М. Ю. Лермонтов
Графиня Е. П. Растопчина
(Заметки о М. Ю. Лермонтове, были сообщены графиней Растопчиной, путешествовавшему в то время (1858 г.) по России, известному романисту А. Дюма, напечатавшему их в своих “Путевых впечатлениях по Кавказу.” С французского языка “заметки” были переведены В. К. Шульцом, и напечатаны в “Р. C.” 1882 г.)
Лермонтов родился в 1814 или в 1815 году и происходил от богатого и почтенного семейства; потеряв еще в малолетстве отца и мать, он был воспитан бабушкой, со стороны матери; г-жа Арсеньева, женщина умная и достойная, питала к своему внуку самую безграничную любовь, словом сказать — любовь бабушки; она ничего не жалела для его образования. В четырнадцать-пятнадцать лет он уже стал писать стихи, которые далеко еще не предвещали будущего блестящего и могучего таланта. Созрев рано, как и все современное ему поколение, он уже мечтал о жизни, не зная о ней ничего, и таким образом теория повредила практике. Ему не достались в удел ни прелести, ни радости юношества; одно обстоятельство, уже с той поры, повлияло на его характер и продолжало иметь печальное и значительное влияние на всю его будущность.
Он был дурен собой, и эта некрасивость, уступившая впоследствии силе выражения, почти исчезнувшая, когда гениальность преобразила простые черты его лица, была поразительна в его самые юношеские годы.– Она-то и порешила образ мыслей, вкусы и направление молодого человека, с пылким умом и неограниченным честолюбием. Не признавая возможным нравиться, он решил соблазнять или пугать и драпировался в байронизм, который был тогда в моде. Дон-Жуан сделался его героем, мало того — его образцом; он стал бить на таинственность, на мрачное и на колкости. Эта детская игра оставила неизгладимые следы в подвижном и впечатлительном воображении; вследствие того, что он представлял из себя Лара и Манфреда, он привык быть таким.
В то время, я его два раза видела, на детских балах, на которых я прыгала и скакала, как настоящая девочка, которою я и была, между тем как он, однех со мною лет, даже несколько моложе, занимался тем, что старался свернуть голову одной моей кузине {Екатерине Александровне Сушковой, в замужестве Хвостовой.}, очень кокетливой: с ней, как говорится, шла у него двойная игра; я до сей поры помню странное впечатление, произведенное на меня этим бедным ребенком, загримированным в старика и опередившим года страстей трудолюбивым подражанием. Кузина поверяла мне свои тайны; она показывала мне стихи, которые Лермонтов писал ей в альбом; я находила их дурными, особенно потому, что они не были правдивы. В то время я была в полном восторге от Шиллера, Жуковского, Байрона, Пушкина; я сама пробовала заняться поэзией и написала оду на Шарлотту Корде, и была настолько разумна, что впоследствии ее сожгла. Наконец я даже не имела желания познакомиться с Лермонтовым,– так он мне казался мало симпатичным.
Он тогда был в благородном пансионе, служившем приготовительным пансионом при Московском университете.
Впоследствии он перешел в школу гвардейских подпрапорщиков; насмешливый, едкий, ловкий — проказы, шалости, шутки всякого рода, сделались его любимым занятием; вместе с тем полный ума, самого блестящего, богатый, независимый, он сделался душею общества молодых людей высшего круга; он был запевалой в беседах, в удовольствиях, в кутежах, словом всего того, что составляет” жизнь в эти годы.
По выходе из школы, он поступил в гвардейский егерский (?) полк, один из самых блестящих полков, и отлично составленный; там опять живость, ум и жажда удовольствий поставили Лермонтова во главе его товарищей; он импровизировал для них целые поэмы, на предметы самые обыденные из их, казарменной или лагерной жизни. Эти пьесы, которые я не читала, так как они написаны не для женщин, говорят, отличаются жаром и блестящей пылкостью автора. Он давал всем различные прозвища в насмешку; справедливость требовала, чтобы и он получил свое; к нам дошел из Парижа, откуда к нам приходит все, особый тип, с которым он имел много сходства,– горбатого Майе (Мауеих), и Лермонтову дали это прозвище, вследствие его малого роста и большой головы, которые придавали ему некоторым образом фамильное сходство с этим уродцем. Веселая холостая жизнь, непрепятствовала ему посещать и общество, где он забавлялся тем, что сводил с ума женщин, с целью потоми” их покидать и оставлять в тщетном ожидании; другая его забава была расстройство партий, находящихся в зачатке, и для этого он представлял из себя влюбленного в продолжении нескольких дней; всем этим, как казалось, он старался доказать самому себе, что женщины могут его любить, не смотря на его малый рост и некрасивую наружность.
Мне случалось слышать признания нескольких из его жертв, и я не могла удерживаться от смеха, даже прямо в лице, при виде слез моих подруг, не могла не смеяться над оригинальными и комическими развязками, которые он давал своим злодейским, донжуанским подвигам. Помню один раз он, забавы ради, решился заместить богатого жениха, и когда все считали уже Лермонтова готовым занять его место, родители невесты вдруг получили анонимное письмо, в котором их уговаривали изгнать Лермонтова из своего дома, и в котором описывались всякие о нем ужасы. Это письмо написал он сам, и затем уже более в этот дом не являлся.
Около того же времени умер Пушкин, Лермонтов вознегодовал, как и все молодое в России, против той не доброй (mauvaise) партии нашего общества, которая восстановляла, друг против друга двух противников. Лермонтов написал посредственное (?) стихотворение, в котором он обращался прямо к императору, требуя мщения. При всеобщем возбуждении умов, этот поступок, столь натуральный в молодом человеке, был перетолкован.
Новый поэт, выступивший в защиту умершего поэта, был посажен под арест на гауптвахту, а засим переведен в полк на Кавказ. Эта катастрофа, столь оплакиваемая друзьями Лермонтова, обратилась, в значительной степени, в его пользу; оторванный от пустоты петербургской жизни, поставленный в присутствие строгих обязанностей и постоянной опасности, перенесенный на театр вечной войны, в незнакомую страну, прекрасную до великолепия, вынужденный наконец сосредоточиться в самом себе, поэт мгновенно вырос, и талант его мощно развернулся. До того времени, все его опыты, хотя и многочисленные, были как будто только ощупывания, но тут он стал работать, по вдохновению и из самолюбия, чтобы показать свету что нибудь свое; о нем знали лишь по ссылке, а произведений его еще не читали. Здесь будет у места провести параллель между Пушкиным и Лермонтовым, собственно в смысле поэта и писателя.
Пушкин весь порыв, у него все прямо выливается; мысль исходит, или скорее извергается из его души, из его мозга, во всеоружии, с головы до ног; затем он все переделывает, исправляет, подчищает, но мысль остается та же, цельная и точно определенная.
Лермонтов ищет, сочиняет, улаживает; разум, вкус, искусство указывают ему на средство округлить фразу, усовершенствовать стих; но первоначальная мысль постоянно не имеет полноты, неопределенна и колеблется; даже и теперь в полном собрании его сочинений, попадается тот же стих, та же строфа, та же идея, вставленная в совершенно разных пьесах.
Пушкин давал себе тотчас отчет, в ходе и совокупности даже и самой маленькой из его отдельных пьес.
Лермонтов набрасывал на бумагу стих или два, пришедшие ему в голову, не зная сам, что он с ними сделает, а потом включал их в то или другое стихотворение, к которому, как ему казалось, они подходили. Главная его прелесть заключалась преимущественно в описании местностей; он, сам хороший пейзажист, дополнял поэта — живописцем; очень долго обилие материалов, бродящих в его мыслях,– не позволяло ему привести их в порядок, и только со времени его вынужденного бездействия на Кавказе начинается полное обладание им самим собою, знакомство со своими силами и, так сказать правильная эксплуатация его различных способностей; по мере того, как он оканчивал, пересмотрев и исправив, тетрадку своих стихотворений, он отсылал ее к своим друзьям в Петербург; эти отправки причина того, что мы должны оплакивать утрату нескольких из лучших его произведений.
Курьеры, отправляемые из Тифлиса, бывают часто атакуемы чеченцами или кабардинцами, подвергаются опасности попасть в горные потоки или пропасти, через которые они переправляются на досках или же переходят в брод, где иногда, чтобы спасти самих себя, они бросают доверенные им пакеты, и таким образом пропали две-три тетради Лермонтова; это случилось с последней тетрадью, отправленной Лермонтовым к своему издателю, так что от нее у нас остались только первоначальные наброски стихотворений вполне законченных, которые в ней заключались.
На Кавказе, юношеская веселость уступила место у Лермонтова припадкам черной меланхолии, которая глубоко проникла в его мысли, и наложила особый отпечаток на его поэтические произведения. В 1838 году (у Дюма 1833, ясно опечатка или не разобрано в рукописи) ему разрешено было вернуться в Петербург, а так как талант, а равно и ссылка, уже воздвигли ему пьедестал, то свет поспешил его хорошо принять. Несколько успехов у женщин, несколько салонных волокитств (flirtations) вызвали против него вражду мужчин; спор о смерти Пушкина был причиной столкновения между ним и г. де Бара и те, сыном французского посланника; последствием спора была дуэль, и в очень короткое время вторая между русским и французом; некоторые женщины выболтали и о поединке узнали до его совершения; чтобы покончить эту международную вражду, Лермонтов был вторично сослан на Кавказ.
Со второго пребывания в этой стране войны и величественной природы, исходят лучшие и самые зрелые произведения нашего поэта. Поразительным скачком, он вдруг себя превосходить, и его дивные стихи, его великие и глубокие мысли 1840 года как будто не принадлежат молодому человеку, пробовавшему свои силы в предшествовавшем году; тут уже находишь более правды, и добросовестности в отношении к самому себе; он с собою более ознакомился и себя лучше понимает; маленькое тщеславие исчезает, и если он сожалеет о свете, то только в смысле воспоминаний об оставленных там привязаностях.
В начале 1811 года, его бабушка, госпожа Арсеньева, выхлопотала ему разрешение приехать в Петербург, для свидания с ней и получения последнего благословения, года и слабость понуждали ее спешить возложить руки на главу любимого детища. Лермонтов прибыл в Петербург 7 или 8 февраля, и горькою насмешкою судьбы, его родственница, госпожа Арсеньева, проживавшая в отдаленной губернии, не могла с ним съехаться, по причине дурного состояния дорог, происшедшего от преждевременной распутицы.
Именно в это-то время, я познакомилась лично с Лермонтовым, и двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой; одним днем более, чем я с вами, любезный Дюма, а потому не ревнуйте. Принадлежа к одному и тому же кругу, мы постоянно встречались и утром и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом вдруг сошлись как будто были знакомы с самого того времени.
Три месяца, проведенные тогда Лермонтовым в столице, были, как я полагаю, самые счастливые и самые блестящие в его жизни. Отлично принятый в свете, любимый и балованный в кругу близких, он утром сочинял какие нибудь прелестные стихи и приходил к нам читать их вечером. Веселое расположение духа проснулось в нем опять, в этой дружественной обстановке, он придумывал какую нибудь шутку или шалость, и мы проводили целые часы в веселом смехе, благодаря его неисчерпаемой веселости.
Однажды он объявил, что прочитает нам новый роман, под заглавием: “Штос.” при чем он рассчитал, что ему понадобится, по крайней мере, четыре часа для его прочтения. Он потребовал, чтобы собрались вечером рано, и чтобы двери были заперты для посторонних. Все его желания были исполнены, и избранники сошлись числом около тридцати; наконец Лермонтов входит с огромной тетрадью под мышкой, принесли лампу, двери заперли, и затем начинается чтение; спустя четверть часа оно было окончено. Неисправимый шутник занимал нас первой главой какой-то ужасной истории, начатой им только накануне; написано было около двадцати страниц, а остальное в тетради — была белая бумага. Роман на этом остановился, и никогда не был окончен.
Отпуск его приходил к концу, а бабушка не ехала. Стали просить об отсрочках, в которых было сначала отказано, а потом они взяты штурмом высоким покровительственным влиянием. Лермонтову очень не хотелось ехать, у него были всякого рода дурные предчувствия. Наконец, около конца апреля или начала мая, мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я из последних пожала ему руку.– Мы ужинали втроем, за маленьким столом, он и еще другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и на прощанье, Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его казавшимися пустыми предчувствиями, но они по неволе на меня влияли и сжимали сердце. Через два месяца они осуществились, и пистолетный выстрел, во второй раз, похитил у России драгоценную жизнь, составлявшую национальную гордость. Но что было всего ужаснее, в этот раз, удар последовал от дружеской руки.
Прибыв на Кавказ, в ожидании экспедиции, Лермонтов поехал на воды в Пятигорск. Там он встретился с одним из своих приятелей, который часто был жертвой его шуток. Он снова начал свои проделки с ним, и в течении нескольких недель Мартынов был мишенью всех безумных выдумок поэта. Однажды, увидев на Мартынове кинжал, а может и два, по черкесской моде, что вовсе не шло к кавалергардскому мундиру, Лермонтов, в присутствии дам, к нему подошел и, смеясь, закричал:
— Ах! как ты хорош, Мартынов! ты похож на двух горцев!
Последствие этой шутки было то, что уже без того полная чаша перелилась через край; последовал вызов и на другое утро два приятеля дрались на дуэли. Напрасно секунданты употребляли возможные усилия к примирению, даже сам Лермонтов верить не хотел, что он будет драться с Мартыновым. Но судьба свое взяла!
— Возможно-ли, сказал он секундантам, когда они передавали ему заряженный пистолет, чтобы я в него целил?
Целил-ли он? или не целил? Но только то известно, что раздалось два выстрела, и что пуля противника смертельно поразила Лермонтова.
Таким образом, окончил жизнь в 28 лет, и тою же смертью, поэт, который один мог облегчить утрату, понесенную нами смертью Пушкина.
Странная вещь! Дантес и Мартынов оба служили в кавалергардском полку.
Евдокия Ростопчина.