1. Роль духовенства в 1611 г.; “грамотка” Гермогена
Подмосковная катастрофа не была единственным несчастьем данного момента. Бегство служилых людей из-под Москвы и превращение общеземского правительства в казачье совпали по времени с тем, что Сигизмунд взял Смоленск и отправил в плен “великих послов” Филарета и Голицына, шведы заняли Новгород и его область, а в Москве поляки посадили в тюрьму патриарха и угнетали бояр. Все это потрясало умы и смущало души московских людей; все это говорило о возможности полной гибели. Осень 1611 года была безотрадной порой для московского общества, мучимого сознанием своего бессилия. Русские люди ни на что не надеялись и молились только о том, чтобы Господь пощадил “останок рода христианского” и оградил миром “останок Российских царств и градов и весей”. От славного государства уцелели только “останки”; никакие книги “не произнесоша нам такового наказания ни на едину монархию, ниже на царства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею”. Главная беда заключалась, конечно, в том, что население не знало, кому повиноваться и за кем идти. Обе власти – польская в Москве и казачья под Москвой – были неприемлемы: первая представлялась вражеской и изменной, вторая – “воровской”. Утратив привычную организацию и не имея центра, страна пока не имела никаких вождей и правителей, которые бы так же уверенно, как в свое время Скопин и Ляпунов, увлекли за собой народную массу и стали бы во главе движения, дав ему направление и программу. Страстно желая спасения и возрождения, одни искали его в чудесах и видениях, звали к молитве и посту в надежде спастись нравственным обновлением и очищением. Распространялись сказания о чудесных явлениях и знамениях, в основе которых лежал именно призыв к покаянию. Одно из таких сказаний повлекло за собой даже официальное распоряжение из казачьих таборов поститься три дня; и действительно, по всей стране “пост зачася”, и при том такой усердный, что “многие младенцы помираху с того посту”. Другие же более уравновешенные и твердые люди желали указать выход из бездны, дав тот или иной практический совет, предложив ту или иную программу действий. Таких советов и программ было не мало; но все они выходили к двум основным и первоначальным. Одна программа торопливо и кратко была изложена в “грамотке” патриарха Гермогена к нижегородцам около середины августа 1611 года. Другая заключалась в знаменитых грамотах братии Троицкого монастыря. Очень любопытно то обстоятельство, что почин в деле политического совета и руководства исходил от духовных лиц. Это значило, что с падением государства не пала церковь и ее представители уразумели, что на них теперь перешла обязанность стать во главе расстроенного смутой общества. Но в общей разрухе и голоса церкви звучали неодинаково и гласили разно: писания патриарха и Троицких иноков не были согласны и потому были несовместимы. Между ними приходилось делать выбор.
Патриарх, сидевший под стражей в Кремле, узнал, что в подмосковном стане у казаков атаман Заруцкий желает “на царство проклятого паньина Маринкина сына”, прижитого в Тушине Мариной Мнишек от Вора. Это отрождение самозванщины очень обеспокоило Гермогена, и он при первой возможности, через верного “бесстрашного” человека Родю Мосеева, тайно дал знать нижегородцам, которые поддерживали с патриархом сношения, чтобы они всеми мерами распространили по городам эту тревожную весть и патриаршим именем воспретили признавать царем “Воренка”. Гермоген просил действовать везде, в городах и в “полках”, его “словом” против казаков и “говорити бесстрашно, что проклятый (Воренок) отнюдь ненадобе”. Все те, кто чтил патриарха и желал за ним следовать, должны были заключить, что в данную минуту патриарх считает главным врагом земщины казаков с их Воренком и, главной задачей – борьбу с самозванщиной и казаками. О поляках и короле в этой грамоте Гермогена даже и не упоминалось.
Другого содержания и направления были грамоты Троице-Сергиева монастыря. В тушинскую пору Троице-Сергиев монастырь выдержал долгую осаду от Сапеги и Лисовского. Каменные стены спасли монастырь, но он был вовсе истощен и разорен осадными лишениями. Для его восстановления после осады настоятелем монастыря был назначен архимандрит Дионисий, один из самых замечательных людей того времени. Он широко понял предстоявшее ему дело. Из богатых и уцелевших от разрухи имений монастыря и из других подчиненных Троицкому монастырей он стянул людей и средства и поставил свой монастырь на ноги. Но он не стал покоить братию “широким” житием, а, напротив, направил ее к трудам на общую пользу. Находясь всего в 60 верстах от Москвы, монастырь был свидетелем “кипевшей” смуты; “всеми путьми быша беглецы” к Троицкой обители, в крепких стенах которой можно было укрыться и отдохнуть и попитаться. На дело призрения и устремил Дионисий силы своей братии. Монахи и монастырские слуги и крестьяне строили больницы, “дворы и избы разные на странноприимство всякому чину”; собирали запасы на содержание призреваемых в этих больницах и дворах; питали и лечили больных и слабых; хоронили умерших; “по путем и по лесам ездили и смотрели того, чтоб звери не ели, и мученых от врагов, мертвых и умирающих, всех сбирали”. Такого рода деятельность вышла далеко за стены обители и нуждалась в защите и покровительстве власти. Единственной же властью, на которую мог опереться монастырь, тогда была власть подмосковного ополчения, сначала земского, при Ляпунове, а затем казачьего. Дионисий силой вещей был в сношениях с “табором”, принимал от Заруцкого и Трубецкого помощь и защиту и, в свою очередь, помогал им в борьбе с поляками, чем мог: посылал “пеших троицких слуг и служебников со свинцом и с зелием” (порохом) и писал “грамоты во все городы о помощи”. Вот эти-то грамоты и получили широкую известность. Они были обращены ко всей земщине и звали ее на помощь подмосковному казачьему войску против ляхов и изменников, сидевших с ними в Москве. Монахи не закрывали глаз на казачье “воровство”; но они еще верили в возможность общего действия и прочного единения казачества и земских слоев и рознь их представляли временной и случайной. Потому в течение всего второго полугодия 1611 года они проповедовали единение с казаками и в этом отношении далеко разошлись с патриархом. Тот давал лозунг: сперва на казаков, потом на поляков; монахи же звали на поляков вместе с казаками заодин. Это были несовместимые лозунги, и земщина, как увидим далее, последовала не за Троицкой братией, а за Гермогеном.
В августе 1611 года совершился распад Ляпуновского ополчения и к концу этого месяца вся страна уже знала о происшедшем несчастии. Грамотка Гермогена о Воренке дошла до Нижнего Новгорода 25 августа, и тотчас же Нижний и соседние с ним города списались между собой и условились “быть всем в совете и соединеньи”, не принимать казачьей администрации и “казаков” в город не пущати ж”. Настояние Гермогена было таким образом приведено в исполнение. Волжские города объявили себя против казачьих таборов, а последние в свой черед стали смотреть на Понизовые города, как на строптивых бунтовщиков против подмосковных “бояр” Трубецкого и Заруцкого. Прошло несколько недель, и в Нижнем был сделан дальнейший шаг – от пассивного сопротивления казакам к активному им противодействию. Около 1 сентября в число земских старост, ведавших общинное хозяйство и податные дела нижегородского посадского мира, был избран один из торговцев (“убогою куплею питаяся”) Кузьма Минин. Вступив в свою должность, он в сентябре же начал говорить “пред всеми в земской избе и идеже аще обреташеся” о необходимости “чинить промысел” над врагами, то есть вместо пассивного выжидания перейти к действию. Проповедь Минина отличалась большим воодушевлением: по всем данным, это был человек большого темперамента и исключительных способностей. Ему удалось увлечь своих сограждан, и они сделали то, что по условиям своего быта могли сделать. В земской избе, где совершались все мирские дела, посадские люди написали “приговор всего града за руками” (то есть с подписями, формальный и крепкий). В нем определялся особый сбор “на строение ратных людей”, и произвести этот сбор поручалось Минину. Дело, задуманное посадом, было доложено воеводам Нижегородским князю В.А.Звенигородскому и А.Алябьеву. Они же на общегородском сходе нижегородцев всех сословий объявили дело всему городу. Обставлено это было, по преданию, очень торжественно: соборный протопоп Савва Ефимьев “пред святыми вратами” в соборе прочитал одну из Троицких грамот и говорил народу речь. После него говорил Минин. Всем городом решили собирать казну и строить рать “на очищенье Московского государства”. Минин стал выборным мирским уполномоченным у денежного сбора, “окладчиком”, по обычному выражению того времени. Над ополчением же, которое должно было быть устроено на земские деньги, вручили власть особому воеводе и около него создали обычный “приказ”. Воеводой пригласили одного из самых заметных ратных воевод того времени князя Дмитрия Михайловича Пожарского. Он жил недалеко от Нижнего в своей суздальской вотчине и лечился от ран, полученных под Москвой в бою с поляками весной 1611 года. В “товарищи” к Пожарскому дали рязанского дворянина, бывшего в Нижнем “о всяком договоре и добром совете”, И.И.Биркина и дьяка Василия Юдина. Одновременно с тем, как прибыл в ноябре в Нижний князь Пожарский, туда пришли из Арзамаса сотни служилых людей, прогнанных Сигизмундом из-под Смоленска, Дорогобужа и Вязьмы. Лишенные оседлости, блуждали эти люди по всей Руси, ища себе новых поместий. С готовностью они явились в Нижний служить на земские средства, как только услышали о сборе там рати. Вместе с местными, нижегородскими, служилыми людьми (которых было не много) они и составили первые кадры будущего ополчения.
2. Нижегородское движение; его деятели; его программа
Так началось то Нижегородское ополчение, которому было суждено создать крепкое правительство в разбитой смутой стране. В ноябре 1611 года к Нижнему присоединились уже ближайшие Поволжские города (Балахна, Гороховец), в январе – Казань, Вологда и Верховые города (Ярославль и др.), а затем, в начале же 1612 года, в Нижний “поидоша изо всех городов: первое приидоша Коломничи, потом Рязанцы, потом же из Украинских городов многие люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье”. Можно удивляться той быстроте, с какой городское движение Нижнего перешло в областное, Низовское, а затем и в общеземское, охватившее всю северную половину государства. Начали его посадские мужики; поддержали провинциальные служилые люди; руководил им князь высокой породы; провозгласило оно определенную национально-охранительную программу, – все данные для того, чтобы к нему потянулись и примкнули все те слои населения, которые не желали Владислава с его ляхами и казаков с их Воренком. Движение объединяло земскую Русь и ставило ее против одолевавших врагов, внешних и внутренних одинаково. Повторялся опыт Ляпунова, но без его роковой ошибки сближения с “воровскою” казачьей массой.
Свою программу Нижний Новгород изложил в особой грамоте, разосланной в города в конце 1611 года. В ней объявлялось о происходящем в Понизовье движении и изъяснялись усвоенные там точки зрения. Особенно много говорилось о казачьем “воровстве” и о желании казаков начать “новую кровь”, то есть междоусобие, провозглашением Марины и ее сына. Отрекаясь от Воренка и от “литовского короля”, Пожарский и нижегородцы желали всей землей выбрать нового государя, “кого нам Бог даст”; а до тех пор настаивали на единении всех земских людей “в одном совете”, чтобы “на польских и литовских людей идти вместе” и “чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не розгонили”. Надеясь на силу объединенной земщины, Пожарский с нижегородцами уверенно говорили о казаках: “мы дурна никакого им учинить не дадим”, “дурна никакого ворам делати не дадим”. Грамота эта произвела сильное впечатление во всех городах, куда попадала. Она являлась манифестом консервативной части московского общества, направленным против всего того, что отошло от старого московского порядка. К нижегородскому ополчению стали тянуться все сторонники этого старого порядка. И в то же время его учли, как своего врага, Кремлевские сидельцы – поляки с московскими “изменниками”, и подмосковные воры-казаки. Если первым предстояло, голодая в Кремлевской осаде, терпеливо ожидать развязки неизбежного столкновения нижегородцев с казаками, то казачьи вожаки должны были немедля определить свое отношение к новому земскому движению. Заруцкий задумал овладеть Ярославлем и пройти в Заволжье, чтобы прервать сообщение Нижнего с Поморьем и разобщить их. Наступление казаков на Ярославль стало известно нижегородцам и было сочтено ими за начало военных действий. Пожарский принял вызов Заруцкого, и борьба началась.
3. Образование в Ярославле временного правительства (“вся земля”) и его политика
По первоначальному плану Пожарский хотел было со своим войском наступать прямо на Суздаль и Москву. Покушение же казаков на Ярославль заставило его переменить намерение. Стало ясно, что так же, как в 1608 году, главной ареной борьбы будет север. Обе стороны – и земская и казачья – одинаково понимали, что неразоренный смутой север является прочной базой для того, кто им владеет, – и обе стороны хотели им завладеть. Ранней весной 1612 года Пожарский перебросил свои силы по Волге к Ярославлю, выбил из него казаков, основался в Ярославле прочно и оттуда стал рассылать войска в разные стороны для полного изгнания казаков из Поморья. Хорошо задуманное Заруцким дело не удалось. Поморье осталось за нижегородцами и Ярославль стал […]
В самом деле, что было ему делать под Москвой? Там оба его врага держали друг друга в неподвижности: казачья рать не могла ни выпустить поляков из осады, ни сама безнаказанно уйти от стен Кремля и Китай-города. Придя под Москву, Пожарский рисковал, подобно Ляпунову, стать жертвой нового междоусобия, уже раз сгубившего народное дело. Оставаясь в Ярославле, он мог спокойно выжидать событий, увеличивать свою рать, устраивать свой тыл. Вновь возникавшая земская власть удобнее всего могла действовать в Ярославле, крупнейшем городе всего Замосковья и Поморья. Центральное положение Ярославля в этих областях делало его естественным средоточием объединявшейся Земщины, а близость его к Москве давала ему и стратегическую важность. Вот почему в течение полугода или пяти месяцев (март-август) Ярославль играл роль земской столицы и резиденции временного правительства, образованного в ополчении.
Когда Пожарский пришел в Ярославль (около 1 апреля 1612 года), около него действовал “общий совет”, числом человек 50. От имени этого общего совета 7 апреля была разослана по городам грамота с приглашением прислать в Ярославль “изо всяких чинов людей человека по два и с ними совет свой отписати за своими руками”. Эти городские представители должны были составить совет “всея земли” вместе с освященным собором и “общим советом” Пожарского. Московские земские соборы обычно составлялись из патриаршего совета, боярской думы и земских представителей. Такого состава “всея земли” желали и в Ярославле. Но патриаршего совета и боярской думы негде было взять: патриарх Гермоген умер в феврале 1612 года в Московской тюрьме; бояре сидели с поляками в осаде. В Ярославле удовольствовались тем, что собрали освященный собор из наличного духовенства с митрополитом Кириллом (жившим на покое) во главе. Это были, по тогдашнему выражению, “власти”. В роли боярской думы выступали в Ярославле бывшие там два-три боярина вместе с начальниками отдельных отрядов в земской рати. Это были, по тогдашнему выражению, “бояре и начальници”. Ко “властям” и боярам придали земских представителей из городов и таким способом образовали совет “всея земли”, который ведал все важнейшие дела военные, судебные и даже дипломатические. Как русским людям, так и иностранцам этот совет представлялся правильным и полномочным народным собранием. Имевшие с ним дело шведы признавали за ним законную власть и звали его die Musscowitischen Stande,die Reussischen Stande. Летописец русский и русские официальные акты считают его верховным правительством “всея земли”.
С помощью этого совета и под его авторитетом Пожарский достиг весьма важных результатов в Ярославле. Север был очищен от казаков и целиком перешел в руки земской рати. Шведское правительство, владевшее Новгородом, обещало Пожарскому свой нейтралитет под условием, что в свое время, когда дело дойдет до царского избрания, в Ярославле поставят кандидатуру на московский престол королевича шведского Филиппа. Эта кандидатура уже была принята Новгородом, вошедшим при шведской оккупации в подневольную унию со Шведским государством. К кандидатуре Филиппа Пожарский по-видимому, относился серьезно; но все-таки на нее смотрели прежде всего, как на средство обеспечить тыл ярославской рати от шведского нападения во время наступления на Москву. Кроме дел военных и дипломатических, ярославская власть деятельно занималась устройством самого ополчения и его снабжением. Есть данные думать, что ярославская рать превратилась в сильную и благоустроенную армию, хорошо спаянную и обученную. Ее военное превосходство над казаками к исходу лета 1612 года стало для всех очевидным. В цели Пожарского и его сотрудников входило и то, чтобы в Ярославле же, не ожидая освобождения Москвы, избрать и царя. Но до этого довести дело не удалось: обстоятельства заставили идти под Москву ранее, чем предполагалось. Была получена весть о приближении к Москве от Смоленска гетмана Хоткевича с польскими войсками и с запасами для Кремлевского гарнизона. Несмотря на вражду с Ярославским правительством, Трубецкой и Заруцкий дали ему знать об опасности, и Пожарский немедля выступил к Москве, чтобы не пропустить в Кремль Хоткевича.
4. Его победа над казаками и поляками; освобождение Москвы
В августе 1612 года произошла под Москвой встреча земской рати с казачьими “таборами”. Для казаков она оказалась роковой. Ярославские отряды, подходя к Москве, становились отдельно от казаков в укрепленных “острожках” и не обнаруживали желания сближаться с ними, решив, что им “отнюдь вместе с казаками не стаивать”. Такое поведение земцев заставило казаков думать, “нет ли какого умышления над ними” у ярославской власти. Среди казаков начался раскол, поведший к распадению сильного казачьего центра “таборов”. В таборах в то время сидело одних казаков до 5.000 человек, не считая воинского люда других чинов и наименований (в роде “украинских городов ратных людей”); а кроме того “под Москвою же во всех полках жили москвичи – торговые и промышленные и всякие черные люди, кормилися и держали всякие съестные харчи”. Гнездо это пришло теперь в полное расстройство. Часть его сил немедля передалась Пожарскому на его полную волю. Другая часть, “мало не половина войска”, под начальством Заруцкого отошла в Коломну, а оттуда в Рязанскую область и далее на юг. Остальные не знали, что делать и как держаться в отношении ярославской рати, которая не шла на соединение и примирение. Биться с этой ратью у них уже не было сил; оставалось ждать и “нелюбовь держати” на земских людей за то, что “к ним в таборы не пошли”. Около 20-го августа Хоткевич показался под Москвой и обрушился на войска Пожарского. После значительных колебаний казаки помогли Пожарскому, и Хоткевич ушел, не пробившись в Кремль и понеся большой урон. Но эта победа над общим врагом не помирила русских людей, и среди казаков жила еще мысль “всех ратных людей переграбить и от Москвы отженуть”. Потребно было несколько недель для того, чтобы в таборах совсем оставили мысль о борьбе с земским войском и решились капитулировать. В начале октября состоялось соглашение между Пожарским и Трубецким: они “по челобитью и по приговору всех чинов людей стали во единачестве и укрепились, что им да выборному человеку Кузьме Минину Московского государства доступать и Российскому государству во всем добра хотеть безо всякие хитрости”. Было образовано единое временное правительство, в котором по своему боярскому сану Трубецкой писался на первом месте, а действительная власть принадлежала “совету всея земли” и его ярославским руководителям. Можно думать, что внутреннего согласия было не особенно много в этом “единачестве”, но прекращение распри все-таки принесло свой плод. Объединенное ополчение 22 октября взяло Китай-город, а 26-27 и Кремль сдался на капитуляцию. Польский гарнизон проявил большой героизм во время полуторагодового Кремлевского сиденья. Он дошел до крайней нужды, даже, говорят, до людоедства; он много раз просил помощи у своего короля и терпеливо ждал ее. Но небогатый силами и средствами Сигизмунд не смог или не сумел его поддержать, и польское владычество в Москве пало. Попытка Сигизмунда в декабре 1612 года вернуть себе Москву не удалась, так как у короля не было и на этот раз достаточных сил для штурма Московских укреплений.