📑 Первый русский изобретатель, Иван Петрович Кулибин. В. П. Авенариус. 1909 год.

 

Первый русский изобретатель, Иван Петрович Кулибин

Биографический рассказ для юношества.

 

В. П. Авенариус. С.-Петербург.
Издание книжного магазина П. В. Луковникова.
Лештуков переулок, 2.
Отсканированный оригинал в pdf здесь

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ.

 

• Глава I. Первые годы жизни.– За указкой и за прилавком.– Флюгарка, мелёнка и шлюз.– Чужие стихи и собственные вирши
• Глава II. Колоколенные часы с “курантами”.– Первые самодельные часы.– У часовых дел мастера в Москве.– Деревянные часы с кукушкой и металлические часы.– Постоянный заработок
• Глава III. женитьба и свой дом.– Губернаторские часы и именитые заказчики.– Царицыны часы и уговор с купцом Костроминым.
• Глава IV. Электрическая машина, микроскоп, телескоп и зрительные трубы.– Сановный покровитель — граф Григорий Орлов.– Осмотр диковинных часов, императрицею Екатериною II
• Глава V. Вызов в петербургскую Академию Наук.– Прием в Зимнем Дворце и кантата.– Награждение Кулибина и Костромина.– В академической мастерской.– Оптический телеграф, астрономические и математические приборы для кораблей.– Оригинальные астрономические часы с вечным календарем и дальнейшая судьба этих часов
• Глава VI. Премия лондонской академии на воздушный мост.– Подделка ученым кулибинской модели и провал ученого
• Глава VII. Кулибинская модель моста
• Глава VIII. Говорящая статуя.– Часы “с павлином и слоном”.– Представление Суворову и двум иностранным монархам
• Глава IX. Два самохода: по воде и по суше.– Искусственная нога.– Чудо-фонарь.– Оптический фейерверк
• Глава X. Спуск военного корабля.– Починка колоколенного шпиля Петропавловского собора в Петербурге
• Глава XI. Прощальная аудиенция у императора Александра I.– Возвращение в Нижний
• Глава XII. Самоходное судно по Болте.– Постоянный мост через Неву.– Perpetuum mobile.– Кончина Кулибина

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Первые годы жизни.– За указкой и за прилавком.– Флюгарка, меленка и шлюз.– Чужие стихи и собственные вирши.

 

Среди простых горных пород попадаются иногда целые самородки благородных металлов; точно так же и среди темной массы простого люда появляются временами самородки блестящих талантов и гениев. Таким-то самородком, вышедшим из народа, был Иван Петрович Кулибин, родившийся в Нижнем-Новгороде 10-го апреля 1735 года.

Отец Ивана Петровича, из “посадских людей”, иначе из мещан, был небогатый мучной торговец. Лавка его стояла на нижнем базаре, где он и проводил весь свой день с утра до вечера; малютка же сын его оставался у матери в собственном их домике, в приходе церкви Успения. Здесь, на дворе или в саду, он играл с другими ребятишками, ничем пока от них не отличаясь.

Когда подошло ему время учиться грамоте и счету, Ванюшу отдали в науку к местному дьячку. У мальчика обнаружились недюжинные способности, и он живо перенял у дьячка столько книжной и цифирной премудрости, сколько требовалось лабазнику.

— Ну, Ваня, теперь тебе пора и за прилавок,– объявил отец.– Смекалкой тебя Господь не обидел; авось, и к нашим торговым оборотам скоро приобыкнешь.

Но Ваня не оправдал надежд отца. Стоит он, бывало, за прилавком; но как только отец отвернется, глядь, мальчик уселся уже в уголок и возится с ножом над каким-то куском дерева.

— Ты что там балуешься, Ваня?– окликнет его отец.

— Да вот флюгарку на крышу лажу,– отвечает Ваня.

— Флюгарку! На кой прах нам флюгарка?

— А чтобы знать, откуда ветер дует.

— Дурак ты, глупая голова! Выдь на улицу, подыми нос на ветер,– вот те и флюгарка. Пошел за прилавок!

Перечить родителю и думать не полагалось. Вздохнет наш Ваня и поплетется опять за прилавок.

День, другой проходит, как следует; а на третий он снова, в своем излюбленном уголке, мастерит что-то ножом, приспособляет деревяшку к деревяшке.

— Ты опять за своей дурацкой флюгаркой!– напускается на него отец.

— Нет, батюшка…

— А что же это у тебя?

— Меленка это…

— Какая такая меленка?

— Да вертушка с трещоткой, чтобы воробьев, значит, на огороде пугать.

— Вот наказанье божье! Путного от тебя, знать, во век не добьешься. Все игрушки да игрушки! Подай-ка сюда твою вертушку!

— Да она у меня, батюшка, еще не готова…

— Подай, говорят тебе!

Выхватив из рук мальчика “вертушку”, отец ее ломает и кусочки бросает под прилавок.

Такие сцены повторялись не раз. Зато в праздники, когда на базаре не было торговли, Ване никто уже не препятствовал заниматься своими “игрушками”. Особенно дороги были ему праздники весной и летом, когда можно было весь день проводить на вольном воздухе.

Едва лишь повеяло опять весенним теплом, и от тающего снега по отлогому скату к Волге побежали ручейки, как Ваня соединил их запрудами в один ручей, а над ручьем установил самодельную водяную мельницу о двух поставах и с жерновами, ни дать, ни взять, как на настоящих больших мельницах, только что зерна у него не мололись.

Был в саду и пруд, где водилась рыба. Но в июльские жары пруд начинал высыхать, стоячая вода в нем плесневела, и рыба засыпала, заражая зловонием окружающий воздух. Вышел праздничным днем отец Кулибин с благоверной своей погулять у пруда, свежим воздухом подышать,– рукой нос зажал.

— Фу ты, вот те и пруд! Думал: своей рыбой в успенском посту лакомиться будем. Ан, заместо того, от неё же еще подохнем!

В ответ откуда-то сверху донесся звонкий отклик:

— Не бойсь, батюшка, не подохнем; рыбы в пруду у нас будет вдоволь и в пост, и в мясоед.

Воззрился кверху отец; а там на откосе сидит на корточках Ваня, ковыряет в земле.

— Да как ты, глупый мальчонка, с родителем так разговаривать смеешь!– крикнул отец.

— Я же, батюшка, не зря говорю: тут на откосе бьет родниковый ключ…

— Ну?

— Вот чистую-то ключевую воду я и провожу отсюда в наш пруд.

— Городи безлепицу! Пруд-то не проточный.

— А он станет проточным: по ту сторону пруда у меня будет шлюз.

— Какой такой шлюз?

— А водоспуск, плотина с запорными воротами. Я про это из печатной книжки вычитал. Дай только сроку; сам увидишь, как хорошо выйдет.

— Да что ж, пускай его попытается, — вполголоса вступилась за сынка мать.– Может, у него и вправду выйдет по печатному.

— Ладно, погодим,– нехотя сдался муж.

А у маленького механика и то ведь все вышло как по печатному. Вокруг горного ключа он вырыл водоем; из водоема вплоть до пруда в саду прорыл канавку, а на противоположном конце пруда соорудил плотину со шлюзом, сквозь который застоявшуюся в пруде воду можно было спускать в Волгу. Не прошло и недели времени, как пруд стал неузнаваем: от проточной ключевой воды поверхность его сделалась зеркальной, и над этим зеркалом в разных местах резво запрыгали рыбки.

— Смотри, как взыгрались!– удивлялся отец Кулибин.– Дышать им, знать, тоже легче стало.

Ване же и такая косвенная похвала была уже достаточной наградой. Усерднее еще прежнего стал он перечитывать свою печатную книжку; “Краткое руководство к познанию простых и сложных машин”, в переводе Ададурова, которую у кого-то раздобыл случайно. Кое-что в ней, правда, оставалось для него не совсем понятным, так как в математических выкладках он был малосведущ; но своим чутким от природы умом он по большей части совершенно верно схватывал практическую основу каждой машины.

Удалось ему достать и “Прибавление к С.-Петербургским Ведомостям”, где печатались извлечения из ученых трудов академиков. Академики были почти все вызванные из-за границы немцы. Но особенное благоговение внушали Ване не они, а молодой русский ученый, Ломоносов, который, будучи сыном простого рыбака, стал академиком и, рядом с учеными статьями о разных явлениях природы, сочинял еще такие прекрасные (по тому времени) стихи. Обладая и музыкальным слухом, Ваня заучивал наизусть эти стихи и распевал их, аккомпанируя себе на гуслях, а потом начал и сам складывать “вирши”.

Эта новая его затея вызвала опять не малое неудовольствие отца; он ворчал-ворчал, но в конце концов махнул рукой.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

Колоколенные часы “с курантами”.– Первые самодельные часы.– У часовых дел мастера в Москве.– Деревянные часы с кукушкой и металлические часы.– Постоянный заработок.

 

На одной из нижегородских колоколен, а именно Строгоновской церкви, имелись часы “с курантами”. Еще маленьким мальчиком наш будущий механик нередко влезал туда, чтобы слушать “игру” курантов и наблюдать за движением часовых Стрелок. Пытливый ум его искал объяснения загадочных явлений: как происходит сама собой эта музыка? Отчего одна стрелка движется скорее другой? И нет ли какой связи между стрелками и музыкой, которая играет всегда в определенные часы?

Старик-пономарь, к которому он обращался со своими расспросами, не умел удовлетворить его любознательности и отделывался одним ответом:

— Это, милюга мой, немецкая работа; а немец, известно, и обезьяну выдумал.

В родительском доме Вани не водилось никаких часов, ни стенных, ни карманных. Ознакомиться ближе с устройством часового механизма довелось ему впервые уже семнадцати лет. Зайдя как-то к одному соседу (будущему своему свекру), он увидел у него стенные часы. Часы были самые простые, деревянные, с большими дубовыми колесами. Он стал их внимательно разглядывать.

— Чего ты там не видал?– спросил его хозяин часов.

— Да вот, хотелось бы нутро их вызнать, как они сделаны.

— Эвона! Сам, поди, без году неделя из яйца вылупился, а туда же. Не нашего, брат, это ума дело.

— В механике я кое-что да смыслю. Кабы мне можно было только их совсем разобрать, так я живой рукой смастерил бы такой же ходовой ярус.

— Ишь, что надумал! Да ты мне их, того гляди, попортишь?

— Ни, Боже мой! Но работать мне у себя на дому куда способнее…

— Ну, ладно, тащи их к себе. Только чур, братец: как вернешь назад, чтобы все было в том же виде; слышишь?

Перетащил Ваня часы к себе, разобрал по частям, достал сухого дубового дерева, вооружился острым ножом и принялся вырезывать такие же, как в часах, зубчатые колеса. Но инструмент был слишком груб, да и рука резчика недостаточно еще навычна: зубцы выходили далеко не ровными. Когда все колеса были изготовлены, и самодельные часы собраны, вдохнуть в них жизнь Ване так и не удалось; не хотели они у него идти, да и все тут! Первый блин вышел комом.

Но такая неудача не обескуражила предприимчивого юноши.

“Попасть бы только в Москву!– мечтал он: — там есть часовщики, а этакий часовщик сразу надоумит, в чем изъян”.

Мечта его сбылась очень скоро.

Отцу Кулибину, как торговцу-хозяину, приходилось нередко бывать в местной ратуше. Однажды, возвратясь оттуда, он кликнул сына.

— Ну-ка, Ваня, сбирайся в путь-дорогу.

— Куда, батюшка?

— В Белокаменную.

Ваня подпрыгнул даже от радости.

— В Москву! А когда мы едем?

— Поедешь-то ты один. Самому мне из лавки никак отлучиться невозможно.

Лицо сына вытянулось.

— Да ты, батюшка, опять смеешься надо мной?

— Зачем! Завелось у нашей ратуши, видишь ли, тяжебное дело в Москве. Ну, и порешили спосылать туда надежного человека. Смышленых людей меж нас, торговцев, хоть отбавляй, да наукой не умудрил Господь. А человек тут беспременно должен быть грамотный. Вот я и предложил им тебя: малый-де и честный, и не глупый, и в грамоте крепок; положиться на него-де можно, как на каменную гору.

— На кого и полагаться, как не на нашего Ваню!– вмешалась мать, любовно поглядывая на своего первенца.– А сам ты, Ванюша, при сем случае и московским святым угодникам помолишься, и на все-то тамошние диковинки насмотришься: на царь-колокол, царь-пушку…

“Да и на часы всякого рода!” хотел было добавить от себя Ваня, но во-время спохватился: как бы отец на часы запрета не наложил.

И вот он в Москве. Тяжебные дела, как известно, никогда скоро не решаются; а в те времена так-называемая “волокита” (проволочка) была еще одним из самых больных мест наших судов. Наведя, где следовало, справки по тяжбе нижегородской ратуши, Ваня должен был терпеливо ожидать определенного ответа; в ожидании же, он имел полный досуг и святым угодникам помолиться, и всякие диковины осмотреть. Но из всех диковин более других привлекала его мастерская одного часового мастера, сидевшего с лупой в глазу у окошка за своей работой.

“Подглядеть бы, как он там работает… Но что я ему скажу?– колебался еще Ваня.– Ведь купить у него часы, я не куплю… Ну, да была не была!”

При входе его в мастерскую, наклонившийся над столом часовщик поднял голову и вынул из глаза лупу. Вид у вошедшего юноши был такой скромный, что хозяин не счел нужным даже привстать, а спросил только, что ему нужно.

Путаясь в словах, Ваня стал объяснять, что приехал он-де по одному делу из Нижнего, да нет у них там ни одного часовщика, а сам он хоть и ладил делать тоже часы, да толку не выходит.

— Так что же, любезный,– прервал его часовщик,– в ученье ко мне, что ли, поступить хочешь?

— Не то чтобы… Платить за ученье денег у меня нету… А вот кабы была такая твоя милость, чтобы мне осмотреться тут у тебя, премного был бы тебе благодарен.

Видит хозяин: одет молодчик хоть и просто, да чисто, и лицо у него открытое, простодушное.

— Постоянное-то жительство твое, говоришь ты, в Нижнем Новгороде?

— В Нижнем.

— Стало-быть, убытку мне от тебя здесь никакого не будет? Ну, что ж, была бы охота поучиться; смотри себе, сколько хочешь; запрета тебе от меня нет.

И стал Ваня во все глаза разглядывать развешанные кругом по стенам всевозможные часы, стал присматриваться и к работе хозяина, который чистил разобранные им старые часы, а потом, при Ване же, их опять собрал.

— Ну, что, понял?– спросил его с усмешкой часовщик.

— Кажись, что понял. А вот как делать-то эти самые валики, колесики…

— И это, пожалуй, покажу. Заходи опять как-нибудь.

Стал заходить к нему Ваня не раз и не два; а часовщику и любо: то на токарном станке, то на резальной колесной машине изготовляет при нем все отдельные части часового механизма.

Тем временем хлопоты Вани по тяжбе нижегородской ратуши увенчались успехом; можно было ехать опять и восвояси.

— А я пришел к тебе проститься, — объявил он своему наставнику, часовому мастеру.– Спасибо за науку. Не знаю только, как ее использовать: в Нижнем у меня нет ни резальной машины, ни токарного станка.

— А завести их себе нету денег?

— Осталось их у меня только самая малость… (Он назвал сумму).

— Ну, это что же! Хороших новых снарядов на это не купишь.

— Да мне хоть бы стареньких, испорченных: я сам бы их и починил.

— Коли так, то изволь, могу тебе услужить.

И мастер вытащил из чуланчика запыленные резальную машину и лучковый токарный станок. Осмотрел их Ваня: машина оказалась, в самом деле, без нескольких винтов, а станок — старого устройства. Сказал он об этом хозяину.

— Да нешто я ими хвалился?– был ответ.– Чем богат, тем и рад.

— А что взял бы ты за них?

— Что с тебя взять? Больше того, что у тебя есть, не возьму. Назначь сам цену.

И торг у них состоялся. Чрезвычайно довольный своей покупкой, Ваня укатил обратно в Нижний. Здесь резальная машина была в скором времени починена и пущена в ход; завертелся и токарный станок.

На этот раз сказалась уже прирожденная переимчивость механика: деревянные валики и колесики вышли совсем одинаковые, как на заказ. Но оставалось изготовить и футляр для часов, циферблат, стрелки, гирьки, медную дощечку и молоточек для боя, а потом все это собрать еще, приладить. Не один только отец,– и мать механика-самоучки относилась к такой замысловатой работе с некоторым недоверием. Но вот работа пришла к концу; маятник весело защелкал направо и налево, а часы звонко забили. Недоверие родителей было побеждено, а маленькие сестренка и братишка Вани не могли просто наглядеться на движение маятника, наслушаться часового боя.

— Это что!– говорил им Ваня.– Вот как закукует еще кукушка…

— Какая кукушка? Ты купишь ее на базаре?

— Не куплю, а сделаю тоже сам.

— И она будет куковать?

— Будет, как настоящая кукушка.

— Вот так чудо!

Когда же тут через несколько дней, при бое часов, над циферблатом раскрылась дверца, и оттуда, действительно, выскочила крошечная кукушка и, кланяясь, закуковала,– дети запрыгали от восторга. После этого чуть ли не всякий раз, бывало, как только раздастся по дому бой часов и кукование, они опрометью бегут уже к часам и, смеясь, кланяются сами в ответ кукушке:

— Ку-ку! ку-ку!

То-то было горе, когда к кукушке нашелся и посторонний любитель, который унес ее вместе с часами. Самому Ване было не менее жаль расстаться с своим первым удачным изделием. Но ему нужны были деньги для дальнейшего совершенствования в своем деле. У местных “вальящиков” (литейщиков) и кузнецов он заказал из меди и железа круги, цилиндры и колеса по сделанным самим им деревянным образцам, и вскоре смастерил более прочные стенные часы с металлическим механизмом. Этим точно так же не пришлось долго ожидать покупателя. Вырученные деньги пошли опять-таки на материалы и инструменты, но несколько рублей было истрачено и на покупку испорченных карманных часов.

— Ну, эта-то дрянь тебе на что?– заворчал отец.– Охота бросать деньги за окошко!

— Деньги, батюшка, не брошенные,– успокоил его сын.– Починю часы, так цена им будет уже не та, а самому мне наука впрок пойдет.

И точно: разобрав часы по частям и снова собрав, он настолько изучил их внутреннее устройство, что был уже в состоянии приводить в порядок всякие часы: стенные и столовые “с курантами”, карманные простые и “репетичные”. А так как в Нижнем-Новгороде не было тогда еще ни одного часового мастера, то слух о новоявленном мастере быстро разнесся по всему городу, и никто уже с тех пор не отсылал своих испорченных часов на починку в Москву, а все несли их к Ване Кулибину.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

Женитьба и свой дом.– Губернаторские часы и именитые заказчики.– Царицыны часы и уговор с купцом Костроминым.

 

Когда сыну минуло двадцать четыре года, старик Кулибин, по обычаю того времени, подыскал ему невесту. Молодые остались жить у стариков и зажили по-своему счастливо. Затем пошли и детки. С кончиною обоих родителей Ивана Петровича (как величали теперь Ваню), на попечении его, как главы дома, оказались, кроме жены и собственных детей, еще малолетние сестра да брат. К отцовской мучной торговле он и раньше не питал склонности, а потому продолжать ее не имел уже никакой охоты. По ликвидации дела у него получилось чистыми деньгами семьсот рублей ассигнациями,– в его глазах целый капитал. А так как от родителей он унаследовал еще и их небольшой деревянный домик, то о крове для своей семьи ему заботиться также было нечего. Таким образом он с легким сердцем отдался весь разработке роившихся в голове у него новых планов, пренебрегая даже заказами. Между тем на его бесплодные пока начинания приходилось беспрестанно приобретать разные материалы; капитал, представлявшийся ему вначале неисчерпаемым, таял да таял, и в дверь к нему застучалась уже нужда.

Тут нежданным избавителем явился к нему камердинер нижегородского губернатора Аршеневского:

— А я ведь к тебе, Иван Петрович, с докукой. Будь друг, помоги!

— Рад услужить доброму человеку. В чем дело-то?

— Дело вот в чем. Генерал мой, изволишь видеть, привез себе из Москвы аглицкие столовые часы, в кабинет свой поставил,– краса одна, загляденье! Да заводить-то их на беду мне, грешному, поручил. Не так я их заводил, что ли, кто иной ли их потревожил,– Бог их ведает, только перестали они ходить, да и все тут. Осерчал мой генерал, распушил меня, а потом, делать нечего, отослал их для починки в Москву. Починили часы, выслали к нам обратно. Ходят они опять день-два, словно бы исправно, а там, на третий день подхожу, хочу завести, они опять уже стоят. Вот оказия! Иду я к генералу.

“–Так и так,– говорю, ваше превосходительство; я нынче их еще и пальцем не тронул, а они стоят.

“– Так чего же ты, дуралей, их не заведешь?– говорит.

“– Не смею, ваше превосходительство: остановились они, должно, еще с вечера. Неравно не так заведу…

“– Ах ты, такой-сякой! Смотри: вот как это делается.

“Взял это он ключик заводной, стал сам заводить, да с азарту, знать, перехитрил: пружинка и “дзинь!”

“Ага!– думаю — говорил ведь я…” А он совсем из себя вышел.

“– Убери их вон!

“– Куда,– говорю, — ваше превосходительство? В кладовую аль на чердак-с?

“– Куда хочешь,– говорит,– только с глаз моих долой!

“Убрал я их, а сам-то про себя смекаю: “Дай-ка, схожу я к Ивану Петровичу. Человек он умелый, часовую науку до тонкости произошел”. Так вот я с чем к тебе, голубчик Иван Петрович”.

— Починить тебе, значит, генеральские часы?– сказал Иван Петрович.– Что ж, неси их сюда; посмотрим, так ли уж беда велика.

Принес камердинер генеральские часы; осмотрел их Кулибин.

— Дело, кажись, поправимое.

Через несколько дней часы красовались снова в кабинете губернатора; а вслед затем камердинер прибежал впопыхах и за самим Кулибиным.

— Ну, Иван Петрович, пожалуй-ка со мною. Генерал мой тебя к себе требует; хочет поглядеть на тебя, порасспросить: как да что.

— Так он доволен моей работой?

— Так доволен, что лучше не надо. Поставил я ему часы на прежнее место, а он, как вошел в кабинет, так их сразу и заметил.

“– Это,– говорит,– что такое?

“– Часы,– говорю, — ваше превосходительство.

Болван! Вижу, что часы. Да сказано ведь тебе, чтобы их тут не было.

“– Но коли они опять ходят.

“– Ходят?

“Подошел, послушал, головой помотал.

“– Гм! да как же это так?

“– А так-с,– говорю,– есть у нас здесь в Нижнем часовщик-самоучка Кулибин, что и московских всех мастеров за пояс заткнет. Снес я их к этому искуснику…

“– Позови-ка его ко мне.

“Ну, я, знамо, бегом за тобой. Обряжайся же поскорее”. .

Принял губернатор Кулибина так приветливо, что тот, не растерявшись, отвечал на его расспросы ясно и толково. Особенно понравились Аршеневскому в молодом механике его простота и скромность. Щедро заплатив ему за его труд, он обещал рекомендовать его и другим.

И в самом деле, с этого дня в мастерскую Кулибина стали заглядывать и чиновники, и помещики, и тузы из местного купечества. Всем видно, было любопытно взглянуть на человека-самоучку, дошедшего собственным умом до такого совершенства в часовом мастерстве, причем каждый, конечно, либо отдавал ему в чистку или починку свои часы, либо покупал у него новые собственного его изделия. От заказчиков у него наконец не стало отбою, так что он должен был взять себе ученика, некоего Пятерикова, из которого потом, под его руководством, вышел также очень дельный часовой мастер.

В 1762 году на русский престол взошла Екатерина II. Первые же начинания её славного царствования возбудили во всей России самые радужные надежды. Когда тут в 1764 году до Нижнего донесся слух, что молодая монархиня намерена совершить путешествие по Поволжью, все население Нижнего встрепенулось, заволновалось; заволновался и Кулибин.

Дело в том, что у него давно уже зародилась мысль сделать диковинные часы, каких еще и не бывало. Теперь же представлялся такой прекрасный случай поднести их самой государыне. Надо было, однако, торопиться и временно отказаться уже от всяких других заказов. Но где взять средства для выполнения дорогой затеи да и для жизни с семейством за все это время?

И он решился обратиться к одному из своих постоянных заказчиков, зажиточному черноярскому купцу Костромину, относившемуся к нему всегда очень дружелюбно.

— Что новенького, Иван Петрович?– спросил входящего молодого гостя Костромин.– По лицу твоему уже вижу, что пришел ты ко мне не спроста.

— Не спроста, Михайло Андреич,– отвечал Кулибин.– Есть у меня до тебя одно дельце, да такое, что и тебе, я чаю, полюбится. Возьми терпения, выслушай.

— Ну, что же, братец, выкладывай.

Стал ему тут Иван Петрович “выкладывать “.

— Так, так…– поддакивал Костромин.– Часики выйдут на диво; но мне-то носить таковые словно бы и не пристало.

— Да я и не прочу их для тебя. Дума у меня заносится куда выше.

— О! Стало, для губернатора?

— И того выше.

— Куда ж еще выше!

— Да ведь и тебе ведомо, Михайло АндреиЧ, что царица наша в гости к нам сюда, в Нижний, из Питера сбирается?

Глаза сметливого черноярца от радости так и заискрились.

— И ты хочешь поднести те часики самой царице?

— Да кто ж иной носить их был бы достоин?

— Правильно. Змей-искуситель ты, Иван Петрович, ей-Богу! Знал ведь, на чем меня поддеть. И все то, что расписал ты сейчас на словах, изображено у тебя и на бумаге?

— А то как же.

Когда тут Кулибин показал ему свой рисунок, Костромин со всего маху хлопнул его по плечу.

— Молодчина же ты, Иван Петрович! Кабы все вышло по твоему, было бы безмерно хорошо. А во что, скажи, сия штука обойдется?

Высчитал ему Иван Петрович приблизительно предстоящие расходы; но довольно крупная сумма не испугала намеченного им себе компаньона-капиталиста.

— Будем говорить душевно, милый человек,– сказал он, — Мне на достатки свои жаловаться — бога гневить. За деньгами дело у нас не станет. живем мы, торговые люди, не из корысти одной. Но бросать деньги на ветер нам тоже не приходится. Перебирайся-ка ко мне в Подновье, а заказов не изволь уже принимать, ни-ни! Этак-то поваднее будет.

— Да заказы у меня, Михайло Андреич, исполнять будет ученик мой Пятериков.

— Нет, друг любезный, зубов ты мне не заговаривай. Пятериков твой пущай и работает в Нижнем за свой счет. Не то душа твоя будет и там, и здесь; а душу свою ты мне как бы кабальной записью уже запродал. Понял?

— Понял… А как же насчет моего семейства?

— Ну, семейству твоему, в уважение доброй приязни, умереть с голоду мы, знамо, тоже не дадим. Возьмешь ты своих с собой в Подновье, а жить они там будут на моем же коште.

— Но потом-то, Михайло Андреич, как мы с тобой рассчитаемся?

— А вот как: подойдет время подносить часы государыне, так поднесем мы их с тобою купно.

— И только-то?

— И только. На том все счеты наши с то бою покончены. По рукам, что ли?

Не задумываясь, ударил Кулибин по подставленной ему ладони, а спустя дня два (в октябре 1764 г.) перебрался со своей семьей и на жительство к своему “товарищу” в подгородное сельцо Подновье.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

Электрическая машина, микроскоп, телескоп и зрительные трубы.– Сановный покровитель — граф Григорий Орлов.– Осмотр диковинных часов императрицею Екатериною II.

 

Урожденный талант и фантазия изобретателя нашли себе наконец определенную, благодарную цель, и за выполнение поставленной себе задачи Кулибин принялся с небывалым еще одушевлением. Работа по своей тонкости требовала не только необычайной аккуратности, но и специально приспособленных инструментов. Таких инструментов в Нижнем-Новгороде, да по всему вероятию и вообще в России, достать не было возможности, и Иван Петрович должен был их придумывать и изготовлять сам. Сколько раз приходилось ему их переделывать, пока они не оказались вполне пригодными для его цели. Мерещились они ему даже ночью, и не раз он вскакивал с постели, чтобы записать придуманное им в полусне.

Возвещенная уже поездка императрицы по Поволжью почему-то, однако, была отложена, и Костромин сокрушался чуть ли не более самого Кулибина, что поднесение царице диковинных часов, пожалуй, так и не состоится. Тут для отзывчивого на всякую научную новинку механика явилось новое искушение в электрической машине, которую один из его нижегородских знакомых, большой любитель физики, выписал себе из Петербурга. Когда Кулибин заявил своему патрону, что хотел бы сделать совсем такую же машину, тот не сейчас поддался.

— Не дело говоришь ты, милый. Что толку нам в этой машине?

— Как что толку!– загорячился Иван Петрович и разъяснил не посвященному в физику коммерсанту, насколько сам умел, значение электрической машины для науки.

— Так-то так, да нам-то с тобой какая от того польза?– упирался Костромин.

— Польза научная…

— Э, милый! Наука — дело заморское…

— А мы, русские люди, не смей, что ли, пошевелить и мозгами? Нет, Михайло Андреич. Пускай видят иноземцы, что и мы не совсем-то обижены Богом, умеем потрудиться для науки.

— Гм… А с часами-то как же?

— С часами работы уже немного: кое-что доделать…

— Так ли, полно? Борони Боже, не поспеешь! Великий бы нам стыд от того и зазор учинился.

— Да куда нам теперь с ними торопиться?– не унимался Кулибин.– А электрическая машина мне просто покою не дает. И тебе, Михайло Андреич, ведь тоже в немалую честь зачтут.

Последний аргумент сломил наконец упорство практического черноярца.

— Эх-ма! Больно ты мне, Иван Петрович, уж полюбился своей ретивостью. Да и ручки у тебя золотые. Так и быть, делай свою машину, да только живо у меня, живо!

Принялся Иван Петрович “золотыми ручками” за свою электрическую машину, сам отлил для неё и отшлифовал большой стекляный круг, сам смастерил и все остальные части прибора. Когда он затем готовую уже машину предъявил владельцу “заморской” машины, служившей ему моделью, тот от удивления руками развел и удостоверил, что она ни в чем, пожалуй, не уступает модели.

— Знай наших!– выразил и с своей стороны полное удовольствие Костромин.– Ну, что же, Иван Петрович, Господь с тобою, потешайся: буде еще что научное тебе подвернется, препятствовать тебе уже не стану.

А нечто научное, в самом деле, опять подвернулось: тот же любитель физики привез себе из Москвы микроскоп и английский телескоп с металлическими зеркалами. В теории Кулибин был уже знаком с устройством этих приборов; теперь же, при виде их воочию, его снова забила творческая лихорадка. С согласия физика, он взял их к себе в Подновье, а кстати и имевшуюся у того уже раньше трех-аршинную зрительную трубу. Позвав Костромина, он усадил его за микроскоп.

— Чудеса, чудеса!– повторял Костромин, когда крошечные насекомые и мельчайшия части растений являлись здесь его зрению вполне отчетливо в сильно увеличенном виде.– Ведь вот на-ка, поди! Ходим мы, темные люди, по земле, топчем ножищами все, что ни попало, а. ведь это такие ж, как и мы, создания Божия, сотворены на диво, комар носу не подточит.

— А теперь, Михайло Андреич, загляни-ка сюда, — сказал Кулибин, направивший между тем зрительную трубу на противоположный берег Волги.

Заглянул Костромин и сначала даже в толк не взял.

— Да что же это, картинка, что ли? Дома, деревья, люди…

— Аль не узнаёшь?

— Словно бы знакомое… Постой-ка, постой! да это никак тот берег?

— Узнал-таки.

— Владычица Небесная! И все-то ты этой самой трубой сюда к нам приблизил?

— Погоди, ввечеру, как взойдет луна, наставлю я на нее небесную трубу — телескоп,– , не то еще скажешь: увидишь там, как на тарелке, хоть и не дома, деревья да людей, коих там и нету, а все-же горы и долины.

Костромин не мог придти в себя от изумления. Пользуясь произведенным эффектом, Иван Петрович напомнил своему патрону о недавнем обещании не препятствовать ему делать и всякие другие научные приборы.

— Давши слово держись, а не давши крепись,– сказал Костромин.– А ты и вправду берешься сделать совсем такие ж, как вот эти?

— Попытаюсь по крайней мере. Благослови уж, Михайло Андреич.

— Дай тебе Бог! Благословляю.

И закипела новая работа. Как и прежде, под рукой у Кулибина не было ни необходимых инструментов, ни даже подходящих материалов, и он испытал сперва не мало опять неудач. Не раз он готов был уже отчаяться, но всякий раз железная энергия брала верх, и в конце концов он достигал желаемого. Всего более затруднений встретил он при изготовлении металлических зеркал для телескопа, так как сплав их составлял еще секрет одной английской фирмы. Сплавляя разные металлы в разных пропорциях, он добился-таки наконец разгадки секрета.

Так были сделаны им совершенно самостоятельно, без чьих-либо указаний, первым в России, микроскоп, телескоп и две трех-аршинные зрительные трубы.

Тут, в начале мая 1767 г., в Нижний долетела весть, что императрица Екатерина Алексеевна собралась уже в дорогу и еще 20-го апреля пустилась из Твери на судах вниз по Волге; а вслед затем к Кулибину в Подновье прибежал полицейский от губернатора, с приказанием, чтобы царицыны часы были готовы никак не позже 20-го мая. Вот не было печали! Ивана Петровича оторопь взяла: в такой короткий срок окончательно сделать сложный механизм этих часов, да еще и собрать, было немыслимо. Когда же он повинился в том Костромину, тот схватился за волосы.

— Отцы наши, батюшки! Без ножа ты меня, братец, зарезал!

— У самого у меня руки-ноги трясутся,– признался Кулибин.– Да дело не так уже плохо; я буду работать день и ночь…

— Но часы все равно уже не поспеют?

— На добрый конец поспеют: показать государыне не стыдно хоть будет.

— А поднести их все же еще не придется?

— Мы вышлем их потом прямо в Петербург.

— Все, братец, не то, все не то! Эх, Иван Петрович, Иван Петрович! упреждал ведь я тебя… Ну, да повинную голову и меч не сечет. Кабы хошь в Ярославле да Костроме царицу день-другой задержали.

Останавливались царицыны галеры и в Ярославле, и в Костроме, да не надолго.; 2-2-го мая, расцвеченные флагами, они подошли к Нижнему и пристали к берегу под стенами кремля. При восторженных кликах несметной толпы народа, императрица сошла на берег и в губернаторской коляске проследовала к дому губернатора, где были приготовлены покои для неё и всей свиты.

Два дня спустя в губернаторскую приемную к назначенному часу входили с замирающим сердцем Кулибин и Костромин. После томительного ожидания к ним вышел молодой, блестящий генерал-адъютант, граф (впоследствии князь) Григорий Григорьевич Орлов.

— Который же из вас Кулибин? Не ты ли?– отнесся он к Ивану Петровичу, который, как воин на свое оружие, упирался на свою трех-аршинную зрительную трубу.

— Точно так, ваше сиятельство.

— Этот зрительный инструмент твоего же, верно, изделья?

— Моего-с, как равно и сей телескоп и микроскоп.

— Вот как! Ты мастер не на одни, я вижу, только дорогия безделушки. Сам я тоже высоко чту науку, и с Михайлой Васильевичем Ломоносовым (царство ему небесное!) мы были добрые приятели. Буде телескоп твой окажется изрядным, то я возьму его в Питер на мою астрономическую обсерваторию {Обсерватория графа Г. Г. Орлова была устроена в петербургском Летнем дворце. Постоянно покровительствуя ученым, Орлов и сам с любовью занимался физическими опытами и вообще естественными науками. Ломоносов, за год до своей смерти (в 1765 г.), в благодарственном послании так обращается к Орлову: “Любитель чистых Муз, защитник их трудов…”}. Мы все твои авантажи предъявим её величеству.

— Мне, ваше графское сиятельство, весьма бы желательно тоже узреть пресветлые очи царицы, — заявил тут, выступая вперед, Костромин.– Все сии штучки сделаны моим иждивением.

— Прехвально; но сегодня государыне благоугодно принять одного Кулибина.

И, кивнув Ивану Петровичу, чтобы тот следовал за ним, Орлов двинулся к двери во внутренние покои, которую саженный скороход распахнул перед ним настеж.

В 1767 году Екатерине Великой было 38 лет; но на вид ей, благодаря цветущему здоровью, можно было дать не более 30-ти. Когда Кулибин увидел ее теперь перед собой во всей её величественной красе и царственном блеске, среди свиты, сверкающей звездами и залитыми золотом мундирами, — он не смутился перед этими блестящими созвездиями, но перед государыней склонил колени.

— Встань, встань!– услышал он над собою густой, почти как у. мужчины, но в то же время необычайно приятный голос с легким иностранным акцентом.

Иван Петрович приподнялся с полу. С своей стороны Орлов доложил государыне, что вот эта зрительная труба, этот телескоп и этот микроскоп — собственной тоже работы Кулибина, по профессии часовых дел мастера.

С чарующей приветливостью Екатерина предложила Кулибину показать ей все три прибора. Чувствуя себя в родной стихии, он развернулся и в течение не менее получаса занял своими объяснениями внимание императрицы и её свиты.

— Он желал бы презентовать вашему величеству и самодельные часы,– напомнил тут Орлов.

— Презентовать их ныне же я не дерзаю, ибо кое-что в них еще не доделано,– виноватым тоном признался Иван Петрович, доставая из кармана коробку со своими часами.– Не поставь во грех, государыня-матушка.

Что именно было тогда не доделано в Кулибинских диковинных часах,– об этом сведений нет. Но в настоящее время они, совсем уже оконченные, вместе с подробным их описанием, хранятся в императорском эрмитаже в Петербурге.

Часы имеют вид золотого яйца, величиною почти с гусиное, и, будучи заведены, бьют каждый полный час, каждые пол-часа и каждую четверть. От 8-ми утра до 4-х пополудни, с боем полных часов, растворяются створные дверцы, в которые виден тогда маленький чертог, а в Глубине его — подобие гроба Господня. К дверям гроба привален камень, а по сторонам стоят два стража-копьеносца. Полминуты спустя появляется ангел Божий; по его мановению, камень отваливается, двери растворяются, и воины падают ниц. Спустя ..еще полминуты подходят к гробу две жены-мироносицы (фигуры которых, как и ангела, вылиты из золота и серебра), и раздается музыка тропаря: “Христос воскресе”, затем еще второй и третий раз. Тут двери опять затворяются. С 5-ти часов вечера и до 7-ми утра повторяется то же самое, но с другою песней: “Воскрес Христос из гроба”.

Государыня так милостиво отозвалась о его музыке, что Кулибин не утерпел тут рассказать, что у него готовится еще и третья песня с его собственными словами.

— Так ты и стихи слагаешь? Каково! Ну, мне не к спеху!– улыбнулась Екатерина своей обворожительной улыбкой.– Отселе мы спустимся еще дальше — на Казань, Симбирск, Самару, а назад оттоле вернемся уже сухим путем; когда-то доберемся опять до Петербурга.

И она сказала что-то по-французски Орлову, который, поглядывая на Кулибина, отвечал ей на том же языке.

— Вот что, Кулибин,– отнеслась она к нашему механику:– Граф Григорий Григорьич находит, что ты — настоящий автодидакт, самоучка Божией милостью, и что от твоих трудов можно ожидать нам и впредь не малой пользы.

— Да я, матушка-государыня, рад хоть сейчас на сем самом месте помереть для тебя!

— Зачем помирать! жить ты для нас должен. Как будут твои часы совсем готовы, так просим в гости к нам в Петербург.

Как ни был ошеломлен от радости Иван Петрович, однакож не забыл испросить разрешение прибыть в Петербург вместе со своим товарищем Костроминым.

— Хорошо, приезжайте оба,– согласилась Екатерина и протянула ему для прощального поцелуя свою пухлую, с короткими пальцами, руку.– Вот граф Григорий Григорьич, главный твой куратор, даст знать тебе сюда, когда приехать.

Надо ли описывать радость Костромина, что ему все-же доведется предстать пред ясные очи великой государыни?

 

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Вызов в петербургскую Академию Наук.– Прием в Зимнем дворце и кантата.– Награждение Кулибина и Костромина.– В академической мастерской.– Оптический телеграф, астрономические и математические приборы для кораблей.– Оригинальные астрономические часы с вечным календарем и дальнейшая судьба этих часов.

 

Когда страстно чего-нибудь ожидаешь, как нестерпимо долго тянется время! Царицыны часы давным-давно были уже собраны, была сложена к ним и третья песня, а из Петербурга все еще не приходило обещанного приглашения.

— Забыли нас с тобой, Иван Петрович, забыли!– плакался Костромин.– Матушке-царице за государственными делами, вестимо, не до нас; а тому, графу-то сиятельному, Орлову, грех, ей-ей, грех!

Однако, и Орлов, как оказалось, не забыл про нижегородского “автодидакта”. В конце 1768 г. Кулибин был вызван в губернаторскую канцелярию, где ему предъявили запрос президента Академии Наук:

“Не желает ли механический художник Иван Петрович Кулибин определиться в Академию, чтобы усовершенствовать себя еще более?”

Ответ, разумеется, был утвердительный. Сборы со всей семьей на постоянное жительство ..за тысячу слишком верст взяли не мало времени. Собрался с Иваном Петровичем в Петербург, понятно, и Костромин.

Прием обоих в Зимнем дворце состоялся 1-го апреля 1769 года. Встретила государыня Кулибина, как старого знакомого, и с тою же внимательностью осмотрела готовые уже часы. Когда после слышанных уже ею в Нижнем двух первых песен заиграла новая третья, Кулибин развернул бумажный свиток.

— Это не текст ли к ней?– спросила Екатерина.

— Точно так-с, и моего же сочинения: кантата на шествие вашего величества в низовые города.

— Послушаем.

Слегка дрожащим голосом, но с чувством Иван Петрович прочитал свою “кантату”. Было в ней десять куплетов, к которым впоследствии он прибавил еще одиннадцатый. Когда тут государыня похвалила его за выраженные в кантате “добрые сантименты”, Кулибин совсем опять воспрянул духом и заявил, что им написана еще и торжественная ода по тому же случаю.

— А где же она у тебя?– спросила Екатерина.

— Да я побоялся утрудить внимание вашего величества… Но я знаю ее и на память.

— Так прочитай нам ее хотя из памяти.

Ода понравилась императрице, казалось, еще более кантаты, и один куплет он должен был еще повторить. Вот этот куплет:

“Вы, Волга и Ока широка,
Разлейтеся по всем странам,
Что Матерь россов превысока
Явила благости все к нам.
О сем, струи, играйте с нами,
Промчите радость меж горами,
В брега ударьте звучный гром!
Явите славу всей России,
Спешите быстро до Азии
Везде, как орлиим крылом!”

— В этих стихах будто слышится снова наш умолкший российский Пиндар {Пиндар — древний греческий поэт (522–442 гг. до Р. Хр.).} — Ломоносов,– заметила Екатерина.– Но есть пословица: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Твой заяц — механика, и мы с графом Григорием Григорьичем не дадим ему убежать от тебя. А твой заяц — зерновый хлеб?– обратилась она с тою же обаятельною улыбкой к Костромину, стоявшему тут же.– Скажи-ка мне…

И она задала ему ряд вопросов о хлебной торговле по Волге; после чего отпустила его со словами:

— За поддержку Кулибина и тебе тоже наше сугубое спасибо! Завтра вы оба еще услышите про нас.

На следующее утро оба нижегородца были, действительно, вызваны к графу Орлову, который объявил им монаршую милость: и тому, и другому было пожаловано деньгами по 1000 рублей — сумма, по тогдашнему времени, очень значительная, а Костромину, кроме того, серебряная кружка с золотым изображением государыни; Кулибин же причислен к Академии Наук со званием механика для заведывания её механической мастерской, с жалованьем по 300 р. в год при квартире “натурой” ; а сделанные им часы, электрическую машину, телескоп и микроскоп, как образцы достопримечательного самородного искусства, повелено передать в устроенную еще Петром Великим кунсткамеру.

Когда о такой Высочайшей воле было распубликовано в “Академических Ведомостях”, весь Петербург заговорил вдруг о механике-самоучке, и никогда еще до тех пор не было в кунсткамере такого наплыва любопытных. В тех же “Ведомостях” была напечатана затем и его ода.

Костромин, честолюбие которого было теперь вполне удовлетворено, со слезами распростился с Кулибиными, как с родными, и укатил во-свояси в свой Нижний; Иван же Петрович с удвоенным усердием “погнался за своим зайцем” — механикой: приведя академическую мастерскую в образцовое состояние, он принялся делать для неё новые сложные инструменты, механические и оптические, — последние помощью самим им изобретенной машины, на устройство которой ему особо было отпущено Орловым 1000 рублей.

Так, в первые года своего пребывания в Петербурге, им сделаны: для Академии — оптический телеграф (электрические телеграфы не были тогда еще известны), а для наших кораблей, отправляемых в кругосветное плавание,– все астрономические и математические приборы для нахождения пути в море по небесным светилам. В то же время никогда не дремлющий ум его изобретал все новые инструменты. Из числа их должны быть здесь упомянуты: металлический термометр в виде часов и астрономические часы, показывавшие не только часы, минуты и секунды, но и месяцы, числа и дни недели, а также течение солнца и луны, так что эти часы могли служить как бы вечным календарем.

Что сталось с ними впоследствии — доподлинно неизвестно. Есть, однако, основание предполагать, что это те самые кулибинские часы, любопытная история которых рассказана П. Н. Обнинским в журнале “Москвитянин” 1853 г. Граф Бутурлин приобрел у Кулибина большие стенные астрономические часы за восемнадцать тысяч рублей ассигнациями и перевез их к себе в Москву (в Немецкую слободу). Когда в 1812 году армия Наполеона двинулась на Москву, все состоятельные москвичи разъехались, кто куда. Удалился в свою воронежскую вотчину и Бутурлин, оставив свой московский дом на попечении смотрителя. При доме был сад, а в саду пруд. Опасаясь, что драгоценные часы попадут в руки французов, смотритель снял с них футляр, завернул их в цыновку и опустил в пруд. С первыми морозами французы покинули Москву. Но пруд затянуло уже льдом, и часы остались лежать там до весны. Весною их вынули из воды, и постоянный часовщик Бутурлиных Леонтьев привел их опять в порядок. В 1853 г. часы были во владении П. Н. Обнинского, который описывает их так:

“В середине циферблата золотой двуглавый орел; под ним вензель государыни Екатерины II. Кругом на серебряной доске надпись: “Преименито Имя Её во веки”. Вверху луна в голубиное яйцо. В циферблате золотое солнце показывает ход обеих (?) планет. 12 месячных знаков. Затмения солнца и луны. Черный и белый круг, показывающий, сколько часов сегодня ночи и дня; стрелка, показывающая високосные годы. Течение и перемены разных планет. Числа дней, названия месяцев и сколько в котором дней. На дверцах футляра круг географический. Другой круг отгадывающий, сколько у кого денег в кармане: столько раз часы ударят, лишь бы было не более 84 рублей. На минутной стрелке устроены удивительные маленькие часы в гривенник, которые, не имея никакого сообщения с общим механизмом часов, показывают время очень верно. Еще несколько штук (?), которые определить может астроном”.

Нам, людям XX столетия, на первый взгляд может показаться непонятным, как это Кулибин, при его светлом, остром уме и при усвоенных им с течением времени обширных научных познаниях, мог тратить целые месяцы, если не годы, на такия, в сущности, пустяшные “штуки”. Но в XVIII веке во всей Европе на разные диковины был большой спрос, и им придавали особенное значение, как наглядному проявлению “человеческого гения”. Кулибин, как натура художественная и идеальная, упражнял свой “гений” в разных трудно-разрешимых задачах просто, как говорится, “из любви к искусству”, но большую часть своего бескорыстного труда посвящал все-таки на пользу науки и человечества.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Премия лондонской академии на воздушный мост.– Подделка ученым кулибинской модели и провал ученого.

 

Учредив в своей новой столице “Российскую Академию Наук”, Петр Великий, за неимением еще у нас тогда отечественных ученых, пригласил в нее из-за моря ученых из немцев. С тех пор в нашей Академии немцы укоренились и не давали уже ходу молодым русским силам. После каких препятствий удалось попасть туда Ломоносову! Сколько неприятностей пришлось ему изведать и потом от своих немецких коллег!

Но вот, к успокоению этих коллег, гениальный помор сошел в могилу. И вдруг, как бы ему на смену, откуда ни возьмись, такой же простой русский человек, Кулибин! Правда, этот не метил уже в академики, а довольствовался своим скромным положением заведующего академической мастерской. Но мудрил он едва ли не более еще Ломоносова, непрошенно то и дело выступал с “прожектами” разных научных новинок. Неудивительно, что большинство академиков-немцев относилось к русскому выскочке недружелюбно и не упускало случая “прожекты” его тормозить и высмеивать.

Особенно памятным остался Ивану Петровичу один случай. В 1772 году в “С.-Петербургских Ведомостях” появилось следующее сообщение:

“Лондонская академия назначила дать знатное награждение тому, кто сделает лучшую модель такого моста, который бы- состоял из одной дуги или свода, без с^ай, и был бы утвержден своими концами только на берегах реки”.

Довольно было этой искры для пылкой фантазии нашего изобретателя, чтобы вновь разгореться. живя в здании Академии Наук, на Васильевском острову, Кулибин и сам нередко испытывал неудобства от отсутствия на Неве постоянного моста, особенно во время весеннего и осеннего ледохода, когда даже ялики переставали перевозить публику с одного берега на другой. А сколько тысяч жителей столицы страдали вместе с ним от той же причины! Каким благодеянием был бы для всех постоянный мост!

И в воображении Кулибина все отчетливее и яснее вырисовывался воздушный мост, широкой дугой, без всяких устоев, переброшенный с берега на берег реки. Все свободное свое время проводил он теперь за составлением чертежей нового моста, а потом и за изготовлением для него маленькой модели. За этим-то занятием застал его раз один из академиков, которого простодушный Иван Петрович считал в числе своих благожелателей. Имя его, к собственному его счастью, не дошло до потомства.

— Вечно, ведь, за делом! Вы что это опять мастерите?– поинтересовался академик, которого мы будем называть N.

— Да вот готовлю модель постоянного моста без свай,– отвечал Кулибин.– Вы слышали, ведь, что лондонская академия вызывает строителей для такой модели?

— Слышал. А велика ли денежная за нее премия?

— Да, право, не знаю: в наших “Ведомостях” сумма не показана. Но дело для меня и не в премии; Бог с ней!

— Так в чем же?

— В том, чтобы у нас через Неву был постоянный мост. Во-первых, какое облегчение для самих петербуржцев; а потом, какая гордость для нашей великой государыни, которая состоит в переписке с первыми учеными Западной Европы: ведь, ни в Старом, ни в Новом Свете нет еще подобного моста, а у нас в Питере будет!

— Правда, правда,– согласился N.– И вы надеетесь преуспеть?

— Рассчеты у меня все уже сведены. Хочу только попросить господина Эйлера старшего {Академиков Эйлеров было двое: Леонард (отец) и Иоганн Альберт (сын).} их еще проверить. А модель, как видите, уже в работе.

— Но не черезчур ли она мала?

— Да что же поделаешь, коли на большую нет средств!

— Найдутся средства, как не найтись. А взглянуть на вашу работу вы позволите?

— Сделайте милость.

И доверчивый изобретатель показал своему ученому гостю недоделанную еще модель; а потом, для большей ясности, и чертежи к ней.

— Отлично, превосходно!– похвалил N.– Премия у вас все равно что в кармане.

Чистосердечная, повидимому, похвала академика придала Ивану Петровичу еще большую уверенность. Но с другого же дня на него посыпались поручения за поручениями, и все такие срочные, что в течение многих месяцев у него не было для себя и часу досуга.

Как вдруг он узнаёт, что на суд Академии представлены план и модель постоянного моста без свай. Его как обухом по голове хватило.

— Да кто представил?

— Академик N.

У него и руки опустились: подглядел мошенник, выведал, что нужно, а теперь выдает за свое!

Никому, однако, Иван Петрович не обмолвился о подозрении; испросил себе только разрешение присутствовать при том, когда представленная модель будет осматриваться ученою комиссией.

Собралась комиссия, пришел и Кулибин. Пока господа члены комиссии выслушивали обстоятельный доклад новоявленного изобретателя, пока задавали ему разные вопросы, Кулибин молча только разглядывал модель.

Объяснения изобретателя вполне удовлетворили комиссию, и модель его была признана единогласно отвечающею условиям лондонского конкурса. N сиял от самодовольства и украдкой только косился на Ивана Петровича, который все время держался в стороне.

— Ну, что же, господа, мы все, кажется, одного мнения?– объявил председатель комиссии.– Pro forma остается только испытать еще крепость арки моста. Какую тяжесть по условиям должен вынесть ваш мост?

— Пять тысяч пудов,– отвечал N и подал знак рабочим;– накладывайте-ка железо.

Стали те накладывать многопудовые куски железа на средину арки модели, наложили все 5000 пудов,– арка даже не погнулась.

— Это можно было предвидеть, — заявил опять председатель, протягивая изобретателю руку.– Позвольте, дорогой коллега, мне первому вас поздравить.

Тут N обступили все члены комиссии, и стали наперерыв пожимать ему руку; а он каждого в отдельности приглашал к себе на квартиру, чтобы “вспрыснуть” новый мост.

— Минутку еще, господа, не уходите, — остановил коллег председатель: — надо подписать протокол осмотра.

— А вы-то что же молчите, Иван Петрович?– отнесся один из членов язвительно к Кулибину, стоявшему в раздумьи перед моделью.– Каков мост-то?

— Хорош, — отвечал Иван Петрович.– Боюсь только, что без подпорки он, чего доброго, не выдержит, развалится.

— Без какой подпорки? Что за вздор!– раздались кругом голоса.

— Да как вы осмеливаетесь говорить о какой-то подпорке!– напустился на обличителя председатель,– Где она, где?

— А вон где,– указал Иван Петрович на искусно-скрытую подпорку.

Легко себе представить общее смущение: простой механик уличает в явном недосмотре целый синклит признанных знатоков строительного дела. Но, как бы то ни было, при постройке настоящего моста о какой-либо подпорке не могло быть и речи.

— Уберите-ка подпорку!– приказал председатель рабочим.

Ее убрали — и модель, как предсказал Кулибин, рухнула. Протокол пришлось переделать, но, понятно, не в пользу изобретателя. Все члены комиссии подписали его уже без возражения. Когда же очередь дошла до самого N приложить руку, его не оказалось уже на лицо,– его и след простыл.

После того выискался еще один предприниматель, устроивший такую же модель на дворе кадетского корпуса, но его постигла та же горькая участь.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

Кулибинская модель моста.

 

Из царедворцев Екатерины II о ту пору наиболее влиятельным был “великолепный князь Тавриды”, Григорий Александрович Потемкин. Подобно Григорию Орлову, он относился с большим сочувствием ко всему, что могло способствовать возвеличению его родины. К нему-то и обратился Кулибин, когда окончил свою маленькую модель постоянного дугообразного моста. Обладая обширным, светлым умом, Потемкин сразу понял главные основания и всю важность грандиозного предприятия.

— Бог любит Троицу,– сказал он:– две модели провалились; третья, наверное, выдержит.

— Старший Эйлер, ваша светлость, нашел, что мост мой выдержит тяжесть в 5500 пудов,– заявил в ответ Иван Петрович.

— Так он твои исчисления уже одобрил? Ну, тогда и сомнений быть не может. Леонард Эйлер — европейская знаменитость. А другие наши ученые мужи что говорят?

— Те ему не верят и пожимают плечами: я для них только — русский плотник.

— Ну, так ты докажи им, что и русский плотник, ревнуя о славе и пользе своего отечества, может привести в конфуз ученых немцев. А во что, примерно, обошлась бы твоя большая модель?

— Да рублей в тысячу, пожалуй, стала бы.

— Что так много?

— Да ведь длиною модель, ваша светлость, будет в 14 сажен — всего в десять только раз короче самого моста. Одних деревянных брусков потребуется 12 тысяч, а железных винтов и скобок 50 тысяч, чтобы потом, на случай починки, можно было вынуть каждую часть отдельно, не разнимая целого.

— Теперь-то мне ясно. Завтра же доложу о тебе императрице.

— И замолвите от себя тоже доброе словечко?

— Окажу всю мою инфлюэнцию. Нравом её величество в таковых оказиях весьма женерозна.

Доклад, действительно, увенчался успехом: Кулибину было отпущено из казны 1000 рублей ассигнациями.

Взяв себе в помощь необходимое число столяров и слесарей для исполнения, по его указаниям, “черной” работы, Иван Петрович всю “чистую” работу делал сам. Наконец, в ноябре 1776 года, и большая модель его была готова. Когда он доложил о том Потемкину, тот выразил желание, еще до “аппробации” модели академиками, осмотреть ее лично. И вот, в один из ближайших дней, когда в скромной квартирке Кулибина по случаю его именин собрались званые гости, растворяется дверь прихожей, и входит сам “светлейший”! И хозяева, и гости, понятно, заметались, как угорелые.

— Я, никак, помешал? Прошу не беспокоиться, — заметил Потемкин и, сопровождаемый Иваном Петровичем, спустился тотчас вниз в академический двор, где стояла модель моста. Выслушав подробные объяснения изобретателя и высказав ему свое полное удовольствие,– он спросил, не семейное ли у него торжество?

— Точно так, ваша светлость, — отвечал Кулибин:– нынче день моего ангела. Вот добрые приятели и пришли пожелать мне счастья.

— Так и мне надо сделать то же.

Возвратившись в квартиру Кулибиных, “светлейший” дал налить себе рюмку вина и чокнулся с именинником:

— Всего лучшего! Вскоре надеюсь поздравить тебя и с царскою милостью.

На осмотр кулибинской модели моста, 27 декабря 1776 года, прибыло шестеро академиков (в том числе оба Эйлера) и трое адъюнктов. железо для испытания крепости моста было навезено уже заранее. Когда тут рабочие стали его накладывать на модель,– при всяком стуке и скрипе, из группы ученых до слуха Ивана Петровича долетали насмешливые замечания:

— Два моста мы уже изъездили; станем доезжать и третий!

— Эдак скоро он построит нам лестницу и на самое небо!

Только старик Эйлер оставался беспристрастным и вполголоса-сдерживал насмешников:

— Терпения, господа. Сперва докажите, что мост никуда не годен; тогда смейтесь, сколько угодно.

Сам Кулибин делал вид, что ничего не слышит. Он наблюдал за нагрузкой тяжестей, а когда все железо, весом в 5500 пудов, было нагружено, приказал наложить еще сверху несколько тысяч кирпичей, случайно оказавшихся также на академическом дворе. Модель попрежнему не поддалась ни на вершок.

Насмешки утихли. Озадаченные ученые украдкой только переглядывались.

— Теперь, милостивые государи, не благоволите ли сами взойти на мост?– предложил Кулибин и, показывая пример, взошел первым на середину моста.

Оба Эйлера, а за ними и остальные члены испытательной комиссии последовали приглашению, стали расхаживать взад и вперед по мосту.

— Ступайте-ка и вы все сюда, братцы!– крикнул Иван Петрович рабочим.

Взошли и те, а мост все стоял непоколебимо.

— Ну, что, господа?– обратился старик Эйлер к своим коллегам.– Годится мост или нет?

Те не могли уже оспаривать его пригодность.

— Знаете ли, Иван Петрович,– продолжал Эйлер:– хотя в теории я и проверил все ваши рассчеты, а все-таки, признаться, и сам не совсем еще был уверен, что они оправдаются на практике. Теперь, для полной сатисфакции, вам остается только оправдать последнее пророчество,– прибавил он с тонкой улыбкой, поглядывая на одного из насмешников:– построить нам лестницу на небо.

На этом, казалось, испытание могло бы и окончиться. Но члены комиссии для большей еще верности решили оставить мост под тяжестями в течение трех недель, а чтобы изобретателю нельзя было что-либо изменить, под середину и под оба конца моста были подвешены гирьки на веревочках, длина которых была точно записана. Но и после трех недель 14-саженная дуга моста ни на волос не погнулась. Тут должны были рассеяться и последния сомнения ученых недоброжелателей русского механика, и ни один из них не отказался уже подписаться под донесением Академии императрице о вполне успешном выполнении мудреной задачи.

По Высочайшему повелению чертежи и описание кулибинской модели были напечатаны, а затем издана и большая гравюра, изображающая самый мост, каким он был бы при постройке его через Неву.

Но такова, увы, у нас на Руси судьба иных важных изобретений: висячего моста через Неву по кулибинской модели, безусловно уже одобренной учеными ценителями, все-таки не было построено! Одною из причин тому был, надо думать, недостаток в казне тогда свободных средств вследствие войн с турками и шведами;- другая причина, быть может, была политического свойства, а именно опасение, что постоянный мост через Неву мог бы послужить на пользу нашим врагам-шведам в случае неблагоприятного для нас исхода войны. Не задалось!

А что же сталось с премией лондонской академии?– Слух про изобретенный русским механиком висячий мост облетел всю Западную Европу, перелетел, без сомнения, и через Ламанш к англичанам. Но те, по старинной вражде к русским, не откликались; везти же самому в Лондон свою громадную модель при тогдашних путях сообщения, при отсутствии необходимых для того средств и при незнании им иностранных языков, Кулибину и в голову не приходило. Изобретенная же им “раскосная” система дугообразных мостов нашла затем всеобщее применение прежде всего в Америке, почему и известна под названием “американской раскосной системы”.

Впрочем, четырехлетний труд Ивана Петровича для него лично не пропал даром:

Во-первых, ему назначена была денежная награда в 2000 рублей.

Во-вторых, он со всем своим семейством (в январе 1775 г.– еще до окончания большой модели) был исключен из подушного оклада.

В-третьих, первым его покровителем, Григорием Орловым, ему были обещаны и чины, и ордена, при одном лишь условии, чтобы он, по примеру других чиновников, сбрил себе бороду и оделся в немецкое платье. Но Кулибин, поблагодарив за добрую память, отвечал, что “почестей на ристалище отличий не ищет, и ради них-бороды своей не сбреет”.

В-четвертых, императрица Екатерина, узнав об отказе его от обычных почетных наград, повелела выбить в его честь особую золотую медаль. На одной стороне медали был портрет самой государыни с надписью: “Достойному”; на другой стороне — две аллегорические женские фигуры, означавшия науки и искусства, венчали лавровым венком надпись: “Академия Наук Ивану Петровичу Кулибину”.

Медаль эту на андреевской ленте Екатерина сама возложила на шею Кулибина с такими словами:

— Я всегда вас уважала, господин Кулибин, за ваши труды; теперь же уважаю вас еще более за ваше почтение к обычаям предков. Поверьте мне, что хотя вы и носите бороду, я всегда найду для вас приличные награды и помимо орденов и титулов.

Следует при этом заметить, что пожалованная Ивану Петровичу медаль давала ему право приезда к Высочайшему двору.

Наконец, в-пятых, кулибинская большая модель долгое время привлекала на академический двор массу любопытных. Когда же, 15 лет спустя, ей было отведено Потемкиным место в саду при его Таврическом дворце, и в одну “белую” июньскую ночь с академического двора тронулся небывалый по своей длине поезд в 14 сажен, на котором, по придуманному также самим Кулибиным способу, перевозилась в неразобранном виде модель моста,– ее провожала, несмотря на ночную пору, целая толпа через весь город, с Васильевского острова до потемкинского сада.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ.

Говорящая статуя.– Часы “с павлином и слоном”.– Представление Суворову и двум иностранным монархам.

 

При всей замкнутости вечно-трудовой жизни Кулибина в академической мастерской, его неутомимая изобретательность заставляла часто говорить о нем и вне стен Академии и сталкивала его нередко с великими мира сего.

Так за услугами Ивана Петровича обратился однажды также обер-шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, известный вельможа-богач, хлебосол и весельчак, которого Державин воспел в особой оде, начинающейся так:

“Нарышкин! коль и ты приветством
К веселью всем свой дом открыл”.

В петербургских палатах Нарышкина на Исаакиевской площади, в числе разных заморских диковин, была и говорящая статуя, подаренная ему великим князем наследником Павлом Петровичем. Эта статуя — старик, одетый древним греком,– сидела за столом и играла в карты и в шашки, а также отвечала на задаваемые ей незамысловатые вопросы, как-то: какое сегодня число? который час? сколько людей в комнате? что делает хозяин? и т. п. Давались эти ответы, само собою разумеется, не самою статуей, а живым человеком, скрытым частью под столом, частью в самой статуе, причем все движения статуи производились им же, посредством особого в ней механизма.

На петергофской дороге у Нарышкина была великолепная дача или, как тогда говорилось, мыза. Устраивая там для императрицы грандиозный праздник, он отвел отдельное, помещение и для своей говорящей статуи; разобрать же ее в городе и собрать потом на мызе в прежнем виде поручил механику театральной дирекции Бригонцио.

Накануне праздника Нарышкин заехал на свою мызу, чтобы убедиться, все ли там к завтрему в порядке. Статуя оказалась уже собранной; но сам Бригонцио имел какой-то растерянный вид.

— Что с тобою, синьор?– спросил Нарышккн.– Здоров ли?

— Я-то здоров…– пробурчал Бригонцио, ероша на себе парик.

— Так с греком моим неладно? Вдохнуть жизнь в него не можешь?

— Да никто ее в него не вдохнет, даю голову на отсечение! Разве что вы выпишите того самого мастера, кто его сделал.

— А я, синьор, уж так на тебя понадеялся! Верно, ты в механизме что-нибудь не доглядел или попортил.

Механик-итальянец ударил себя кулаком в грудь.

— Corpo di Вассо! Чтобы я да попортил? Каждый винтик опять на своем месте.

— Что-нибудь все-же не так. Государыня обещала непременно быть на моем празднике. Отменить его я и помыслить не смею; а где раздобыть мне сейчас еще более искусного механика? Беда сущая!

— Позовите вашего русского автодидакта!– желчно усмехнулся Бригонцио.– Он у вас на все ведь горазд.

“И то, не позвать ли Кулибина? Утопающий хватается за соломинку…– подумал про себя Нарышкин.– Поеду-ка сам за ним”…

И, сев в свою коляску, он покатил обратно в город.

В то время деревянный плавучий мост через Неву на Васильевский остров был наведен прямо к Академии Наук с сенатской площади против Исаакие (почему так и назывался Исаакиевским). Едва только экипаж Нарышкина взлетел на мост, как навстречу пешечком идет Иван Петрович.

— Стой, стой!– крикнул кучеру Нарышкин.– Сам Бог посылает мне тебя, Кулибин!

И он объяснил ему свое горе.

— Как, братец, хочешь, а моего старика-грека собрать ты должен. Поддержи честь русского механика.

— Приложу усильное тщание,– отвечал Кулибин.– Сейчас бегу домой за инструментами. Достать бы потом только возницу…

— На что возницу! Садись в мою коляску: она в момент домчит тебя на мызу. Оттуда вышлешь мне ее назад: ввечеру ужо сам понаведаюсь опять туда.

Когда Нарышкин под вечер приехал снова на свою мызу, то застал там Кулибина в задумчивой позе перед сидящей за столом статуей.

— Ну, что, что?– спросил он.– Итебе.знать, не справиться?

— Справился, ваше превосходительство. Все опять в наилучшем виде.

— А что же ты стоишь тут?

— Да вот, раздумываю, как бы этого самого грека обучить еще какой-нибудь штуке.

— Все-то кружишь мысль в химерах! Лучше придумай-ка, как бы нам теперь подшутить над этим хвастуном Бригонцием.

— А прикажите позвать его сюда. Я спрячусь, чтоб он меня не видел.

Бригонцио, как и Кулибин, мастер на все руки, был занят в это время устройством в саду огнедышащей горы. Когда он предстал пред Нарышкиным, тот встретил его с притворным раздражением:

— Так что же, синьор, грека моего ты так-таки и не оживишь?

— Никто вам его не оживит, даю голову на отсечение!– повторил итальянец свою любимую поговорку.

— Рубите ж ему голову!– загремела тут статуя громовым голосом и с угрожающим жестом.

Бригонцио, как от громового удара, чуть не свалился с ног; но неудержимый хохот Нарышкина и Кулибина, вылезшего из-за статуи, привели его опять в себя, и он, как встрепанный, без оглядки выбежал из дверей.

— Синьор, синьор!– кричал вслед ему Нарышкин, махая забытой итальянцем второпях шляпой.– Голову-то свою возьми с собой! На сей раз еще дарю ее тебе.

На следующий день, во время праздника, про эту потешную сцену узнали от Нарышкина государыня и прочие гости. Нечего и говорить, что на долю итальянского механика выпало столько же нелестного смеху, сколько на долю русского лестных похвал.

В другой раз Кулибин обратил на себя внимание и великого Суворова. Потемкиным были выписаны из Англии для государыни часы “с павлином и слоном”; но некоторые части этих часов в дороге растерялись, другия попортились, и из всех иностранных механиков в Петербурге один только брался их починить, но за огромную сумму — 5000 червонцев. Тогда Потемкин послал за Кулибиным. Тот оценил всю работу в 1200 руб., а исполнив ее, представил еще неизрасходованные 7 руб. 50 коп.

Тронутый таким бескорыстием, Потемкин объявил Ивану Петровичу, что с этого дня он, не в пример другим, имеет к нему всегда свободный доступ. Кулибин, однако, не злоупотреблял своим исключительным правом и являлся к “светлейшему” только в большие праздники, чтобы принести и свое поздравление.

В такой-то праздник стоял он однажды, в своей русской одежде, в уголку большой приемной Таврического дворца, где, в ожидании выхода хозяина, толпились, в шитых золотых мундирах и посыпанных пудрой париках, весь генералитет, вся вельможная знать. Вдруг двери из внутренних покоев растворились, и вышел Потемкин в сопровождении невысокого, сухого старичка-генерала.

— Фельдмаршал! Суворов!– пронеслось шопотом по всей приемной.

Навстречу обоим двинулись самые именитые поздравители. Но глаза Потемкина кого-то как-будто искали. Вот он заметил в отдалении Кулибина и указал на него своему спутнику. Тот направился прямо к Ивану Петровичу, но посреди комнаты остановился и отвесил ему поклон со словами:

— Вашей милости!

Сделав вперед еще несколько шагов, Суворов отдал ему новый поклон еще ниже.

— Вашей чести!

Затем, подойдя к нему вплотную, взял его за руку и поклонился в пояс в третий раз.

— Вашей премудрости мое почтение!

Кулибин, хотя и сделался центром всеобщего внимания, но не особенно смутился и отвечал, как следует, на предлагаемые ему Суворовым вопросы.

— Помилуй Бог, сколько ума!– сказал чудак-фельдмаршал, обращаясь к окружающим.– Он изобретет еще ковер-самолет.

— Вашему сиятельству такого ковра не нужно,– отвечал Кулибин:– вы и без него летаете всегда к победам.

Представляли его, наравне с первыми царедворцами, и приезжавшим в Петербург иностранным монархам. Так в 1780 г., в честь австрийского императора Иосифа II, прибывшего в Россию под именем графа Финкенштейна, был устроен в Петергофском дворце большой маскарад. Пришлось Ивану Петровичу облечься в богатый боярский наряд, маски же ему даже не понадобилось, так как собственная его борода и прическа как нельзя лучше отвечали такому наряду. Стал он, по обыкновению, в сторонке, позади других роскошных масок. Вдруг до него донесся голос императрицы:

— А где же Кулибин? Где мой Кулибин?

— Кулибина! Кулибина!– раздалось кругом многоголосое эхо, и живая стена перед ним расступилась, чтобы пропустить государыню с каким-то кавалером в черном домино.

Тот пожал нашему механику руку и сказал . по-французски:

— Я счастлив видеть такого человека, как вы, господин Кулибин. От души уважаю я вас. Поверьте, что слова мои так же искренни, как велики ваши произведения.

Не зная сам по-французски, Иван Петрович ограничился молчаливым поклоном. Но стоявший около него придворный объяснил ему, что то был император австрийский, и тут же перевел ему слова его по-русски.

В 1796 г. посетил Петербург король шведский Густав IV. В числе разных достопримечательностей невской столицы, он осматривал также эрмитажную кунсткамеру, а в ней — и работы Кулибина. Сам Кулибин должен был, через переводчика, объяснить королю устройство каждого предмета.

С своей стороны король, заинтересованный такою замечательною личностью, задавал ему также ряд вопросов, после чего крепко потряс ему руку, а директору эрмитажа отозвался о нем, как о человеке, одаренном необычайными талантами.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Два самохода: по воде и по суше.– Искусственная нога.– Чудо-фонарь.– Оптический фейерверк.

 

Суворов, шутя, пророчил Кулибину, что он изобретет ковер-самолет. Пророчество в некоторой степени сбылось: Иван Петрович изобрел затем если и не самолет, то два самохода: один — по суше, другой — по воде.

Применить силу пара для движения судов или экипажей никому тогда еще и во сне не снилось. Суда вверх по рекам ходили у нас бечевою, т.-е. их тянули вдоль берега на лямках-Бурлаки или же лошади, впряженные в лямки. Не раз, бывало, в детстве Кулибин с берега Волги наблюдал за этой тягой и болел сердцем за бедняг-бурлаков, которые, надрываясь, в поте лица, тащили против теченья баржи, нагруженные до бортов. Теперь, во всеоружии своих технических познаний и долголетнего опыта, он задался мыслью живую тягу на судах заменить механическою, которую давало бы ему самое течение воды. Сколько пришлось ему положить труда, сколько испытать неудач, пока, наконец, в 1782 году мысль его не осуществилась!

Генерал-прокурору князю Вяземскому с членами адмиралтейств-коллегии было повелено испробовать кулибинское водоходное судно на деле. С утра уже оба берега Невы были усеяны народом; мало кому верилось в такое грузовое судно, которое ходило бы вверх по реке без парусов и весел. Но вот судно с балластом в 4000 пудов, действительно, двинулось против теченья и дувшего с Ладожского озера сильного ветра, притом с такою скоростью, что порожний ялик с двумя гребцами едва-едва поспевал за ним. Тут с обоих берегов Невы донеслось до Кулибина дружное “ура!”, а стоявшая у окна Зимнего дворца государыня замахала ему платком. В награду изобретателю было выдано 5000 рублей.

Вполне пригодное для Невы, кулибинское самоходное судно не могло однакож еще служить для судоходства на Волге с её порогами и отмелями. Поэтому Ивану Петровичу было дано время для выработки необходимых приспособлений.

Между тем он трудился уже над устройством самодвижущейся одноколки, которую назвал самокаткой. Сидеть в ней могли двое, а третий, стоявший на приделанных сзади башмаках, приводил экипаж в движение ногами, как то делается в нынешних велосипедах. В гору самокатка поднималась быстро, а под гору сама собой умеряла ход. Кулибин мечтал уже о том, как его самокатка войдет во всеобщее употребление; как вдруг он узнаёт из газет, что в Берлине испытывается изобретенный одним немцем механический экипаж. Тягаться с немцем казалось ему уже бесцельным, и он перестал думать о своей самокатке.

К числу механических двигателей может быть отнесена, пожалуй, и сделанная Иваном Петровичем искусственная нога. В войну нашу с турками, при штурме очаковской крепости, одному поручику артиллерии, Непейцыну, оторвало пушечным ядром ногу выше колена. Познакомясь в Петербурге с Кулибиным, калека-артиллерист шутя ему заметил:

— Вот вы, Иван Петрович, на всякие штуки мастер. Смастерили бы вы мне ногу.

— Попытаемся,– отвечал Кулибин и в три месяца смастерил искусственную ногу.

Остов ноги был сделан из тонкого металла, сверху же обложен пробкой, а пробка обтянута замшей. Привинченный к механической ноге деревянный костыль был пропущен до пазухи под мундир. Обрубок оторванной ноги искусственная нога облегала так плотно, что прежний калека мог не только обходиться без палки, но даже танцовать: нога сгибалась и разгибалась совсем свободно. Кто не видал Непейцына раньше на костылях, тот просто не хотел верить, что одна нога у него не своя. Так как войны у нас тогда почти не прекращались, и на родину возвращалось не мало инвалидов с ампутированными ногами, то Иван Петрович сделал еще две куклы с искусственными ногами, которые и представил на одобрение в военное ведомство. Одобрение было дано как учеными, так и докторами; но когда речь зашла о заказе таких искусственных ног на счет казны, дело опять затянулось, пока совсем не заглохло. Тут одну из кукол увидел какой-то предприимчивый француз. Он тотчас уплатил требуемую сумму, увез куклу в Париж и выдал там за свое собственное изобретение. Наполеон сразу оценил такое благодеяние для калек и стал заказывать у предпринимателя искусственные ноги для своих раненых офицеров, платя за каждую ногу по 1200 франков. Кулибин мог утешаться по крайней мере тем, что своим изобретением облегчил положение многих несчастных, хоть и не своих соотечественников.

По временам Иван Петрович от чистой механики обращался снова к прикладной — к оптическим приборам.

Уличным освещением люди XVIII века не были избалованы: ни о светильном газе, ни о керосиновых горелках, тем менее об электрических лампочках накаливания, не было еще и помину; даже на главных улицах Петербурга горели одни масляные лампы, которые не столько освещали улицу, сколько самих себя. Каково же было изумление жителей Английской набережной, когда одним темным вечером набережная внезапно озарилась через Неву каким-то небывало ярким светом. Из всех домов высыпали на улицу жильцы и, недоумевая, уставились на противоположный берег реки, откуда светился огненный круг, наподобие как бы восходящей луны, только меньших размеров. Какой-то англичанин достал из кармана газету: лучи загадочного светила были настолько сильны, что позволяли даже читать.

— Да вон, смотрите, ялик!– заметил кто-то.– Сейчас узнаем, в чем дело.

И, в ожидании ялика, зрители столпились около спуска.

— Господа! отколе у вас там, на Васильевском, этот волшебный свет?

— Смотри-ка, Иван Петрович, сколько народу ты собрал,– говорил, сходя на берег, один из прибывших на ялике другому.– Вот, господа, сам волшебник; он вам и объяснит.

Кулибин, переправившийся с приятелями через Неву, чтобы лично убедиться в действии своего нового изобретения, объяснил тут, что в окне его квартиры, в верхнем этаже Академии Наук, горит фонарь с вогнутым рефлектором из множества мелких зеркал. Так как лампа поставлена в самой середине — в “фокусе” рефлектора, то Сила её света увеличивается по крайней мере в 500 раз.

— Такой фонарь особенно пригоден для больших мастерских и для длинных коридоров,– заключил он свое объяснение.– Но, может-быть, он пригоден и для моряков,– что мы узнаем наднях.

С последнею целью он несколько дней спустя отправился с своими приятелями в Красное Село, где в исходе 9-го часа вечера поднялся на колокольню. Дома у себя в Петербурге он сделал уже распоряжение, чтобы в 9 часов был зажжен его фонарь в окне, обращенном к Красному Селу. И что же? Ровно в 9 часов они увидели с своей колокольни, как на темном горизонте Петербурга вспыхнула яркая звездочка красноватого цвета.

— От Академии сюда без малого 30 верст,– воскликнул обрадованный Кулибин.– Стало-быть, фонарь мой может служить и на море — для маяков и кораблей.

В первое время, пока иностранцы, по обыкновению, не переняли нового изобретения русского механика, Ивану Петровичу почти не было отбою от заказчиков, охотно плативших ему, смотря по величине фонаря, от 60-ти до 150-ти рублей за штуку.

На море фонарь его впервые был применен известным мореплавателем и промышленником морских зверей в Камчатке и на Аляске Шелеповым. По возвращении из своего дальнего плавания в Петербург, Шелепов рассказал Кулибину, как при помощи зеркального фонаря ему удалось покорить диких острова Кыктака на Тихом Океане:

— Сначала дикие приняли нас крайне неприязненно, нападали на нас из засады, и я уже отчаявался завязать с ними торговые сношения. Оставалось еще последнее средство — подействовать на них суеверием. Они поклонялись солнцу, и я сказал им, что могу по желанию во всякое время дня и ночи вызвать их божество. По закате солнца все островитяне с своими старшинами собрались на берегу. Я стоял среди них и начал призывать солнце. Корабля нашего за темнотою не было видно с берега. А матросам на корабле я заранее уже отдал приказание в таком-то часу поднять зеркальный фонарь на мачту. Как вдруг среди непроглядного мрака над морем поднимается огненное светило. Что сталось тут с моими дикарями! Крича, кривляясь, они стали молиться своему божеству. Тогда я их успокоил, что это-де не самое еще солнце, а его внук, но что оно прислало внука к ним затем, чтобы они не враждовали с нами, а покорились. И они покорились.

В число прямых обязанностей академического механика входило также устройство при Высочайшем дворе иллюминаций и фейерверков, для которых программы составлялись самими академиками. Как ни разнообразились эти программы, в одном отношении они все-таки досадно повторялись: употребляемый для потешных огней порох распространял кругом едкий и удушливый дым. Кулибин догадался заменить пороховые вспышки зеркальными фонтанами, а треск и грохот производить механически посредством железных листов. Такой оптический фейерверк имел еще то преимущество, что был совершенно безопасен даже в закрытых стенах. О своем новом изобретении Иван Петрович прежде всего доложил Потемкину, а тот — императрице. Екатерина была рада всякому случаю доставить невинный “плезир” своим внучатам, и вскоре наш “фейерверкер” должен был в царскосельском дворце “демонстрировать” свой бездымный фейерверк перед великими князьями и княжнами.

В оставшихся после Кулибина бумагах нашлось такое описание его оптического фейерверка:

“Увеселительный в покоях без пороху и дыму несгораемый фейерверк с движимыми разнообразно колесными и фонтанными машинами, из коих воображаются зрению сыплющияся бесчисленного количества искры и звезды, а слуху от разрыва как будто бы нескольких тысяч ракет слышны удары с немалым громом, с изображенными на щитах зданиями и аллегорическими фигурами, с разноцветными в огне колерами”.

Фейерверк этот настолько понравился Потемкину, что Иван Петрович должен был потом повторить его и в Таврическом дворце для иностранных послов.

Не перечисляя здесь всех его менее выдающихся изобретений и усовершенствований (главным образом для научных целей) в царствование Екатерины II, упомянем еще лишь о подъемных креслах, сделанных Кулибиным для самой государыни, страдавшей в старости болью в ногах.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Спуск военного корабля.– Починка колоколенного шпиля Петропавловского собора в Петербурге.

 

В кратковременное царствование Павла I (1796–1801), наш престарелый уже изобретатель дважды еще заставил говорить о своей практической находчивости.

В главном адмиралтействе в Петербурге строились иностранными инженерами три военных корабля: “Святая Анна”, “Архистратиг Гавриил” и “Новая Благодать”. Когда корабли были окончены постройкой, поглазеть на спуск их на воду стеклось, как всегда, множество народу. Был тут и Кулибин, которого особенно интересовала техническая сторона дела. Он ходил вокруг да около кораблей, разглядывая все приспособления для их спуска.

— И чего он тут расхаживает!– толковали меж собой инженеры.– Сидел бы себе в своей академической мастерской…

Вдруг Иван Петрович подходит к главному строителю.

— Смею обратить ваше внимание на некую неправильность…

— Неправильность!

— Да-с; вон этот самый большой ваш корабль, боюсь я, застрянет по пути.

— Larifari! Вашего совета, сударь, не спрашивают.

— Как угодно-с.

Иван Петрович с скромным достоинством отошел опять в сторону.

Тут в отдалении показался царский экипаж. Главный строитель бросился навстречу государю, а подчиненные стали все на вытяжку по своим местам.

Император Павел, как известно, был чрезвычайно требователен и вспыльчив. С появлением его у стапеля {Стапель — наклонный к воде помост, на котором стоят строящияся суда.} первого корабля, кругом воцарилось общее напряженное молчание. Строитель подал знак,– и корабль двинулся со стапеля. Когда он благополучно спустился в воду, строитель через плечо оглянулся на Кулибина: “что, дескать, брат?”

Не менее успешно было спущено и второе судно. Когда же очередь дошла до самого большого — “Новой Благодати”,– опасение Ивана Петровича оправдалось: корабль тронулся было, но прошел только половину стапеля и остановился.

Как муравьи на муравейнике, забегали вокруг корабля инженеры и матросы, с треском ломались дубовые бревна, лопались толстые канаты, а корабль, словно сросся со стапелем, все ни с места.

— Ну, что же?– промолвил государь, нервно подергивая на руках лосиные перчатки и потопывая ногой.

— Сейчас двинется, ваше величество, сию секунду,– обещал строитель, совсем оторопевший при виде этих явных признаков царского гнева.

Но ни сам он, ни подначальные ему инженеры, не менее его ошалевшие от страха, не знали, что еще предпринять. А бескровное лицо государя все более краснело, жилы на лбу у него налились, глаза метали молнии. Вдруг он круто повернулся и, не удостоив злосчастного строителя ни одного слова, отбыл во дворец.

Стали расходиться и зрители, обмениваясь насчет инженеров нелестными замечаниями.

— Ну, что же, Иван Петрович,– обратился к Кулибину бывший тут же один его знакомый,– чего вам еще ждать-то? В вас ведь не нуждаются. Не завернете ли вы ко мне на стакан чаю?

Кулибин не отказался. Но не успел он еще допить у знакомого свой первый стакан, как за ним прибегает матрос.

— Вы здесь, ваше благородие? Слава тебе, Господи!

— А что?

— Да господа инженеры Христом-Богом молят вас выручить их из беды. Ведь коли “Благодать” и завтра еще не будет спущена, так самих их, того и гляди, отправят туда, куда Макар телят не гонял.

Иван Петрович возвратился в адмиралтейство, осмотрел здесь опять со всех сторон застрявший на стапеле корабль и сомнительно покачал головой.

— Да ведь вы говорили про одну только неправильность?– заметил в минорном уже тоне главный строитель, ходивший за ним по пятам.

— Была-то одна,– отвечал Кулибин,– а теперь, поглядите, сколько поломано бревен и порвано канатов!

— Так как же быть-то? Помогите, ради самого Создателя!

— Что будет в силе моей возможности, я готов сделать. Дайте мне сроку до утра. За ночь, авось, кое-что и придумаю.

Целую ночь напролет Кулибин просидел у себя за вычислениями, а поутру отправился снова в адмиралтейство, где его с замиранием сердца ожидали уже инженеры. По его указаниям, весь корпус корабля был перевязан кругом канатами, канаты же укреплены на блоках и проведены затем к двум большим воротам, установленным на возвышенном берегу. В помощь матросам, поставленным у канатов, вызвалось тотчас еще множество охотников из огромной толпы зрителей.

— Ну, братцы, с Богом!– сказал Кулибин.– Как только я махну платком, вы все тяните дружно.

И, взойдя на корабль, он махнул платком. Тысячи рук потянули канаты, блоки и вороты завертелись,– и корабль, как по маслу, съехал со стапеля в Неву.

— Ура!– прокатился тут кругом громогласный, восторженный клик.– Спасибо русачку! Каков наш брат, бородач!

Павел I, при всей своей горячности, был сердцем добр и отходчив. Когда ему было доложено о благополучном спуске “Новой Благодати”, он сложил гнев на милость: главному строителю был пожалован дорогой подарок, матросам и помогавшим им добровольцам из народа объявлена монаршая благодарность, а Кулибин удостоился у государя особой аудиенции. С тех пор, при всякой встрече с Иваном Петровичем на улице или во дворце, император Павел милостиво с ним заговаривал, справляясь о его здоровьи и называя его не иначе, как по имени и отчеству.

За всем тем Кулибин и его семейные не на шутку всполошились, когда за ним явился раз из дворца фельдъегерь.

— Пожалуйте, ваше благородие, к его величеству.

— К самому государю!

— К самому-с. Приказано привести вас сей же час.

— Но для чего?

— Не могу знать.

— Да кто был у его величества последним с докладом?

— Последним был, кажись, комендант Петропавловской крепости.

Час от часу не легче! Не зная, однако, за собою никакой служебной провинности, Иван Петрович, насколько мог, успокоил жену и детей, наскоро облекся в свое лучшее платье и поехал с фельдъегерем во дворец. С первых же слов государя у старика отлегло от сердца.

— Садитесь, Иван Петрович. Как ваше здоровье?

— Благодарствуйте, ваше величество. Бог грехам еще терпит.

— В ваши годы какие уж грехи! А скажите-ка: сколько времени вы теперь в Петербурге?

— Да с 69-го года; слишком, значит, тридцать лет.

— А было ли здесь при вас когда землетрясение?

— В Петербурге землетрясение?– переспросил Иван Петрович, совсем озадаченный странным вопросом.– Никогда.

Император усмехнулся.

— Я сам до сегодняшнего дня так думал, что нет на то здравого резона. А вот комендант крепости клянется, что было землетрясение; да только никто, видите ли, кроме него одного, не заметил.

— Но с чего он взял это, ваше величество?

— А шпиль на крепостном соборе покривился.

— Так это, может, от вчерашней бури? Ветер был страшный…

— И я ему то же самое говорил; а он все свое: “землетрясение!” Ну, да как бы там ни было, а выпрямить шпиль надо. Не возьметесь ли вы это сделать, Иван Петрович? Позволят ли вам ваши годы всходить на такую высоту?

— Отчего же? Я пятый год уже каждодневно всхожу здесь на вышку дворца заводить и проверять часы.

— Те самые, что я приказал вам поставить во фронтоне на площадь?

— Точно так.

— А получаете ли вы за таковой ваш каждодневный труд особое жалованье?

— Никак нет.

— Как же это так?.. Ну, да об этом речь впереди. Теперь же укрепить бы соборный шпиль.

— Воля вашего величества для меня — закон. Но осмелюсь доложить, что дело это — не столько механика, сколько архитектора…

— А мой архитектор Гваренги утверждает, что дело это — механика, и в своем амбара требует себе от вас сиккурсу. Так вот как-нибудь столкуйтесь уже с ним и укрепите шпиль общими силами. Сделаете вы сие благоуспешно, так я не забуду вас своею милостью.

На следующее утро дворцовый архитектор с двойным “сиккурсом”: Кулибиным и одним простым рабочим, карабкался вверх по крутой и тесной лестнице колокольни Петропавловского собора. Гваренги, хотя и был много моложе Ивана Петровича, которому минуло тогда уже 65 лет, но по своей тучности страдал одышкой. Чем выше они поднимались, тем чаще останавливался толстяк, чтобы передохнуть и отереть фуляром пот, струившийся с лица его в три ручья.

— Живу я ведь на самом верху эрмитажного театра…– говорил он, пыхтя и отдуваясь,– мог бы, кажется, привыкнуть к лестницам… но тут не знаю уж… доберусь ли…

До верхнего яруса каменного здания колокольни он-таки добрался; но здесь бухнул на перекладину.

— Уф! хоть убейте… дальше не могу…

— Отдохните немножко, — сказал старик-механик, у которого только щеки слегка раскраснелись.

— Да вы сами-то, Иван Петрович, неужто еще не устали?

— Дух маленько тоже захватило; а то ничего. Хоть сейчас полез бы дальше.

— Завидная же у вас комплекция! Ну, и полезайте с Богом.

— “Как! без вас?

— Да чего я там не видал? Потом мне расскажете, что там. А я тем временем посижу тут, отдышусь.

И полез Иван Петрович, а за ним рабочий- Для тучного архитектора эта часть пути, в самом деле, могла быть гибельна: вместо каменных ступеней, были здесь только совсем отвесные проволочные лестницы; а еще выше не было и лестниц,– были одни проволоки “курантов” (башенных часов); приходилось хвататься за них руками и пролезать между висячими колоколами и молотками. Наконец-то, сквозь слуховое окошко, они выбрались наружу на самое основание покосившагося шпиля. На коленях Кулибин прополз кругом всего шпиля, ощупывая его в разных местах руками.

— Ну, что, любезный, — сказал он рабочему,– каково тут, а?

— Уж чего лучше, ваше благородие: весь Питер, что на ладони! Глаз бы не отвел.

— Так вот мы с тобой и завтра, и послезавтра отсюда досыта наглядимся. А теперь пора опять и вниз к господину Гваренгию; по нас, чай, стосковался.

— А я думал, не снесло ли уже вас обоих ветром,– говорил им Гваренги.– Ну, что там случилось?

— Да в основании шпиля болты ослабли,– отвечал Кулибин,– деревянные контрфорсы рассохлись, а на железных полосах кое-где и винты повыскочили.

— Ой-ой! Без лесов, значит, не обойтись.

— Затем леса? Мы и так справимся.

— Кто “мы”?

— Да я вот с этим малым. Завтра же принимаемся за дело. Но от вас, как от архитектора, должна быть на то аппробация.

— Аппробирую все, что хотите!

— И не глядя?

— Да что я, по вашему, с ума спятил, что ли, чтобы лезть туда на верную смерть? Слуга покорный!

— Но всеподданнейший-то рапорт вы со мною все-таки подпишете?

— Подпишу обеими руками.

Так Кулибин вдвоем с рабочим, в течение нескольких дней, с утра взбирался прежним порядком к колоколенному шпилю, скреплял там болты, вбивал в контрфорсы клинья, привинчивал железные полосы, а в заключение, вместе с Гваренги, представил императору Павлу рапорт об успешном окончании работы.

Государь остался очень доволен и, вспомнив при этом, что Иван Петрович пятый уже год заводит и проверяет дворцовые часы безвозмездно, повелел производить ему за то постоянное содержание по 1,200 руб. в год, а за прошлые четыре года выдать еще единовременно 4,800 рублей {Кстати можем здесь упомянуть о крестьянине Петре Телушкине, который, 30 лет спустя, в 1830 г., починил на верхушке того же колоколенного шпиля Петропавловского собора крест и держащего его в руке ангела. Ветром были оторваны медные золоченые листы с креста и с одного крыла ангела. По архитекторской смете для их починки приходилось возвести леса на высоте 65-ти сажен. Телушкин же, по своему ремеслу кровельщик, взялся исполнить всю работу без лесов в 6 недель. На верхушку шпиля он взбирался по сделанной им самим веревочной лесенке, для прикрепления которой к кресту должен был сперва обходить снаружи винтом вокруг шпиля, упираясь носками в двухвершковые изгибы металлических листов и цепляясь за них руками, от чего из-под ногтей у него даже выступала кровь.}.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Прощальная аудиенция у императора Александра I.– Возвращение в Нижний.

 

На склоне жизни, как то часто бывает со старыми людьми, Кулибина неудержимо потянуло на родину — в Нижний-Новгород. Он подал прошение об увольнении его от службы при Академии, и ему была назначена, по повелению императора Александра I, пенсия в 3,000 рублей. Молодой государь пожелал, однако, и лично проститься с стариком-изобретателем и принял его в особой аудиенции.

— Жаль мне, очень жаль, что вы оставляете Академию,– сказал он.– Но пенять на вас я не могу; надо вам наконец почить и на лаврах от неустанных трудов.

— Трудиться, ваше величество, вошло у меня в привычку,– отвечал Иван Петрович.– Без труда что за жизнь! И в Нижнем я тоже не буду сидеть сложа руки.

— Так у вас все еще новые прожекты?– Не то чтобы новые, а неоконченные…

— Какие же? Скажите.

— Да первым делом я за святой долг полагаю исполнить свое обещание блаженной памяти бабушке вашего величества — усовершенствовать мое самоходное судно так, чтобы оно могло ходить и по Волге, где столько порогов и мелей.

— Прекрасное дело! Затем еще что же?

— Затем мне хотелось бы оставить добрую память по себе и милому Петербургу, где я прожил полжизни. Мой план висячего моста хотя Академией и был одобрен, но постоянного моста через Неву о сю пору все еще нет как нет. Может статься, другому моему плану — моста на каменных устоях — более посчастливится.

— Дай вам Бог! Но на все это требуются ведь немалые средства? А располагаете ли вы ими?

— В средствах весь вопрос…– вздохнул Кулибин.– Справлюсь сперва со старыми долгами, а там буду экономить на пенсии…

— Так у вас есть еще и долги? Но своими изобретениями вы зарабатывали, я полагаю, не мало?

— Зарабатывал, ваше величество. Но у меня, смею доложить, и семья большая; да, кроме того, ни одно изобретение не дается ведь сразу, и всякие улучшения и переделки поглощают столько денег, что и не оберешься.

Государь задумался.

— Сколько же у вас всего долгу?– спросил он.

— Стыжусь признаться вашему величеству…

— Ничего, говорите.

— Да тысяч до шести.

— Они будут уплачены. Пенсию вы должны получать для себя и для семьи полностью.

— Не знаю, как и благодарить ваше величество!

— Хорошо, хорошо. А на ваши работы у вас все-таки не будет еще средств?

— По мере надобности буду брать в долг под пенсию…

— Опять в долг! От этой слабости, я вижу, вас одна могила вылечит!– улыбнулся молодой государь.– Так вот что я вам предложу. Ежели брать вам уже в долг, так у меня: я велю вам отпустить заимообразно,– ну, хоть другия еще 6,000, а в уплату их из вашей пенсии будут удерживать по 1,000 рублей в год. Что вы на это скажете?

— Ваше величество делаете меня счастливейшим человеком!– отвечал Кулибин, припадая к руке государя, а государь в свою очередь на прощанье обнял и поцеловал старика.

Что должен был чувствовать Иван Петрович, подъезжая опять к Нижнему-Новгороду, где он провел первую половину своей жизни? Уехал он молодым еще человеком, полным розовых надежд; возвращался же хотя еще и не дряхлым старцем, но все-таки стариком, испытавшим всякие превратности и разочарования в своих лучших начинаниях. Из былых его знакомых иных не было уже в живых, другие, подобно ему, состарились и давно его, пожалуй, забыли…

Один только старый приятель — бывший ученик его, часовой мастер Пятериков — остался ему, в действительности, неизменно верен, и прежния их добрые отношения тотчас возобновились. Что же до остальных нижегородцев, то для них Кулибин стал не более, как предметом любопытства, так как и до Нижнего долетали временами слухи о его чудесных “выдумках “.

В Петербурге, бывало, привязанность Ивана Петровича к русскому национальному платью и бороде давала столичным острякам повод к дешевым шуткам. Так один из них попросил у него раз:

— Одолжи-ка меня, дедушка, своим платьем и бородой для маскарада.

— С удовольствием, милый внучек,– отвечал невозмутимый и всегда находчивый “дедушка”.– Доживи только до моих лет.

Другой шутник на прогулке в Летнем саду подошел к нему под благословение.

— Прости, дружок,– сказал Иван Петрович:– не моя неделя.

В Нижнем Новгороде таких случаев уже не повторялось. Но всем было хорошо известно, что Кулибин в купленном им у церкви Успения Божией Матери ветхом домике “чудесит”. А потому, когда он по воскресным дням во главе своей многочисленной семьи появлялся в церкви у обедни, взоры всех прихожан устремлялись на идущего впереди величавой походкой, невысокого и худощавого, но благообразного старичка с окладистой белоснежной бородой, в суконном кафтане (зимой — опушенном бобром) сверх фиолетового бархатного полукафтанья и в черно-бархатных шароварах, засунутых в сапоги.

— Ишь ты, пышный какой!– шушукались меж собой нижегородские кумушки.– Молиться-то, небось, заладил к нам, православным, а к исповеди ходит, слышь, в свою единоверческую церковь. Что-то, знать, нечисто!

— Да и табаку, говорят, не курит, вина не пьет, в карты не играет, как другие добрые люди.

— И ругаться толком не умеет. Говорит со всяким вежливо, тихим, кротким голосочком. Видно, неладно!

— Сам ведь бел, как лунь, лежал бы себе на печи. Ан нет, целый день на реке, и в дождь, и в. холод, над суденышком каким-то возится; ввечеру же до поздней ночи в окошке у него огонь горит… Уж не ведается ли он с нечистой силой?

— Вот, вот! Верно, что так.

И, подобно тому, как во время оно безобидные алхимики {Алхимики, положившие начало современной химии, доискивались так-называемого философского камня — первоисточника всего существующего. философский камень, заключая в себе, по их мнению, составные части всех веществ, должен был излечивать все болезни, возвращать старикам утраченную молодость и превращать в золото все неблагородные металлы.} почитались злыми волшебниками, у нижегородского темного лйда Кулибин прослыл вскоре колдуном.

Более здравомыслящие обыватели Нижнего относились к нему, разумеется, иначе, так как его трудолюбие, честность, и умеренный образ жизни внушали им невольное уважение.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Самоходное судно.– Постоянный мост через Неву.– Perpetuum mobile.– Кончина Кулибина.

 

Долго работал Иван Петрович над усовершенствованием своего самоходного судна для Волги, пока не достиг своей цели. В присутствии губернатора и выборных от дворянства и купечества, готовое судно было испытано и единогласно признано отвечающим своему назначению.

— Честь вам и слава, господин Кулибин,– сказал губернатор:– вы освободили бурлаков от их каторжной лямки, и они могут опять обратиться к сохе и бороне. Оборот же нашей хлебной торговли удвоится, если не утроится. Честь вам и слава!

— Значит, я могу рассчитывать, ваше превосходительство, что казна закажет у меня несколько таких судов?

— Казна?.. Гм… В успехе этого дела всего ближе заинтересовано купечество.

— Но без почина правительства наше русское купечество, как вы сами, конечно, изволите знать, вряд ли возьмется за совсем новое предприятие.

— Так-то так… Но отвечать вперед за заказ от правительства я не могу; это — дело министерства коммерции.

— Так не донесете ли, ваше превосходительство, хотя бы господину министру об успешном опыте?..

— Донесу, будьте покойны, долгом своим сочту. Вы же от себя войдите со всеподданнейшей просьбой к государю императору о принятии вашей самоходной машины и о возмещении понесенных издержек на построение оной.

Донесение и всеподданнейшая просьба были отправлены в Петербург. Тогдашний министр коммерции, граф Румянцев, передал чертежи и описание нового самоходного судна на рассмотрение департамента водяных сообщений, а департамент поручил это дело инженер-генералу Деваланту. Несмотря на удостоверение нижегородского губернатора и выборных от дворянства и купечества, что опыт с кулибинским судном вполне удался, инженер-генерал нашел, что с гидротехнической точки зрения устройство судна не может быть одобрено, и замечания его были сообщены в Нижний-Новгород изобретателю. Каждое из тех замечаний Кулибин опровергнул научными же соображениями, и возражения свои отослал в Петербург. Повидимому, там убедились в их основательности, потому что израсходованные Кулибиным на постройку судна 6,000 руб. были ему возвращены из государственного казначейства, а самое судно приказано было сдать до времени на хранение в городскую ратушу. О заказе других таких же судов на казенный счет, однако, не было упомянуто ни словом. Естественно, что и местное купечество, испокон веку привыкшее к бечевой тяге, в косности своей не могло решиться заменить эту тягу на свой страх дорогим и все же как бы сомнительным новшеством. Несколько лет пролежало так самоходное судно в сарае городской ратуши, а в конце концов “по негодности” продано было ратушей с аукциона… на дрова!

Какою горечью должно было наполниться сердце изобретателя при виде такой участи одной из его любимых идей! Сколько времени и трудов ведь было на нее потрачено, сколько пользы сулила она всему Поволжью, и вот, когда применимость её на практике оправдалась, все пошло прахом по милости ученого инженера и неученой ратуши!

Но Иван Петрович не роптал; с истинно-христианским смирением принял он этот удар судьбы, как и два последующие, не менее жестокие.

Вторую идею, услаждавшую его старость, он также довел до конца. Подробное описание придуманного им постоянного железного моста через Неву на четырех каменных устоях с железными ледорезами и с разводною переднею частью было отправлено в Петербург, и завязалась опять переписка. По мнению инженер-генерала Бетанкура, Нева была слишком глубока и быстра, чтобы на ней возможно было утвердить прочные мостовые устои. Напрасно наш изобретатель цифрами и чертежами старался убедить ученого инженера. Тот стоял на своем. Кто из них был прав,– наглядно свидетельствуют существующие теперь на Неве три постоянных моста на каменных устоях. Но в то время мнение ученого восторжествовало, и Кулибину оставалось только утешаться надеждой, что когда-нибудь его идея все-таки осуществится.

Между тем над головой его собиралась еще одна туча. Купленный им при переезде в Нижний старый домик совсем развалился. Для постройки же нового у него не было наличных денег. Распродав из своего домашнего скарба все, без чего возможно было кое-как обойтись, он сторговал себе поблизости на возвышенном берегу Волги небольшой участок с живописным видом на дорогую ему Волгу-матушку и Заволжье, и принялся тут строить новый дом по собственному плану. Но едва лишь дом был подведен под крышу, как среди ночи по соседству загорелось, пламя перебросило и на оба кулибинские дома: старый и новый, и оба сгорели до тла почти со всем имуществом. Страхования от огня тогда еще не существовало, и Кулибины обратились в бездомных погорельцев. Сперва их приютил у себя старый приятель Пятериков, потом — одна из замужних дочерей Ивана Петровича. Но жить с целой семьей у других из милости было ему в тягость. Взяв ссуду под свою пенсию, он купил себе полуразрушенный домик на Ильинке близ Вознесенского оврага. Жилось там тесно, сквозь щели проникали и холод, и сырость, но жилье было все-таки свое, и никто посторонний не мешал неутомимому, несмотря на свои 80 лет, старцу трудиться над какой-то таинственной новой машиной. Какая то была машина — не ведала ни одна душа в Нижнем, за исключением одного лишь старейшего его друга, Пятерикова. В минуту откровения Иван Петрович выдал ему, что работает на’д “регреtuum mobile”.

— Это что же такое?– спросил Пятериков.

— Perpetuum mobile означает вечное движение, — ответил Кулибин.– Это — мечта, которою тешились изобретатели еще в древности. Почему бы и мне на старости лет не помечтать? Все, что мною доселе изобретено, было, казалось, так сбыточно, а многое ли сбылось? Так вот, посмотрим, не сбудется ли самое несбыточное.

— Но как тебе, Иван Петрович, пришло вообще на мысль заняться такой штукой?

— Да при покойной еще императрице Екатерине Алексеевне (царствие ей небесное!) некий немецкий механик Фридрих Гейнгле прислал к нам в Академию чертежи и описание своего perpetuum mobile. В письме своем он просил разрешения посвятить свою машину государыне. Так как эта машина, по его словам, должна была заменить силу и воды, и лошадей, то государыня отнеслась к делу весьма сочувственно, но чертежи и описание машины передала все-же мне на поверку.

— А в чем состоял её механизм?

— Состоял он из двенадцати мехов внутри колеса. Шесть мехов наливались ртутью или водою и должны были своею тяжестью заставить колесо вращаться. При этом ртуть или вода переливались в другие шесть мехов, которые поворачивали колесо далее…

— И все это оказалось обманом?

— Не прямым обманом, а самообманом. На поверку такое колесо беспрерывно вращаться не может. На всякий случай я сделал еще модель машины, и когда представил ее, вместе с моими рассчетами, господам академикам, то они признали, что я совершенно прав.

— И тем не менее ты сам теперь берешься за то же?

— Да очень, брат, уж заманчиво! Советовался я и с знаменитым нашим математиком Эйлером. Он не отвергает вечного движения. Есть же оно и в мироздании: планеты и кометы вращаются вечно вокруг солнца. Отчего бы не быть и искусственной вечнодвижущейся машине? Сколько сделано наукой великих открытий, которые дотоле почитались также пустой мечтой.

И наш старец-мечтатель до последних дней своей жизни, когда не мог уже подняться с постели, дряхлой рукой делал чертежи своего perpetuum mobile, а на полях чертежей — пометки. Одна из таких пометок была вызвана, надо думать, какой-нибудь неудачей:

“Моя наседка клохтала более 50-ти лет, ломала голову и кружила, и так меня объела, что привела в немалые долги, и во все это время раз по двадцати обманывала насиженными яйцами, кои все оказались болтунами”.

Другая пометка была внушена неугасавшею в нем верой:

“Надеющийся на Господа, яко гора Сион, не подвижется во век”.

Скончался Кулибин тихо, без всяких страданий, 30-го июня 1818 г., на 84-м году жизни. Похоронами распоряжался все тот же Пятериков, принявший и все издержки по погребению своего дорогого учителя на свой счет, так как никаких денег после покойного не осталось. Проводить же его тело для отпевания в единоверческой церкви, а затем и на кладбище, кроме членов его собственной семьи, стеклась многотысячная толпа. Гроб несли на руках учителя и ученики нижегородской гимназии и именитые купцы, отдавая таким образом последний почет одному из даровитейших русских людей, посвятившему весь свой долгий век на пользу родины, а своей семье не оставившему ничего, кроме драгоценнейшего невещественного наследия — славного и честного имени.