Александр II освободитель
П. Алисов
(Переведено на французский и итальянский языки).
Распятье и пытки стали уделов всех мужественных и честных людей в России. В полном разгаре XIX века, на глазах у всей Европы, русское правительство свершает те зверства, перед которыми становится фимиамом злодейства башибузуков, гекатомбы дагомейского короля, Испанская инквизиция во время Торквемады одна только дает приблизительное понятие о том, что у нас свершается всюду.
Я обращаюсь к суду цивилизованной Европы; если в ней на веки не умерли чувства чести, справедливости, Туманности, сострадание к ближнему, она отзовется!
Вся Европа, не исключая Германии, с ужасом и отвращением отнеслась к палачеству русского правительства; в один голос она произнесла, во время войны за освобождение славян: “Раб, сбей с ног своих кандалы — и тогда освобождай нации….” Она предчувствовала дикую развязку и презрительно улыбнулась над нашими лакейскими грезами, о; дарованиях свыше после войны…..
За нашу кровь и великие жертвы нам даровали черный столб с веревкою и новые центральные тюрьмы; над нашими трупами на войне издевались турецкие башибузуки; после войны, лучшую нашу молодежь выбросили в живодерню, и с цепей спустили на них живых, полных огня и силы, наших родимых башибузуков!!… Еще одна такая победа, еще одно освобождение и мы сольемся вполне в азиатскими париями и разделим их светлое будущее.
В английском парламенте энергические люди четыре раза требовали вмешательства по внутренние дела России, требовали протеста и изобличали, на позор всему миру, русское правительство в его чудовищных зверствах….
Пусть клерикалы и разных шерстей роялисты, смотрящие на Россию, как на землю обетованную, прочтут внимательно мою статью
L’histoire est un bague aujord’hui.
В. Гюго.
Надгробное рыдание
По людям убиенным за родину.
За любовь к воле человеческой.
Н. Огарев.
Николай I, исходя на престол, тотчас же употребил все зависящие от него средства — сделаться “незабвенным.” Он повесил пять декабристов, остальных сослал в Сибирь, но на каторге он не тиранил своих беззащитных жертв. Генерал-губернатор Спбири Муравьев Амурский, давший им возможную свободу, боялся ответственности перед Николаем, и, к великому своему удивлению, не получил даже выговора, а услыхал следующие, удивительные слова: “Я для примера должен был к ним отнестись строго, но я не хочу их карать теперь: они и так наказаны!”
Николай сослал (наверное тоже для примера) на десятилетнюю каторгу кружок Петрашевского за проникновение идеями Фурье, Кабе и за прочтение вслух письма Белинского к Гоголю.
Николай носил на могучих плечах незабвеннейшую, медную голову; медь, из которой отлита была его голова, годилась бы по звонкости, упругости звука и прочим качествам не для трона, но для лучшего колокола, лучшей церкви первопрестольной столицы нашей Москвы. Он веровал очень искренно, что самодержавие под ручку с православием, окруженные дремучими лесами розог, могут спасти наше дорогое отечество. Он гнал сквозь строй всю Россию, не прерывая этого филантропического занятие даже ночью. Путь самодержавного прогресса был усеян отрепанными пучками розог, был вспрыснут кровью отечественных задов. Никогда нерассуждающий солдат, он стремился сделать 80-миллионное царство нерассуждающим солдатом. Идеал Николая был такой же медный и выполированный, как его голова. Раскруглый невежда, не прочитавший во всю жизнь ни одной книжки, он с остервенением гнал литературу; литература и декабристы были для него синонимами. Целый день он носился на борзом коне, и его уста гремели: “Благодарю, ребята!”, “молодцы!” “хорошо!” Или же из царственных уст, как из жерла Везувия, вырывались шипения, клокотания, серные нары и дым; за ними, немедленно, следовали разрушительные сотрясения: у виновных очень тщательно отдирали мясо от костей; о, ни прогуливались между тысячами солдат, вооруженных прутьями.
Севастопольская воина обрушилась грозою на главу нашего медного всадника: в несколько лет идеал, не смотря на его металлические свойства, разлетелся без остатков; самодержавие и православие узрели себя заплеванными. Не удалось спасти отечества острогами, крепостями, работой, кнутами, III отделением, цензурами, закрытиями университетов. Царское “быть по сему” не привело ровно ни к чему…
Медный всадник проиграл все ставки и очень вежливо попросил своего домашнего врача угостить его ядом… неоцененный домашний врач угостил, и медная голова покоится в металлическом саркофаге, в назидание своему потомству.
Суровый приговор изрекла над опочившим медным всадником очнувшаяся от бесконечных порок Россия. Отовсюду зашумели голоса: “Брандмейстер!” “Висельник!” “Экзекутор!” “Царственный чурбан!” И много, очень много еще более лестных, игривых и совершенно нецензурных кличек и выражений. Зашумевшие верноподданные ясно показали, что нельзя очень пристраститься к вечному лежанию на скамье, под розгами…
Не по кровавым ступеням, но по роскошным, бархатным коврам взошел на опозоренный трон Александр II — освободитель. Насколько глазные железа Николая были девственно упруги и свежи, настолько глазные железы сына оказались рыхлы и расположены к катаральным истечениям. Это удивительное в доме Романовых устройство железок предрекало славное сентиментальное царствование. Новый монарх, еще до трона, чувствовал позыв к вину, клубничке и реформам, с тою разницею, что реформы он любил умеренные , пьянство и питание клубничкою — необузданная. Новый царь зашалил реформами. Царь и правительство — что очень редко случается — занялись арифметическими выкладками: “гораздо лучше — рассуждали они — освободить крестьян, оставив их голыми-нищими, сбыв им по дорогой цене негодную землю, чем ожидать той благословенной минуты, когда они с дрекольями и ножами в руках перебьют и перережут всю опору государственную, лучших хранителей трона. Гораздо приятнее, и на вид благообразнее грабить Россию, с широким участием бессловесного земства, чем с помощью чиновников, которые через чур не забывают себя, и тем конкурируют государственной благой опеке. Что же касается до суда над несчастным Трифоном или Степаном, то не все ли равно, кто засудит их, полицие или гласный суд! Мы ровно ничего не проигрываем, но огромно выигрываем перед державами и нашими несравненными верноподданными. Но совсем другое, когда дело дойдет до обуздание нашего самодержавия, до ответственности министров, таинственных наших владений в III отделении — тут все пойдет по старому: с политическими преступниками мы расправимся но своему; дело идет не о России, а о нашем спокойствии!… Мы закуем мысль в стальные цепи, запрячем ее под семь кованных замков.”
Полилось шампанское, полились слезы, полились и реформы!!…
Заликовали столбы государственные, узрев неизреченную глупость верноподданных. Отборные пискари и негодные плотицы, тучами, виляя хвостиками, понеслись на царскую удочку… понеслись они даже не на червячка, а на хлебные крошечки!… Заликовали подданные от всерадостной мысли, что им позволили быть громадно глупыми… Сказочное время переживала моя святая родина: из Лондона (о, золотое время веры и доверия!) отправились письма к императору и императрице; идиллиею дышали письма, в и их говорилось о широких реформах, о великом царском предназначении. Государь прочел письмо и омочил его катаральною слезинкою. Если сердца грозных агитаторов на время смягчились, то до какого размягчение дошли сердца патриотические,– ни рассказать, ни пером ни описать!… Дорогая Русь!! Неисчерпаемые залежи бескорыстного, безупречного холопства таятся в недрах твоих, ничто перед ними твои железные рудники, серебро и золото, даже крохами кажутся массы нерпового хлеба, выпускаемыя тобою в далекие края!… Но отрезвели ли после патриотического угара отечественные мирные стада?…
После кабачных пиршеств заскребли ли у них кошки на сердце?… Поняли ли малолетние патриоты, что безжалостно-нагло дурачили их реформишками, что и не снилось никому обновлять нацию? Все велось и свелось на гумозные пластыри, клистиры с мылом и деревянным маслом и кровоочистительное… Закипело ли в их душах неукротимое негодование, когда злодейства начали сменяться злодействами, идя кресчендо!?… Нет! патриотическое большинство до настоящей минуты валяется, угорелое, в ногах императорских; рабы ползают, с чадом в голове, по полу и бормочут бессмысленные слова: “мягкая, гуманная личность,” “все несчастье в слабохарактерности,” “он сбиваем с толку придворными,” “его запугивают,” “его нервы в конец расстроены!” Эти фразы — не выдумка, их слышал сотни раз каждый. Разберем эти летучие характеристики: “мягкая личность.” И не смотря на это, она подмахивает сотни злодейских приговоров!… Я не помню ни одного случая, где бы эта царствующая мегера смягчила приговор.
Если было возможно, он усиливал приговор; в последних политических процессах он воспользовался святым правом миловать и переменял расстреливание на виселицу… “Все несчастье в слабохарактерности.” Когда дело идет о широких реформах,– он нерешителен; когда дело зайдет о ворующих и куролесящих министрах, Муравьевых, Апраксиных, Дренякиных, засекающих политических преступников Треповых, Митрофании, Струсбергах, Шумахерах,– он слабохарактерен; но когда дело коснется Каракозова, Нечаева, тайной пропаганды — он через чур характерен!!… “Он сбиваем с толку придворными.” Если так, то зачем эта пешка, этот пигмей навивается самодержцем? зачем пассивному, рыхлому ничтожеству — царю-тряпью отдают 30 миллионов ежегодного содержания!? “Его запугивают, у него нервы в конец расстроены.” В таком случае на что нужен России ребенок, боящийся страшных скалок, кричащий от и их во сне? Русский трон не лазаретная постель. Сдайте в богадельню выжившего из ума стараго, запуганного, неизлечимо больного ребенка. Самодержавные, расстроенные нервы расстроили к копен всю Россию, расстроили в конец здоровье тысяч молодых людей!!…
Поверхностный, чуть прикасающийся к предмету обзор покажет господам-патриотам, что Александр II и перемежающееся правительство — одуревшие злодеи, которых не оправдывает ни время, ни окружающая их жизнь, и которых, может быть, впоследствии оправдает психиатрия. Александр II отличается тем старушечьим, мелким, черствым зверством, перед которым бледнеют размашистая зверства Николая. Александр II — достойная копие с достойного своего наставника, Якова Ростовцева. Ростовцев запарывал до смерти несчастных кадет, и в то время, когда ручьи крови лились из жертвы и раздавались хриплые, затихающие стоны, он горько плакал и говорил: “Мне жаль тебя, но я пополняю долг мой.” Николаевские злодейства не замаскировывались так тщательно, не закутывались игрою в суд, не заговаривались адвокатами, не замазывались отводящими глаза подачками, смертельный яд не подслащивался! Во времена Николая слепой произвол душил и не кривлялся перед жертвою.
В царствовании Александра слепой произвол, запустив раскаленные до бела щипцы во внутренность жертвы, рвет и жжет все внутри и, благолепно улыбаясь, сладко лепечет о печальной необходимости. Только сотая часть злодейств свершается откровенно напрямик,– все остальное мерзко, до безумие жестоко — во мраке. Молодежь не так часто, как многие думают, умирает по тюрьмам; но за месяц, на неделю до смерти несчастного юношу выпускают умирать на свой счет; за час до смерти ему дают полюбоваться солнышком, свободой; за час до смерти его легкие впивают свежий воздух.
Молодежь додерживают по щелям острогов до ярких признаков идиотизма или сумасшествие и, во избежание скандала, выпускают с ума сходить на слободе, в своей семье. Людей ни к чем неповинных, но смеющих быть знакомыми с опасными людьми, сдают под присмотр полиции, подвергают административным высылкам; подвергнувшиеся этой невинной процедуре, обречены на тихое угасание к пустынных дебрях, без книг, средств, людей, с строгим, запрещением добывать себе средства к жизни; если административная жертва — доктор, он не имеет права точить; учитель не имеет права давать уроков. Но если он сам не имеет ровно никаких прав, то на то все, до последнего будочника, имеют над ним права без границ. В медленной, нестерпимо мучительной агонии погибает молодая, полная огня и силы жизнь; но этот род гибели — сравнительное блаженство, это удел слегка заподозренных, ни в чем не уличенных личностей.
Я не стану рассказывать о поразивших Европу чумных опустошениях, произведенных во время польского восстания; на бедную страну была напущена седая гиена; четверть нации била переселена в Сибирь и захолустья. Во время разгара вешание Муравьев получил от Александра только одно знаменательное слово: “свирепствуйте” (sévissez). Я не стану говорить о заедании целых племен на Кавказе, нет! я приблизительно подведу итог родным нам по плоти и крови жертвам. Польскую виселицу силились оправдать необходимостью,– домашние злодеяние оправдать не чем. Наш царь и правительство не люди, но вороны, питающиеся падлою…
В 1861 году Безднинские злодейства.– Крестьяне, после удивительного освобождения, ясно почувствовали, что им дарована завидная свобода умирать с голода и холода на отведенных им, по очень дорогой цене, песках и меле. Во многих местах, где мел и песок оказались очень безукоризненными, крестьяне начали волноваться; во время подобных волнений являются обыкновенно вдохновенные великие личности, воплощающие в себе заветные мечты и желание народа, и способные геройски умереть за народ. Океан во время своих страшных бурь часто, говорят, выбрасывает драгоценные жемчужины. В Казанской губернии, Спасского уезда, селе Бездне, крестьянин Антон Петров утверждал, что обнародованный манифест фальшивый; говорил, что земля принадлежит крестьянину, что пришел желанный конец страшным податям и рабству. Только что известие об этих воззрениях дошло до Казани, предержащая власть напустила на село Бездну убийцу — графа Апраксина с ротой днепровского полка.
Апраксин принадлежал к тем незатейливым людям, которые под словом усмирение подразумевают выворачивание внутренностей и сдирание кожи; их красноречие и правосудие — штыки и пули. Апраксин, прибыв в Бездну, потребовал у собравшегося народа выдачи Антона Петрова; народ отказался выдать своего заступника, говоря: “он добрый, тихий человек и стоит за правду. Апраксин решил стрелять по народу.– Через час все было кончено. Искалеченные крестьяне валялись с глухими стонами на площади. Во время разгара убийств, чтобы прекратить их, Антон Петров сам отдался в руки извергов. 120 человек были убиты наповал, 72 человека умерло в страшных муках от ран до прибытие врача; многие из бежавших от пуль утонули, провалившись на льду. Врач приехал через 3 дня, но подать помощи не мог: он забыл хирургические инструменты, они прибыли через две недели… Полевой военный суд приговорил Антона Петрова, за его мечту о свободе, за его светлый взгляд на царя, которого он не считал способным издавать обнародованный им манифест, к расстрелянию; 12 пуль так были дурно направлены, что не могли убить истощенного, от природы слабого, человека; пуля в упор покончила адские муки. Александру по душе пришлась апраксинская расправа, он начал входить во вкус: l’appetit vient en mangeant.
В том же году генерал Дреникин в Пензенской губернии, усмиряя ничем не обнаруженное, но глубоко подозреваемое им волнение, убил 9 человек, 28 тяжело ранил, 30 прогнал сквозь строй и 22 человека сослал на поселение.
В 1875 г. в Чигиринском уезде, Киевской губернии, 200 семейств, после ужасающих кровавых порок, были закованы в кандалы и сосланы на поселение в Сибирь. Все преступление крестьян заключалось в том, что они не хотели брать в надел по огромной цене великолепные песочные россыпи, не хотели, не смотря на штыки, признать чудный песок чудным черноземом.
Не даром Александр сказал московскому дворянству: “пусть лучше реформы идут сверху, чем снизу.” Он прав и способен в редких случаях быть даже логичным (самосохранение — вещь великая!), для него и правительства лучше пули и штыки сверху, чем ножи и дреколья снизу. Что же делать, если интересы воюющих сторон так фатально расходятся!
В 1861 году аресты и бойни студентов.– За невинный протест студентов петербургского университета против новых стеснительных правил университет был закрыт; сотня молодых людей была засажена в Петропавловскую крепость, около двух сот были перевезены в Кронштадтскую. Московские студенты, возмущенные этими арестами и новыми правилами, послали депутатов к своему попечителю, просить принять адресс к государю; попечитель не принял; они силою вошли в Профессорскую залу к попечителю и заявили свои требования. Ночью начались аресты.
На следующий день большая толпа студентов, узнавшая об арестах, решилась идти с жалобой к генерал-губернатору; 200 человек пошли по Тверской улице, но на площади, против дома генерал-губернатора, произошло кровавое избиение: из засады на студентов бросились верхами жандармы, она хватали всех без различия, били, разбивали лица, волочили несчастных по земле; одного студента удавили шарфом, другого ударили тесаком по голове, он упал замертво и был раздавлен наехавшим жандармом. Пока шла ловля, пленных загнали на большой двор Тверской части и, не смотря на мороз, с них стащили шинели; они стояли голодные, рискуя жизнью, с 11-ти часов утра до первого часа ночи. На дворе произошли сцены такого свирепого характера, что перестаешь доверять неотразимым документам, сохранившимся по этому делу: жандарм ударял больного и чрезвычайно слабого студента в лицо, разбил очки и стекла вошли в глаза несчастного; тесаками измяли грудь другому студенту и полумертвого бросили на двор Тверской части, он умер вскоре в клинике с восемью другими избитыми и искалеченными.
Монарху-реформатору эти сцены показались недостаточно энергичными: гуманность и либерализм были недостаточно размашисты! Он приговорил десятки к ссылке в отдаленные губернии, десятки — к исключению из университета, десятки отдал на забаву кроткой жандармерии и стыдливо мягкой полиции. Наблюдательный человек мог уже предвидеть, что из этих северных, густо уродившихся цветочков, впоследствии разовьются роскошные пунцовые плоды, в роде избиение на казанской площади в Петербурге в 1876 году.
В 1863 г. в Казани за распространение воззваний и ложного манифеста были сначала выморены в остроге, а потом расстреляны в Поддужной слободе на площади: Иваницкий, Мрочек, Станкевич и француз Киневич. Спустя несколько месяцев на той же площади расстрелян пойманный в Польше по тому же делу, Черняк. Приговорены к 15-ти летней каторге: Олехнопец, Маевский, Госцевич и Иван Орлов; десятилетней каторге — поручик Михайлов, после мучительного двухлетнего заключения; 4-х летней каторге — Элпидин, Булгаков и проч…
В 1865 г. сослан в Сибирь на вечное поселение Серно-Соловьевич за сношение с лондонскими изгнанниками и за приют, данный Кельсиеву, во время его тайного приезда в Петербург. Дорогой в Сибирь он заболел, но продолжал путь, часто падая от страшного изнеможения; во время одного из падений через него переехала тройка, везшая ссыльных. Он был свезен в Иркутскую больницу и там вскоре умер… Великий счастливец!!…
В 1866 году рядовой Неведомский, за оскорбительные слова против кроткого и милостивого монарха, приговорен к семилетней каторге.
В 1866 г. Мосолов, Шатилов, Лебядинский сосланы в Сибирь на поселение за распространение никому неведомых воззваний.
В 1866 г., 4 апреля карманный воришка из костромских лесов помешал попасть в царя. По делу Каракозова во всех углах России и в столицах было привлечено к допросу не менее 5 тысяч человек; полиция и жандармы носились как бичи божьи но столицам, врывались по ночам в квартиры заподозренных, ломали полы, сдирали обои, потрошили мебель, остукивали с спиритическим энтузиазмом потолки, стены и так, тщательно осматривали до гола раздетых заподозренных, что им могли бы позавидовать лучшие доктора (исследование заднепроходной кишки они довели до последних пределов научного совершенства). Квартиры, по уходе полиции, представляли тоже, что болгарская деревня после башибузуков. Крепости, полиции, тюрьмы были переполнены не только в столицах, но я в провинциях.
Очумелый, пьяный от польской крови Муравьев был назначен председателем живодерни. Осужденные подвергались беспощадным унижениям, побоям; их тиранили, моря голодом по гнилым подвалам и ямам; их не кормили, но ими откармливали миллиарды клопов, шей и блох; их запутывали, сбивали на допросе, разыскивая и связывая фантастические нити фантастического дела; разыскивали корни чуть не в Пугачевском бунте; доведенным до полного отчаяние подсудимым грозили виселицами, вечной Сибирью. Сотни вышли с неизлечимыми недугами, сотни с зачатками сумасшествия. Какую мрачную жизнь ужаса и бесконечного страдание пережили матери, отцы, сестры и братья заключенных! Этому в тиши пережитому страданию не суждено никогда вполне обнаружиться; только глубоко страдавший и глубокомыслящий человек может подняться воображением до отдаленного понимание этого страдания… Слезы, проклятие затаились, ушли внутрь жизни, но в живой природе, как и в мертвой, ничего не пропадает бесследно!!…
К вечной каторге приговорен Ишутин, к 20-летней — Ермолов, Странден, Юрасов; 8-летней каторге — Николаев, 6-летпей– Загибалов, Шаганов, Мотков; вечному поселению в Сибири — Худяков, Малиник, Линкин, Александр Иванов, Федосеев, Маркс, Маевский, Шестаков, Лаунгауз и проч. Каракозов, пожираемый неизлечимыми болезнями еще до выстрела, был подвергнут пыткам; умирающего человека драли розгами, били; закованному с ног до головы в цепи плевали в лицо, и когда, затерзанный до последних пределов, он, чтобы как можно скорее покончить с собою, отказался от пищи, его питали клистирами; в нем искусственно поддерживали жизнь, чтобы страшнее истерзать, надеясь выпытать обвинения, признания, но железный человек, впадая в беспамятство от мук, даже в бреду не проговорился. Ненавистью и презрением дышали его краткие ответы; полуживой страдалец не сдался ни на секунду, не согнулся перед бесчисленными лютыми палачами… Чуть шевелящиеся остатки человека приговорили к виселице. Александр II расчеркнулся на смертном приговоре и, может быть,– о, кровавая ирония!– даже оросил слезою приговор. Изглоданный труп вывесили на площади, в урок грядущим великим безумцам.
В 1871 г., дело Нечаева.– За посягание на государственный строй к суду были привлечены снова тысячи человек, снова были пущены в ход предварительные аресты, побои, замаривание голодом, холодом, гнилым смрадом подвалов. Предварительное заключение вогнало большинство в чахотки, нервные болезни, идиотизм. Чудовищные приговоры обрушились на главных виновников: Успенского, Прыжова, Кузнецова; 20-летняя каторга, 20-летняя крепость, вечное поселение. Громадное число без вести запропастилось но неведомым углам нашего великого пространством отечества.
В 1872 г. был взят силою из Швейцарии Нечаев; его считали способным последовать примеру Каракозова с тою разницею, что в Нечаевской руке предполагалось более твердости, этого было достаточно, чтобы не пожалеть никаких денег для подкупа, никаких интриг и мерзостей для поимки врага. Разыгралась над ним Каракозовская процедура: его секли, били по щекам, тиранили день и ночь, и прочли приговор на площади, как над черным убийцею. Отравлен ли он? Затерзан? Убит?– Никто не знает. У нас нет для политических преступников уголовных законов, а есть физические законы: чем энергичнее виновный, тем энергичнее расправа.
Журнальные размеры статьи не позволяют мне входить в надрывающие душу подробности; я буду говорить приблизительными цифрами, но пусть не забывает читатель ни на секунду, что каждое дело, как бы оно мало ни было, сопровождалось нашествием жандармских и полицейских иноплеменников, битьем, ломаньем, обстукиваньем; физические и моральные недуги были уделом большинства осужденных; слезы матерей, жен, отцов, братьев обливали каждое из этих дел. Муки, разбой, бешенное самоуправство стоят неотразимо, за каждою моею цифрою.
1874 г. Дело Долгушина о пропаганде в народе.– После двухлетней тюрьмы, сосланы на каторгу: Долгушин, Дмоховский, Панин, Плотников, Малиновский. Едва живы Долгушин и Панин, остальные задохнулись в зараженной атмосфере гнилых подвалов.
1876 г. 26 мая процесс о распространении запрещенных книг. К девятилетней каторге приговорен крестьянин Александр Осипов.
1876 г. 23 сентября молодая девушка, Александра Бутовская, за недоказанное обвинение в распространении запрещенных книг, сослана на 4-летнюю каторгу.
1876 г. 6 декабря демонстрация на Казанской площади,– Жандармы и полиция избили до полусмерти тесаками более тридцати совершенно невинных личностей, бывших при произнесении речи в соборе. В тюрьму их вталкивали ударами в грудь, голову и спину; девушек били так же безжалостно, как и мужчин. В тюрьме заключенных топтали ногами. В числе убитых и исковерканных была беременная женщина, при последних днях. Несколько человек приговорены к 20-летней каторге (подробности можно найти в любой русской газете).
1877 г. в марте процесс пятидесяти осужденных за социально-революционную пропаганду. В числе осужденных — 15 девушек и женщин от 15 до 25 лет. К 10-летней каторге приговорено 3 человека, 9-летней каторге 6 человек, 6-летней — две девушки, 5-летней — один; остальные сосланы в смирительные дома, крепости, в дальные губернии.
В октябре L877 процесс 102, тот процесс, о котором газеты всей Европы выразились: “procès politique monstre.” Более двух тысяч человек несколько лет томились в заключении, ожидая гибели. По мрачным слухам, косящимся в публике, несколько человек сошли с ума, несколько, за неимением ничего в руках, зарезались разбитыми стаканами; время раскроет все!!..
На суд некоторых подсудимых приносили к креслах, с атрофированными членами; руки и ноги болтались как плети; полумертвые, изнуренные, они оставляли ужасное впечатление на публику. Когда Мышкину во время его защитительной речи жандармы начали рвать рот и душит его платком, несколько женщин упали в обморок.
К удивлению, процесс кончился менее свирепо, чем остальные. Монарх, слышавший каждый день, во время пребывание в “Студне,” о героическом, самоотверженном поведении в больницах молодых девушек, заподозренных в нигилизме, почувствовал,– что почти невероятно.– угрызение совести. Только несколько человек было сослано на каторгу; остальные, после оправдания, замучиваются в центральных тюрьмах…
За процессом 192 наступает перелом. Невинно избиваемая тысячами, молодежь стала искать спасение в кинжале и револьвере. Осатанелые разбойники, бегающие с завязанными глазами, и ножом в руках, режущие всех встречных, сами, наконец, наткнулись на нож…” Отчаяние охватило несчастных; запрещенная книга, найденная у подсудимого, сулила ему три года тюрьмы до суда, и затем гибель в замерзлой пустыне… Не только участие, по и знакомство с революционерами — смерть в тюрьме.
Кинжал стал единственным, логическим орудием освобождения.
От февраля 1878 до декабря 79 свершились события, оглушившие громом Европу, навеки заклеймившие правительство освободителей тавром каторжника. Они покрыли его позором и кровью, которых не смоют никакие очистительные жертвы… Это те пятна невинной крови, которые вместе с кожею старалась стереть с своих рук, в ночном кошмаре, леди Макбет, говоря: “океаны чистой воды не смоют этих пятен, от них волны заплещут кровавые…”
Первый раздавшийся в России выстрел заставил Европу забыть на несколько дней славянский вопрос, всех царей, дипломатов, всю политическую жизнь Европы.
Замученная по тюрьмам, молодая девушка, узнав о страшном истязании в тюрьме Боголюбова и видя индифферентизм не только в правительстве, но и в обществе, решилась пожертвовать своею жизнью и показать, что Россия не сплошная могила, что нельзя безнаказанно истерзывать беззащитных. Слабая девушка, на некоторое время, заставила Европу задуматься над нашим будущим. Французская радикальная пресса оценила неслыханный в истории подвиг великого самоотвержения…
Душа дрогнула у присяжных; не смотря на свои пожилые лета и консерватизм, они вынесли оправдание Вере Засулич. Держащие в руках “громы земные” сенаторы, министры, чуть не жандармские служители, охваченные всеобщим восторженным движением, аплодировали праведному суду. Председатель ни на секунду не прервал адвоката, вовремя его беспощадной речи, раскрывающей все сказочные преступления, свершаемыя всюду безответственным III отделением. После оправдании жандармы опомнились и хотела силою взять Веру Засулич и задушить ее в крепости, по молодежь отстояла ее, и студент Завадский был убит жандармом.
Монарх пришел в ярость, поцеловал тюремного палача и перевел его чином выше в Государственный Совет.
Получив оплеуху от суда и русского общества, он себе сам дал другую — более звонкую, свершив этот незабвенный поступок.
При полном сиянии дня, на многолюдной улице, был убит янычар Мезенцов, друг царя. Быв помощником шефа жандармов, он был замешан в громадном деде Мясниковых о подделке духовного завещание и векселей. Пользуясь своею безответственность, он уморил в крепости всех опасных для него свидетелей дела. В другой стране он был бы сослан на вечные галеры, у нас он был вскоре пожалован в шефы жандармов, и это логично: кто же — исключая каторжника — решится взять эту должность, оберегающую “основы”! Сухой, свирепый негодяй, солдат и невежда, убийца по призванию, он затерзал по тюрьмам тысячи невинных людей. Чудными строками охарактеризовал один из мучеников своего палача:
Жизнию распутною всхоленный,
Нашею кровью вспоенный,
Жалости в сердце не ведавший,
Пытки и казнь проповедавший.
Шедших дорогой тернистою
Мявший стопою нечистою,
В страшной неравной борьбе,
Вечная память тебе.
Память позорная
Мысли гонителю,
Память упорная
Злому мучителю.
(Земля и Воля, No 1).
С этой кровавой отметкой на медном лбе, ты явишься, подлый злодей, перед судом История… Говоря об убитом Мезенцове, монарх произнес знаменитые слова: “скоро честному человеку нельзя будет выйти на улицу…”
Ты прав, повелитель правоверных! мы желаем от всей души, чтобы честные леди, подобные тебе и Мезенцову, не могли выходить на улицу, чтобы они лежали смирно в своих гробах….
Но иностранцы не должны удивляться, что, говоря о втором царе русского царства, шефе жандармов, я указываю, что он подделывал завещание и векселя. Не только высшая административная сфера вся состоит из ненасытных воров, которые в последнее время выкрадывают себе, втихомолку, громадные имение в Польше, но и сама царская семья поражена до мозга костей этим плачевным недугом. Константин Николаевич настолько известный всему миру вор, что о нем странно говорить; он грабить не только железные дорога, пароходные общества, флот, но и не брезгает кабаками; сын его ободрал брильянты с иконы и обчистил стол вора папаши. Подающий огромные надежды воришка был послан в Ташкент усовершенствоваться.
Николай Николаевич во время войны за освобождение славян от грабительства турок, ограбил армию. Герои солдаты ели живых червей, стреляли углем вместо пороха, валялись искалеченные, покрытые ранами в снегу, Н. Николаевич весело откладывал десятки миллионов на черный день, на бедность, и уделял довольно добросовестно незначительный процент своей девке. Константин и Николай Николаевичи числятся столбами, на которых покоятся “основы семейства и собственности.”
Монарх в то время, когда ограбленная Россия жертвовала свои последние лохмотья на войну, с своих громадных уделов велел снять все лежавшие на них государственные налоги. Он берет из государственного казначейства развязно, с видом человека, творящего благодеяния, все, что ему вздумается; мало 30 миллионов, возьмет 60; неоткуда взять, попросит взаймы у европейских банкиров; с презрительною усмешкою откажут — со злости выпустят несколько сот миллионов бумажного навоза. Россия в убытке, он в барыше; но Россия и существует исключительно только для того, чтобы терпеть и быть в убытке. Все, имеющие честь в паспортах называться верноподданными,– его безгласные холопы; их кровавые деньги — его деньги. И тот же самый монарх день и ночь душит и душит молодежь по тюрьмам, уверяя всех, что она шатает собственность…
В России принцип, последовательность — дикие звуки, “значение их темно и ничтожно.” Нужно вспомнить, что самый ярый защитник семейства у нас был шеф жандармов Потапов. Эта весталка, в борьбе за семейную добродетель, получила много ран, и, не смотря на удивительные дозы меркурие и затем серные ванны, оне не проходили: затяжной сифилис пал на мозг, “потух огонь на алтаре” и Потапов сошел с ума; но, не смотря на это невинное обстоятельство, он почти до смерти бредил семейством и свирепствовал в качестве шефа жандармов.
Герои славянского освобождения: Гурко, Тотлебен и пр. в один час, тотчас по получении приказа от барина, выродились в персидских сатрапов, и наверное менее других сознают безумие этой метаморфозы.
Ни одно семейство в России — раз кто нибудь из его благородных членов не служит в жандармерии — не может снять покойно, ожидая с минуты на минуту ночного нападение хранителей семейного очага; им даны ключи с нравом вязать и разрешать. Безграмотный солдат может всякого, кто ему не поправится, взять за шиворот и оттащить в крепость, и пройдут долгие месяцы, пока догадаются, в чем дело; недавно, в Херсоне, урядник, живущий с замужнею женщиною и недовольный тем, что муж её взирает недостаточно снисходительно, в одну скверную ночь свел его в крепость, как политического преступника, и только через несколько месяцев, случайно, узнали о заключенном муже и, убедившись, что он невинен, как голубь, освободили, при чем не забыли сделать уряднику выговор. Верховые и пешие жандармы, шпионы и палачи на официальном языке называются спасителями семейства, хранителями государственных основ…
Убит во время веселого возвращение с бала харьковский губернатор Крапоткин, холоп и палач. Во время его сатрапства, в одну неделю скоропостижно умерло около 200 человек политических арестантов; он замучивал молодых людей с фанатическою жестокостью испанского инквизитора; перечень его мрачных злодейств был напечатан тайною прессою и прибит на стенах улиц в Харькове.
Убит жандармский полковник за то, что морил голодом политических преступников и беспощадно издевался над их нестерпимыми мучениями
Ранен прокурор Котляревский, бешенный пес, напущенный правительством на политических преступников; за деньги и чины он их обвинял с пеною у рта и требовал для них вечной каторги.
Убиты в Одессе, Таганроге, Ростове, Москве и С. Петербурге 5 шпионов.
Сделано покушение на нового шефа жандармов Дрентельня.
В Одессе несколько молодых девушек и молодых людей, вооруженные револьверами и кинжалами, в продолжении нескольких часов защищались от нападение на их квартиру, ночью, сотни жандармов.
В Киеве несколько девушек и молодых людей, вооруженные кинжалами, защищались от ватаги напавших на их квартиру, ночью, хранителей основ.
В Харькове по время провоза политического преступника Фомина сделана была попытка его освобождения, с оружием в руках.
В Москве во время провоза политических преступников студенты сделали им овацию и были избиты до полусмерти нанятыми полицией мясниками. Гармонический союз: мясники из ножовой линии и правительство освободителей! Чудный каламбур, “разыгранный жизнью самой.”
При произнесении приговора над Ковальским вооруженная толпа молодых людей старалась его освободить.
Отыскано несколько тайных типографий. И наконец…
2 апреля Соловьев не попал в царя. Ожирелый трус до того одурел от страха, что, не смотря на неуязвимую броню, стал делать фантастические прыжки, достойные балаганного гаера, и затем с быстротою 12 верст в час удостоил проследовать всю громадную площадь и растянулся, весь сраженный, на осчастливленных им ступенях дома Горчакова. Мстительный злодей и трус, он выместил свой страх и позорь на несчастном Соловьеве. Английские и французские газеты с очень лестными комментариями печатали о пытках в войлочной комнате с помощью электричества.
Когда я готовил эту статью в печать, газеты со всеми подробностями передавали событие 1 декабря. Царский поезд был весьма неделикатно приостановлен Мининым Сухоруковым. Полчаса и случай спасли монарха. 4-ое страшное предостережение получает мучитель молодежи. Давно ли виселицы, муки, новые битком набитые центральные тюрьмы, сатрапы, урядники, жандармы, дворники считались могучим талисманом, которым можно заговорить на веки святой гнев, кипящий в груди у молодежи, заворожить в ней человеческие чувства. Не далее, как несколько дней назад казалось, что палач с веревкою может спасти царя и III отделение.
Иди далее, последний могикан абсолютизма! и хотя у тебя будет свертываться кровь в жилах от страха и подкашиваться ноги, напряги последние силы и порази, если можешь, мир еще новыми ужасами; потанцуй, новый Блонден, еще раз над сто-саженной пропастью на канате, враги будут тебе горячо аплодировать! Иди быстрее, ты сходишь с исторической сцены, и скользки стали облитые кровью невинных твои последние ступени!!…
Не даром монархические государства, как утопающие за соломинку, цепляются за Бога: они знают, что когда умрет Бог на небе, за ним вслед умрет последний король на земле. Фантастическим будет казаться следующим поколениям, что существовали некогда жалкие, глупые твари, обивающие себе лбы перед чурбаном, выпачканным святым миром, с дурацким колпаком на верху.
Русская молодежь смотрит на своего помазанника, не более и не менее, как на пьяного, одуревшего и очумевшего злодея, как на невыносимо вредное и бесконечно уродливое существо, каждый час жизни которого есть смерть и гибель лучших людей России, у которых он, в лучшее время своей жизни, не достоин был снять грязные сапоги.
Против этого вкравшегося в душу воззрение можно нагородить целые горы подлой галиматьи, но высказать хот одно здравое слово — не представляется абсолютно ни малейшей возможности. В царя можно верить, как верят в мироточивые головы, носы, зубы, молоко богородицы, но рассуждать о его божественных качествах невозможно…
Видели ли Вы Александра II, самодержавного сыщика? если нет, приглядитесь внимательно к его последней карточке: обвислые щеки, мутные, злобные глаза испуганной кошки; выражение всего лица, как будто он напряженно прислушивается и слышит легкие шаги убийцы. “Магбет зарезал сон, и отныне уже никогда не спать Магбету.” Он трясется по ночам; его возят по России с армией солдат в железной клетке, как гориллу. Но 1-ое декабря показало, что железная клетка стала на положении броненосца после изобретение торпед. Логовище царя — Ливадия; сезоны перестали существовать в Крыму с того момента, когда Александр очутился там в марте месяце; море охраняет его там с одной стороны, леса из жандармов и шпионов с остальных; час суда уже давно пробил для него, порядочные люди — их было так мало — отшатнулись от него, убийцы и воры приблизились: ему стоит свиснуть, и они поползут от него с ножом в руках убивать первого встречного. Но союз с убийцами не навевает сладких сновидений, его бессонные ночи, наверное, тревожит мысль, что они так охотно выползающие от него с ножом в руках, могут так же охотно — кто больше даст — вползти к нему с тем же ножом в руках. Эта математическая выкладка была превосходно доказана Павлом I.
Но не одни люди восстали против единственного на целой половине земного шара отживающого абсолютного деспота. В Европе существуют теперь две редкости: зубр в Беловежской пуще и Александр на русском тропе. Против абсолютизма восстала сама стихийная природа; близорукие люди не замечали этого натиска, нужно было встать всемогущей науке, чтобы доказать это. Доктор Якоби в своем оригинальном труде: “De l’hérédité et de la séléction chez l’homme {В журнале Мадр. Мед. Академии за 1877 г. France, 5 янв. 1879.}, который в первом своем абрисе получил первую премию от Мадридской академии, перелистывая историю страницу на страницею, доказывает, что самодержцы не способны долю продолжать свой род, в 4-ом поколении природа их вышвыривает на дверь; она увенчивает их идиотизмом или частенько короной veneria. Сильный деспот начинает свой род, отличаясь энергией, умом; 4 поколение того же деспота не способно плодиться — хотя мудрость не велика — они сходят с огромной сцены как освистанные актеры, в тьму, неизвестность.” Человек, воля которого никогда не обуздывается,– искусственный сумасшедший; эти выблядки природы слышать всю жизнь то, что слышал король Лир от своих придворных “у меня не было волос на бороде, они уважали мои седины”, “они мне говорили и да и нет в одно и то же время, они говорили, что я всесилен, а лихорадка сильнее меня.” Дворцовая логика ведет к полному ослаблению умственных сил и воли. Искусственный сумасшедший передает свой сумасшествие второму поколению; оно его совершенствует, натурализует и затем 4 поколение наслаждается благоприобретенным. Доктор Якоби в самых приличных выражениях доказывает брезгливость природы к деспотам, ни на волос не вдается в тенденциозность — зачем она ему — если выводы, и без того через чур мрачные, дает бесцеремонная наука?
Дарвин, доказывая происхождение человека от обезьяны, мало заботился о том, что это лохматенькое, неряшливое и циническое существо заставило кувырком полететь библию, евангелие, божественные происхождения, непорочное постное зачатие, короны, аристократические гербы и у корня подрезало нашу таинственную душу, которой мы так непозволительно долго гордились и уверяли целые тысячелетия, что Егова вручил ее нам a part, обидев весь остальной великий животный мир.” О! великие теологи, глубокие философы, жалкая смерть ожидает вас; ваши боги погибли не в борьбе с титанами,– их прихлопнула лохматая лапа обезьяны!!. .
В настоящее время Россия, но приказанию полиции и урядников, предлагает соорудить нечто грандиозное в память 25-летнего царствование Александра II, Освободителя жандармов и шпионов. Если бы каким, “будь чудом можно было бы собрать все черепа погибших в это мудреное царствование и сложить из них пирамиду, я уверен, что гнилая Трясина, поддерживающая Петербург, не выдержала бы роковой тяжести; какой игрушкой перед ней показались бы пирамиды из черепов Тамерлана и Аттилы!
После выстрела в царя начинается вальпургиева ночь деспотизма. Старую, рыхлую шкуру нужно было спасти во что бы то ни стало, хоть ценою гибели целого молодого поколения. Да здравствует бык Навуходоносор и да погибнут люди! Ветхозаветная тьма охватывает России со всех сторон. Университеты закрываются, народные школы подавлены, они заменены речами с кафедры Исакиевского собора; земство отдано в руки сатрапов, жандармов; литература превращена в публичный дом; выброшенные нам когда-то обглоданные кости вырвали, с пинками в зад, обратно и бросили в навозную кучу. Суворины, Краевекие, Катковы с кучею талантливых прохвостов наняты поденно III отделением с приказом зарываться по уши в навозную кучу. Литературные проститутки сидят, ничего не делая, в теплом навозе и делают вид, что разыскивают жемчужину; но день проходит за днем, и они, наконец, до того просочились вонью от падали, что им стало казаться — как солдату в повести Гейне, проспавшему в навозе — что весь мир воняет; они стали доказывать, что это и есть то благое провидение и то великое предназначение России, о котором ратовали славянофилы и еще так недавно Соловьев в “Трех силах.”
Все путается в страшном хаосе; скачущие урядники, дворники жандармы, шпионы, сатрапы, эшафоты; половина бюджета уходит на разбойников и шпионов; обнищавшая страна платит, под ударами вымоченных в соленом растворе розог, последние гроши на собственную гибель, на содержание бесчисленных палачей; они врываются по ночам всюду, хватают тысячами; до суда сотни умирают от голода, холода, сырости, физических и моральных недугов; пол России надевает траур; в три месяца сослано 20,000 человек; в пять месяцев 12 человек политических преступников повешено; казнь носила страшный характер: на одной виселице вешали троих. Ненасытные кровопийцы хотели, чтобы более виновный из трех ждал смерти час и насладился последнею дрожью товарища друга, полюбовался высунутым, распухшим языком, синим, исковерканным муками лицом; им мало виселицы, им нужно бесконечно истомить поймавшегося в их звериные когти, беззащитного страдальца предвкушением виселицы.
Государство, тратящее около миллиона на чистку царских нужников, экономит грош на веревку, бревно…
700 человек, самых опасных, повезли хоронить половину в море, остальную на Сахалин, дикий, ужасный остров, на котором в несколько дней могут умереть от голода и холода не 700 человек, ко 70,000. Командир парохода писал сентиментальные донесения, и они с поразительною наивностью перепечатывались нашею презренною прессою; по его уверению, на пароходе царила пастушеская идиллия; преступники наслаждались комфортом, о котором не смеют мечтать пассажиры I класса “messagerie Nationale”; они принимали холодные души во время жары, питались кровавыми ростбифами, вили водку, испанские и французские вина, спали ночью на палубе и несколько раз в день распевали молитвы с пароходным попом, моля Бога, чтобы он осенил крыльями ангелов облагодетельствовавшего их, но, не смотря на это, страдающего бессонницей монарха, и лили слезы великого покаяние всякий раз, когда поп, на сон грядущий, в ярких красках, подобно проповеднику Исакиевского собора, описывал моральные страдание монарха в борьбе с нигилизмом. Во время остановки преступники поочередно посещали кафе-шантаны и умилялись пением и танцами арфисток, некоторые приглашали их к себе любоваться луною…
Но прозаическая Англия разрушила быстро пастушескую идиллию; пастушок и кроткие барашки мгновенно исчезли в чаще лесов… Заслушивающие полного доверие корреспонденты “Times” и других очень солидных журналов, в один голос заявили, что 700 человек политических преступников к 45 градусов жары были брошены на дно парохода, в смрадные собачьи ямы, к цепях, и что около 200 счастливцев кончили свое веселое путешествие в земной рай в страшных муках.
Благородный голос раздался в парламенте, он требовал суда над русскими баши-базуками. При описании случившегося, были произнесены замечательные слова: “такие злодейства требуют отмщения.”
Я закончу неслыханный мартиролог неслыханным происшествием, которое известно всей Европе, оно лучше тысяч томов и памфлетов разъяснит тайну тайн нашей тюремной жизни; покажет, какая лучезарная жизнь выпала у нас на долю тысяч молодых людей, смеющих быть честными и свободными. Заподозренный в политическом деле Сомов пробыл до суда три года в крепости; в один вечер он, связанный, приподнялся на стуле до лампы, снял зубами раскаленное стекло, зажег себе одежду, лег на соломенный матрац и начал, без стона и звука, зажариваться; он молчал, лежа на огненной постели, боясь, что жандармы помешают ему умереть. Почуяв гарь, сбежалась стража тюрьмы и нашла его на половину обугленным; из прожженного живота высовывались кишки. Последние его слова, перед ужасною смертью, были: “жизнь политического преступника так страшна, что я нахожу, что смерть в огне есть самый приятный выход из неё…”
Огненные тучи сбираются над, нашею головою, оне несутся с зловещею быстротою, молнии прорезают мглу, суд народа близок, и судя потому, что свершается перед нашими глазами, он будет безумен и беспощаден.
Нас может спасти только революция, иначе мы будем раздавлены натиском всей Европы; мы выпьем до дна горькую чашу, приготовленную нам абсолютизмом; с нами поступят как с Турцией, и мы бессловесные, бессердечные, трусливые холопы заслуживаем этого вполне…
Призываю тебя, святое мщение! Не медли, спаси мою родину, обрушься с яростью и силою индейского урагана на этот невероятный, дикий мир остервенелых палачей; смешай их кровь с вонючею грязью и очисти невыносимо душную, чумную, могильную атмосферу русской жизни!…
Монарх-мясник, заправлявший бойнями, пальцем не шевельнувший, чтобы остановить их, по рассказам многих, склонен к нежным, семейным чувствам, любимая тема сентиментальных лакеев — любовь монарха к своей дочери. Неужели у нежного папаши ни разу не мелькнула мысль, что у тысяч несчастных молодых людей, приговоренных к страшной гибели, есть матери, отцы, жены, сестры, братья, друзья?… Одна слеза несчастного юноши для нас дороже, значительнее целых ведер слез плаксивого императора. Он за один раз слепо разил отцов и детей, старое и молодое поколение,– такое палачество скоро обратит консерваторов в революционеров! Неужели потому только, что его собственные слезы текут из ослабевших железок и так же не связаны с душевными движениями, как моча, он забыл про настоящие слезы, которые текут из святого источника любви? Чем оправдываются царь и правительство, закапывая тысячи людей живых в землю? дико выговорить — печальною необходимостью!
Земля промокла кровью до центра через эту удивительную, печальную необходимость. Загляните в историческую тьму, в дантовский ад прошедшего — Калигула, Нерон, Тиберий, Гелиогабал, Ричард III, Генрих VIII, Филипп II, Альба, Инокентий III, Борджио, Шах Надир, Иоанн Грозный, Павел и проч., и проч. Все это невинные продукты печальной необходимости! Если бы меня попросили изобразить в аллегорическом образе “печальную необходимость” я бы изобразил ее в виде индейской богини Коли: все её тело темно-синее, ладони красные — знак жажды крови; у нея четыре руки — двумя загребать жертв ей недостаточно; язык опухлый, висит до пояса — знак, что через чур много сожрала жертв; к её поясу прикреплены невкусные руки её вкусных жертв; шея украшена не адамантами, а нанизанными человеческими черепами.
Служителя необходимости говорят, что пойманные тайные общества грозили целости государства. Если тайное общество, каких бы оно размеров ни было, может перевернуть государство, то такое государство — созревший нарыв, к которому стоит только коснуться ланцетом и гной прыснет, такое бессильное, неустойчивое, мизерное царство — китайский, игрушечный болванчик,
Неужели в высших государственных сферах до этих пор, не смотря на печальные уроки, царит такое геркулесовское невежество, что они, правителя и ревнители, не знают, что серьезные перевороты не могут быть на линию отвратимы остервенелым палачеством? Казните мучительною казнью себя, если управляемое вами государство так плохо, что довольно одного дуновения, чтобы перевернуть его!
Нет! мудрые администраторы знают все это, но их “нрав“ через чур-разнуздался на полной свободе; они хотят по ночам врываться в квартиры заподозренных, ломать поля, стены, переворачивать все вверх дном; хотят сечь, бить, мучить, ссылать, залезать в чужую частную жизнь и бушевать в ней, как в кабаке; хотят строить вавилонская башни из пакостей, разбоя, невероятных низостей, и при этом желают всеобщей благоговейной благодарности и пламенных просьб продолжать, не стесняясь!… Нецензурная, правдивая история изречет злой приговор над Александром II, царствующею пьеврою. Там, где 85 миллионами имеет безумие и дерзость управлять один самодержец, такой достойный спиртовой банки самодержец отвечает за все…
Бедная, жалкая моя родина! скотски безропотно сносишь ты все сильнее я сильнее разгуливающиеся ужасы; бессильна ты, как больной младенец! Единицы, сбросившие с себя рабские кандалы, стряхнувшие с себя вековую летаргию, с ужасом отрекшиеся от своего прошлого, идут и гибнут за тебя, и ты мутным взором провожаешь их на гибель, не шевелишь атрофированными членами! Бедная, жалкая родина! не дух свободы, не сознание человеческих прав горят в тебе, а безграничная, как твое пространство, лакейская угодливость!!..
Теперь полюбуемся подвигами царя-реформатора в области умственной жизни. Реформы в полном смысле радикальные ! умственная жизнь схоронена. Царь-освободитель может смело сказать: “Ни один честный писатель, честный труженик не были мною забыты, я их содержал и содержу в убыток себе в моей громадной Петропавловской гостинице; за служение добру и истине я их тяжеловесно наградил кандалами, я сам надел на их головы страдальческие венцы; я никого не забыл. Помещение и содержание в моих гостиницах роскошные : самые сильные или сгнили, или догнивают!”
Самое крупное умственное убийство, самое позорное злодеяние Александра II — ссылка на каторгу Н. Г. Чернышевского. Правительство ясно почувствовало, что такого мощного бойца, как Чернышевский, трудно направить по тропиночке благочестия; ироние его бала остра, как бритва, его трезвый ум не шел на компромиссы, его взгляды через чур резко расходились с доморощенным, дозволенным либерализмом. Нужно было расправиться сурово, по-азиатски с личностью писателя, смеющего жить глубоко-самостоятельною умственною жизнью!
Чернышевский, зная некоторую повадливость нашего монарха к человечьему мясу, был необыкновенно осторожен: не смотря на остроумнейшая исхищрения, его не сумели поймать в законный, волчий капкан, и прибегли к излюбленным, незаконным средствам: правительство пустило в ход подлог и доносчиков; эти два универсальная средства не могут не удаться. В 1862 году за мнимую прокламацию к крестьянам он был засажен в Алексеевский равелин; в 64 году над ним изрекли приговор. Чернышевский, подкосивший свое здоровье неутомимым умственным труженичеством, был приговорен к восьмилетней каторге и вечному поселению в Сибири! У кого тлеет хоть искра души, поймет, что вынес этот невинный мученик, с громадными умственными потребностями, с жаждой жизни и деятельности 16 лет захлопнутый в своем каменном гробу! Есть нравственные страдание до того ужасные , что перед ними тускнеет распятие, прокатывание по гвоздям кажется отдыхом.
В 1802 году Писарев за невинную ненапечатанную прокламацию был засажен на 5 лет в Петропавловскую крепость. Пять лет одиночного заключение равны десяти годам каторги, самые сильные организмы кончают сумасшествием. Когда тюремщики заметили полное разрушение его здоровья и роковые признаки разыгрывающегося сумасшествия, они выпустили его на свободу; после пятилетнего заключение он насладился свободой в больнице. Из больницы он уехал лечиться холодными морскими купаньями и утонул от прилива крови в голову.
В 1861 г. 14 декабря Михайлов, за свое святое воззвание к молодому поколению, был приговорен к 6-летней каторге; счастливец! его слабый организм быстро зачах от убийственного обращения, убийственного холода, тяжелых цепей. Он умер, по мнению многих, после телесного наказания, но это обвинение до того ужасно, что мы готовы не доверять слухам и думать, что этот рассказ сказка про людоедов.
Мартьянов за свое пламенное сочинение: “Земский царь” был сослан на каторгу; его сослали за веру в царя, как в освободителя. Удивительнейшее царствование! не веришь в царя — вечная Сибирь, через чур веришь в царя — тоже вечная Сибирь! все измеряется отечественным градусником, вечно стоящим на ноле.
Щапов, профессор казанского университета, даровитый ученый и писатель, сослан на поселение к Иркутск за книгу “Земство и Раскол.” Оторванный от науки, живых людей, самой жизни, он тихо угасал, его мощное здоровье медленно разрушалось от нравственных мук, материальных стеснений; он умер в изгнании в пору, когда зрелый мозг более всего способен к широкой, плодотворной деятельности.
Флоровский, автор знаменитого сочинения: “Положение рабочего класса в России.” Более десяти лет его швыряют из одного вертепа в другой, день и ночь его травить полиция; без средств, людей, вечно оскорбляемый, мучимый, он тянет жизнь, как волжский бурлак свою бичеву. Тащи, мученик, свой собственный крест на плечах, падай под ним, обливаясь кровавым потом и помни, что правящая Россиею сволочь не любит горьких, не вызолоченных пилюль! Зачем сдернул ты повязки с широко раскрытых ран своей родины? Зачем назвал спасителей и освободителей отечества бездушными гробокопателями?…
1866 г. П. Л. Лавров, автор “Исторических писем,” сослан административным порядком; суровая доля ждала его, если бы ему не удалось бежать за границу.
1866 г. Н. Соколов за напечатание проникнутого горечью и правдою сочинение “Отщепенцы”, был засажен на год в крепость, а после сослан на пожизненное гниение в Мезень, и только бегство за границу спасло его от роковой участи.
В 1867 г. сослан на поселение в Колу Альбертини ни более и ни менее как за то, что он имел несчастье быть даровитым и честным писателем!
Кто же уцелел в неровном бою на залитых кровью полях сражения? Невинные романисты, затаившие на дне души свои симпатии; критики,– резвящиеся в аллегорическом просторе и ныряющие в него; сатирики, выше помпадуров не подымающиеся; лирики, около царя витающие, но к нему не прикасавшиеся. Уцелевшая литература на военном положении, живет вылазками; если же явится снова мощная сила, способная не к вылазкам, а к генеральным сражениям, то такая умственная сила неминуемо погибнет,– Чернышевский и Писарев нам тому порукою. Если Александр не умрет скоро, вся славянская раса будет передушена и останется в России только омерзительная татарская раса. Если, будет так продолжаться подданство у Зулусов будет для нас освобождением…
Литература идет старою дорожкою, с одной стороны она выполняет святую миссию, с другой ходить, на голове и четверинках, в разноцветных заплатках, захлебывается от усердия, бескорыстно или служа на жалованьи у III отделении.
Но довольно!…. я невыносимо устал, домучился, блуждая по этому необозримому кладбищу, на нем похоронены протестующие силы России, её светлая, рано убитые надежды. Когда я пишу, образы измученные, похожие на тени, гремя цепями, встают передо этой; на лицах многих, я с холодом в душе различаю страшную улыбку сумасшедшего, на меня дико глядят смеющиеся глаза идиотов; я вижу на их спинах лиловые рубцы, темные пятна, а вдали, в зловещей темноте, стоят все гробы и гробы…
Чувство мучительное уже давно овладело моею душою; я создаю, что людей, клянущих и сознающих, мало, отпор до ужаса непропорционален давлению, они разбросаны по необозримой России, они несут одиноко свои бессильные проклятие в могилу, изнемогают под ношей крестной; но чуть только живая нить начинает вязать разрозненные единицы,– из тьмы тянется проклятая, когтистая лапа, загребает их и в том же непроглядном мраке душит… {Размеры журнальной статьи и недостаток матерьяла не позволили мне войти в подробности; я пропустил очень много частных арестов и ссылок: кровавая монотонность событий, нескончаемый мартиролог утомили бы читателей. Пора оценить, близящееся к концу царствование Александра II: пусть читатель смотрит на мою коротенькую, сжатую статью, как на очень слабое начинание в этом деле.}
П. Алисов. 1879 г., декабрь.