам работал с плотниками, своими руками копал землю, рубил бревна и устраивал внутренние украшения. Когда постройка была окончена, он принял на себя должность дьячка, пел на клиросе, звонил в колокола, говорил прихожанам назидательные поучения. “Благо мне, Господи, – говорил он беспрестанно в молитвах, – что мирил мя еси”. Возвратясь домой, он заставлял детей читать священные книги или диктовал им замечательные происшествия из своей жизни. К сожалению, эта драгоценная рукопись до нас не дошла.
Но при всем своем смирении и покорности Провидению Меншиков не мог не сокрушаться над участью детей. Мысль, что он своими ошибками погубил их, терзала его сердце и сокращала дни. Он умер 12 ноября 1729 года, 56 лет от роду, и был похоронен близ алтаря построенной им церкви.
Так кончил свои дни знаменитый государственный деятель, в течение четверти столетия оказывавший огромное влияние на судьбы России. Какого бы мы ни были мнения о пользе этой деятельности, но важность и значение ее не подлежат сомнению.
О недостатках Меншикова мы достаточно говорили; указывали и на своекорыстную подкладку всех его действий; но эти недостатки были присущи большинству современников. Соперники его, кричавшие о его злоупотреблениях и чудовищном властолюбии, еще менее его заботились о благе отечества и воспользовались его падением лишь для того, чтобы пойти по его же стопам. Пример его, постигшая его участь никого не отрезвили.
Многочисленные временщики, наполняющие собою следующие два царствования, так же усердно взбирались по лестнице почестей и, не достигая той высоты, которой достиг их первообраз, падали в ту же пропасть. Но к чести этого временщика необходимо сказать, что между многими, последовавшими его примеру и испытавшими одинаковую с ним участь, немного было людей с такими обширными и разносторонними способностями, с такой энергией, как у любимца Петра Великого; мало было таких, которые оказали бы России столько услуг под руководством этого государя и после него, и еще меньше таких, которые бы с подобным мужеством переносили последний жестокий удар судьбы.
Нам остается еще сказать несколько слов об участи семейства Меншикова. Старшая его дочь, бывшая невеста императора, ненадолго пережила отца и скончалась 28 декабря того же года. Но вторая дочь и сын в 1730 году были возвращены из ссылки императрицей Анной Иоанновной.
Трагическая судьба этого семейства, в особенности старшей княжны, Марьи Александровны, послужила темою для многих романов и драматических произведений.
У березовских жителей сохранилось следующее предание о княжне Марье Александровне. В 1728 году вслед за Меншиковым приехал в Березов князь Федор Долгорукий (как полагают, сын дипломата Василия Лукича). Он давно уже был влюблен в княжну и, узнав о ее ссылке, выпросился ехать за границу, а сам под чужим именем явился в место заточения своей возлюбленной. Они были тайно обвенчаны одним престарелым священником.
В летнее время жители Березова часто видели князя Федора и его жену, прогуливающихся по берегу Сосьвы. Через год после этого брака княгиня Долгорукая скончалась родами двух близнецов и была похоронена в одной могиле с детьми близ Спасской церкви.
Раскопки, производившиеся в 1825 году тобольским губернатором Д. Н. Бантыш-Каменским, с целью найти могилу князя Меншикова, по-видимому, подтверждают это предание. На том месте, где стояла некогда Спасская церковь, найден был гроб, а в нем довольно сохранившийся труп, по-видимому женщины, с двумя детскими гробиками по сторонам.
Как бы то ни было, для романистов это предание находка. Написанный на эту тему чувствительный роман Лафонтена в свое время был переведен на все языки.