1. Знать княжеская и знать дворцовая
Первые признаки смуты явились в Москве в первые же дни после смерти Грозного: Грозный умер 18 марта 1584 года, а 2 апреля произошел открытый беспорядок на центральной московской площади “Пожаре” (иначе Красная площадь). Вооруженная толпа хотела взять приступом Кремль и требовала выдачи фаворита Грозного опричника Богдана Вельского, который, будто бы, “хочет извести царский корень и боярские роды”. Дело шло о том, сохранить ли при преемнике Грозного, царе Федоре, опричнину, или же ее отменить. Народ поддержал “земских бояр”, противников опричнины, князя И.Ф.Мстиславского и Н.Р.Юрьева; они выслали из Москвы Б.Бельского, едва не убитого толпой. Таким образом, на первых же порах чисто политический вопрос – о порядке внутреннего управления – был решен при участии площади; именно под ее давлением ненавистная народу опричнина была уничтожена.
Такое вторжение толпы в боярскую ссору приключилось потому, что все в Москве знали свойства воцарившегося после Грозного его сына Федора. Это был слабоумный и безвольный человек, нуждавшийся в руководстве и опеке, и народ желал, чтобы около него были надежные лица. Мстиславский и “Никита Романович”, особенно последний, пользовались известностью и популярностью, и толпа успокоилась на том, что у правления стали именно они. Правил собственно Никита Романович, стоявший к царю ближе всех, как его родной дядя по матери. Когда же он захворал (в августе 1584 г.), править стал вместо него шурин царя Федора, брат его жены Ирины Федоровны, Борис Федорович Годунов. Оба эти правителя были настолько умны и ловки, что сумели держать московское население в порядке и повиновении и сами не выносили в народ боярских интриг и дворцовых секретов. Годунов даже успел привести в послушание себе всю боярскую среду, далеко не расположенную к нему. Но, разумеется, он не мог подавить тех чувств неприязни и зависти, какие вызывала в боярстве его быстрая и блестящая карьера. Эти чувства знати лично к Борису сплетались с другими мотивами ее недовольства и создавали почву для постоянной, хотя и прикрытой, дворцовой смуты. Выше было показано, на какие группы делилась исконная московская знать. В ней различались “княженецкие” роды и “исконивечная” среда нетитулованных московских слуг. “Опричнина” Грозного разгромила и принизила княжат и отдала первые места во дворце царской родне, образовавшейся не из княжеской среды. Грозный ни сам не женился, ни сыновей не женил на московских княжнах. Царские невесты обычно избирались из семей без титулов и приводили за собой во дворец, “выносили наверх”, представителей простого боярства или дворянства. Во дворце образовалась таким порядком новая знать, в которой первенствовали семьи Юрьевых (они же ранее Захарьины, позднее Романовы) и Годуновых. Вокруг них группировалась их родня и свояки, в составе которых были и князья, сблизившиеся или породнившиеся с сильными семьями дворцовой знати. В противоположность этой среде, загнанные и запуганные Грозным “княженецкие” семьи продолжали и после опричнины составлять особую группу родовой знати, если не вовсе устраненную из дворца, то поставленную в стороне от его интимной жизни и вне царской ласки. В этой группе боярства виднейшими были князья Шуйские, Воротынские, Голицыны, Куракины. В их родстве и свойстве находились представители как прочих княжеских линий, так и простого боярства. Таким образом, в московской знати до конца XVI века жило старинное различие между княжатами и не-княжатами; но характер этого различия несколько изменился. Обе группы достаточно перемешались между собой путем браков и иных житейских сближений и стали пестры по составу. В эпоху опричнины они окончательно сравнялись по служебному положению. Но в одной из них, “княженецкой”, жил еще старый дух, цела была удельная закваска, сильна была ненависть к опричнине, направленной как раз на эту группу, и к династии, традиционно утеснявшей княжат. В другой же – приверженность к Москве, как к давнему месту службы, получила характер привязанности именно к династии, с которой удалось этим людям породниться и связать свою судьбу. Здесь, напротив, держалась мысль сохранить тот служебный и придворный порядок, который создался во дворце, как последствие опричнины и вызванного ею падения княжат. В минуту кончины Грозного во дворце его княжеская группа не играла никакой роли, и делами распоряжалась знать дворцовая. Устранив Вельского и его затею сохранить опричнину или “двор” Грозного в неприкосновенном виде, Юрьев и Годунов не дали хода и княжатам. Отменив ненавистные всем террористические опричнинские порядки, они держались, однако, старой традиции в отношении княженецких родов и этим в сущности продолжали режим Грозного. Ставший во главе дел Борис Годунов как бы олицетворял собою лично этот режим и потому в особенности возбуждал против себя дурные чувства бояр-княжат. По их мнению, его надо было устранить и как слишком молодого карьериста и как представителя известной системы. С его падением могла пасть и самая система, а так как со смертью Никиты Романовича один Борис оставался в дворцовой знати способным человеком; прочие же ее представители были или молоды, или ничтожны.
В этом сочетании общих и личных условий крылась причина тех покушений на Бориса Годунова, какие предпринимались родовитейшими боярами в первые годы правления Бориса. Таких покушений было несколько, и всех их Борис отразил. В результате столкновений с ним его противники исчезали из дворца и из Москвы: попал в монастырь престарелый князь И.Ф.Мстиславский, были сосланы князья Шуйские, сведен с митрополии митрополит Дионисий, удалены Головины… Борис “осиливал” своих недругов без террора и крови. Казнены были только те “мужики”, шесть или семь, которые учинили в 1587 году уличный беспорядок с целью просить “ото всея земли” бездетного царя Федора развестись с сестрой Бориса и взять другую жену “царского ради чадородия”. Подстрекнувшие “мужиков” князья Шуйские надеялись, что с удалением царицы Ирины потеряет значение и Борис. Но Борис ухитрился не только удалить самих Шуйских, но и себя укрепить в правительстве так, что ему не страшны стали никакие интриги. Он повел дело таким образом, что стал – формально и гласно – регентом государства при избегавшем “мирской докуки” царе Федоре, явно неспособном ни на какие дела.
2. Борис Федорович Годунов – регент; его политическая роль
В 1588-1589 годах рядом постановлений боярской думы Борису было присвоено право сношений с иностранными правительствами, как “царскому шурину” и “доброму правителю” государства. С этих пор пышный титул, усвоенный себе постепенно Борисом, получил деловое значение: Борис на самом деле стал тем, чем его раньше именовали англичане, – правителем и регентом (“livetenant of the empire”, “lord protector of Russia”). Он “правил землю рукою великого государя”, которого гласно опекал; он вел внешнюю политику Московского государства, именуясь “величеством” наряду с “царским величеством” в Москве и “цесарским величеством” в Вене. Он имел у себя двор, подобный царскому; держал при этом дворе этикет, подобный “чину” большого дворца. Из “ближнего боярина”, “конюшего” и “слуги” он превратился в такого ранга вельможу, который “не образец никому”: про него официально говорилось, что “у великого государя (Федора Ивановича) многие цари и царевичи и королевичи и государьские дети служат, а у Бориса Федоровича всякой царь и царевичи и королевичи любви и печалованья к государю просят”… Он – великий человек, “государю нашему шурин, а великой государыне нашей брат родной”. Если сообразить, что, при своем придворном и политическом возвышении, Борис успел сосредоточить в своем обладании громадные материальные средства – земли, доходы с оброчных статей, жалованье по различным должностям, – то станет понятным, какова стала сила этого человека. Он располагал всем, что было потребно для политического господства. Придворный фавор и влияние, правительственное первенство и власть над всем аппаратом управления, исключительное богатство и тысячи лиц, зависимых от него, как землевладельца, – все это ставило Бориса вне опасности боярской конкуренции и козней. Кто мог открыто выступить против царского опекуна и главы правительства?
Но если бы такое положение Бориса основывалось только на его ловкости в дворцовой интриге, оно не было бы прочным. К придворной ловкости Бориса присоединялся большой правительственный талант, который получил общее признание среди его современников. Бориса почитали исключительно умным человеком, “мужем зело чудным”, превосходившим “множество людей” своими личными свойствами. Он не был книжно образованным начетчиком, даже не был “навычен простым буквам”; его сила заключалась в практическом уме и мудрости (Weissheit und Verstande по выражению одного знавшего его немца), в огромной памяти, в организаторской способности и житейском такте. По-видимому, он был по природе очень добр, мягок и приветлив: “во ответах всем сладок”; он любил благотворить и делать добро, “требующим даватель неоскуден”; он стоял за слабых и обидимых, “на всяко зло, сопротивное добру, искоренитель неумолим”. Нет ничего удивительного в том, что он прочно владел властью, вел успешную политику и был популярен: “таковых ради строений всенародных всем любезен бысть”. В Москве очень любили Бориса; по словам современников иностранцев, “Борис так расположил к себе, что о нем говорили повсюду”; средние классы населения, особенно обязанные Борису своим благополучием, “взирали на него, как на Бога”. “Зряще разум его и правосудие”, “праведное и крепкое правление” и “людем ласку великую”, народ и избрал Бориса на царство после кончины Федора Ивановича и пострижения его жены.
Политическая роль Бориса была очень трудна, но и почетна. Судьбы страны достались в его руки в тяжелые дни рокового кризиса. Проигранная война за морской берег, истощившая государство и разорившая его западные области; разброд населения и землевладельческий крах в центре; опричнинский террор с его тяжкими моральными и материальными следствиями, – все это создавало исключительную по трудности обстановку. Около двенадцати лет (1585-1597) правил Борис государством при царе Федоре и все эти годы поневоле посвятил борьбе с этой обстановкой. Он достиг больших успехов. В сфере внешней политики он заставил враждебных соседей, Швецию, Литву и Польшу, признать возрождение политической силы Москвы после понесенных ей при Грозном поражений. При Борисе во всех проявлениях московской политической жизни, во всех сношениях с окружавшими Москву государствами чувствовался подъем правительственной энергии и сознания своих сил и возможностей. В политике внутренней задачи момента были еще сложнее и труднее, чем в политике внешней: но и здесь Борису удалось очень многое. Во-первых, он бесспорно улучшил общее экономическое положение своими мерами относительно торговли. Потеряв балтийские гавани, Москва при Грозном, благодаря войне, перестала торговать с Европой и на Литовско-Польской границе; ей оставался только северный торговый путь. Борис выговорил некоторую свободу сообщений через шведские земли – для купцов, идущих с Балтики с товарами на царское имя. Но так как торговля в Нарве осталась исключительно в шведских руках, то все внимание свое Борис направил на Беломорскую торговлю и старался организовать ее в пользу Москвы, уничтожив исключительные льготы, данные Грозным английской торговой компании. Во-вторых, Борис, продолжая противо-княжескую тенденцию Грозного, совершенно изменил способы ее применения. Он прекратил террор и крепко сросшийся с ним цинический разврат “двора”. Московский дворец стал мирным и нравственным; правительственные приемы стали мягкими и технически умелыми. Страна испытала действительное облегчение. По словам современников, Бог “благополучно время подаде”: московские люди “начаша от скорби бывшие утешатися и тихо и безмятежно жити”, “светло и радостно ликующе”; “всеми благинями Росия цветяше”. Благодаря такой перемене, положение Москвы заметно улучшалось, население успокаивалось, даже прибывало, торговля и всякая иная хозяйственная деятельность оживлялась и росла. А вследствие этого возможно стало и некоторое смягчение податного и служебного бремени, налагаемого правительством на население. Борис постоянно указывал на то, что за время его власти тяготы были облегчены, льготы были восстановлены, “в торгех повольность учинена”, бедным и слабым дана защита и всякая помощь. Однако, эти успехи не могли излечить главного недуга московской жизни. Кризис землевладения в центре продолжался; поместные земли оставались без рабочей силы, и “тощета” служилых людей не уменьшалась; выход трудового народа на украйны не стал меньше, и борьба за рабочие руки шла с большим ожесточением. Перед Борисом стояла настоятельная необходимость регулировать отношение крестьян и холопов к их “государям”-землевладельцам и к государству и выяснить отношение правительства к антагонизму крупных и мелких землевладельцев как в крестьянском деле, так и вообще в сфере земельных отношений, где крупное и льготное землевладение росло за счет служилого мелкого. В этой сложной социальной обстановке Борис взял определенный курс: он имел в виду главным образом охрану государственных интересов и в классовой борьбе поддерживал ту сторону, стремления которой совпадали с правительственными видами. Борьба за землю и крестьян в общем вела к разорению мелкого служилого землевладения, к личному закрепощению крестьян и к развитию холопства. Все это было невыгодно для правительства, ибо лишало государство плательщиков и служилых людей. Борис принимал меры к поддержке мелкого поместного дворянства, крепил за ним крестьян и возбранял их “перевоз” с мелких поместий в крупные вотчины. В то же время он противился обращению крестьян в холопство посредством “ссуд” и иных способов закабаления. Во всех этих случаях правительственная власть становилась вместе с мелким служилым человеком и с “мужиком” против крупного землевладельца, светского и церковного, и в своих собственных целях охраняла низшие общественные слои от покушений высшей среды на их труд, на их людей и земли. Эта тенденция Бориса делала его популярным в опекаемой среде, но не давала скорых и верных результатов. Кризис, быть может, смягчался, но не прекращался. Стихийный антагонизм землевладельческих слоев и рабочей массы не мог быть уничтожен одной правительственной ловкостью и мудростью.
3. Годуновы и Романовы; смерть Угличского князя “царевича” Димитрия
Такова в самых общих чертах правительственная деятельность Бориса Годунова. В начале 1598 года, в момент смерти царя Федора, он был бесспорно первым лицом в государстве, популярным правителем и прославленным благотворителем, у которого “строенье его в земле таково, какого николи не бывало: никто большой, ни сильный никакого человека, ни худого сиротки не изобидят’. Но, “естеством светлодушен и нравом милостив”, Борис все-таки имел врагов. Прежде всего среди них надобно назвать, как уже было сказано, старую родовую, княжескую знать. Она видела в Борисе ученика и продолжателя Грозного, который, по ненавистному ей принципу московской династии, теснил и унижал “высокородных” и на их “степени” возводил худородных сверх “меры и времени”. Так думали не одни княжата: и иноземцы писали, что “Борис устранил всех знатнейших бояр и князей”, и что Годуновы старались всеми способами истребить или унизить древнейшую знать. Чем крепче овладевал Борис властью, тем более портились его отношения и к знати нового образования, к тем боярским семьям, которые, как и сами Годуновы, принадлежали к среде дворцовых фаворитов и царской родни. В юности Бориса первенство в этой родне принадлежало тому боярскому роду, в котором каждое поколение по имени и прозвищу дедов именовалось последовательно Кошкиными, Захарьиными, Юрьевыми, Романовыми. В особенности выдавался среди своих сородичей Никита Романович Юрьев, брат царицы Анастасии, знаменитый “земский” боярин Грозного. Его известность и популярность была такова, что он стал героем народных песен. Как мы видели, он был первым по времени опекуном царя Федора и до своей болезни был главным лицом во дворце. В болезни же он, по-видимому, сам уступил первенство Борису, передав ему не только опеку над царем, но и “соблюдение о чадах” своих. Несколько сыновей Никиты Романовича были еще молоды и не могли наследовать немедля первенствующее положение отца. Союз с Борисом был для них важен, и, по-видимому, он был даже оформлен крестным целованием: современники знали, что Борис “клятву страшну тем сотвори”, – в том, что будет их почитать братьями и помощниками в управлении государством. Таким образом, оба заметнейших круга дворцовой знати – Романовы и Годуновы – вошли в “завещательный союз дружбы” для сохранения дальнейшего главенства во дворце, и, разумеется, для возможной борьбы с княжеской знатью. Но с течением времени эта дружба гасла. Романовы вырастали и ревновали силе и славе Бориса. Они считали свой род не ниже, а выше Годуновского, и не менее Бориса мечтали о возможности наследовать трон бездетного царя Федора. В лице молодых Романовых для Бориса вырастал опаснейший враг. Воспоминания, жившие в Москве, о кротчайшей “голубице”, жене Грозного Анастасии Романовне и о знаменитом ее брате Никите Романовиче, окружали ореолом добродетели и славы семью Романовых. Этого ореола не было у Годуновых, и Борис мог противопоставить ему только собственную репутацию, которой его недруги старались всячески вредить.
Было в московской жизни того времени такое обстоятельство, которое можно было использовать против Бориса. Это смерть так называемого “царевича Димитрия”, младшего единокровного брата царя Федора, прижитого Грозным от седьмой его жены Марьи Нагой. Незаконный канонически брак делал и плод этого брака сомнительным в отношении законности. Однако, малютку “князя Димитрия” (его тогда так титуловали) по смерти отца признали “удельным князем” Угличским и послали в Углич, на “удел”, вместе с матерью и дядями. Разумеется, в это время “удел” был уже фикцией, и в Угличе рядом с удельным дворцом жили и действовали агенты центрального правительства, московские чиновники – постоянные (дьяк Мих.Битяговский) и временные (“городовой прикащик” Русин Раков). Между Нагими и этими представителями государственной власти шла постоянная вражда, так как Нагие не могли отрешиться от мечты об “удельной” автономии и считали, что московское правительство и его агенты нарушают права “удельного князя”. Государственная власть, конечно, не склонна была признавать удельные притязания и постоянно давала Нагим поводы к обидам и злословию. В такой-то обстановке постоянной злобы, брани и ссор и погиб маленький Димитрий. 15 мая 1591 г. он умер от раны, нанесенной ножом в горло во время игры его в свайку с “потешными робятками” на внутреннем дворе Угличского дворца. Официальным следователям (князю Василию Ивановичу Шуйскому и митрополиту Геласию) очевидцы события показали, что царевич сам себя поколол ножом во внезапном припадке “падучей немочи” (точнее, в припадке эпилептического психоза). Но в момент события мать Димитрия, обезумевшая от горя, стала кричать, что царевича зарезали. Подозрение ее пало на московского дьяка Битяговского и его близких. Толпа, созванная набатом, учинила над ними погром и насилие. Были пограблены дом и канцелярия (“приказная изба”) Битяговского и убито свыше десяти человек. После “сыска” о всем происшедшем московские власти признали, что царевич погиб от нечаянного самоубийства, что Нагие виноваты в подстрекательстве, а угличане в убийствах и грабеже. Виновные были сосланы в различные места, “царица” Марья Нагая пострижена в дальнем монастыре, а царевич погребен в Угличском соборе. Его тела не привезли в Москву, где обычно хоронили лиц великокняжеской и царской семьи – в “Архангеле” с “пресветлыми царскими родителями”; и царь Федор не приехал на похороны брата; и могила царевича не стала памятной и была незаметна настолько, что ее не сразу нашли, когда стали искать в 1606 году. Походило на то, что в Москве по “царевиче” не горевали, а напротив – постарались его забыть. Но тем удобнее было распространиться темным слухам по поводу этого необычного дела. Слухи говорили, что царевич был убит, что его смерть надобна была Борису, желавшему воцариться после царя Федора, что Борис сначала посылал яд царевичу, а затем велел его зарезать, когда мальчика уберегли от яда. Одновременно шли толки о том, что в случае кончины Федора престол должен достаться не Годунову, а старшему из Романовых, род которых знатнее Годуновского. О том, что более других имеют право на престол княжата Рюриковичи, в Москве слышно не было: но в Польше были уверены, что именно князья Шуйские должны по праву княжеского первородства почитаться преемниками угасавшей московской династии.
Все такого рода толки были преждевременны. О “бесчадии” царя Федора говорить было трудно, ибо его супруга не была бесплодна: у нее рождались мертвые дети. А в 1592 г. родилась – уже по смерти царевича Димитрия – живая дочь “царевна Федосья”. Борис, конечно, знал, что от царя Федора еще может “процвесть царский корень” и что убийство незаконного царева брата не наверное откроет дорогу к царскому престолу. Казалось бы, что по этим одним соображениям он не мог стать легкомысленным убийцей. Но и кроме этих соображений у него не могло быть, в дни смерти царевича, в 1591 году, особой боязни политического выступления Димитрия. В ожидании потомства царь, обеспечивая будущность любимой им жены, приобщил ее формально к делам управления. Впервые в Московском государственном быту царица, как первосоветница своего супруга, наравне с боярами принимала участие в обсуждении государственных и даже церковных дел. Такой практикой постепенно подготовлялось то, что последовало при кончине царя Федора, – передача царства царице Ирине. Если бы удельный князь Димитрий оставался в живых, его право на наследование престола было бы оспорено Ириной. Законная жена и многолетняя соправительница царя Ирина, разумеется имела бы более прав на трон, чем внезаконный припадочный царевич из “удела”. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь вспомнить ту беспощадную презрительную суровость, с какой древне-русское правосознание относилось к незаконным детям, официально именуя их непечатным словом (Уложение 1649 г., X, 280). Борис-правитель, делая свою сестру-царицу соправительницей скорбного главою царя, этим самым поражал Димитрия вернее, чем ядом и ножом: он уготовил ему политическую смерть ранее физической и в последней не нуждался. Однако, людская молва, рождаясь в умах неискусных и злобствующих на Бориса и не возвышаясь до точного разумения обстановки, создала Борису репутацию властолюбца, ради власти и царского сана способного даже на кровавое преступление.