1. Образование земского ополчения и его пестрый состав
Открытое выступление патриарха против короля, происшедшее около 1 декабря 1610 года, совпало с неожиданной смертью Вора, убитого своими же в Калуге 11 декабря. Если голос патриарха указывал на необходимость сопротивления королю, то смерть Вора развязывала руки для действий против поляков без опасения удара в тыл. Поэтому, именно в середине декабря и произошел резкий сдвиг в настроении Москвы. В ней началась деятельная пропаганда восстания против поляков и велась она именем патриарха, хотя сам Гермоген, по-видимому, еще не побуждал “на враги дерзнути и кровопролитие воздвигнути”. Из Москвы мысль о восстании разошлась по стране. В посольском стане у стен осажденного королем Смоленска; в московских приказах под началом тушинских людишек, ставших королевскими агентами; на московской улице под надзором польского караула; наконец, в городах и селах под гнетом польских военных реквизиций и постоев, – везде назревал нравственный перелом, везде общая опасность заглушала личные страсти и вожделения и вызывала более высокие порывы народного чувства. Страна готовилась к борьбе и искала вождей. Патриарха она единодушно считала своим духовным водителем, а вожди ратные обозначились сами. Конечно, первенствующее значение в народном движении должны были получить виднейшие лица в провинциальной среде, именно воеводы и дворяне крупнейших городов и уездов и выборные власти наиболее людных и зажиточных общин, а также атаманы (и вожаки иных наименований) тех отрядов, – казачьих, литовских и польских, – которые уцелели от тушинской организации и были настроены против короля.
Около 1 января 1611 года поляки, по их словам, перехватили несколько грамот Гермогена в города с призывом, чтобы из городов, “собрався все в сбор со всеми городы, шли к Москве на литовских людей”. Таких грамот до нас не сохранилось, но вряд ли может быть сомнение в том, что, начиная “сбор”, городские люди сносились с патриархом и чаяли его благословения, а патриарх не отказывал им в своем одобрении. В духовном единении с “церковным верхом” поднялась одна из первых Рязань со своим воеводой Прокофьем Петровичем Ляпуновым. Одновременно с ней поднялся Нижний Новгород, который поддерживал тайные сношения с Гермогеном через особых ходоков, “бесстрашно” проникавших к патриарху даже тогда, когда Гонсевский взял его под арест. За Рязанью и Нижним поднялось много других городов. К движению примкнули и все остатки тушинского казачьего или “воровского” войска. С этим общественным элементом особенно усердно сносился Ляпунов, которому мир и союз с “воровскою” ратью был необходим по соображениям чисто военным. Из этих сношений выяснилось, что в среде бывших тушинцев наиболее заметными вождями против поляков будут атаман Иван Заруцкий в Туле и боярин князь Д.Т.Трубецкой в Калуге. С ними обоими Ляпунову удалось столковаться, и у новых союзников был выработан “приговор всей земле: сходиться в дву городех, на Коломне да в Серпухов”. В Коломне должны были сойтись городские дружины с Рязани, с нижней Оки и с Клязьмы; а в Серпухове должны были собраться особой ратью старые тушинские отряды из Калуги, из Тулы и “с Северы”. Приговор был выполнен, и к марту 1611 года движение воинских отрядов началось. К Москве дружно спешили земские и казачьи рати.
Польский гарнизон, занимавший Москву, конечно, знал о возникшем против него движении и принял свои меры. Его сил не хватило бы на оборону не только всей внешней крепостной ограды Москвы (“Земляного города” по линии нынешней Садовой улицы), но и каменной стены Белого города (по линии нынешних бульваров). Поляки могли с успехом занимать только внутренние московские цитадели – Кремль и Китай-город. Они привели их в осадное положение, а остальной город решили, по обычаю того времени, сжечь при подходе осаждающих, чтобы не дать врагу прикрытий вблизи крепостных стен.
Москвичи сами помогли полякам выполнить это дело, начав с ними ссору и уличную драку. 19-го марта драка перешла в общий бой. Поляки выгнали московское население из Китай-города в Белый город и зажгли последний. Москва выгорела, и тысячи москвичей разбрелись по окрестностям без пищи и крова. Передовые отряды народного ополчения не поспели придти ко времени этого боя и застали только тлевшее пожарище столицы. Они и устроились лагерем, “таборами”, на развалинах Москвы. За авангардом подтянулась к Москве и вся земская рать и, укрепившись в таборах, принялась за осаду Кремля и Китай-города. Так началось лето 1611-го года.
2. Осада Москвы и земское правительство
В новой обстановке, когда вся страна возмутилась против Владислава и Сигизмунда, боярская дума в Москве потеряла всякое значение, перестала быть правительством. Бояре рассматривались, как изменники, заключенные в осаду вместе с иноземным врагом, которому они оставались послушны. Взамен этого бывшего правительства необходимо было создать новое. Оно могло составиться их тех элементов власти, какие обозначились во время народного движения. Такие деятели, как Рязанский воевода П.Ляпунов, Тушинский (позднее Калужский) боярин князь Д.Т.Трубецкой, атаманы казачьи Заруцкий и Просовецкий уже держали в своих руках власть над своими войсками и теми уездами и городами, которые занимали. Они под Москву привлекли с собой свои местные канцелярии (“приказы”) и через их посредство продолжали управлять своими базами, где они собрали войска, откуда двинулись в поход и откуда извлекали средства для своего содержания. Но все эти разрозненные и несогласованные “приказы” не составляли правильного аппарата управления. Нужда в нем чувствовалась остро; необходимо было создать правительство. Оно и было создано путем соединения в одно целое разных советов, группировавшихся около виднейших вождей. Все вместе они называют себя “вся земля” и описательно именуют себя так: “бояре и воеводы и думный дворянин Прокопий Петрович Ляпунов и дети боярские всех городов и всякие служилые люди”. Ото “всея земли” даются распоряжения по городам и уездам, и “приговор” всея земли считается для страны законом. Такого рода приговоры идут уже с апреля 1611 года. Однако по всем признакам первые опыты “всея земли” не были удачны, в земской рати существовали внутренние трения, и в основе их лежала все та же социальная рознь между казачеством и, сравнительно, высшими общественными слоями землевладельческого дворянства и зажиточного торгово-промышленного посадского населения.
Выше было сказано, что Ляпунов, поднимая движение на Рязани, сносился с остатками “воровской” Тушинской рати, которые после смерти Вора потеряли всякое средоточие и связь, и держались в южной половине государства, не умея определить свои дальнейшие действия. Они охотно примкнули к народному движению против Сигизмунда, а Ляпунов охотно шел с ними в союз, надеясь дать брожению этой опасной массы наилучший исход в борьбе за общенародное дело “против разорителей веры христианския”. Быть может, это было не вполне осмотрительно. Раз Ляпунов сблизился с “воровскими советниками” и казачеством, ему надлежало принять и все последствия этого сближения: считать всех “воров” и казаков борцами, достойными награды за свой патриотический подвиг. Ляпунову представлялось, что лучшей наградой для зависимых “боярских людей”, которыми тогда полнилась “воровская” казачья сила, будет “воля и жалованье”. Он и писал с обещанием воли и жалованья ко всем вообще казакам, приглашая их идти помогать ему под Москву, и прибавлял по адресу беглых, еще не попавших в казаки холопей: “а которые боярские люди, и крепостные и старинные, и те был шли безо всякого сумнения и боязни: всем им воля и жалованье будет, как и иным казакам”. Надо думать, что этот призыв имел в виду привлечь под Москву все бродившее на Поле казачество, направить его силы на общеземское дело и, взяв казаков на земское жалованье, этим самым сделать беспокойную казачью массу безвредной для общественного порядка. Но, если таковы были планы и надежды Ляпунова, он жестоко ошибся. Его призыв способствовал собранию больших казачьих масс в центре государства. Под Москву во множестве сходились и боярские люди и вольные казаки, ждали воли, требовали жалованья, но оставались в прежнем “воровстве”, нисколько не мирясь со старыми московскими порядками. В подмосковном ополчении в 1611 году, точно так же, как в 1606 г. у Болотникова, в политическом союзе против общего врага оказались непримиренные социальные враги. В общем совете всей рати эта вражда давала себя знать. “Воровской” радикализм вызывал консервативную реакцию, и дело шло явно к разрыву и распаду ополчения. В июне 1611 года опасность внутреннего распада заставила Ляпунова прибегнуть к экстренной мере. По его почину совет всей рати – “вся земля”, как этот совет себя называл – решил дать государству новое верховное управление и одним торжественным актом разрешить насущнейшие вопросы текущей общественной жизни. В последние дни июня был выработан и 30 июня “всею землею” утвержден “приговор”, создававший в стране временное правительство с определенными полномочиями и заданиями в сфере сословной и аграрной политики.
3. “Приговор” 30 июня 1611 года; распад ополчения вследствие внутренней розни; торжество казаков
“Приговор 30-го июня” считал верховной властью в государстве “всю землю”, олицетворяемую советом рати, то есть представителями составных частей подмосковного войска. “Вся земля” избирала “в правительство” бояр и воевод (Трубецкого, Ляпунова и Заруцкого). Это “правительство” есть только подчиненная власть, ограниченная в своих действиях ратным советом “всея земли”: “не объявя всей земле, смертные казни никому не делать и по городом не ссылать; а кто кого убьет без земского приговору, и того самого казнити смертью”. “Правительство” получало точно определенное вознаграждение за свой труд; а что из земель “розняли бояре по себе без земского приговору” и другим “роздали они ж бояре”, то подлежало возвращению в государственный земельный фонд. В руководство “правительству” даны были указания о нормальном земельном обеспечении из этого фонда всей вообще подмосковной рати и прочих лиц служилого класса. Затем следовало определение о казачьем “жаловании”: казакам “старым”, которые давно служили сотнями с городов или станицами с Поля, предоставлялось на выбор получить поместье и стать служилыми людьми помещиками или же, оставаясь казаками, получать “хлебный корм” и деньги за свою службу. Далее в приговоре был указан порядок управления всем государством, вместо многих “приказов”, существовавших в разных “полках”, устанавливались общие для всей страны учреждения: Разряд и Поместный приказ для ратных дел и людей, финансовые приказы для сбора и расхода денег, Разбойный и Земский приказы для юстиции и полиции. Наконец, приговор утверждал старое московское правило, по которому крестьянский выход почитался отмененным: вывезенных и выбежавших “крестьян и людей отдавать назад старым помещикам”. Это был косвенный, но резкий выпад против тех элементов казачества, которые не подходили под понятие “старых казаков”, служащих “старо”. Ранее эти элементы приглашались Ляпуновым с обещанием воли и жалованья; теперь по сыску прежних господ они возвращались в неволю. Не менее резкое постановление против казачества – и старого и не старого одинаково – заключалось в том, чтобы казаков с их атаманами не назначать на должности по местному управлению, в города и уезды, и вообще не выпускать из подмосковных таборов иначе, как под начальством “дворян добрых”.
Все содержание приговора 30 июня удостоверяет в том, что он был направлен против казачества и стремился дать торжество старому крепостному московскому порядку. Очевидно, представитель этого порядка Ляпунов в данную минуту чувствовал себя и свою сторону сильнее казачества с его вождями, Тушинским боярином Трубецким и атаманом Заруцким, и “повеле написати приговор” в своем духе. Однако это торжество Ляпунова было непрочно и недлительно. Приговор раздражил казачью сторону подмосковного войска. Принцип крепостного права и в этот момент послужил главной причиной острой социальной розни между землевладельческим дворянским слоем войска и его низшими слоями, представлявшими организованную оппозиционную массу населения. Казаки заманили Ляпунова для каких-то объяснений в свой “круг” и убили его (22 июля), затем разграбили его “дом” в подмосковном лагере и начали открытую войну с дворянами. Утратившие с Ляпуновым свое единство, служилые люди ударились в бегство: “мнози разыдошася от царствующего града”, говорят современники, и мало-помалу “отоидоша вси от Москвы прочь”. Ополчение погибало. В нем остались одни казаки, да из дворян те, “которые были в воровстве в Тушине и в Калуге”. Иначе говоря, под Москвой возродился тушинский стан. Но в Москве уже не было русской власти, которая составила бы противовес “воровству”: в Москве была “измена” и польское засилье. Поэтому “воровские” казачьи власти оказались в положении центрального правительства для всей страны. Они обладали центральным правительственным механизмом: у них в таборах “в Розряде и в Поместном приказе и в иных приказах сидели дьяки и подьячие; и из городов и с волостей на казаков кормы сбирали и под Москву привозили”. Получив силу, казаки “воровства своего не оставили: ездили по дорогам станицами и побивали”. В таких коротких фразах современники изображали “настоящую беду Московскому государству”.
Первая попытка, сделанная московскими боярами, прекратить смуту и восстановить государственный порядок через унию с Речью Посполитой привела к польской военной диктатуре. Вторая попытка, сделанная средними слоями населения с помощью казачества, привела к распаду земского ополчения и торжеству казачества над дворянством. Овладев властью под Москвой, казачий табор стал правительственным средоточием всей страны и в первый раз, казалось, одержал победу над старым московским порядком. Не остерегшись союза с “ворами”, средние московские люди надеялись их дисциплинировать; но сами не устояли перед ними и оставили им поле действия. Если бы в казачестве того времени были определенные социальные идеалы и творческие задатки, они могли бы обнаружиться в деятельности казачьего подмосковного правительства. Но их не было: казачьи власти только “сбирали кормы”, а казачьи станицы ездили по дорогам и “побивали”. Страна не могла подчиниться такому правительству.