Д. И. Иловайский
Из книги: Разыскания о начале Руси.
Вместо введения в русскую историю
Новгородский оттенок легенды о призвании князей
Откуда взялась легенда о призвании князей и о призвании именно из Скандинавии?
Известно, что средневековые летописи любили приписывать своим народам какое-нибудь отдаленное происхождение и притом льстящее народному самолюбию. Например, Франки выводили себя от Энеевых Троян, Бургунды от Римлян и т.п. Но самым обычным приемом было выводить народы из Скандинавии. Так Иорнанд производил Готов из Скандинавии и назвал эту страну vagina gentium. Павел Диакон производит оттуда же Лангобардов. Видукинд сообщает мнение, которое оттуда же выводит и Саксов. К Готским народам некоторые летописцы причисляют Вандалов, Герулов, Скиров, Ругиев, Бургундов и Алан (см. Mem. Pop. Стриттера. Т. I). Если принять Скандинавское происхождение Готов, то выходит, что и эти все народы ведут свое начало из Скандинавии. Очевидно, происхождение из далекого полумифического острова Скандии приобрело особый почет, сделалось признаком какого-то благородства. Если принять в соображение, что сами Скандинавы выводили своих предков с берегов Танаиса, то получим следующую несообразность. Готский народ успел из Южной России переселиться в Скандинавию, там размножиться, оттуда вернуться в Южную Россию и здесь уже с III века явиться господствующим народом. А между тем сама Скандинавия, эта воображаемая vagina gentium, извергавшая из своих пределов целые народные потоки, без сомнения, в первые века нашей эры была пустынною страною, изредка обитаемою Финнами и Лопарями, по берегам которой еще только зарождались германские колонии, приходившие с южного Балтийского поморья.
Этот столь распространенный обычай выводить своих предков из Скандинавии, по всей вероятности, отразился и в нашем летописном предании о выходе оттуда Варяжской Руси. Но, как мы видели, все убеждает нас в том, что отечество Руси было не на севере, а на юге; что владычество свое она распространяла не с севера на юг, а наоборот, с юга на север, и что Русь и Варяги два различные: народа: первые жили на юге, вторые на севере. Сама летопись наша Черное море называет Русским, а Балтийское Варяжским; эти названия весьма наглядно указывают на географическое положение Варягов и Руси, и нет никакого моря, которое бы называлось Варяго-Русским. Арабы тоже Черное море называют Русским; о Балтийском море они хотя имели темное представление, но все-таки связывали с ним название Варанк. Далее, русская летопись смешивает Русь с Варягами собственно в легенде о призвании князей; но почти во всех других случаях она различает Русь от Варягов и говорит о них как о разных народах. Русскою землею в летописи называется по преимуществу юг, а не север России; в XII веке князья под именем Руси разумеют обыкновенно Киевскую землю. Из всех славянских племен Русь приводится в наиболее тесные отношения с Полянами. Напомним опять выражение летописи: “Поляне яже ныне зовомая Русь”. Замечательно, что матерью русских городов назван Киев, а не Новгород*.
______________________
* Обращаем внимание читателя на эту грамматическую неверность: Киев – мать, а не отец-город (на что указал и г. Бессонов в примечаниях к его изданию Белорусских песен). Народ не мог выразиться таким образом: он говорит “матушка Москва”, “батюшка Питер”, а не наоборот. Очевидно, это название не народное, а книжное, заимствованное от Греков: то есть буквальный перевод слова μητροπολις. Византийские писатели прямо называют этим именем Киев. Напр., у Киннама (236 стр. Боннского издания): “μητροπολις τω εϑνει τοντω”.
Что под именем Руси разумелась в древний период преимущественно Киевская земля даже и у других южнорусских Славян, весьма наглядный пример представляют известные слова Владимира Галицкого о киевском боярине Петре: “Поеха муж Русский объимав вся волости”.
______________________
Начало Русской истории приурочивает к Новгороду одна только легенда о призвании князей. “Се повести времянных лет, откуда есть пошла Русская земля, кто в Киеве нача первее княжити” – вот какими словами начинается наша летопись. Тут говорится о Киеве, а не о Новгороде. Положительные хронологические данные также относят начало нашей истории к Киеву. Первый достоверный факт, внесенный в нашу летопись со слов византийцев, это нападение Руси на Константинополь в 864 – 5 гг., в царствование императора Михаила. Вот слова нашей летописи: “Наченшю Михаилу царствовати, начася прозываться Руска земля”. Норманнская теория придала им тот смысл, будто именно с этого времени наше отечество стало называться Русью. Но внутренний, действительный смысл, согласный с положительными событиями, тот, что в царствование Михаила имя Руси впервые делается известным, собственно впервые обращает на себя внимание, вследствие нападения Руссов на Константинополь. Может быть, наш летописец или его списатель и сам думал, что с тех пор Русь стала называться Русью. Заблуждение весьма естественное, и невозможно прилагать требования нашего времени к русским грамотным людям той эпохи, то есть ожидать от них эрудиции и критики своих источников. Например, могли ли они, читая византийцев, под именами Скифов, Сарматов и т.п. узнавать свою Русь?
“Тем же отселе почнем и числа положим” – продолжает летопись”. Это отселе, по отношению к Русской истории, оказывается первый год Михайлова царствования, который летопись полагает в 852 г. “А от перваго лета Михайлова до перваго лета Олгова, Русскаго князя, лет 29; а от перваго лета Олгова, понеже седе в Киеве, до перваго лета Игорева лет 31; а от перваго лета Игорева до перваго лета Святославля лет 33” и т.д. В этом хронологическом перечне начало Руси ведется не от призвания Варягов, а от той эпохи, когда Русь ясно, положительно отмечена византийскими историками. Затем хронист прямо переходит к Олегу. Где же Рюрик? И почему такое по-видимому замечательное лицо, родоначальник Русских князей, не получил места в означенной хронологии? Мы в этом случае допускаем только одно объяснение, а именно: легенда о Рюрике и вообще о призвании князей занесена в летописный свод, чтобы дать какое-нибудь начало русской истории, и занесена первоначально без года; а впоследствии искусственно приурочена к 862 году*.
______________________
* Начальную хронологию Нестора сами норманисты находят ошибочною; а именно на это указывал прежде Круг, и в наше время г. Куника.
______________________
В настоящее время, после нескольких прекрасных трудов по вопросу о нашей летописи (Погодина, Сухомлинова, Срезневского, кн. Оболенского, Бестужева-Рюмина и др.) нет сомнения, что так называемая Нестерова летопись в том виде, в каком она дошла до нас, есть собственно летописный свод, который нарастал постепенно и подвергался разным редакциям. Списатели, как оказывается, не всегда довольствовались буквальным воспроизведением оригинала; но часто прилагали и свою долю авторства; одно сокращали, другое распространяли; подновляли язык; вставляли от себя рассуждения, толкования и даже целые эпизоды. Не надобно при этом упускать из виду также и простые ошибки, описки, недоразумения (особенно при чтении подтительных слов) и пр. Известные слова мниха Лаврентия: “оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая Бога деля, а не кляните” – эти слова характеристичны. Мы думаем, что и мних Лаврентий, хотя называет себя списателем, однако едва ли это слово можно приложить к нему в буквальном смысле. Вот отчего явилось такое разнообразие списков, что нельзя найти двух экземпляров совершенно сходных между собой.
Летописный свод дошел до нас в списках, которые не восходят ранее второй половины XIV в.; от Киевского периода не сохранилось рукописи ни одного летописного сборника. Своды, дошедшие до нас и заключающие начало нашей истории, принадлежат собственно Руси Северной, т. е. Новгородско-Суздальской, а не Южной, и притом относятся к тому времени, когда летописная деятельность в Киеве уже прекратилась. Восстановить по ним начальную редакцию почти так же трудно, как по былинам Владимирова цикла восстановить картину Киевской Руси и придворнокняжеского или дружинного быта времен исторического Владимира; ибо эти былины точно так же дошли до нас при посредстве северной обработки и северной передачи; они окрасились в цвет, который имеет мало общего с древнею Киевскою Русью. В них более отражается единодержавная Московская Русь. Попытки некоторых исследователей отделить разнообразные слои в нашем летописном своде начались сравнительно недавно, и, несмотря на некоторые прекрасные результаты, остается еще обширное поле для деятелей; многие подробности еще ускользают от разъяснения. Некоторые имена вкладчиков в летописный свод и описателей уцелели случайно; а остальные потеряны навсегда.
Относительно порчи и перемен, которым подверглись наши начальные летописи, они представляют аналогию с богослужебными книгами. Известно, какие ошибки и вставки были в них открыты, когда началось их исправление, и к каким важным последствиям они повели. А между тем богослужебные книги как предмет священный переписывались с большим тщанием и большею осторожностью, чем летописи; поэтому можно себе представить, как велика была порча последних; ибо для списателей и составителей сводов не было такой же сдержки. А когда началась ученая разработка Русской истории, те рассказы, которые говорят о временах гораздо более древних, чем самые летописи, относились обыкновенно к народным преданиям. Мы нисколько не отвергаем преданий как одного из источников истории; но дело в том, что этим источником надобно пользоваться с величайшею осторожностью, и пока предание не выдержит строгой проверки по другим более достоверным источникам, его никак нельзя возводить в исторический факт. Это во-первых; а во-вторых, еще вопрос: то, что мы иногда считаем народным преданием, действительно ли таковым может назваться? Можно немало найти примеров тому, как мнимо народные предания составились путем собственно книжным. Некоторые домыслы грамотеев, удачно пущенные в массу, впоследствии как бы принимают оттенок народных преданий, особенно если в них отражался какой-нибудь общий мотив, какое-либо повторявшееся явление, другими словами, если они попадали в соответственную среду. Для аналогии с этим явлением укажем на отношения многих апокрифических сказаний к Библии.
Столь прославленная легенда о призвании князей дошла до нас не в первоначальном своем виде По всей вероятности, она была преобразована тем лицом, который приложил некоторые старания к обработке Киевского свода, то есть придал ему некоторую систему. Хотя это сказание по возможности проводится и далее, то есть как бы согласуется с дальнейшими фактами; но по наивности и простоте литературных приемов летописцы не могли избежать противоречий как в этом случае, так и во многих других*.
______________________
* Для примера укажем на происхождение Переяславля, который будто основан на месте известного единоборства при Владимире ев Это не более как неудачная попытка осмыслить название города, вроде мифа о Кие, основателе Киева. Составитель свода не обратил внимания на то, что город Переяславль уже упомянут им в договоре Олега с Греками Это несообразность, бросающаяся в глаза; но другие несообразности, менее яркие, еще легче ускользали от наших старинных книжников. Например, могли ли они заметить следующую тонкость? В сказании о призвании князей говорится, что от этих князей Новгородцы стали называться Русская земля, а между тем и в дальнейших известиях ясно, что именно Новгородцы-то и не называли себя Русью, а называли так обитателей Приднепровья.
______________________
Известно, что история каждого народа начинается мифами Не будем говорить о народах древнего мира; напомним более близкие к нам примеры, сказания о Пшемысле у Чехов, о Кроке и Лешках у Поляков и пр. Откуда главным образом берутся эти сказания? Из простой, естественной потребности объяснить свое начало, т.е. начало своего народа и особенно своей государственной жизни.
Наша легенда о призвании князей из-за моря имеет все признаки сказочного свойства. Во-первых, три брата. Известно, что это число служит любимым сказочным мотивом не только у Славян, но и у других народов. Еще у древних Скифов, по известию Геродота, существовал миф об их происхождении от царя Таргитая и его трех сыновей: Арпаксая, Лейпаксая и Колаксая. В средние века встречаем у Славян миф о происхождении трех главных славянских народов от трех братьев: Леха, Чеха и Руса. В нашей летописи, в параллель с Рюриком, Синеусом и Трувором на севере, являются три брата на юге: Кий, Щек и Хорив Наша легенда о призваним трех Варягов для водворения порядка сходна с ирландским преданием о призвании трех братьев с востока (Амелав, Ситарак и Ивор) для заведения торговли. Что легенда о трех Варягах установилась не вдруг и подвергалась также вариантам и украшениям, доказывают ее позднейшие редакции с прибавлением Гостомысла, колебание, по разным спискам, между Ладогой и Новгородом, и пр. Самая неопределенность выражения: призвали из “за моря” есть также обычная черта подобных мифов, почти то же, что наше сказочное: “из-за тридевять земель”. Если бы это был исторический факт, то могло бы сохраниться в памяти народной более определенное указание на местность, из которой призвали князей. Впрочем, напрасно Байер считается родоначальником Норманнской теории; эта теория в общих чертах уже существовала в древней России, т. е. под морем тут преимущественно разумелось море Варяжское или Балтийское. Так, в 1611 году из Новгорода отправлены были послы к шведскому королю Карлу IX просить в государи его сына; для чего приводилось следующее основание: “А прежние государи нащи и корень их царский от их же Варяжского княжения, от Рюрика и до великого государя Федора, Ивановича был”. Однако и в древней России мнение о призвании князей из Скандинавии далеко не было исключительным. Напомним известные слова Степенной книги о том, что Рюрик с братьями пришли из Прусской земли и что они были потомки Пруса, брата Октавия Августа. Воскресенская летопись также выводит их из Прусской земли.
Польский историк Длугош, писавший во второй половине XV века, но имевший под руками более древних русских летописцев, в своих известиях о Руси распространяется о Кие, Щеке и Хориве, и только мимоходом упоминает о выборе трех братьев Варягов некоторыми русскими племенами. Он выражается о пришествии князей вообще “из Варяг”; но не говорит, будто Русь была Варяги и пришла с князьями; напротив, он говорит о Руси, как о народе туземном и стародавнем в России; приводит мнение о его происхождении от мифического Руса; но прибавляет, что мнения писателей об этом предмете очень разнообразны и что это разнообразие “более затемняет, чем выясняет истину”. Стрыйковский также ничего не знает о пришествии Руси из Скандинавии; он ведет Русь от Роксалан или Роксан; а о Варягах замечает, что мнения об их отечестве различны и что русские хроники не дают на этот счет никакого объяснения. Все это показывает, какая путаница была в наших летописях по вопросу о начале Руси, прежде нежели возобладало представление о пришествии небывалого народа Варяго-Руссов из-за моря.
Сказание о новогородском посольстве к варяжским князьям находится в непосредственной внутренней связи с одним из последующих эпизодов, именно с посольством Новгородцев к Святославу, у которого они просили себе князя. К своей просьбе, как известно, они присоединили угрозу: “Если из вас никто не пойдет к нам, то мы найдем себе князя (в другом месте)”. Можно ли принимать на веру подобный рассказ, который противоречит зависимому отношению Новгорода к великому князю Киевскому? А что Новгород находился тогда в зависимости от Киевского князя, в этом убеждают все положительные факты. Константин Багрянородный замечает, что сам Святослав при жизни отца был князем Новогородским; он упоминает Новгород в числе других городов, зависимых от Киева, и нисколько не указывает на его самостоятельное положение. В Новгороде киевские князья в течение всего X века содержали варяжский гарнизон, и это может только намекать на не совсем покорные отношения к ним со стороны Новогородцев. Гораздо естественнее предположить, что упомянутый рассказ о посольстве к Святославу сложился в позднейшую эпоху: он скорее выражает характер отношений Новгорода к великим князьям в то время, когда Новгородцы уже добились некоторой самостоятельности, кичились своим вечевым бытом и действительно призывали к себе то того, то другого князя.
Отсюда мы позволяем себе предположить, что и самая легенда о посольстве славянских (т.е. новгородских) послов за море и о призвании варяжских князей, эта легенда, выводившая начало Русского государства из Новгорода – имеет отпечаток Новогородский. Вероятно, настоящий свой вид она получила не ранее второй половины XII или первой XIII века, когда Новгород достигает значительного развития своих сил. Это было время живых, деятельных сношений с Готландом (с городом Висби), германскими и скандинавскими побережьями Балтийского моря. А с XIII века по преимуществу сюда устремлено было внимание Северной Руси, и только с этой стороны свободно достигал до нас свет европейской цивилизации; между тем Южная Русь была разорена и подавлена тучею азиатских варваров. Уже с появлением Половцев, то есть со второй половины XI века Русские постепенно были оттесняемы от прибрежьев Черного моря и торговые сношения с Византией все более и более затруднялись. А когда нагрянула Татарская орда, эти сношения прекратились. Нить преданий о связи Руси с Черным морем порвалась; между прочим заглохли и самые воспоминания о Русских походах на Каспийское море, и мы ничего не знали бы о них, если бы не известия Арабов. Предание о трех братьях Кие, Щеке и Хориве есть не что иное, как та же попытка ответить на вопрос: откуда пошло Русское государство? Эта попытка, конечно, южнорусского киевского происхождения. Киевское предание не знает пришлых князей; оно говорит только о своих туземных, и связывает их память с Византией и с Болгарами Дунайскими. Это предание оттеснили на задний план и не дали ему ходу сводчики летописей и списатели, которые на передний план выдвинули легенду о призвании Варяжских князей. А призвание князей в их время было обычным делом в Великом Новгороде, и этот мотив легко мог окрасить его предания. Замечательно, что и впоследствии, в начале XVII века, как мы видели, на призвание князей ссылаются именно Новгородцы.
Мы упомянули о наемном варяжском гарнизоне в Новгороде. Начало этого гарнизона можно отнести к концу IX или к началу X века. По словам нашей летописи, Олег уставил, чтобы Новгород давал дань Варягам по 300 гривен в год мира деля; что действительно они и получали до смерти Ярослава. Это известие, конечно, не легенда и принадлежит к отделу наиболее достоверных источников летописного свода. Его можно понимать только в том смысле, что Новогородцы платили по 300 гривен на содержание у себя варяжского гарнизона. Тем не менее выражения “дань даяти” и “мира деля” могли быть перетолкованы в смысле какой-то зависимости от Варягов и повлияли на составление басни о когда-то платимой Варягам дани, об их изгнании, потом об их призвании и пр. К этому недоразумению могли примешаться воспоминания о действительных нападениях Варягов на новогородские пределы и о действительных посылках к Варягам для найма войска*.
______________________
* Новгород, как известно, находился в подчиненных отношениях к Киеву, но издавна стремился к самостоятельности. Не лишено значения и то обстоятельство, что в дотатарскую эпоху Новогородец не следовал примеру других подчиненных Руси племен и не старался усвоить себе имя Русина: но продолжал именовать себя Словенином. Новгород когда-то мог питать к Киевскому господству чувства, если не те же, то подобные тем, которые он питал впоследствии к Московскому.
______________________
Если мы обратимся ко всем уцелевшим памятникам русской словесности дотатарского периода, то нас поразит следующее явление. Нигде в этих памятниках нет почти никакого намека на призвание варяжских князей. А между тем поводы к тому были нередки. Возьмем хоть столь известное Слово о Полку Игореве. Оно не раз вспоминает о старых временах и о старых русских князьях, даже о веках Траяна; но о варяжских князьях нет и помину. Некоторые обстоятельства автору Слова известны были лучше, чем летописцам; у него есть имена князей, каких нет и в летописях. Вообще отношения Руси к югу у него рисуются яснее и обстоятельнее, чем у летописцев. Так, Тмутракан является у последних только мимоходом и исчезает в тумане; конечно, вследствие того, что летописный свод составлен тогда, когда связи с югом были уже почти порваны. Но Слово о Полку Игореве, хотя относится к концу XII века, однако в нем живо еще представление о Тмутракани как о части Русской земли, но отрезанной от нее Половецкою ордою. И не только о Тмутракани, поэт говорит и о готских девах, которые на берегу Синего моря поют песни, звеня русским золотом. Тут, конечно, идет речь о Готском или южном береге Крыма; о чем нет и помину в наших летописях. Самый поход Игоря и Всеволода, как видно из Слова, был предпринят с целью: “поискати града Тьмутороканя”. Возьмем еще, для примера, сочинение митрополита Илариона: “Похвала кагану нашему Владимиру”. Здесь представлялся удобный случай упомянуть о предках этого князя, и действительно, Иларион называет его сыном Святослава и внуком “старого” Игоря; говорит, что их победы и храбрость вспоминаются доныне; но далее Игоря он нейдет. Слово Даниила Заточника и Сказание о Борисе и Глебе также приводят имена Святослава и Игоря. Замечательно это как бы систематическое умолчание о призвании Рюрика и необычайных завоеваниях Олега во всех тех памятниках, которые, несомненно, древнее летописного свода. Могло ли это все быть случайно? Замечательно, что и летописные источники, относящиеся несомненно к эпохе дотатарской, в этом случае совпадают с остальными памятниками той же эпохи. Приведенный нами выше хронологический перечень останавливается на смерти Святополка; отсюда мы можем заключить, что он написан при Владимире Мономахе, т.е. в первой половине XII века; известно, что Рюрика здесь нет.
До какой степени в летописном своде отразилось неведение южных событий и южных отношений, это видно на Болгарах. Как известно, мы приписываем, и совершенно основательно, Болгарам весьма видную роль в истории нашей письменности и нашего христианства. Напомним договоры Олега и Игоря, которые, по мнению норманистов, дошли до нас в болгарском переводе.
Между Русью и Болгарами, очевидно, были деятельные сношения. А между тем летописи наши чрезвычайно мало говорят о связях с Болгарами; они знают о них почти не более того, сколько могли почерпнуть в известиях византийских. Иногда они как бы смешивают Дунайских Болгар с Камскими. Точно так же летопись не дает ответа на вопрос о наших отношениях к Корсуню, который при Владимире св. как бы вдруг получает для нас такое великое значение. В непосредственную связь с этими отношениями к Корсуню мы должны поставить исконное существование Руси Приазовской, той Руси, которая в нашей летописи потом внезапно, почти без всяких предварительных указаний, является в виде особого Тмутраканского княжества.