📑 Куликовская битва. Н. И. Костомаров . 1888 год.

Н. И. Костомаров

Куликовская битва

XIV век был великим историческим периодом в жизни славянского севера. Это было время одряхления старого удельно-вечевого порядка, образовавшегося в первые века нашего тысячелетия, и время юности нового строя, возмужавшего и окрепшего в XVI веке. Москва возвышалась посреди русско-славянских земель и тянула их себе волею и неволею. Тверская земля, оспаривавшая у нее право вести перёд русского мира, уже склонялась перед нею в своей бессильной борьбе. Недоставало у князей ее ни той хитрости и изворотливости в запутанных обстоятельствах, ни того уменья выбирать удачно и ловко минуты, благоприятные для дела, выжидать когда нужно, мириться и ссориться впору, по расчету, а не по влечению сердца, ни той решимости отважиться на все, лишь бы оно приносило пользу и вело к цели, — ничего того, чем отличались один за другим московские князья.

В восьмом десятке XIV века тверские князья дошли до печальной необходимости стать в оборонительное положение. Последняя попытка Михаила Александровича отнять у московского князя великое княжение не удалась; с тех пор ему и преемникам его оставалось только охранять себя от московских покушений, — плохая роль! Сызначала между Москвою и Тверью шло дело не о взаимной независимости; то была борьба на жизнь или на смерть: если не Тверь, то Москва; если Тверь взяла бы верх, независимость Москвы должна была бы погибнуть. Так же точно не могла уже долго оставаться независимою и Тверь, когда Москва несколько раз одерживала верх в борьбе с нею. Тверь после того просуществовала еще сотню лет в оборонительном положении, но как земля, подручная Москве, — и легко было потом Иоанну III добить ее, как только он захотел этого.

В подобном отношении находилась Москва ко Владимирской или Ростовско-Суздальской земле, с тою разницею, что здесь Москва не боролась постоянно, как с Тверью, за достижение первенства и власти над русским миром, а преемственно овладела тем, что принадлежало прежде первой. Разделенная на мелкие уделы, земля эта не могла соединиться и постоять за себя: в ней уже не стало центра, порвалась земельная связь ее уделов или, лучше сказать — Москва, быв прежде ее пригородом, сама собою делалась ее новым центром. Независимость ее не устояла так долго, как тверская, и пала при наследнике Димитрия.

Великий Новгород был в ином положении, чем эти обе земли: Новгород не шел за новым строем Руси; Новгород всегда оставался верен старине; он не хотел ни властвовать, ни расширять своих пределов; он хотел и сам быть, и видеть вокруг себя русский мир в таком положении, в каком он вырос в протекшие века; готов был, по старинным обычаям, признавать над собою первенство великого князя в качестве первого между равными, но не в значении властвующего князьями; хотел, чтобы собственная его автономия была не нарушена. Но невозможно было устоять старому против молодого, дряхлеющему против исполненного свежих сил. Москва еще не была сильна настолько, чтобы погубить его; на это потребовалась еще сотня лет; но она уже выросла до того, что старыми узами, которые Новгород уважал, могла опутать его, и судьба Новгорода была привязана уже к судьбе Москвы задолго до падения его свободы.

На юго-восток от Москвы была земля Рязанская. И ей приходилось только оборонять себя. О первенстве и споре с Москвою не было речи, но она не хотела подчиняться Москве; она думала только удержать старину, как и Новгород, и обезопасить себя от возникающего единовластия. Положение этой страны было более печально, чем какой-нибудь другой русской земли; она стояла на окраине русского мира, на границе с татарщиною и подвластною орде мордвою, и беспрестанно терпела от нашествия татар и мордвы.

По мере возвышения Москвы, которая и ей, как другим русским краям, грозила покорением, Рязанская земля должна была ради своей безопасности опираться на Орду: Орда не уничтожала автономии земель русских, оставляла в них порядок в том виде, в каком они находились тогда, когда подпали под власть ханов. Рязанцы были в неприязни с москвичами, они смотрели презрительно на московский народ и подозрительно — на московскую политику. Рязань должна была более, чем другие русские земли, покориться Орде: с одной стороны, для того, чтоб если не совсем избегнуть своевольных опустошений, то по крайней мере чтоб эти опустошения были не так жестоки; с другой — чтоб удержаться с помощью Орды против Москвы. Рязань не была, как Великий Новгород, защищаема от ней естественными средствами обороны.

Что касается до множества мелких князей, не входивших в эти земли, то бессилие управляемых ими уделов и волостей более всего наклоняло их, а еще более народ, управляемый ими, примыкать к сильному центру, который образовался бы на Руси: оттого некоторые из них охотно покорялись Москве, а другие легко и безотпорно были покоряемы или лишены своих уделов.

Тогда как Москва делалась русским центром и приготовляла в себе для Руси новый государственный строй, на западном конце русского мира у ней явилась сильная соперница — Литва. Литовские князья Гедимин и Олгерд успели соединить в своей державе западные и южные русские земли. В одних местах князья Рюрикова дома поступили в число подручников литовских великих земель, в других заменены были князьями из Гедиминова дома. Литва расширялась на восток. У литовских великих князей образовывалось такое же стремление, как и у московских, — подчинить русский мир, а самим стать его владыками.

Литва стояла Москве поперек дороги; Литве суждено было задержать ей путь тогда, когда она успела уже совершить свое дело над половиною Руси. В XIV веке закладывалось начало той многолетней борьбы, которая наполняет нашу историю XV и XVI веков, — борьбы, которая в начале XVII века разразилась над Москвою эпохою Смутного времени, потом на полвека избрала себе исход в Малороссии, — борьбы, которой следы отзывались до позднего времени в покушениях Польши, по древней передаче ей литовскими князьями своих покушений. Во второй половине XIV века в Литве противодействующая Москве сила сосредоточилась в двух один за другим князьях: то были Олгерд, могучий дарованиями, политикою и мужеством воитель, и Ягелло, его сын, который шел по дороге отцовской и наконец нашел новый, выгодный поворот в союзе с Польшею.

Под предлогом защиты своего шурина, Михаила Тверского, два раза Олгерд подходил к Москве и два раза опустошил ее окрестности. Московская политика нашла тогда способ вывернуться из беды на время. Олгерд с своей стороны расчел, что разорить Москву хотя можно, но покорить ее еще не пришло время, и предпочел союз с нею. Этот союз скреплен был браком его дочери с Володимиром Андреевичем, двоюродным братом великого московского князя. На несколько лет Москва избавилась от Олгерда. Но не стало Олгерда: Ягелло сделался великим князем. Для него родственные связи с Москвою были слишком ничтожны; напротив, другие связи с Русью ставили его во враждебное положение к Москве: он был сын тверитянки, и старая вражда его дедов с матерней стороны сходилась с политическими стремлениями.

Страшное ордынское владычество тотчас стало упадать, как только доставило Москве главенство на Руси. Еще недавно царствовал тридцать лет в Кипчаке Узбек. Русь трепетала перед ним. Покушение освободиться от его власти было немыслимо ни для князей, ни для народа. По приказанию грозного властелина десять русских князей было казнено в Орде. Властитель по произволу тех карал своим гневом, других осыпал милостями. Московские князья были его любимцами. Ему преимущественно обязана была возвышением Москва. Но те времена прошли скоро. С Кипчакским царством повторилась одна из обыкновенных судеб, которым подвергались все завоевательные восточные царства, какие только известны истории с отдаленных времен библейской древности.

Продержавшись с небольшим сто лет, оно обессилело чрез нравственный упадок сил своих владык, ироменявших поле битвы и разрушительный огонь на дворец и гарем; внутренние усобицы и споры за престол разлагали его. Эпоха падения наступала. После грозного Узбека, усвоившего уже с магометанством приемы восточной цивилизации, царствовал братоубийца Джанибек, которому злодеяния не мешали у восточных историков прослыть таким же мудрым властителем, как и отец его; Джанибека отправил на тот свет его сын Бердибек в 1357 году, а на другой год нашелся за отца мститель: Кульпа, как говорят, сын Бердибека, убил отца, и с тех пор в течение десяти лет переменилось ханов пятнадцать; их было иногда по нескольку разом; они свергали друг друга с престола. Ханское достоинство упало до значения жалких кукол, которых честолюбцы стали возводить на престол, чтоб властвовать их именем; части Кипчакской Орды начали отлагаться и образовывались в самобытные государства.

Таким образом, в средине Золотой Орды образовалось два ханства: одно — на Волге в Сарае, другое, заложенное Мамаем, князем Орды, — между Волгой и Доном. Он сам долго не хотел принимать на себя ханского достоинства, а возводил на престол и низводил с престола своих креатур и правил их именем. В земле Мордовской (нынешней Пензенской губернии) отделился от Орды и сделался самобытным государем князь Тагай, основавший свою столицу в Наровчате. В Булгарской земле утвердился Булат-Темир и положил начало Казанскому царству. Явился свой властитель в Астрахани — Салчей, в Крыму возникла независимая Перекопская Орда, а на Яике — Яицкая Орда с городом Сарайчиком; далее на восток выделилась из Кипчака самобытная Шейбанская Орда, и так пошла врозь монархия Батыева.

В это-то время было естественно и Руси, входившей в число ханских владений, по примеру отложившихся частей покуситься на отторжения, и, конечно, знамя восстания должно было подняться в Москве. Московский князь был уже признаваем от хана наместником русского мира; московский великий князь естественно мог и должен был захотеть сделаться независимым, в качестве особого хана, как делали другие.

Таково было положение дел, которое привело к знаменитой Куликовской битве.

Было естественно, что при внутренних смятениях в Орде русские князья пользовались получением своих достоинств от ханов той и другой партии. По смерти великого князя Ивана Ивановича явилось двое претендентов на великое княжение: суздальский и нижегородский князь Димитрий Константинович и московский князь Димитрий Иванович, за которого, по несовершеннолетию, стояли бояре, которые верно проводили дело московского главенства и тем доказывали, что оно было дело не одного княжеского дома, а всей земли Московской. Хан Неврус назначил великим князем суздальского, но сам этот хан вслед за тем был низвергнут и убит Хидирбегом, или Хидирем (как он называется в наших летописях). Воспользовались этим москвичи и выпросили у нового хана ярлык для своего князя; но потом вскоре Тимур-Ходжа, сын Хидирев, убил отца и сам был изгнан Мамаем.

В самой Орде вступили в борьбу две партии: одна, противная Мамаю, провозгласила ханом Мюрида; другая, Мамаева — Абдула. Мюрид разбил Мамая. Услышав об этом, москвичи сейчас обратились к Мюриду, как к сильнейшему, и выпросили у него подтверждение на достоинство великого князя. Но вслед за тем услышали они, что Мамай берет верх, обратились к Мамаю и получили у него для Димитрия ярлык на великое княжение от имени Абдула, Мамаевой креатуры. Тогда Мюридова партия, в отмщение за то, вручила ярлык на великое княжение сопернику Москвы, Димитрию Константиновичу суздальскому, чрез случившегося на то время в Орде белозерского князя Ивана. Суздальский князь, сопровождаемый своим подручником белозерским князем и тридцатью татарами, на челе которых был послом какой-то Иляк, сел другой раз на столе во Владимире и возвратил древнее первенство этому городу, уже со времени Калиты принужденному уступить его Москве.

Тогда Москва пошла на Владимир. На Руси две партии шли под знаменем двух партий в Орде. Суздальский князь должен был уступить, побоявшись подвергать разорению свою область, и примирился с Димитрием московским. Через два года, в 1364 году, сын Димитрия суздальского, Василий Кирдяпа, снова выпросил для отца ярлык у хана, противного московской партии, и опять готовы были отразиться на Руси следы ордынских междоусобий; но и на этот раз отец побоялся вести спор с Москвою, помирился. Димитрий Константинович на другой год скрепил с нею союз родством, отдав за Димитрия Ивановича дочь свою Евдокию.

Годы были тяжелые в то время на Руси. Перед тем только свирепствовала смертельная зараза, а на следующий год повторилась она, да еще сверх того настала засуха и неизбежное ее следствие — голод.

Таким образом, московский князь утвердился и поддерживался с помощью Мамая. Расчет был верен: Мамай был умнее и потому сильнее других претендентов на власть в Орде. Несколько лет Москва держалась Мамая, и было между ними доброе согласие. Московские и Суздальские полки ходили вместе с послом из Орды против непокорного Мамаю казанского владетеля. Но в 1370 году соперник московского князя, великий князь Тверской земли Михаил Александрович, подвигнувши на Димитрия своего родственника Олгерда, подорвал было его значение и у Мамая. Он, по преданию, всеми силами противодействовал возвышению Москвы и, сверх того, мстил лично за себя, за то, что его коварно задержали было в Москве.

Он съездил в Орду и получил от имени Мамаева царя ярлык на великое княжение. Мамаю нужны были деньги. Неизвестно, расщедрился ли тверской князь в Орде или — что вернее — заскупился московский. Тверской князь шел в Русь с ханским послом Сарыходжею. Этот посол призывал московского князя во Владимир слушать ярлык. Но Димитрий не поехал во Владимир, да и сами владимирцы воспротивились признать великим князем Михаила Александровича и не хотели сажать его на столе у себя. Димитрий пригласил Сарыходжу в Москву и там одарил его так, что тот, вместо того чтоб по ханскому ярлыку принудить Русь к признанию великим князем тверского, уехал в Орду сам хлопотать пред своим царем за Димитрия. За ним сам Димитрий отправился в Орду к Мамаю не с пустыми руками и потому был принят очень любезно.

Мамай именем своего царя утвердил его на великом княжении снова. Михаил тверской остался вполне, как говорится, в дураках. Мамай написал ему такого рода отговорку: “Мы тебе давали рать и силу, чтоб тебя посадить на великое княжение: зачем же ты не взял? Теперь сиди себе с кем хочешь, а от нас не ищи помощи”. В Орде был тогда сын Михаила Александровича; он там задолжал; московский князь выкупил его, привез в Москву и отпустил только тогда, когда отец его, соперник Димитрия, заплатил ему за свободу сына десять тысяч рублей, конечно с значительным барышом против того, за сколько его выкупил из Орды московский великий князь.

Немного времени спустя нарушилось это доброе согласие с Ордою. Поводом к тому было приключение в Нижнем Новгороде: туда приехал посол Мамаев, Сараика, с дружиною. Обыкновенно, когда такая дружина прибывала в русский город, это было наказанием для жителей. Нижегородцы же в то время, как и на всей Русской земле русские люди, страдали снова и от возобновившегося мора, и от голода разом. Возникла ссора с татарами. Нижегородцы взяли их и привели в город. Князь велел развести их. Сараика и татары стали сопротивляться. Началась свалка. Сараика бросился на владычний двор. Зажгли двор владычний. Во время свалки стрела попала в мантию епископа. Тогда народ ожесточился, бросился дружно на татар, убили Сараику, перебили всю дружину его; погибло тогда полторы тысячи татар.

После этого события, случившегося в уделе князя, союзника и тестя московского князя, снова открылась тверскому князю дорога заискивать пред Мамаем против своего соперника. Явились ему к услугам москвич, сын бывшего тысячского, последнего в этом сане, по имени Иван, и какой-то сурожанин Некомат; они настроили его искать снова великого княжения и отправились от его имени в Орду. Там сумели они оговорить московского великого князя. Мамай отправил их снова в Тверь уже с послом своим Ачихожею; тот повез ярлык на великое княжение. Тогда московский великий князь вооружил против тверского много князей. Он представлял соперника общим врагом и указывал на его отношения к Мамаю как на заговор против всей Руси.

Все князья, шедшие на Тверь с великим князем, говорили тогда, по сказанию летописи: “Сколько раз он приводил зятя своего Олгерда Гедиминовича и сколько зла наделал христианам, а теперь сложился с Мамаем и с его царем и со всею Ордою Мамаевою, а Мамай яростью дышит на всех нас; если мы попустим, то он с ним победит нас всех”. Но Димитрий прежде сносился с тем же Мамаем, и это не представлялось опасным. Ясно, что московская политика умела представить князьям и вообще Русской земле предосудительным в других то, что оправдывала за собой.

С помощью этих князей и вдобавок Новгорода, мстившего тверскому великому князю за прежние свои ссоры и разорение Торжка, Димитрий победил тверского князя, снова заставил его согласиться на мир и отказаться от великого княжения. Таким образом, в другой раз Москва поставила Михаила Александровича впросак, да еще с Мамаем вдвоем. Мамай и его партия в Орде ожесточились, они увидели и дерзость Руси, и слабость ордынской власти. Прежде Мамай дал тому же тверскому князю ярлык; Димитрий тотчас побежал в Орду, просил, кланялся и склонил татарскую власть в свою пользу поклонами и подарками; а теперь, по такому же точно поводу, Димитрий не кланялся, не дарил, а расправился сам и отстоял свои права собственными силами.

Тогда, в отмщение за усмирение Михаила тверского, толпы татар опустошили те земли, которых ополчения были с московским под Тверью. Так напали они на волость Нижегородскую, разоряли поселения, забирали пленников; другой загон напал на землю Новосильскую. “Зачем воевали Тверь?” — кричали татары и положили Новосильскую землю пустою, по выражению летописца. Вероятно, за то же ворвались татары и в Кашинскую волость: дружины кашинского князя были вместе с московскими под Тверью. Тогда татары взяли Кашин и сожгли его, повоевали все Запенье, побили много людей, много их в плен погнали. Сам московский князь чаял на себя прихода Орды, вооружился и вышел за Оку стеречь гостей. Жребий был уже брошен. Московский князь действовал свободно, показывал, что не боится Орды и не слушает Мамая. Мамай не приходил.

На следующий год вместе с дружинами суздальскими и нижегородскими московские полки, под начальством воеводы Димитрия Михайловича Волынского, двинулись на Казань. Война была удачна. Казанцы пугали русских каким-то громом со стен своих, выпустили верблюдов, чтоб переполошить русское войско. Но все эти хитрости восточного искусства не удались им. Русские вогнали их в город, осадили Казань, а двое казанских князей, Гассан и Махмет, били челом великому князю и заплатили большой окуп и ему, и союзнику его, и воеводам с ратью, всего пять тысяч рублей, да вдобавок русские посадили в Казани таможников, следовательно, подчинили своей власти управление Казани.

Это было уж посягательство отплатить татарам тем, что до сих пор от них получалось. Татары были в зависимости у русских — явление невиданное, странное для того времени. Оно указывало, до чего может довести русских борьба с татарами; если русские одолеют — они не ограничатся собственным освобождением, они завоюют в свою очередь татарщину. Надобно было не допустить Руси и думать, что она может меряться с Ордою; надобно было вогнать ее в прежние границы, поработить снова. Еще Мамай не собрался с силами, чтоб идти самому, и ограничивался посылкою своих подчиненных. В 1376 году какой-то царевич Арапша из Синей Орды пришел к Мамаю, а Мамай послал его воевать Русь. Это был большой воитель, очень свирепый, ростом очень мал, да мужеством велик: так очерчивает его летопись. Он шел на Нижний Новгород.

Князь Димитрий Константинович послал просить помощи у зятя. Москвичи пошли в поход под начальством воеводы и примкнули к суздальцам и нижегородцам, которых вел сын Димитрия Константиновича, Иван, да другой с ним князь, Семен Михайлович. Войско дошло до реки Пьяны. Дано ему знать, что Арапша на Волчьих Водах. Думали русские, что это далеко: надеялись, во всяком случае, побить неприятеля. Был знойный день 2 августа. Русские, не ожидая нападения, стали отдыхать, положили на телеги свои рогатины, сулицы и копья, и не построились как следовало; их доспехи были в сумах.

Сами воины прохлаждались в одних охабнях да сарафанах, да еще и петли распахнули от жару. Так себе они ходили и ездили, попивали мед, пиво и вино. Когда разгорелась у них кровь, стали они хвастать своим мужеством и храбростью; им было весело надеяться, что они побьют татар, что они могут уже их бить, и кричали русские: “Каждый из нас может один на семерых татар ехать; теперь никто не устоит противу нас!” В это время мордовские князья, подручники Мамая, подвели Арапшу. Татары разделились на пять отрядов, с пяти сторон бросились неожиданно на беспечных русских и перебили их жестоко; многие из них утонули в Пьяне, побежав с поля несчастной битвы, не успев вынуть оружие из телег, доставшихся победителям. Утонул тут и предводитель суздальцев и нижегородцев князь Иван Димитриевич, и с ним погибло в реке много бояр.

На следующий, 1377 год Мамай послал опять орду свою на Русь. Татары напали на Нижний. Князя не было в городе. Люди пустились бежать: оставшиеся заперлись и предлагали за себя окуп. Но татары не взяли окупа, взяли город, сожгли его и опустошили весь уезд. Другое Мамаево войско под начальством Бегича пошло на великого князя. Оно шло чрез Рязанскую землю на Москву. Но великий князь предупредил Бегича и сам вышел навстречу ему в Рязанскую землю.

Они встретились на реке Воже. Москвичи дали врагам переправиться на другую сторону Вожи и потом ударили на них с разных сторон: с одной — полоцкий князь Андрей Олгердович, с другой — пронский князь; прямо ударил на них московский князь Димитрий. Татары побежали; Москва наперла на них, и множество врагов потонуло. Наутро, при тумане, переправились русские и погнались за татарами. Татары убежали, покидав свои шатры, кибитки и телеги; а в телегах нашли русские много добра. Тогда поймали москвичи какого-то изменника; был он Иван Васильевич, тысячского сын, и шел из Орды с татарами на своих собратий. У него нашли целый мешок какого-то зелья, должно быть, как думали, лихого, и после расспроса послали его в заточение на Лачь-озеро в Каргополь, в Новгородскую землю.

Эта победа была предвестницею решительной войны. Мамай ожесточился. Он решился наказать страшно своих рабов. В то время Мамай перестал ставить кукол, называемых ханами или царями. Он сам назвался наконец царем. Он думал восстановить потерянное могущество Кипчака. Он начал с русских.

Прежде всего должна была нести ответ за поражение на Воже Рязанская земля, потому что в этой земле случилось посрамление Орды. Не разбиралось и не принималось во внимание, что великий князь рязанский не участвовал в битве; довольно того, что она происходила на Рязанской земле, притом же один из князей ее, пронский, воевал против татар. Мамаево полчище рассыпалось по Рязанщине, жгло людские поселения, и мало людей избегнуть могло плена в тех местах, куда только заходили татары. Сам великий князь Олег Иванович не приготовился к бою, не в силах был противостоять; не надеялся он, чтобы на него, не участвовавшего в битве на Воже, обрушилась кара. Он бежал за Оку, покинув свои города на волю врагам. Они сожгли Дубок и Переяславль, сожгли и другие города и, опустошив землю, ушли восвояси.

Несчастная Рязанская земля испытывала много раз подобное горе. Понятно, что ей нельзя было оставаться в невмешательном положении под перекрестным огнем: надобно было приставать к кому-нибудь. Олег Иванович пристал к Мамаю.

Мамай решился идти на Московскую землю сильным ополчением и послал по окрестностям нанимать войска. В его ополчение поступали и фряги из Кафы, и черкесы, и ясы. Он двинулся к Воронежу и стал станом при впадении этой реки в Дон.

Олег послал к нему послов и грамоту; в этой грамоте говорилось: “Восточному вольному великому царю царям, Мамаю, посаженик твой и присяжник Олег князь рязанский много молит тебя. Я услышал, господин, что ты хочешь идти и грозишься на твоего служебника Димитрия князя московского; теперь, всесветлый царь, приспело время злата и многих богатств.

Князь Димитрий, как только услышит имя ярости твоей, убежит в далекие места, или в Великий Новгород, или на Двину, а богатство московское будет в руке у тебя; а меня, Олега рязанского, раба твоего, сподоби своей милости. Мы оба твои рабы; но я служу тебе со смирением и покорством, а он к тебе с гордостью и непокорством. Я много великих обид принял от твоего улусника Димитрия. А когда я погрозил ему твоим именем, он не посмотрел на это, а еще заграбил себе город мой Коломну. Молю тебя, царь, и бью тебе челом: накажи его, чтоб он чужого не похищал”.

В то же время Олег отправил послов к Ягеллу, великому князю литовскому. Кроме того политического антагонизма Литвы с Москвою, по которому каждый литовский великий князь был естественным соперником возрастающей Москвы, Ягелло имел свежие причины неудовольствия против нее и ее князя. После переворота, от которого погиб дядя Ягеллов, Кейстут, Ягелло сделался великим князем литовским. Димитрий московский стал покровителем и сторонником князей, противных Ягеллу.

Брат Ягелла, Андрей полоцкий князь, нашел приют в Москве; вместе с московскими войсками он ходил в Трубчевск; там и другой брат Ягелла, Димитрий Олгердович, признал над собою главенство московского князя. Так московский великий князь, распространяя Московское государство, уже посягал на то, что успело прежде захватить себе государство Литовское. Олег, по уверению летописи, писал к Ягеллу: “Ты давно хотел прогнать московского князя и овладеть Москвою; теперь пришло время; Мамай идет на него, соединимся с ним; посылай своих послов к нему с дарами. Сам лучше меня знаешь, как поступить”.

Расчет у Олега должен был быть таков: с помощью Мамая и Ягелла ниспровергнуть Московское государство, пресечь ход московской власти, Москву отдать Литве, а Рязанская земля увеличится частью тех владений, которые прежде у других взяты Москвою. Олег думал с Мамаем разделаться сначала дружески за помощь, оказанную ему против Москвы. Он надеялся, что Мамай даст ярлыки свои Ягеллу и ему; тогда, с сильным союзником Ягеллом, владевшим уже независимыми от Орды землями, можно было иметь более безопасности от самой Орды.

Литва успела уже высвободить из татарской неволи часть русских земель; Москве это еще не удалось. Москва, напротив, получила над русскими землями господство только с помощью Орды. Таким образом, даже с желанием освободить отечество и всю Русь от татарского ига Олегу был расчет пристать к Мамаю. Рано или поздно Орда, начавшая уже разлагаться, не могла устоять, и было гораздо более ручательства скорейшему ее падению тогда, когда на Руси возьмет верх предприимчивая рыцарская Литва, а не медлительная Москва.

В настоящее же время, во всяком случае, не казалось вероятным, чтобы в войне успех был на стороне Москвы. Если бы Ягелло стал действовать или заодно, или в одно время с Мамаем, а к Москве пристала Рязань, то Рязанская земля, еще не оправившись от разорений, погибла бы вконец. Таким образом, сообразно тогдашним обстоятельствам, естественно было своелюбивому Олегу действовать с Мамаем и искать сколько возможно более враждебных Москве сил, чтоб ниспровергнуть это могущество, начинавшее уже тяготеть над его удельною землею.

Все эти сношения должны были происходить в 1379 году, и, вероятно, в конце. Весною 1380 года получил Димитрий известие, что Мамай уже на Воронеже. Сам Олег рязанский, скрывая свое соглашение с врагами Москвы, извещал великого князя об опасности, как будто дружелюбно. Вслед за тем прибыли послы от Мамая с требованием такой дани, какую Москва платила при Узбеке и Джанибеке, а не такой, которая была постановлена с Мамаем при первом признании им Димитрия московским князем.

Димитрий оскорбел и опечалился зело, говорит летопись, и начал прежде всего молиться. По известию Никоновской летописи, на ту пору (это было на Вознесенье) прибыл в Москву впервые новый митрополит Киприан, родом серб, уже давно носивший это название и долго не признаваемый московским князем. После того как умер под Царьградом Митяй, которого Димитрию хотелось видеть митрополитом вместо Киприана, он не хотел признать посвященного в Царьграде Пимена, переяславского архимандрита, и согласился признать Киприана. Киприан переехал к нему из Киева. К нему обратился Димитрий в своей тревоге и явился к нему вместе с двоюродным братом, серпуховским князем Владимиром Андреевичем.

Митрополит отвечал ему в таком духе: “Господин сын мой возлюбленный! Божиим попущением за наши согрешения, неверные идут пленить нашу землю, а вам, православным князьям, следует этих нечестивых утолять дарами четверицею сугубо, чтоб они пришли в тихость и кротость и смирение. Повелел Господь христианам поступать по евангельскому слову: будьте мудри яко змии, а цели яко голубие. Змеиная мудрость в том состоит, что если случится, что ее начнут бить, то змея отдает тело на язвы и побои, а голову укрывает что есть силы. Вот так и христианин, если случится, что его станут гнать и мучить, должен все отдавать, и серебро, и золото, и имущество, и честь, и славу, а голову свою укрывать; а голова — Христос и вера христианская. Требуют от вас имущества и злата и серебра — давайте все, что есть; чести и славы хотят — давайте; а когда веру хотят у вас отнять — стойте за нее крепко. Так и ты, господин, сколько можешь собрать золота и серебра, пошли к нему и исправься перед ним и укроти его ярость”.

Эти отношения с Киприаном подвергают сомнению именно потому, что, по другим известиям, Киприан приехал позже (в 1381 году). Кроме этого недоразумения в числах, в сообщаемом факте нет ничего неправдоподобного, и если не с Киприаном, то с епископом Герасимом коломенским, близким в то время к Димитрию, или с каким-нибудь другим иерархом мог великий князь иметь такой разговор, и имя митрополита могло впоследствии, при смешении воспоминаний, заместить имя епископа. Наконец, если это известие совершенно выдуманное, и тогда оно имеет важное значение как образчик духовной мудрости века, как взгляд, который действительно имели и могли иметь тогда православные духовные, когда они заботились о вере и об исполнении ее уставов более, чем о земном отечестве, входившем в круг мирских дел.

Димитрий послал в Орду посла Захария Пулчева с двумя толмачами. Он вез покорную грамоту и дань Мамаю; но дань была не в том размере, в каком хотел получить властитель, думавший о восстановлении блеска и силы Кипчака. Посол этот едва вступил на Рязанскую землю, как узнал, что Олег передался Мамаю, и известил об этом Димитрия.

Не говорится в сказаниях, продолжал ли посол свой путь далее и как принял его Мамай. Уже впоследствии сказывается, что Мамай отверг умеренную дань пред окончательным опустошением и завоеванием земли Русской.

Одно из сказаний об этих событиях (Ник. лет., VI, 105) говорит, что Мамай тогда посягнул на веру и так прорек пред своими вельможами: “Возьму Русскую землю, разорю христианские церкви, их веру на свою переложу и велю кланяться Магомету: где были у них церкви, там поставлю мечети, посажу баскаков по всем городам русским и перебью русских князей”. Под влиянием магометанского фанатизма мог действительно говорить так рассерженный непокорством Димитрия Мамай; но если бы этого и не было, во всяком случае такой слух разнесся в то время по Руси и давал войне значение брани за веру.

Великий князь послал по всем землям русским свои грамоты, призывал всех князей и дружины их и всех людей русских сходиться на рать. Летописное сказание говорит, что тогда снова Димитрий обратился ко владыке митрополиту, и последний, услышав об измене Олега, изъявил сомнение, не произошло ли это от обид, причиненных от Димитрия рязанскому князю, и спрашивал его прямо: какого рода эта обида? Димитрий заверял, что ничем не оскорбил Олега.

В ожидании вестей от своих гонцов Димитрий, согласно обычаю, творил милостыни по монастырям и раздавал нищим, наделял прохожих-странных, которые в те времена ходили из страны в страну под предлогом благочестия. Богомольное настроение не мешало, однако, князю и пировать. Когда сходились князья и бояре и дружины, первое дело — нужно было угощать приезжих, а потом приезжие делали от себя пиры.

В числе первых пришедших от земель русских был посланный прежним врагом московского князя, Михаилом Александровичем, племянник его, холмский князь, Иван Всеволодович. Тверской князь испытал уже, что Мамай ему плохая защита и помощь против московского государя и его сил; теперь же подходила пора стоять за всю Русь.

Был пир у Никулы тысячского. Димитрий был на этом пиру с другом своим Владимиром Андреевичем; были на пиру и пришедшие князья и бояре других земель. И вот прибегает гонец и объявляет, что Мамай не хочет никаких сделок и идет на Москву.

Тогда Димитрий послал в другой раз увещательную и призывную грамоту к князьям; во все подручные земли побежали его гонцы. Великий князь назначил уже срок к 31 июля в Коломну. Между тем он отправил трех воевод, крепких оружников Родиона Ржевского, Андрея Волосатого и Василия Тупика с отрядом в сторону к Быстрой Сосне — достать вестей: где Мамай, когда и каким путем собирается идти?

Прошло несколько времени. В Москву приходили ополчения за ополчениями уже не только по призыву, но и добровольно, услыхав, что идет туча на Русь. О посланной страже не было ни слуху ни духу. Думали в Москве — верно, побиты; и послал великий князь другую (Климента Поленина, Ивана Святослава, Григория Судока) и приказывал как можно скорее возвращаться, чтоб не томилась Москва незнанием. Эти вновь посланные встретили Василия Тупика (судьба других его товарищей осталась неизвестна). Тупик возвращался с “языком” к великому князю в Москву. Воротились и другие, и “язык” под допросом сказал: “Идет царь Мамай, совокупясь с Олегом рязанским, и Ягелло литовский заодно с ними; но еще не спешит; ждет осени, чтоб сойтись с Литвою”. Это известие было на руку Димитрию; он имел еще возможность стянуть силы. Немедленно разослал он опять гонцов по разным землям торопить ополчения, и так как 31 июля приближалось, то он назначил дальнейший срок — 15 августа: к этому числу уже все должны быть в Коломне.

И вот пришли в Москву со своими дружинами князья белозерские, Федор Семенович и Семен Михайлович, пришли северные князья роду Белозерских, Глеб каргопольский, князь устюжский и другие, которых имена трудно указать подлинно, потому что в сказаниях, испытавших позднейшие переделки, их имена едва ли верны, князь ярославский Андрей, ростовский князь Димитрий, князь Прозоровский Роман, князь серпейский Лев.

Готовясь к выходу, отправился Димитрий к Троице. Жив еще был основатель этой святыни Московской земли; его благословение испрашивал Димитрий. Преподобный устроил трапезу в своем монастыре для князя и для тех, кто прибыл тогда с ним. За трапезою стояла святая вода. Верный православному смирению, предпочитавший лучше златом и серебром отделаться от врагов, чем отваживаться на кровопролитие, за столом Сергий сказал великому князю:

“Почти дарами и честью нечестивого Мамая; Господь увидит твое смирение и вознесет тебя, а его неукротимую ярость низложит”.

Димитрий отвечал:

“Я уже поступил так, отче, но он тем более несется на меня с гордостью”.

Димитрий посмотрел на двух монахов-братьев. Они были рослы, плечисты, крепко сложены, их черные волосы и бороды придавали мужества их виду. Один звался Пересвет, другой Ослябя. Оба они были когда-то ратные люди, слыли богатырями, но отреклись от мирской суеты, возлюбили иноческое молчание. Видно, жаль было ратным людям смотреть, что такие молодцы скрываются от поля битвы. Димитрий сказал Сергию:

“Дай мне, отче, на брань этих двух иноков! Мы знаем про них: они были великие ратники, крепкие богатыри, смышлены к воинскому делу и к наряду”.

Преподобный сказал инокам:

“Я велю вам готовиться на ратное дело”.

Иноки поклонились, послушные воле игумена. Сергий взял схимы с нашитыми крестами, возложил им на головы:

“Вот вам, носите это вместо шлемов. Это вам доспех нетленный вместо тленного. Возьми же их с собою, великий княже, — продолжал святый муж, обращаясь к Димитрию: — это тебе мои оружники, твои извольники”.

Обратившись снова к монахам, Сергий говорил:

“Мир вам, возлюбленные братья Пересвет и Ослябя; пострадайте, как доблестные воины Христовы”.

После трапезы Сергий благословил великого князя и бывших с ним крестом и окропил святою водою.

Старец исполнился вдохновением и пророчески сказал великому князю: “Господь Бог будет тебе помощник и заступник. Он победит и низложит сопостатов твоих и прославит тебя”.

Эти слова обрадовали великого князя. Димитрий сам не смел поверить своему счастью. Слова: Он победит и низложит твоих сопостатов и прославит тебя — раздавались отрадно в его слухе. Но не смел он никому рассказывать об этом, боясь, вероятно, чтоб не вменено это ему было в грех хвастливости и самонадеянности. Возвратившись в Москву, он сказал об этом только владыке, и тот запрещал ему пересказывать слова Сергия.

20 августа был день выхода войск из Москвы. Великий князь, князья и воеводы молились в Успенском соборе, кланялись мощам Петра митрополита, благословившего в начале главенство Москвы. “О чудотворный святитель! — говорил Димитрий. — Поганые идут на меня, неизменного раба твоего, и крепко ополчились, вооружаются на град твой Москву; тебя Господь проявил последнему роду нашему, тебе подобает молиться, мы твоя паства”. Здесь воители были благословлены крестом и окроплены святою водою. Великий князь ходил ко гробам отцов. Все войска были выставлены на Красной площади вдоль длинной Кремлевской стены. Ворота Фроловские (ныне Спасские), Константино-Еленинские (к Москве-реке, уже давно заложенные) и Никольские были отворены настежь; в каждых стояли священники и кропили святою водою ополчения. В заключение всего Димитрий молился в храме Архистратига, молился и кланялся гробам своих прародителей. После того князья и воеводы вышли на двор, и тут начались проводы. Великая княгиня Евдокия, другие княгини и боярыни провожали мужей голосом и разливались слезами. Димитрий с трудом удержался от слез: заплакать — было бы срамно перед народом.

Димитрий выехал из Кремля на своем любимом коне. По правую руку от него ехал Владимир Андреевич. Димитрий окинул взором войско. Оно красовалось несметным множеством; крепки и скоры были у русских удальцов кони, нарядно блестели на них металлические колонторы из бляшек; вооружены они были короткими шпагами, называемыми корды (получались в XIV веке в Россию из Польши), и длинными саблями; солнце играло на остриях их колчар (копий) и немецких сулиц, в еловцах их остроконечных шлемов, в покрашенных красною краскою щитах.

Великий князь земли Русской возгласил к ним: “Лепо нам, братия, положить головы за правоверную веру христианскую, чтоб не взяли поганые городов наших, чтоб не запустели церкви наши, да не будем рассеяны по лицу земли, а жены наши и дети не отведутся в плен на томление от поганых. Да умолит за нас Сына Своего и Бога нашего Пречистая Богородица!”

Голоса отвечали ему:

“Мы приговорили положить свой живот, служа тебе, и теперь прольем кровь свою за тебя!”

Ополчение двинулось. Ударили в варганы, затрубили ратные трубы; ржание коней переливалось с громом военной музыки. Ополчение стало разделяться. Владимир Андреевич пошел на Брашево, к нынешним Броницам; белозерские князья — по Болвановской дороге, а сам Димитрий — по дороге на Котел. Тогда, говорит поэтическое сказание, княгиня Евдокия с воеводскими женами провожала их с вершины своего золотоверхого терема и сидела под южными окнами в набережных сенях, следя глазами за исчезающим вдали войском; она заливалась слезами и говорила: “В последний раз смотрю я на своего князя”.

За несколько верст от Коломны впадает в Москву-реку речка Северка. На устьях ее встретили Димитрия новые воеводы тех полков, которые уже ждали в Коломне. 28 августа Димитрий с московскими полками въехал в Коломну. Епископ Герасим встретил его с крестом в воротах. На другой день, 29 августа, Димитрий велел всем собраться на лугу, который назывался Девичьим полем, близ сада какого-то Памфила. Все поле было усеяно необозримым воинством. Никогда еще силы Русской земли не были в таком числе собраны на защиту родной земли.

Димитрий устроил все свое ополчение в боевой порядок: каждый полк с воеводою составлял отдел войска, а все вместе изображали собранную Русскую землю. Все полки составляли три больших отдела: средину, правую и левую руку. Сам Димитрий московский находился в средине, с воеводами своими и с Белозерским полком, предводительствуемым своими князьями; на левой руке предводителем был Лев брянский, на правой — Владимир Андреевич, на его же стороне были ярославские князья; передовой полк был под начальством Димитрия Всеволожа и Володимира Всеволожа.

Кроме прибывших с Димитрием из Москвы, в Коломне собраны полки: Переяславский с воеводою Андреем Серкизом, Юрьевский с воеводою Тимофеем Валуевичем, Костромской с воеводою Иваном Родионовичем, Владимирский с воеводою князем Романом Прозоровским, Мещерский с воеводою князем Федором Елецким, Муромский с князьями Юрием и Андреем, Коломенский с воеводою Микулою Васильевичем. Оказалось, что еще многие не успели прийти; в особенности жалел Димитрий, что мало было пехоты; но дожидаться нельзя было. Надобно было идти в Рязанскую землю и в глубину степей, чтобы не дать Мамаю ворваться в пределы Московской и союзных земель. Димитрий взял благословение у епископа Герасима идти за Оку.

Выбрали вожаков, знающих дорогу, а это были купцы сурожане. В тот век никто столько не путешествовал, никто так часто не передвигался с места на место, как торговцы, а потому естественно было их употребить провожатыми. Димитрий нашел таких, что много раз бывали и в Орде, и в Кафе, и в разных далеких краях и знали обычаи чужих земель и народов; их было числом десять; они должны были вести войско.

Войско двинулось к Лопасне, поворачивая вправо, вероятно чтоб предупредить соединение литовского ополчения с Мамаевым. Так как еще многие не успели прийти, то великий князь оставил в Лопасне воеводу тысячского Тимофея Васильевича наблюдать за переправою, проводить через Оку и указывать им путь. Димитрий дал приказание, проходя через Рязанскую землю, не трогать никого и не делать никаких насилий жителям; 26 августа он перешел через Оку и пошел Рязанскою землею; на дороге пристали к нему двое Олгердовичей: Андрей, бывший князем во Пскове, и Димитрий с брянцами и трубчевцами. Димитрий Иванович послал передовой отряд проведывать неприятеля. Начальником этого отряда был Семен Мелик. С ним было много нарочитых и мужественных ратников. Они должны были повидаться с татарскою стражею и послать скорую весть. Сам Димитрий пошел по Рязанской земле. Погода благоприятствовала походу: осенние дни были теплы и ясны, земля суха. Шли еще далее, остановились за двадцать три версты от Дона, на месте, которое называлось Березы. Это было 5 сентября. Тут прибежали к нему из посланного отряда Петр Горский да Карп Олексин (Александрович) и сказали: “Мамай стоит на Дону на Кузьминой Гати и ожидает к себе Олега да Ягелла литовского”. — “А сколько силы у него?” — Отвечали вестники: “И перечесть нельзя”.

Димитрий Иванович собрал на совет князей и воевод и спросил: что делать — перевозиться ли за Дон или ждать на этой стороне?

Некоторые говорили: “Надобно нам остаться на этой стороне Дона. Врагов много: и татары, и рязанцы, и литва; оставим за собою реку — трудно будет идти, а мы должны себе удержать путь назад”.

Олгердовичи давали такой совет:

“Если хочешь крепкого бою, вели сегодня же перевозиться, чтоб ни у кого мысли не было назад ворочаться; пусть всякий без хитрости бьется, пусть не думает о спасении, а с часу на час себе смерти ждет; а что, говорят, у них силы велики, то что на это смотреть! Не в силе Бог — в правде!”

В это время приехали гонцы из Троицы и привезли благословенную грамоту от преподобного Сергия. Отшельник напутствовал Димитрия счастливым пророчеством, поддерживал в нем храбрость и решимость. Он убеждал его идти на врагов и обещал помощь Бога и Пресвятой Богородицы. Эта грамота, без сомнения, сделала многое: подтверждала она то пророчество, которому прежде поверил Димитрий. В восторге надежды и вдохновения прочитавший ее московский князь в кругу своих сооружников воскликнул с псалмопением: “Си на колесницех и на конех, мы же имя Господа Бога нашего призовем!”

Находились многие, у которых осторожность брала верх над отвагою; они все еще настаивали, чтоб оставаться. Димитрий сказал им: “Честная смерть лучше злого живота. Уж лучше было вовсе не идти против безбожных татар, чем, пришедши сюда и ничего не сделавши, назад возвращаться”. И пристал великий князь к совету Олгердовичей, и решились переправляться на Дон, отважиться на крепкий бой, на смертный бой, победить врагов или без поворота всем пропасть. В первый раз со времени Батыева ига Русь, собранная в лице воинственных детей своих, решилась предпочесть смерть рабству.

Войско двинулось к Дону и увидело его накануне праздника Рождества Богородицы, 7 сентября. Пришла весть: Мамай узнал, что идет на него Димитрий; передовые отряды Семена Мелика уже бились с татарами; Мамай уже видел своих татар, иссеченных русским оружием. “Все силы темные, силы всех властей и князей своих Мамай ведет на нас, — говорил Семен Мелик: — он уже на Гусином броду. Только одна ночь между нашими и их полками. Вооружайся, княже! Завтра нападут на нас татары”.

Русские стали строить мосты, искать бродов и перешли Дон. По одним летописным сказаниям, эта переправа случилась вечером и ночью, по другим — рано утром. Об этой ночи пред великим днем кровавой разделки русских со своими поработителями сохранилось такое предание, записанное в повести о битве: “Была ночь теплая и тихая, а после полуночи (глубоце ночи) пришел к великому князю Димитрию Боброк, родом волынец. Пришел он, по сказанию повести, вместе с Олгердовичами служить Димитрию против врагов веры христианской; его знали за удалого и смышленого воителя и боялись мужества его. Опытный в брани, он искусен был и в гаданиях, которыми тогда славились в его родине. “Хочешь ли, — сказал князю Боброк, — я покажу тебе такие приметы, по которым ты узнаешь, что случится вперед?”

Условившись никому не говорить об этом, Димитрий сел на своего борзого коня и поехал вместе с волынцем вперед. Было перед ними широкое ровное поле, сзади Дон, впереди речка Не-прядва, впадающая в Дон. Это поле звалось Куликово. Они остановились посреди поля в ночной тьме.

“Оборотись к татарской стороне и слушай, князь”, — сказал Боброк. И стояли они несколько времени молча, и слышны были им крики и стук, звучали трубы, а далее завывали волки и будто дрались между собою; а по правую сторону кричали птицы, граяли вороны, клектали орлы над рекою Непрядвою.

“Что слышишь?” — спросил Боброк.

“Страх и гроза”, — отвечал Димитрий.

“Теперь, — сказал Боброк, — обратись, княже, на русский полк”.

Оба повернулись лицом к Дону.

“Что слышишь?” — спросил Боброк после нескольких минут. “Ничего не слышу, — отвечал великий князь: — тишина великая; вижу только будто от множества огней зарево”.

Тогда сказал ему Димитрий Боброк: “Господине княже, благодари Бога и Пречистую Богородицу и великого чудотворца Петра и всех святых: огни — это доброе знамение тебе; призывай Бога на помощь и молись Ему часто; не оскудевай верою к Нему и Пречистой Богородице и к пастырю вашему и молебнику великому чудотворцу Петру. Это добрые приметы. Но у меня есть еще иная примета”.

Он слез с коня, упал на землю, приложил правое ухо к земле, долго прислушивался, встал потом, приложил к земле другое ухо и, вставши снова, был тревожен, потупил голову и ничего не говорил.

“Ну что, брат Димитрий?” — спросил его великий князь.

Боброк не отвечал и был смутен. Великий князь еще его спрашивал. Он молчал. Великий князь упрашивал его, умолял. Боброк прослезился.

Великий князь испугался и говорит: “Брат Димитрий, скажи мне; иначе сердце у меня очень болит”.

“Господине княже! — сказал ему Боброк, — Только тебе одному поведаю, а ты никому не говори об этих двух приметах: одна тебе — на великую радость, а другая — на великую скорбь. Я припадал к земле ухом и слышал, как земля горько и страшно плакала: на одной стороне, казалось, будто плачет женщина-мать о детях своих и голосит по-татарски и разливается слезами; а на другой стороне казалось мне, будто девица плачет тонким свирельным голосом, в большой скорби и печали. Много я битв перебыл, много примет испытал, и знаю я их; уповай на милость Божию: ты одолеешь татар; но твоего христианского воинства падет под острием меча многое множество”.

Димитрий, услышав это, заплакал, но потом сказал: “Как угодно Господу, пусть и будет так. Кто воли Его противник?”

“Господине княже! — сказал еще раз Боброк. — Не следует тебе никому говорить об этом в полках, чтобы не уныло у многих сердце. Призывай Господа Бога на помощь, и Пречистую Богородицу, и великого чудотворца Петра, и всех святых; вооружайся животворящим крестом Христовым: то Его оружие — непобедимое”.

Они уехали в стан, и за ними выли страшно волки; было такое их множество, что казалось, — говорит повествование, — будто со всего света сбежались, и вороны кричали, и орлы клектали; и страшно было в эту ночь.

В то же время, как объяснилось поутру, были видения и другим. Был в войске русском какой-то Фома Кацюгей, а по другим — Фома Хаберцыев; некогда он был разбойник, но покаялся и теперь хотел загладить свои злодеяния и умереть за правое дело. Это был человек необыкновенной телесной силы и чрезвычайно отважен; потому-то его поставили на страже от татар. Стоя на своем месте, увидал он, будто по воздуху выступает с востока полчище; и вдруг, с юга, на это полчище идут двое вооруженных юношей и начинают поражать его мечами, и Кацюгей слышал, как эти юноши говорили к полчищу: “Кто вам велел погублять наше отечество? Нам его даровал Господь!” Многих они убили, а других разогнали. Поутру Кацюгей сказал это великому князю. Димитрий уразумел, что эти два юноши — страстотерпцы Борис и Глеб, его праотцы, всегда молящиеся пред престолом Божиим о родной Руси и уже помогавшие Александру в войне его со шведами.

Утром рано все войско стало готовиться к битве. Взошло солнце, но густой туман покрывал землю и ничего не было видно. Так прошло часа два. Эта мгла помогла русским. Димитрий отправил тем временем Владимира серпуховского и Димитрия Боброка с избранным войском вверх по течению Дона за лес, в засаду. Наконец туман стал подыматься, засияло солнце. Тогда Димитрий, проехавшись пред полками, говорил повсюду:

“Отцы и братья! ради Господа подвизайтесь за веру христианскую и за святые церкви. Смерть тогда — не в смерть, а в живот вечный”.

Великий князь избрал себе место в передних рядах войска (на первом суйме). Князья и воеводы советовали ему стать в более безопасном положении — позади или сбоку; но Димитрий сказал: “Как же я после того осмелюсь говорить: братья, потягнем все как один человек, а сам буду хорониться. Не только словом, но и делом хочу быть первым между вами и первый перед всеми готов положить голову за христиан!” Великий князь следовал старинному нравственному правилу, что князь для поддержания своей чести должен быть впереди во время битвы и первый открывать бой. Димитрий вкусил благословенного хлебца, который ему прислал Сергий с своею грамотою, и читал молитву, прилагая руку ко кресту, висевшему у него на груди.

Русское войско подвинулось к устью Непрядвы. Часов в 11 (в шестом часу дня) увидели русские Мамаево полчище, сходившее с холма. Оно двигалось, как туча, стенами; задние клали копья на плечи передним, и устроены были у них копья так, что у задних были длиннее, а у передних короче. Одежды на них были темного цвета. Русские войска, напротив, шли нарядно. Множество знамен колебалось от тихого ветра, как облака; светились образа на знаменах и светились доспехи ратников, словно утренняя заря в ясное время, и еловцы на их шлемах огнем пылали. По известию другого сказания, воеводы были одеты в местные одежды; вероятно, под этим разумели то, что каждый на одежде своей имел особенности, отличавшие его по местности. Так сходились русские силы с татарскими с противоположных возвышений; и было страшно видеть, — говорит сказание, — как две великие силы шли на кровопролитие и скорую смерть.

Мамай стал на возвышении со своими князьями и стал оттуда наблюдать битву. Враждебные полчища смотрели друг на друга. И вот из татарского войска выезжает богатырь по имени Телебей (Телебег), хвалится своею силою и храбростью и вызывает достойного померяться с собою. Он был исполинского роста и чрезмерно силен. Такой Голиаф шел открывать битву: так следовало по обычаю татар; у них всегда такие удальцы-силачи начинали дело и показывали собою другим пример. “Кто против меня идет?” — кричал богатырь; и страшен был громадный вид его, и не сразу нашелся из русских тот, кто бы отважился с ним на единоборство.

Но тут выступил Пересвет. Шлем его был накрыт схимою, возложенною на него Сергием. Он испросил благословения у священника, сел на боевого коня, обратился к стоящим и громко крикнул: “Отцы и братья, простите меня грешного! Брат Ослябя, моли за меня Бога! Преподобный Сергие, помогай мне молитвою твоею!” И он понесся во всю прыть на татарина. Богатырь летел ему навстречу, неистово столкнулись они на всем скаку, со всех сил ударили один другого копьями. Кони их от удара присели на карачки, а они полетели на землю оба мертвые. Равны были две силы и не снесли взаимных ударов.

Вслед за тем дан был знак. Затрубили трубы. Крикнули русские: “Бог христианский, помоги нам!” Крикнули татары, призывая Магомета. Началась всеобщая неистовая сеча. Такой сечи, по сказанию современников, не было еще на Руси. Бились не только оружием, но и рукопашно; задыхаясь от тесноты, умирали под конскими копытами. Кровь полилась потоками по траве. Христиане и неверные испускали дыхание, переплетаясь между собою руками и ногами в предсмертных страданиях. Часа через два татары стали одолевать. Москвичи, небывальцы в бранях, как называет их новгородский летописец, в страхе пустились врассыпную. Татары погнались за ними и, увидевши черное великокняжеское знамя, направили туда все усилия; добрались, изрубили знамя и убили Михаила Бренка, которого по одежде приняли за великого князя. Ужас распространялся более и более в русских рядах. Падали князья, падали воеводы; все бежало… Пал князь белозерский Феодор, потом его сын Иван и торусский князь Феодор и брат его Мстислав, князь Феодор Семенович, князь Иван Михайлович, князь Димитрий Монастырев; бояре и воеводы Семен Михайлович, Микула Васильевич, Андрей Шуба, Андрей Серкиз, Тимофей Васильевич, Волуй Окатьевич, Лев Мозырев, Тарас Шатнев, Семен Мелик, Димитрий Минин и Ослябя — товарищ и брат Пересвета. Было полное поражение русских сил, полное торжество Мамая.

Князь Владимир Андреевич и Боброк смотрели из-за леса. Князь порывался выскочить; Боброк его удерживал. Когда же увидели они, что татары одолевают, Владимир терял терпение. “Димитрий, — кричал он Боброку, — что это такое? Кому ж пользует наше тут стояние? Кому мы помогать будем? Беда приходит!”

“Да, беда великая, — отвечал Боброк, — да нам еше не пришла година. Кто не в пору начинает, тот беду себе принимает. Потерпим еще немного, пока придет наш час воздать противнику Молись Богу да дожидай осьмого часа — будет вам благодать и Христова помощь”.

Еще хуже стало русским: еще горше они расстроились, и свирепее, нещаднее побивали их татары. Рвались русские из засады, плакали над гибелью своих, а Боброк все их удерживал ожидать осьмого часа. Они сопротивлялись. Боброк даже бранил их: “Подождите, глупые вы дети русские, — говорил он; — еше есть вам с кем утешаться, пить и веселиться!” Русские роптали, сердились, а не смели поступить против Боброка, потому что считали его знахарем. Наконец, когда уже татары считали себя окончательно победителями, именно тогда-то приблизился обетованный осьмой час… Боброк сказал: “Княже Владимире и вы, сыны русские, братья и друзья! Час приспел и пора пришла; идем, и поможет нам благодать Святого Духа”.

Ветер южный дул им сзади. Выскочили они стремительно из засады, словно соколы на журавлиное стадо, говорит сказание, с криком и шумом прямо в тыл татарам и начали поражать их.

Нежданное появление свежего войска оттуда, где никак его не предполагали, навело на татар страх. Потеряв уже свой строй, они не могли стать в боевой порядок. “Беда нам! — кричали они: — Русь перехитрила нас: худых мы побили, а лучшие теперь на нас обрушились”. Показалось тогда им, что они совсем уже разбиты. Стали бить татар со всех боков; а татары сначала чересчур горячились и обессилили себя. Оказалось, что тогда, когда напали на них свежие силы, у них и кони утомились, и руки их ослабели, и ноги устали, и в беспорядке не видели и не знали они, где свой, где чужой, куда им повернуться. Русские прорывали их толпы, били и вправо и влево, и сзади и спереди. Татары, бросая оружие, бежали. Русские догоняли и убивали их. Мамай, увидя такое смятение, вместо того чтоб послать на помощь силы, которые еще оставались около него, бросил свое возвышение и бежал; за ним бежали князья и все, кто только успевал спастись от русских. Одни толпы татар бежали за Непрядву, и множество их потонуло в Непрядве; другие толпы бежали вправо, к реке Красивой Мече. Русские гнались за ними и били их уже безотпорно. Татары кидали свои возы и свое имущество в добычу победителям.

Известие о засаде взято из повести о Мамаевом побоище16, которая существует во множестве отдельных списков и также вошла целиком в Никоновский свод летописи. Повесть эта заключает в себе множество явных выдумок, анахронизмов, равным образом и преданий, образовавшихся в народном воображении о Куликовской битве уже позже. Эта повесть вообще в своем составе никак не может считаться достоверным источником, но известие о засаде мы считаем себя вправе признавать достоверным не только по своему правдоподобию, но по соображению с рассказом в старейших списках летописи. В последних, так же как и в повести, говорится, что русские обратились в бегство и татары гнались за ними, а потом в девятом часу дня (т.е. в третьем или в три часа по нашему времясчислению) дело изменилось внезапно и, неизвестно по какой причине, татары в свою очередь обратились в бегство. Летописец приписывает такую перемену заступничеству Ангелов с Архистратигом Михаилом и св. воинам: Георгию, Димитрию, Борису и Глебу. Рассматривая событие с земной точки зрения, мы невольно должны прийти к такому заключению, что подобная перемена обстоятельств могла всего скорее произойти от движения русских в тыл неприятеля, и, таким образом, известие о засаде дополняет для нас то, о чем мы и без того должны были догадываться, тем более что в описании самой битвы по старейшим спискам ничего не говорится о действиях Владимира Андреевича, тогда как по предыдущим событиям мы знаем, что он был храбрейший из тогдашних князей.

В этой же “Повести о Мамаевом побоище” рассказывается, будто Димитрий еще пред битвою надел свою княжескую “подволоку” (мантию) на своего любимца Михаила Бренка, сам же в одежде простого воина замешался в толпе, а впоследствии, когда Бренок в великокняжеской одежде был убит и битва кончилась, Димитрий был найден лежащим в дубраве под срубленным деревом, покрытый его ветвями, едва дышащий, но без ран. Такое переряживание могло быть только из трусости, с целью подставить на место себя другого, во избежание опасности, грозившей великому князю, которого черное знамя и особая одежда издали отличали от других: естественно, врагам было всего желательней убить его, чтобы лишить войско главного предводителя. Если принимать это сказание, то надобно будет допустить, что Димитрий перерядился в простого воина под предлогом биться с татарами зауряд с другими, а на самом деле для того, чтобы скрыться от битвы в лес. Судя по поведению Димитрия во время случившегося позже нашествия татар на Москву, можно было бы допустить вероятие такого рассказа; но следует обратить внимание на то, что в той же повести говорится, что русские гнали татар до реки Мечи и начали искать великого князя, уже возвратившись с погони. Искали его долго, наконец нашли лежащим под ветвями срубленного дерева. От места побоища до реки Мечи верст тридцать с лишком; неужели, пока русские гнали татар до Мечи и возвращались оттуда (вероятно, возвращались они медленно вследствие усталости и обремененные добычей), Димитрий, не будучи раненым, все это время пролежал под “срубленным деревом”? Очевидная нелепость!

Великий князь стал объезжать поле битвы. По известиям современников, он был крепкого телосложения, высок ростом, широкоплеч, но чреват и тучен весьма. Весь доспех на нем был покрыт рубцами от неприятельского оружия. Но раны на нем не было ни одной. Осматривая побоище, он слышал стоны умиравших; он видел тела, наваленные, как копны, и бежавшие потоки крови: много главных и храбрых воителей встретил он мертвыми на пути своем; он увидел своего воеводу Микулу, тысячского и князей белозерских, отца и сына, и сродников их: они лежали вместе, как и пришли на кровавый пир. Заплакал над ними великий князь и говорил: “Братья, князья русские! если имеете дерзновение ко Господу, молитесь теперь о нас, чтоб нам некогда быть вместе с вами!”

Узнал он между трупами много храбрых князей и военачальников; узнал и чернеца Пересвета: лежал схимник-удалец вместе с неверным богатырем, и схима на голове отличала его. “Вот, братие, наш починальник! — сказал великий князь. — Вот он, провозвестивший нам победу поражением подобного себе сильного, от которого нам пришлось бы испить горькую чашу. Князья и сыны русские! местные бояре, сильные воеводы, дети всей Русской земли! так следует вам служить, а мне радоваться на столе своем, на великом княжении, и награждать вас. Теперь же да похоронит каждый своего ближнего и да не будут в снедь зверям тела христианские”. Но так как победа осталась за русскими, Димитрий воскликнул тогда: “Се день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!” Великий князь, узнавши, что главною виною победы Боброк, обратившись к нему, произнес: “Брат Димитрий, истинно ты разумлив: неложна оказалась твоя примета. Тебе должно быть всегда воеводою!”

Восемь дней после того стояли русские на поле, которому суждена была неувядаемая слава в русской истории. Ратные люди разбирали тела, христиан отделяли от неверных, оставили татарские тела гнить на поверхности земли, а христианские предали погребению с обрядами. И воспели, говорит летопись, священники Вечную память избиенным от татар на Куликовском поле, между Доном и Мечею; и великий князь с братом своим и все воинство пропели Вечную память с плачем и слезами. На сердце у русских осталась скорбь о том, что еще не всех земляков своих тела могли они отделить от татарских и похоронить с честью: многим крещеным пришлось гнить вместе с обрезанными и идолопоклонниками. “Это за грехи наши попустил нам так Бог”, — говорили русские, вспоминая это обстоятельство.

Мамай бежал. Преследуемый новым соперником своим, Тохтамышем, он искал убежища в Кафе. Генуезцы там и убили его. Ягелло не успел дойти к союзнику и, стоя под Одоевом, услышал, что русские разбили его союзника; он воротился со своими и не стал уже нападать на Москву. Олег бежал из земли своей, а впоследствии покорился Москве. Русь торжествовала. Русь одною битвою, трудами одного дня покупала себе свободу от полуторавекового рабства. Но свобода не дается ни быстро, ни дешево. Через два года после того Тохтамыш, ниспровергнувши державу Мамая и ставши сам ханом Золотой Орды, нагрянул на Москву: он искал возвращения прав ханских над строптивым рабом. Москва была разорена. Русь признала снова так внезапно сверженное иго. Зато Куликовская битва все-таки предуготовила на будущее время независимость русских земель и открыла борьбу на жизнь и на смерть между славянами и татарами. Память об этой победе напечатлелась в русском духе. Много раз после того татары давали русским чувствовать себя, но впечатление Куликовской битвы не умирало: Русь уже испытала, что можно не только отбивать грозных татар, но истреблять многочисленные их полчища; а в многочисленном полчище была вся сила, все могущество Орды. С памятью Куликовского побоища Русь возрастала и дожидалась лучших времен, и когда пришли они, Русь совершила надо всею силою завоевательного полчища то, что сделала прежде на Куликовом поле над полчищем Мамаевым. Русь рассеяла, истребила, стерла с земли эту грозную завоевательную силу. Таким образом, победа Куликовская нравственным влиянием на дух народный стала как бы первообразным событием не только освобождения Руси от татар, но и обратного покорения первою последних — господства славянского племени над завоевательными и разрушительными племенами Средней Азии.

 

——————————————————————————————

Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М.Стасюлевича, 1903. Книга 1. Т. 3. 519-541.только, сколько захотят с них брать. Из Тушина посылались сборщики запасов, а Сапега из-под Троицы туда же посылал своих сборщиков. И так с одного и того же места брали вдвое. Потом являлись предводители команд и еще собирали с крестьян запасы. Разорительна была также доставка подвод, потому что ратные люди, взявши лошадей, не возвращали их хозяину. Наконец, поляки и русские воры сами собою составляли шайки, нападали на села и неистовствовали над людьми. Для потехи истребляли они достояние русского человека, убивали скот, бросали мясо в воду, насиловали женщин и даже недорослых девочек. Были случаи, что женщины, спасаясь от бесчестия, резались и топились на глазах злодеев, а другие бежали от насилия и замерзали по полям и лесам. Поляки умышленно оказывали пренебрежение к святыне, загоняли в церковь скот, кормили собак в алтарях, шили себе штаны из священнических риз, клали мясо на церковную утварь и, разгулявшись, для забавы приказывали монахам и монахиням петь срамные песни и плясать.

Такие поступки ожесточили народ. Уверенность в том, что в Тушине настоящий Димитрий, быстро исчезла. Спустя три месяца после признания Тушинского вора города с землями одни за другими присягали Шуйскому, собирали ополчения, началась народная война, стали убивать, хватать и топить тушинцев. Из Тушина посылались для усмирения народа отряды, которые своими злодействами еще более озлобили народ против вора. Между тем с севера шел Скопин с шведскою помощью, одерживал верх над тушинцами и своими успехами ободрял народное восстание, а с Волги пришло к нему на помощь другое ополчение, Шереметева. Тушинцы увидели, что их дело проиграно, и старались каким-нибудь образом взять поскорее Москву, где Василия Шуйского не терпели, как и во всей остальной Руси. Они подкупали изменников зажечь город, но покушение это не удалось. С другой стороны им грозил польский король.

Сигизмунд подступил к Смоленску осенью 1609 года и требовал сдачи, прямо заявляя о своем намерении овладеть Московским государством. В ноябре он послал депутатов к войску вора в Тушино, с тем чтобы отвлечь поляков от самозванца и привлечь их к своему войску.

Не обращаясь ни к вору, ни к Марине, королевские комиссары вступили в переговоры с Рожинским, Зборовским и другими панами, убеждали оставить обманщика и служить своему королю.

Поляки, служившие вору, запросили с короля 20 миллионов злотых, которые им обещал заплатить Димитрий. Начался торг. Несчастный вор, узнавши об этом, попробовал было спросить Рожинского, зачем приехали королевские комиссары. Но Рожинский отвечал ему на это: “А тебе… сын, что за дело? Они ко мне приехали, а не к тебе. Черт тебя знает, кто ты таков! Довольно мы уже тебе служили”. Поляки в глаза обзывали самозванца обманщиком и вором и кричали на него так, что он прятался от них. Не приставая пока к королю всем составом войска, находившегося в Тушине, поляки поодиночке переходили на его сторону. Бояре, находившиеся с вором, вместе с митрополитом Филаретом Романовым, которого, взявши в Ростове силою, поневоле держали в Тушине, отрекались разом и от самозванца, и от Шуйского и заявляли желание отдаться Сигизмунду с тем только, чтобы православная вера была сохранена ненарушимо.

Когда вор увидел, что ему нет надежды и его могут не сегодня-завтра лишить свободы, переоделся в крестьянское платье, бежал из табора вместе со своим шутом Кошелевым в Калугу и оттуда разослал грамоты, возбуждая русских везде по городам бить поляков, а их имущество свозить в Калугу. Одни говорят, что он сделал это с согласия Марины, другие – что тайно от нее.

Сначала бегство его произвело большое волнение в таборе, но потом оно содействовало тому, что поляки стали податливее к предложениям комиссаров. Общее волнение всего лучше утишили бывшие в Тушине московские бояре, объявивши, что они желают иметь царем Сигизмундова сына Владислава. Поляки решили послать к своему королю депутацию, с тем чтобы выторговать побольше выгод, а московские люди послали из своей среды митрополита Филарета и боярина Салтыкова с товарищами в числе сорока двух человек просить на царство Владислава.

После этого Стадницкий написал Марине письмо, не называл ее ни царицею, ни великою княгинею, а просто сандомирскою воеводянкою, уговаривал оставить честолюбивые замыслы и возвратиться в Польшу. Марина отвечала: “Я надеюсь, что Бог, мститель неправды, охранитель невинности, не дозволит моему врагу, Шуйскому, пользоваться плодами своей измены и злодеяний. Ваша милость должна помнить, что кого Бог раз осиял блеском царского величия, тот не потеряет этого блеска никогда, так как солнце не потеряет блеска оттого, что его закрывает скоропреходящее облако”.

5 января Марина отправила письмо из Тушина к королю и писала так: “Если кем на свете играла судьба, то, конечно, мною. Из шляхетского звания она возвела меня на высоту московского престола только для того, чтобы бросить в ужасное заключение. Только лишь проглянула обманчивая свобода, как судьба ввергнула меня в неволю, на самом деле еще злополучнейшую, и теперь привела меня в такое положение, в котором я не могу жить спокойно, сообразно своему сану. Все отняла у меня судьба: остались только справедливость и право на московский престол, обеспеченное коронациею, утвержденное признанием за мною титула московской царицы, укрепленною двойною присягою всех сословий Московского государства. Я уверена, что ваше величество по мудрости своей щедро вознаградите и меня, и мое семейство, которое достигало этой цели с потерею прав и большими издержками, а это неминуемо будет важною причиною к возвращению мне моего государства в союзе с вашим королевским величеством”.

Бояре уехали к Сигизмунду просить Владислава; депутаты от тушинского войска поехали торговаться со своим королем о вознаграждении. Они не забыли Марины, и король обещал ей дать удел в Московском государстве.

Но в тушинском лагере началось полное разложение. Вор из Калуги требовал казни Рожинского и других, приказывал доставить в Калугу для казни изменников-бояр, обратившихся к польскому королю, убеждал служивших ему поляков ехать в Калугу вместе с Мариною и расточал разные обещания. Тогда Марина явилась перед войском с распущенными волосами, плачущая, перебегала от одной ставки к другой, умоляла, заклинала не оставлять ее. “Она, – говорит современник, – не останавливалась ни перед какими средствами, противными женской стыдливости”. Ее появление довело волнение до междоусобия. Донские козаки и часть польских удальцов вышли из табора, с тем чтобы идти в Калугу; атаман Заруцкий, впоследствии соединивший свою судьбу с Мариною, был тогда противником ее. Он стал останавливать Козаков, донес об их намерении Рожинскому, а Рожинский приказал ударить на уходящих Козаков оружием. Произошла драка, стоившая жизни двум тысячам людей. Козаки все-таки ушли в Калугу, а с ними отправились князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой и князь Засекин.

Тогда Марина оставила у себя в шатре письмо такого содержания: “Без родителей, без кровных, без друзей и покровителей мне остается спасать себя от последней беды, уготовляемой мне теми, которые должны были бы оказывать защиту и попечение. Меня держат как пленницу. Негодяи ругаются над моею честью, в своих пьяных беседах приравнивают меня к распутным женщинам, за меня торгуются, замышляют отдать в руки того, кто не имеет ни малейшего права ни на меня, ни на мое государство. Гонимая отовсюду, свидетельствуюсь Богом, что буду вечно стоять за мою честь и достоинство. Бывши раз московскою царицею, повелительницею многих народов, не могу возвратиться в звание польской шляхтенки, никогда не захочу этого. Поручаю честь свою и охранение храброму рыцарству польскому. Надеюсь, оно будет помнить свою присягу и те дары, которых от меня ожидают”.

Ночью с 16 на 17 февраля Марина ускакала из Тушина, переодетая в гусарское платье, с одною служанкою и несколькими козаками. Путь ее лежал в Калугу, но она сбилась с дороги и попала в Дмитров, где был Сапега, который принял ее вежливо. В это время Скопин послал против Сапеги отряд под начальством князя Куракина. Ехать дальше Марине было нельзя. Она поневоле должна была запереться вместе с Сапегою в Дмитрове, и когда от сильного напора осажденные начали падать духом, тогда Марина вышла на стену и сказала: “Смотрите и стыдитесь: я женщина, а не теряю мужества!” К счастью Сапеги и Марины, сами русские не могли долго оставаться под Дмитровом по недостатку запасов. Тогда Марина решилась ехать в Калугу к самозванцу.

Сапега сначала ее удерживал. “Не безопаснее ли вам, – говорил он, – воротиться в Польшу к отцу и матери, а то вы попадете в руки Скопина или Делагарди”.

“Я царица всея Руси, – отвечала Марина. – Лучше исчезну здесь, чем со срамом возвращусь к моим ближним в Польшу”.

“Я вас не пущу против вашей воли”, – сказал Сапега.

“Никогда этого не будет, – ответила Марина. – Я не позволю собою торговать. Если вы меня не пустите, то я вступлю с вами в битву, у меня 350 Козаков”.

Сапега не стал ее удерживать. Она надела польский красный бархатный кафтан, сапоги со шпорами, вооружилась саблею и пистолетом и отправилась в дорогу. Она ехала до Калуги то верхом, то в санях. Козаки провожали ее до Калуги.

Вслед за тем, спустя месяц, Рожинский, остававшийся еще в Тушине, боялся, что при всеобщей неурядице, если нападет на табор Скопин, то будет ему плохо. 15 марта он объявил, что всякий может идти куда хочет, зажег табор и ушел в Волок. Часть Козаков тогда же ушла к вору в Калугу; другая, тысяч до трех, пошла за Рожинским. Под Иосифовым монастырем произошло новое междоусобие. В этой суматохе Рожинский упал на каменную лестницу монастыря, зашиб себе бок, заболел и вскоре умер. Большая часть из бывших с ним поляков перешла к королю. Немногие ушли в Калугу. Сапега поехал также к королю, а от короля отправился к вору, и там служившие самозванцу поляки избрали его гетманом.

Недолго оставался вор с Мариною в Калуге, живя сначала в монастыре, а потом в построенном для него дворце. Скопина не стало. Польский гетман Жолкевский разбил наголову войско Шуйского. Народ явно не терпел своего царя. Как только весть об этом дошла в Калугу, вор с Мариной быстро двинулись к Москве. Сапега предводительствовал его полчищами. Высланное Василием войско под начальством князей Воротынского и Лыкова не вступало против него в битву. Отряд союзных татар, выставленный вперед, бежал. Вор взял Боровск. Кашира и Коломна сдались добровольно. Полчище подошло к Москве. Марина поместилась в монастыре Николы на Угреше, а самозванец 11 июня расположился в селе Коломенском. Это было в то время, когда с другой стороны шел к столице победитель войск Шуйского Жолкевский.

Василий был сведен с престола. Гетман Жолкевский расположился с войсками на Девичьем поле, на стороне, противоположной той, где стоял вор. Сапега начал колебаться и вместе со сторонниками самозванца попытался в последний раз сойтись с Сигизмундом в пользу самозванца и Марины. Отправили посольство в Смоленск к королю. Вор и Марина делали Сигизмунду выгодные предложения с условием, что он не станет мешать им овладеть столицею. Они обещали в течение десяти лет платить королю по 300 000 злотых, а королевичу Владиславу – по 100 000 злотых, уступить Польше Северскую землю, возвратить Польше Ливонию, помогать казною и войском против шведов и быть в готовности против всякого неприятеля по приказанию польского короля. Паны смеялись над таким предложением; нелепо, казалось им, оказывать помощь вору в овладении Москвою, когда Москва уже отдалась Польше.

Тогда послы вора, природные поляки, сказали им: “Мы не запираемся, что человек, который называет себя Димитрием, вовсе не Димитрий, и мы сами не знаем, кто он таков. Было много примеров, когда Бог возвышал людей из низшего звания, как, например, Саула или Давида. Он Божие орудие. Больше будет славы и пользы для Польши тогда, когда вы посадите его на московский престол, чем тогда, когда сядет на этот престол Владислав. Бояре выбирают Владислава, а попробуйте заикнуться им, чтобы они уступили Польше московские провинции, увидите, что они вам скажут, а наш князь московский будет совершенный данник Польши и отдаст ей Северскую и Рязанскую земли, которые и теперь в наших руках. Московский народ привык жить под рабством. Ему нужно такого царя, как наш, а не Владислав, который примет царство с условиями. Мы своего Димитрия посадим на престол без всяких условий, и он будет делать все, что вы захотите”.

На это паны отвечали: “Как вы можете сравнивать своего вора с Давидом? Это мерзко и гнусно. Правда, московский народ не любит свободы и готов переносить всякое тиранство, но от природных своих государей, а не от воров. Вы уже видели пример на первом воре. Если вашего вора возвести на престол, то придется вести войну; разве легко усмирить такое пространное государство? А Владиславу оно добровольно отдается!”

Послы объявили, что поляки отступят от вора, пусть только Речь Посполита заплатит им за прежние услуги, но паны отвечали: “Невозможно платить вам за то, что вы без воли Речи Посполитой, нарушая народные права, вторглись в чужое государство и служили у обманщика. Условия вы бы могли предлагать, если бы за вами была какая-нибудь сила!”

Поляки, служившие у вора, получивши такой ответ, рассердились до того, что хотели брать столицу приступом и биться хотя бы с Жолкевским. Между тем сторона вора усиливалась. Из Суздаля, Владимира, Галича стали присылать в его обоз с повинною. В самой Москве чернь, страшась польского владычества, склонялась к вору. Бояре московские стали умолять Жолкевского, чтобы он вместе с московскими людьми расправился окончательно с вором. Жолкевский обогнул Москву и шел на битву. Сапега вывел против него свое войско. Вор ушел к жене, в Угрешский монастырь. Но прежде чем дошло до битвы между Жолкевским и Сапегою, оба предводителя съехались между собою в виду двух войск. Жолкевский успел склонить Сапегу обещаниями удовлетворить служивших у вора поляков, и Сапега дал слово отступить от самозванца и Марины, но с тем, однако, чтобы называвший себя Димитрием был обеспечен. Вожди разъехались, и вечером в тот же день Жолкевский послал Сапеге письменное условие, в котором обещал именем короля дать самозванцу и Марине в удел Самбор или Гродно, если названный Димитрий удовлетворится этим. Все поляки, служившие у Сапега, порешили оставить Димитрия и перейти в королевскую службу. С своей стороны, московские бояре отправили к Сапеге боярина Нагого отвести от вора русских людей и привести к присяге Владиславу. Тогда князья Федор Долгорукий, Алексей Сицкий, Федор Засекин, а также Михайло Туренин и разные дворяне оставили вора и прибыли в Москву. Только Димитрий Тимофеевич Трубецкой остался при воре.

Когда представили вору и Марине условия, предложенные Жолкевским, Марина сказала польским депутатам: “Пусть король Сигизмунд уступит ему Варшаву”.

Вор прибавил: “Лучше я буду служить где-нибудь у мужика и добывать трудом кусок хлеба, чем смотреть из рук его польского величества”.

Когда такой ответ передан был Жолкевскому, гетман с дозволения бояр двинулся с войском через Москву, с тем чтобы захватить вора и Марину в монастыре. Но какой-то изменник-москвич сообщил об этом вору заранее. Вор с Мариною и ее женскою прислугою, не успевши ничего захватить с собою, убежал в Калугу в сопровождении отряда донцов под начальством атамана Заруцкого. Сапега остался под Москвою. Через несколько времени, по настоянию Жолкевского, он отправился в Северскую землю приводить ее в подданство Владиславу, где его шайка вооружала против себя жителей своим бесчинством и своеволием. С тех пор Жолкевский, стоя под Москвою, не преследовал более вора, посылал его уговаривать согласиться на предложения Сигизмунда и грозил усмирить его оружием только в случае совершенного непокорства королевской воле. Многим московским людям не нравилось такое великодушие и было одним из поводов к неудовольствию против поляков. К концу 1610 года взаимные недоразумения между поляками и русскими возросли уже до сильной степени. Во многих городах не хотели признавать королевича и признавали Димитрия не потому, чтобы в самом деле верили в последнего, а потому, чтобы иметь какой-нибудь значок против поляков. Вор и Марина послали в Москву какого-то попа Харитона возмущать бояр. Этот поп попался в руки поляков, был подвергнут пытке и наговорил на князей Воротынского и Андрея Голицына, которых Гонсевский, заступивший место Жолкевского, посадил под стражу. Это обстоятельство усилило раздражение русских против поляков и способствовало успеху партии Димитрия. Но в декабре с вором случилось трагическое событие.

Касимовский царь Ураз-Махмет (называемый у нас Ур-Мамет) пристал к вору еще в Тушине, а когда вор убежал из Тушина, он приехал служить Жолкевскому, но его сын и бабка поехали за вором в Калугу. Касимовскому царю понравилось у поляков, и он, поживши несколько недель под Смоленском, отправился в Калугу с намерением отвлечь сына от вора. Убеждая сына перейти к полякам, сам он прикидывался перед вором, будто предан ему по-прежнему, но сын подружился с вором искренно и сообщил ему правду о своем родителе. Вор пригласил касимовского царя на охоту и в присутствии двух приверженцев своих убил его собственноручно. Тело было брошено в Оку. Вор после этого кричал, что касимовский царь хотел убить его, но не успел и убежал куда-то. После того вор придавал делу такой вид, будто Ураз-Махмет пропал без вести. Но за касимовского царя явился мстителем его друг, крещеный татарин Петр Урусов. Он упрекнул вора убийством касимовского царя. Вор посадил Урусова в тюрьму и держал шесть недель, а в начале декабря 1610 года по просьбе Марины простил, обласкал и приблизил к себе. 10 декабря вор вместе с Урусовым и несколькими русскими и татарами отправился на прогулку за Москву-реку. Некогда трезвый, в это время вор страшно пьянствовал и, едучи в санях, беспрестанно кричал, чтобы ему подавали вино. Урусов, следовавший за ним верхом, ударил его саблею, а меньший брат Урусова отсек ему голову. Тело раздели и бросили на снегу. Урусовы с татарами убежали. Русские, провожавшие вора, прискакали в Калугу и известили Марину.

Марина, ходившая тогда на последних днях беременности, привезла в санях тело вора и ночью с факелом в руках бегала по улицам, рвала на себе волосы и одежду, с плачем молила о мщении. Калужане не слишком чувствительно отнеслись к ней. Она обратилась тогда к донцам. Ими начальствовал Заруцкий. Он воодушевил Козаков, они напали на татар и перебили до 200 человек. Через несколько дней Марина родила сына, которого назвали Иваном. Она требовала ему присяги, как законному наследнику русского престола. Ян Сапега, узнавши, что вора не стало, подступил к Калуге и требовал сдачи на имя короля. Донцы вступили с ним в бой, но калужане известили его, что они целуют крест тому, кто на Москве будет царем. Марина написала Сапеге такое письмо: “Ради Бога, избавьте меня. Мне, быть может, каких-нибудь две недели осталось жить на свете. Избавьте меня, избавьте! Бог вам заплатит!”

Сапеге нечего было делать под Калугою, так как Калуга признала Владислава. Он оставил Марину.

Смерть вора лишила многие города знамени, под которым они сопротивлялись полякам, и это послужило к возрождению нравственной силы народа. Прокопий Ляпунов взывал к русскому народу во имя спасения отечества уже без всякого обмана, и русские люди присягали за православную веру и Московское государство, с тем чтобы впоследствии, очистивши свою землю от поляков и литовцев, служить тому царю, кого по Божьему соизволению изберут всею землею. Но предводитель восстания принимал к себе всех без исключения, лишь бы только было побольше ратной силы, поэтому он не отказывал и Заруцкому, и Трубецкому, когда они изъявили согласие служить русскому делу. Заруцкий, выехавши из Калуги с Мариною, оставил Марину в Туле, а сам прибыл в Рязань, где условился с Ляпуновым, возвратился в Тулу и стал собирать Козаков. Неизвестно, была ли Марина с Заруцким под Москвою во время страшного пожара, истребившего столицу в конце марта 1611 года, но, вероятно, она находилась впоследствии в стане под Москвою в то время, когда Ляпунов, Заруцкий и Трубецкой избраны были главными предводителями и правителями русской земли. Ляпунов был руководителем всего дела, и ни Заруцкий, ни Марина не смели заикнуться о присяге малолетнему сыну Марины. Заруцкий не терпел Ляпунова и вооружал против него Козаков. Еще более не терпела его Марина. 25 июля Ляпунов был убит козаками.

С тех пор Марина уже смело могла заявлять о правах своего сына. Заруцкий и Трубецкой провозгласили этого младенца наследником престола, присягнули ему, требовали от русских людей ему верности и именем его бились с поляками. Они со своим полчищем стояли под Москвою, Марину поместили в Коломне. Козацкие шайки свирепствовали по русской земле. Между тем в Астрахани убийца Тушинского вора Урусов еще подставил какого-то Димитрия, а в Иван-городе провозгласил себя Димитрием вор Сидорка, бывший московский дьякон, был признан во Пскове и утвердился в этом городе. Козаки под Москвою, услышавши о псковском Димитрии, провозгласили его царем. Заруцкий тотчас пристал к ним, и князь Трубецкой из угождения козакам также признал псковского самозванца, желая сохранить влияние на дела.

Но в Нижнем осенью начало составляться новое земское ополчение с целью освобождения Москвы как от поляков, так равно и Козаков, воевавших заодно с поляками. Предводителем избран князь Димитрий Михайлович Пожарский. Всю зиму составлялось это ополчение, а раннею весною двинулось медленно, присоединяя к себе город за городом, и в апреле остановилось в Ярославле. Марина и Заруцкий чувствовали, что на них идет гроза. В грамотах, которые рассылал Пожарский, выразительно было заявлено, чтобы отнюдь не признавать ни Маринкина сына, ни того вора, который проявился во Пскове. Марина отправила посла в Персию, чтобы заключить союз и вооружить Персию против русских, но этот посол попался в руки Пожарского. В мае псковичи, недовольные своим вором за насилие и распутство, посадили его в тюрьму, а в июле отправили в кандалах в Москву. По одним известиям, его убили дорогой козаки, а по другим – его казнили под Москвою. Князь Трубецкой открыто отступил от Заруцкого и Марины и звал Пожарского в Москву. Заруцкий с Мариною прибегли к последнему средству, подкупили убийц извести Пожарского, но козак Стенька, взявший на себя это поручение, вместо того чтобы зарезать в толпе Пожарского, промахнулся, обрезал ногу козаку Роману, своему товарищу, был схвачен и сознался. Пожарский не казнил убийц, а приказал везти их к Москве для обличения Заруцкого. Земское ополчение по частям прибывало к Москве. В козацком таборе господствовало несогласие. Не дожидаясь прибытия Пожарского, Заруцкий с отрядом верных ему Козаков 17 июня убежал в Коломну, где жила Марина. Остальные козаки перешли под начальство Трубецкого.

Когда земское ополчение приближалось к Москве и в Коломне казалось небезопасным, Заруцкий с Мариною ограбили город, убежали в Михайлов и там оставались несколько месяцев.

В октябре 1612 года Москва была освобождена от поляков. В феврале 1613 года съехавшиеся в Москву для избрания царя выборные люди прежде всего заявили единодушно, чтобы отнюдь не выбирать законопреступного сына Марины. На престол был избран Михаил Федорович Романов. Заруцкий и Марина между тем рассылали грамоты, требуя присяги малолетнему сыну Марины, Ивану Димитриевичу. Великорусские козаки в большинстве обращались к новоизбранному землею Михаилу, но по московской земле бродило тогда много черкас (малорусских Козаков), они были чужды Московскому государству и готовились терзать его. Они теперь составили силу Заруцкого.

Еще с дороги, едучи из Костромы в Москву, новый царь назначил против Заруцкого главным воеводою князя Ивана Никитича Одоевского и приказал сходиться к нему из разных городов воеводам с их силами. Заруцкий с Мариною перешли из Михайлова в Лебедянь. Одоевский двинулся против него с войском. Заруцкий со своею неизменною спутницею бежал в Воронеж, Одоевский погнался за ними. Под Воронежем в конце 1613 года произошла кровопролитная битва, продолжавшаяся два дня. Воровское полчище было разбито, потеряло весь свой обоз и знамена. Заруцкий с Мариною убежали за Дон. Одоевский не преследовал их и сделал тем большую ошибку.

Заруцкий с Мариною убежали в Астрахань, там нашли они последний притон. Они убили астраханского воеводу Хворостинина, склонили на свою сторону нагайских татар и затевали широкое дело: вооружить против Руси персидского шаха Аббаса, втянуть в войну и Турцию, поднять волжских Козаков, возбудить всех удальцов на Руси, привыкших к смутам и потому недовольных восстановлявшимся порядком. С этою целью они разослали так называемые “прелестные письма” к волжским и донским ко-закам. Но донские козаки решительно не поддались их увещаниям. Из волжских пришли к ним только два атамана, для которых, по их собственным словам, было все равно, куда ни идти, лишь бы зипуны наживать. Другие выманивали у них деньги, давали обещания, но не думали исполнять обещаний. Всю зиму Заруцкий готовил лошадей и запасы, намереваясь весною идти вверх по Волге. Марина жила в каменном городе (кремле) в постоянном страхе: она не приказывала звонить рано к заутрени под предлогом, чтобы ее сын не пугался звона, а на самом деле боялась набата.

В марте снаряжено было большое войско под начальством того же князя Одоевского, а в товарищи ему придан был окольничий Семен Головин, шурин и сподвижник Михаила Скопина-Шуйского. Но перед началом решительных действий царь отправил к Заруцкому грамоту, в которой исчислил преступления его и Марины и в заключение говорил: “Вспомни Бога и душу свою, и нашу православную христианскую веру; сам видишь Божью милость на нас, великом государе и на всем великом государстве, и над врагами нашими победу и одоление, отстань от своих непригожих дел, не учиняй кровопролития в наших государствах, не губи души и тела своего, добей челом и принеси вину свою нам, великому государю, а мы, государь, по своему царскому милостивому нраву тебя пожалуем, вины твои все тебе простим и покроем нашим царским милосердием; и впредь вины твои никогда помянуты не будут, а вот тебе и наша царская опасная грамота!” Такая же грамота послана была Заруцкому от собора, где подробнее исчислялись вины Заруцкого, а в заключение все духовенство ручалось за истину царского слова. Без сомнения, писавшие были уверены, что эти увещания ни к чему не послужат, а потому в то же время послали грамоты донским и волжским козакам и жителям Астрахани с убеждением отстать от Заруцкого и Марины, которую называли “главною заводчицею” всего зла, нанесенного Русской земле.

Но прежде чем снаряженному войску пришлось укрощать Заруцкого в Астрахани, на Страстной неделе, в 1614 году, произошло междоусобие между волжскими козаками, пришедшими служить сыну Марины, и астраханцами. Астраханцы отступились от “воровства” и провозгласили царем Михаила Федоровича. Заруцкий с 800 человек заперся в каменном городе. Город Терек, приставший было также к Марине, отступил от нее, и тамошний воевода Головин отправил астраханцам на помощь стрельцов под начальством Василия Хохлова. Заруцкий, сообразивши, что ему не сдобровать, перед прибытием Хохлова прорвался ночью вместе с Мариною из каменного города, сел на струги и поплыл из Астрахани вверх по Волге, потому что снизу плыл в Астрахань Хохлов. 13 мая утром Хохлов прибыл в Астрахань, и все жители, при звоне колоколов, целовали крест царю Михаилу. 14 мая, на заре, Заруцкий с Мариною думали проскользнуть по Волге мимо Астрахани и убежать в море, но Хохлов вместе с астраханцами и стрельцами ударил на них, бывшие с Заруцким воровские козаки разбежались по камышам. Многие попались в плен, тогда взяли также польку Варвару Казановскую, подругу Марины, но Заруцкого и Марину не успели схватить, они воспользовались извилистым руслом Волги, и стрельцы не могли скоро сообразить, куда они скрылись.

29 мая один стрелец, бывший на рыбном учуге, известил, что видел Заруцкого с Мариною. По этому известию Хохлов отправил на указанное место погоню, но узнал, что беглецы, выплывши в море, повернули в Яик. 1 июня прибыл в Астрахань Одоевский и тотчас отправил самого Хохлова с вестью в Москву, а 7 июня выслал на Яик отряд под начальством стрелецких голов Гордея Пальчикова и Севастьяна Онучина. Посланные плыли вверх по Яику, нападали на след, где останавливались Заруцкий с Мариною, и 24 июня наткнулись на воровской табор. Он стоял на Медвежьем острове, посреди лесистых берегов Яика. С Заруцкий и Мариною было до 600 волжских Козаков. Они сделали на острове острог. Всем заправлял атаман Треня Ус, ни в чем не давал никакой воли Заруцкому и Марине, он даже отнял у последней сына и держал при себе.

Стрельцы осадили воров. Козаки не ожидали гостей, не вступили в битву со стрельцами, на другой же день связали Заруцкого и Марину и выдали с сыном да с каким-то чернецом Николаем, а сами объявили, что целуют крест царю Михаилу Федоровичу. Треня Ус бежал и несколько времени после того разбойничал.

Пленников привезли в Астрахань, а 13 июля Одоевский отправил их поодиночке вверх по Волге. Марину с сыном вез стрелецкий голова Михайло Соловцов с 500 человек самарских стрельцов. Марину везли скованную. В наказе, данном Соловцову, приказано было убить ее вместе с сыном, если нападут на них воровские люди с целью отбить преступницу. В таком виде прибыла Марина в Москву, куда восемь лет тому назад въезжала с таким великолепием в первый раз в жизни, надеясь там царствовать и принимать поклонение.

Четырехлетнего сына Марины повесили всенародно за Серпуховскими воротами, Заруцкого посадили на кол. По известию русских, сообщенному полякам при размене пленных, Марина умерла в Москве в тюрьме от болезни и “с тоски по своей воле”. В народной памяти она до сих пор живет под именем “Маринки-безбожницы, еретицы”. Народ воображает ее свирепою разбойницей и колдуньей, которая умела при случае обращаться в сороку.

 

Н.И. Костомаров,
“Русская история в жизнеописаниях ее главных деятелей”, 1873 — 1888.