Глава V. Почет и невзгоды
Е. Р. Дашкова, ее жизнь и общественная деятельность.
Биогр. Очерк В. В. Огаркова. СПб, 1893.
Отзывы современников о Дашковой как о замечательной женщине. – Академия наук. – Разобщенность ее с “живыми силами” страны. – Милости государыни. – Пожалование имения Круглое. – Ходатайство перед Потемкиным. – Назначение директором Академии наук. – Деятельность Дашковой в этом учреждении. – “Собеседник”. – Кружок лучших литераторов. – Актив в управлении Дашковой. – Пассив и курьезы. – “Российская Академия”. – Непрочность дружбы с Екатериной II. – Процесс о “свиньях”. – Резкость княгини. – “Вадим Новгородский”. – Отпуск. – Смерть Екатерины II. – Ожидание расплаты. – Ссылка. – Письмо к Павлу I. – Милость императора. – Ожидание перемен. – Воцарение Александра I. – Фавор Дашковой. – Уплата за нее императором долга банку
В предыдущих главах мы познакомились с главными чертами характера и деятельности Дашковой. Из того уже, что мы знаем о ней, невозможно сомневаться в ее обширном уме и солидном образовании. И это единогласно заявляют многие из ее современников, хотя и относившиеся к ней вообще недружелюбно. Нам уже известно, какая жажда деятельности томила княгиню. Энергия и необычайная самостоятельность видны в каждом ее поступке. Она любит властвовать и все подчинять себе. Все у нее рассчитано и обдумано, и то, что она наметила, исполняется с глубоким сознанием необходимости совершения намеченного. В этом жестком характере, выработавшемся при суровых условиях жизни того времени, сквозят несомненно “железные” черты, и только, может быть, перенесенные испытания и долгая, исполненная огорчений и труда жизнь под конец смягчили строгую княгиню, и она, обманутая в привязанностях к своим детям, сосредоточила всю нежность своего жаждавшего покоя и любви сердца на чужом человеке, на уроженке далекой Англии, мисс Вильмот. И мы находим вполне справедливыми слова сестры этой любимицы Дашковой о знаменитой княгине: “Мне кажется, – пишет Екатерина Вильмот, стараясь набросить портрет Дашковой, – что она была бы всего более на месте у кормила правления или главнокомандующим армией, или главным администратором империи. Она положительно рождена для дел в крупных размерах”…
По отзыву такого тонкого наблюдателя, как граф Сегюр, Дашкова только по случайной, прихотливой ошибке природы родилась женщиной. Она действительно некоторыми привычками походила на мужчину. Княгиня одевалась, как и изображена на приложенном портрете, во что-то похожее на мужской костюм, что гармонировало с грубыми, мужскими чертами ее лица.
Целый ряд современников говорит о Дашковой как о замечательной женщине. По отзыву Гельбига, она “обладала большим умом, очень многими познаниями и непревосходимой приятностью в обращении”. Английский посланник Макартней пишет о ней: “Эта женщина обладает редкой силой ума, смелостью, превосходящей храбрость любого мужчины, энергией, способной предпринимать задачи самые невозможные для удовлетворения преобладающей ее страсти”. Сама Екатерина не могла отказать ей в большом уме. И доказательством умственной мощи княгини служит то обстоятельство, что несмотря на ее невозможный характер и неуживчивость общения с ней искали люди, умевшие ценить умственные достоинства.
Недюжинные силы, данные природой Дашковой, как мы уже говорили, видны в том, что она неспособна была удовлетвориться тесным кругом, предоставленным в ее эпоху женщине. Она рвалась из этого тесного круга, она чувствовала страстную жажду кипучей деятельности. Ее ум жаждал обширных знаний, – и все это такими резкими и могучими чертами рисует нам ее образ, что его не в состоянии затуманить те недостатки, которые несомненно были у княгини и которые, в глазах ее недоброжелателей, являлись далеко перевешивающими все ее добродетели. В лице Дашковой мы видим женщину, томившуюся тогдашними общественными условиями и пытавшуюся проторить новые пути для подавленной силы.
Но несмотря на это, мы, конечно, вполне понимаем, что даже такая необычайная – по энергии и уму, и притом очень образованная, – женщина не могла многого сделать, когда она волей судеб очутилась во главе Академии наук.
В задачу этого очерка не входит подробное рассмотрение истории этого ученого учреждения. Но не мешает все-таки сказать, что Академия наук, основанная у нас Петром I, пересадившим к нам и это западное учреждение, была еще очень молодым установлением, и конечно, результаты ее воздействия на общество не могли обнаружиться в скором времени. В ней сидели почти одни немцы, которых для этого даже специально выписывали из-за границы. Эти ученые, за некоторыми исключениями, в большинстве случаев проводили время в интригах друг против друга, смотрели на свои места как на синекуры, хлопотали из-за прибавок жалованья и всячески старались затирать русских, как было и со знаменитым Ломоносовым. Труды свои они печатали на чуждом для пригласившей их страны языке… Это был немецкий Олимп, отделенный от смертных, занятых весьма прозаическим отрабатыванием “барщины”. Трудно было рассчитывать, при тогдашних общественных условиях, на связь академической деятельности с живыми силами страны. И то обстоятельство, что Дашкова не произвела чудес во время своего управления Академией, не может быть поставлено исключительно только ей в вину. Во всяком случае, при ней это учреждение проявляет более живую деятельность.
Дашкова возвратилась из второго продолжительного путешествия в Петербург в июле 1782 года и поселилась на своей даче – Кирианово, названной так в честь святых Кира и Иоанна, празднующихся в день 28 июня, с которым связана история княгини. По соседству жила графиня Скавронская, племянница Потемкина, которую дядя очень часто навещал. Дашкова не могла не воспользоваться таким подходящим случаем и изъявила желание представить детей императрице. Вся семья принята была благосклонно. Обедали за столом государыни, и на следующий день вышел указ, которым “магистр искусств” Эдинбургского университета, князь Дашков, производился из прапорщиков прямо в гвардейские капитаны второго ранга. Ряд милостей посыпался на Дашкову при помощи благоволившего к ней Потемкина. В этом факте нельзя не видеть того, что и “великолепный князь Тавриды” поддался обаянию умной женщины, которая, впрочем, не стеснялась перед ним заискивать. От имени императрицы вскоре Дашковой было пожаловано в Белоруссии имение Круглое с 2500-ми крестьян, принадлежавшее прежде гетману Огинскому и конфискованное правительством. По поводу этого имения мы должны привести очень характерный для нашей героини эпизод. Она в своих мемуарах объясняет про Круглое, что, так как число крестьян было меньше, чем числилось в указе, то она могла бы и не утруждать императрицу, а обратиться в сенат. Но она будто бы предпочла хранить молчание. Между тем на самом деле еще в августе 1782 года Дашкова писала Потемкину. “Я ничего так не желаю, как то, чтобы Круглое вам полюбилось, и вы бы его, как еще не пожалованное мне, у ее величества выпросили, а мне бы достали то же в указе упомянутое число 2565 душ где-нибудь в России… Постарайся, мой милостивец, а то я, не зная вашей польской экономии и проживаясь в Петербурге, совсем банкрут скоро буду. Пора бы мне, кажется, умеренный, но собственный свой кусок хлеба иметь и от приказчества сыновних деревень отказаться также время”.
Дашковой просто хотелось получить имение в России потому, что она знала о бедности и разорении крестьян в Белоруссии. А слова о “незнании польской экономии” были только ловким ходом в этой погоне за благами земными, потому что княгиня и в Польше сумела бы хорошо хозяйничать.
Вот какие письма писал иногда этот автор гордых и благородных мемуаров, в которых таким возвышенным языком говорится о достоинстве человека! Не забудем также, что Дашкова не прочь была польстить знаменитому князю Тавриды и другим более сильным образом: как известно, по ее просьбе Державин написал свою “Оду к Решемыслу”. Порой Дашкова не отказывалась поухаживать и за особами не такого высокого ранга, – например, за приближенной женщиной императрицы, Марьей Саввичной Перекусихиной. И еще более странным станет нам это жалостливое указание в письмах к Потемкину на свое “банкрутство”, когда императрица говорит о Дашковой, что у нее “деньги лежат в ломбарде и она скупяга”.
В это же время княгине даются крупные суммы на покупку дома. Дашкова “кует железо, пока горячо”. Озабоченная положением своей сестры Полянской и, может быть, желая отплатить ей за ущерб, причиненный “июньской авантюрой”, она всячески старается помочь ей и успевает в этом: дочь Полянской назначается во фрейлины к государыне. Затем на долю Дашковой выпадают вскоре новые успехи.
Зимой 1782 года при дворе давали бал. Императрица, разговаривая с иностранными послами, между прочим обратилась к Дашковой со следующими словами: “Я имею сообщить вам, княгиня, нечто особенное”. И немного погодя она объявила, что назначает ее директором Академии наук и художеств. Самолюбивая княгиня была, конечно, страшно польщена этим высоким предложением, но, чтобы ее получше попросили, для виду отказывалась. Императрица уговаривала Дашкову, в самых лестных выражениях отзываясь о ее способностях и дарованиях. В истории с этим назначением княгиня опять проявляет свойственные ей горячность и нетерпение. Она в этот же вечер пишет письмо государыне, где высказывает, что боится компрометировать ее мудрое правление неумелым исполнением столь высокой обязанности. В полночь она окончила эту записку, но не могла дождаться утра и поехала с нею к Потемкину, который был уже в постели, с просьбой передать послание немедленно утром государыне. Этот отказ из приличия, конечно, не мог быть упорным, в особенности в виду выраженного настойчивого желания императрицы. И нужно, конечно, знать Дашкову, чтобы понять ее восторг ввиду такого назначения… Такое перед всей Европой и ее тамошними знаменитыми друзьями признание ума и образования Дашковой “мудрой” императрицей должно было очень приятно льстить самолюбию подданной.
Княгиня взяла бразды правления Академией в свои крепкие и умелые руки – и в одном отношении ее командование было несомненно благотворно: в упорядочении финансовых дел этого учреждения. В течение нескольких лет она сумела скопить из так называемых “экономических” сумм сотни тысяч рублей, о чем с гордостью заявляет в своих “рапортах” государыне. Но позволительно сомневаться, чтобы тут была уместна особенная экономия. Первое заседание Академии с Дашковой во главе прошло с великой помпой. Княгиня произнесла речь о вреде взяточничества, вероятно, не очень убедившую слушавших, и с необычайным почетом обращалась со знаменитым Эйлером, против которого интриговал игравший тогда большую роль в Академии “профессор аллегории” Штелин.
Княгиня оживила ученую деятельность Академии. “Академические известия” прекратились в 1781 году, а вместе с тем замедлилось и издание “Acta Academiae Scientiorum Imperialis Petropolitanae”. При ней вышло этих последних 15 томов, выходил и “Российский Феатр” (43 части), и “Новые ежемесячные сочинения”. Целью этого последнего издания было популярное изложение научных истин для лиц, не имевших случая приобрести прочного “ученого образования”, а к этому разряду, разумеется, свободно можно было отнести большинство представителей тогдашнего общества. Княгиня пополнила коллекцию академических минералов и предпринимала хлопоты об издании точных карт внутренних губерний, а также и вновь присоединенных к России областей, но в этом отношении ей оказывала плохую услугу “канцелярская” волокита.
Но что представляется более всего интересным в академической деятельности Дашковой и вместе с тем является ее заслугой в истории русского просвещения, – это то, что она сгруппировала около себя лучшие литературные силы того времени, принимала сама участие в литературе и издавала при Академии “Собеседник любителей российского слова, содержащий разные сочинения в стихах и в прозе некоторых российских писателей”. Таково было название этого академического журнала, несколько длинное, – во вкусе тогдашних книжных названий… В этом “Собеседнике” самое деятельное участие принимала Екатерина II (“Были и небылицы” и др.), и она была, пожалуй, самым занозистым и “красным” его сотрудником. Писала статьи и княгиня Дашкова, которая, заметим кстати, пробовала свои силы и в драматической литературе. Немало было обличительных страниц в этом журнале, имевшем в своих рядах царственную сотрудницу. Нередко попадались резкости в описании крепостного быта. Был, между прочим, рассказ про одного воеводу, “который украл 12 лучших лошадей из табуна и на них поехал в Ростов Богу молиться”.
В объявлении об издании “Собеседника” говорилось, что “польза, от сего происходящая, ощутительна, как в рассуждении российского слова, так и вообще в рассуждении просвещения”. Этот журнал должен был в себе заключать только одни “подлинные российские сочинения”. Вообще, в начинаниях Дашковой было видно желание вызвать русскую мысль к самодеятельности и придать изданию характер национальный.
Около директора Академии в “Собеседнике” группировались лучшие тогдашние литераторы: Державин, Фонвизин, Богданович, Капнист, Княжнин и другие. Как в постановке вопросов, так и в разработке их, видно несомненное влияние княгини. В “Собеседнике” была напечатана знаменитая “Ода к Фелице” Державина. Восторженная похвала Екатерине искупала заключавшуюся в оде сатиру на многих важных вельмож. В истории напечатания этой оды проявляется прежняя, не знающая границ решимость княгини. Она, не спросив даже автора, напечатала “Фелицу”, ходившую в списках по рукам, на первой странице “Собеседника” и поднесла ее императрице. В книжках “Собеседника” (вышедших 16-тыо частями в 1783 и 1784 годах) были напечатаны смелые вопросы Фонвизина; но вообще нужно заметить, что сатира этого журнала, уступавшая в едкости листкам Новикова, очень мирно уживалась с курением фимиама “Фелице” и с самой необузданной лестью ей и всем ее мероприятиям…
Конечно, литературная деятельность княгини, печатавшей, кроме “Собеседника”, и в других журналах свои заметки (например, в “Друге просвещения”, может быть, в “Русском вестнике” и др.), имеет теперь интерес только исторический и служит доказательством того, как ее подвижная и просвещенная мысль искала для себя выхода.
Издание сочинений Ломоносова (1784 – 1787 годы), к чему княгиня прилагала много стараний, должно быть поставлено ей в заслугу. Увеличение числа учеников, воспитывающихся в училище, – с семнадцати до пятидесяти, а художников – с двадцати одного до сорока, – тоже следует поставить плюсом в деятельности Дашковой, так как приготовление кадров армии работников в области науки и искусства должно было в значительной степени оправдывать существование немецкой академии в русском государстве. Влияние княгини отразилось и на учебной программе Академии: она завела три новых курса – по математике, географии и естественной истории, преподававшихся русскими профессорами бесплатно на русском языке. Вообще говоря, время управления Дашковой Академией, по отзывам официальных историков этого учреждения, должно считаться “эпохой процветания”.
Но нужно отметить в академической деятельности Дашковой и курьезные черты, от которых, конечно, бывают не застрахованы и крупные личности. Следует сказать, прежде всего, что обращение княгини, по отзывам современников, с академическими служащими, в особенности низших рангов, не могло быть названо ласковым и даже вежливым.
Что касается издательской деятельности, то княгиня, между прочим, на иждивение Академии наук напечатала довольно курьезную книжку, переведенную в Москве под руководством протоиерея Петра Алексеева “О благородстве и преимуществе женского пола”. Конечно, княгиня как страстный партизан женского равноправия могла обратить внимание на восхваление “дам” за счет “кавалеров” при том еще условии, что это было как раз современно: указывало на “Фелицу”; но, с другой стороны, издание Академией наук такой книжки представляется явлением довольно странным для ученого учреждения.
Ромм, воспитатель графа Строганова, сообщает об одном обстоятельстве, которое, в числе многих других, говорит о слишком большой расчетливости и почти скаредности знаменитого директора Академии. Княгиня предложила графу купить кристаллографию Роме де Лиля. Строганов послал 5 рублей и получил книгу. На первом заглавном листе ее красовалась надпись: “В Императорскую С.-Петербургскую Академию от покорнейшего ее слуги-автора”. Дар, принесенный Академии, продан был за пять рублей ее президентом! Но Дашкова, вероятно спохватившись, прислала обратно за книгой, говоря, что ошиблась. Вечером принесли книгу назад: она была та же самая, только заглавный лист был вырван… И такими фактами пестрят воспоминания многих лиц о Дашковой.
Как-то летом 1783 года во время прогулки с Екатериной II Дашкова завела речь о богатстве и красоте русского языка. Княгиня заметила при этом, что не достает только правил и хорошего словаря для того, чтобы освободить наш язык от иностранных слов и оборотов. И она предложила учредить Российскую Академию. В этом, конечно, нельзя не усмотреть влияния знакомства со знаменитым академическим сонмом “бессмертных” во Франции. Дашкова была назначена президентом нового ученого собрания, и 21 октября 1783 года оно было торжественно открыто, причем президент произнес высокопарную речь, в которой не обошлось, разумеется, без лестных реверансов в сторону “Северной Семирамиды”. Российская Академия занялась составлением словаря, причем и Дашкова была сотрудницей. Она работала в “объяснительном” отделе и составила определения следующих слов: “дружба”, “задумчивость”, “друг”, “добродетельный человек” и других.
При энергии Дашковой, она довела через 11 лет это предприятие, не имеющее, кажется, серьезного научного значения, до конца, и словарь был издан в шести томах. Хотя не мешает заметить, что Дашкова и здесь распространяется, главным образом, с гордостью о своей способности экономить в средствах.
Вообще, в деятельности княгини, как мы уже заметили, видно желание поставить русский язык на должную высоту, очистить его от иностранных слов и оборотов, хотя, если судить по русским писаниям самой княгини, трудно было ожидать, чтобы она в этой области являлась особенно компетентной.
Примирение и добрые отношения двух знаменитых женщин XVIII столетия не были продолжительны. Уверенность в своих силах и привычка повелевать людьми одной столкнулись с упрямством и сознанием своих достоинств другой. Немалое, вероятно, значение имело здесь и то обстоятельство, что Дашкова не стеснялась порой в отношениях с теми лицами, к которым благоволила императрица. Нетактичность и неуживчивость Дашковой проявлялись порой в высококомических формах, а это не могло способствовать умиротворению. Вызываемые подобными эпизодами насмешки, конечно, должны были злить знаменитого президента и только подбавляли масла в огонь.
Размолвка вышла уже по поводу шуток Льва Нарышкина над вновь основанной Российской Академией и речью Дашковой. Екатерина II также не прочь была посмеяться. Дашкова обиделась, за что и лишилась права быть членом интимного шутливого общества при дворе (“незнающих”). Вследствие этой размолвки государыня, бывшая, конечно, самым ценным сотрудником “Собеседника”, потребовала обратно рукописи своих шутливых статей, отданных туда. Несмотря на просьбы Дашковой она не согласилась их печатать.
При отъезде императрицы в Крым Дашкова не прощалась лично, а прислала письмо, в котором говорит: “Я убеждена, что вы господствуете над сердцами всех ваших подданных и что моя приверженность к вашей особе есть чувство всеобщее и вполне естественное; но или нервы мои хуже и слабее, чем у других, только я не имею сил явиться на прощание с вашим величеством”.
Екатерина отвечала на это небольшой запиской, начинающейся следующими словами: “Вы поступили в этом случае, как и во всех других, умно и рассудительно. Письменное “прости”, конечно, лучше”.
Эти письма, во всяком случае, не указывают на дружеские отношения корреспондентов.
А тут подоспело действительно курьезное, по многим подробностям, и мало возвеличивающее Дашкову “дело о зарублении 28 октября 1788 года на даче ее сиятельства двора е. и. величества статс-дамы, Академии наук директора, Императорской Российской Академии президента и кавалера кн. Дашковой принадлежащих обершенку, сенатору, действительному камергеру и кавалеру А. А. Нарышкину голландских борова и свиньи”.
Дашкова враждовала с Нарышкиным из-за какого-то клока земли; заметив двух свиней на потраве, она велела людям загнать их в конюшню и убить, что и было исполнено. Княгиня объявила властям, производившим следствие, “что и впредь зашедших свиней и коров так же убить прикажет и отошлет в госпиталь”.
Власти, имея дело с такой высокопоставленной особой, действовали весьма галантно: они решились, однако, “выписав приличные узаконения, благопристойно объявить ее сиятельству, дабы впредь в подобных случаях от управления собою (власти боялись употребить термин “самоуправство”) изволила воздержаться”…
После этого Нарышкин, указывая на красное лицо княгини при встречах с ней, говорил при дворе: “Она еще в крови после убийства моих свиней”.
В дневнике Храповицкого отмечены по поводу этого инцидента слова Екатерины: “Дашкова с Нарышкиным в такой ссоре, что, сидя рядом, оборачиваются друг от друга и составляют двуглавого орла. Ссора за 5 сажень земли”. Дошло до того, что императрица на тему этой вражды написала пословицу: “За мухою с обухом”, где под именами Постреловой и Дурындина описана тяжба Дашковой с Нарышкиным. Впрочем, впоследствии автор решил смягчить суровость имен и выкинуть “хвастовства Постреловой о вояжах”. Заметим, кроме того, что императрица в одной из своих комедий изображала президента академии.
Не забудем, для лучшего объяснения охлаждения государыни к своей когда-то горячей поклоннице, что резкость Дашковой переходила границы дозволенного и что она, как рассказывает, например, Державин, выражалась на счет императрицы, что та “подписывает такие указы, которые не знает”.
Не менее занимателен эпизод с графом Разумовским, которому княгиня прислала диплом академика, между тем как он этого вовсе не желал. Немного спустя она послала ему кипу русских книг на 600 рублей. Граф не взял, извинившись тем, что у него есть оригиналы этих переводов. И когда княгиня сообщила ему, что он сделан членом Академии с условием купить издаваемые ею книги, то Разумовский отослал диплом обратно.
Еще интереснее, что в другой раз, проиграв в карты 30 рублей, Дашкова послала выигравшему в уплату долга 30 академических альманахов.
Если мы примем во внимание многочисленность подобных эпизодов, где Дашкова компрометировала свое почетное звание, возбуждая насмешки и неприязнь окружающих, то поймем, что ее отношения к государыне не могли быть все время одинаково ровными.
Немало способствовал ухудшению отношений ко двору инцидент с изданием Дашковой “Вадима”, трагедии Княжнина. Появление этого произведения в “Российском Феатре” (1793 год) вызвало целую бурю. Это были очень неприятные для Дашковой сцены, хотя она при них держала себя не без достоинства. Когда императрица сказала при встрече, что “эту книгу нужно сжечь рукой палача!”, Дашкова ответила: “Не мне придется краснеть тогда!”
При таких обстоятельствах энергия Дашковой в управлении академиями слабела, и в 1794 году, в августе, она уехала в отпуск на два года, а затем испросила себе отсрочку еще на год. Прощание женщин, когда-то связанных узами приятельских отношений и объединенных участием в одном деле, было самое холодное и официальное. Им уже больше не суждено было встретиться.
Вскоре на долю княгини Дашковой выпали тяжелые испытания. Екатерина Романовна уже значительно одряхлела, и ей начинали изменять те кипучие силы, которыми она удивляла раньше. Пережитые ею горе и волнения, при свойственной ей чувствительности и самолюбии, тяжело отразились на ее стойком и геройском сердце. С детьми, история отношений к которым недостаточно еще выяснена, у нее был полный разлад: “прославленная” система воспитания дала плохие результаты. Дочь ее, вышедшая замуж за бригадира Щербинина, своим мотовством и неприязненным отношением к матери причиняла больше всего горя, хотя и с сыном было не лучше. Аристократической гордости Дашковой, заявляющей, при всяком удобном случае, о величии рода Воронцовых, был нанесен жестокий удар женитьбой сына на простой женщине, дочери купца Алферова. Этот неожиданный брак разразился страшным ударом над матерью. Выслушивая поздравления от придворных, вероятно, не без ехидства смаковавших приключившийся эпизод, она, можно сказать, чувствовала себя на Голгофе и едва удерживалась от обморока.
А тут наступили события, которые могли только усугубить ее горести. Приближалось время расплаты за старые грехи… Императрица, наполнившая славой своих деяний Европу и вызывавшая умилительные восторги, неожиданно скончалась, заставив оплакивать себя облагодетельствованных ею людей.
Осенью 1796 года Екатерина Романовна жила в своем любимом Троицком. Там тогда было многолюдное общество. “Блудная дочь” княгини – Щербинина – тоже жила у матери. Была там и англичанка, мисс Бетси. В один из ноябрьских вечеров к княгине приехал серпуховский городничий и привез печальную весть.
– Княгиня, какое несчастье нас постигло! Императрица скончалась! – сказал он.
Это было неожиданным и смертельным ударом для княгини: она побледнела и зашаталась. Дочь бросилась на помощь.
– Нет, нет, не бойся за мою жизнь, – проговорила Дашкова, – умереть теперь было бы счастьем… Судьба сохраняет меня для более тяжких страданий.
Известно было всем, что император Павел терпеть не мог Дашковой, и конечно, нельзя было сомневаться, что ей предстояли испытания.
Через несколько дней был получен указ, которым княгиня отрешалась от всех ее должностей. Но это явилось только началом злоключений.
В Москве, куда приехала вскоре Дашкова, 4 декабря к ней лично явился московский главнокомандующий Измайлов и объявил ей волю Павла I, о чем доносил своему повелителю: “Имел счастие вашего императорского величества повеление получить: объявить княгине Дашковой, чтобы она выехала в деревню”.
Она уехала в Троицкое. В это тяжкое время ее особенно утешал брат Александр, ободрял и заставлял надеяться на лучшее будущее. “Подожди до коронации, – писал он, – и ты увидишь большую перемену в обращении с тобой”.
Однако через несколько дней получено было новое повеление императора: оставить Троицкое, ехать в одну из деревень сына в Новгородскую губернию и там ждать дальнейшего распоряжения. Временный московский губернатор Архаров доносил вскоре Павлу, что вслед за Дашковой он отрядил “испытанной верности и расторопности штата полицейского титулярного советника Иевлева для примечания и малейших ее движений”. Кажется, уж совсем излишняя предосторожность по отношению к старой княгине. Укатали сивку крутые горки!
В этой глухой, маленькой деревне Коротове, близ Череповца, куда княгиня с сопровождавшими ее друзьями и дочерью с трудом добралась в зимнюю пору, – ей в мужицкой избе пришлось ожидать дальнейших ударов. Хотя у Дашковой были громадные связи, и ее родственники желали ей помочь, но свойства лица, к которому следовало обращаться за помилованием, были таковы, что не всякий момент являлся для этого подходящим. Поспешностью и несвоевременностью можно было совсем испортить дело.
По совету князя Репнина, Дашкова написала письмо императрице с приложением письма и к государю. Она знала добрый характер государыни, но, с другой стороны, не могла рассчитывать на особенно любезное ее отношение к представителям фамилии Воронцовых.
Горе и испытания сломили старую княгиню, хотя она и старается в своих записках выставить себя Муцием Сцеволой и об этом письме к государю говорит, что оно было скорее надменное, чем умоляющее. Но на самом деле вот это письмо (в январе 1797 года): “Милующее сердце вашего императорского величества простит подданной, угнетенной болезнью, что сими строками прибегает к благотворительной душе монарха… Будь милосерд, государь, окажи единую просимую мною милость: дозволь спокойно окончить дни мои в калужской моей деревне. Неужели мне одной оставаться несчастной, когда ваше величество всю империю осчастливить желаете и столь многим соделываете счастие… По гроб буду государя человеколюбивого прославлять”.
И письмо Дашковой, которое боялись вручить взрослые, переданное отцу руками малютки великого князя, Николая Павловича, возымело желаемое действие.
В Коротове, где с трепетом ждали появления приказа о “местах, не столь отдаленных”, в феврале 1797 года получили лаконичное, но произведшее радостное впечатление послание Павла I: “По желанию вашему, княгиня Екатерина Романовна, – писал государь, – я дозволяю вам жить в вашей калужской деревне. Ваш благосклонный Павел”.
Дашкова, которая вправе была ожидать сурового к себе отношения, разразилась восторженным благодарственным ответом на эту царскую милость.
Изгнание кончилось, и обстоятельства складывались настолько благоприятно, что княгине скоро было разрешено свободное проживание везде, даже в столицах, но во время отсутствия в них царской фамилии. Это было результатом возвышения князя Дашкова, полюбившегося Павлу. Но, как известно, милости государя были не настолько прочны, чтобы на них можно было положиться. Настроения его так капризно и неожиданно менялись, не повинуясь никаким законам, что обласканный им сегодня был уже опальным завтра. То же произошло вскоре и с сыном княгини, которому государь по поводу какой-то просьбы его за постороннее лицо объявил: “Так как вы мешаетесь в дела, до вас не касающиеся, поэтому увольняетесь от службы. Павел”.
После получения полной свободы Дашкова посетила свои поместья и поспешила поправить расстроенное хозяйство. В особенности дело было плохо в ее белорусских поместьях, которыми управлял поляк, рассчитывавший, что Дашковой несдобровать, и потому не стеснявшийся в своих распоряжениях. На возвратном пути из Белоруссии княгиня посетила брата Александра и прожила у него в Андреевском довольно долго. Она пересадила в его садах деревья и кусты по своему вкусу. Нужно сказать, что княгиня была замечательным садовником, и ее распоряжения и инструкции по этой части показывают, что она тонко знала это дело.
Любимыми темами разговоров с братом Александром, одним из образованнейших людей екатерининского царствования, были политические события в Европе; уделялось немало бесед и печальному положению родины. Княгиня не раз высказывала свою уверенность, что в 1801 году должна произойти большая перемена. Действительно, “бессознательное” предчувствие Дашковой оправдалось: 13 марта 1801 года на престол вступил Александр I, – и все вздохнули свободно… Княгиня написала восторженное, радостное письмо молодому императору… Граф Александр Романович, как известно, скоро был назначен великим канцлером, и княгиня Дашкова приглашена ко двору, куда она, впрочем, явилась лишь в мае 1802 года. Но, конечно, при дворе она нашла не совсем приятную для себя перемену. Там была пылкая молодежь – первоначальные союзники императора, не стеснявшиеся третировать екатерининских ветеранов, начиная с их старомодных манер и костюмов и кончая убеждениями. Впрочем, княгиня встретила очень дружеский прием от императора и обеих императриц. Во время коронации она как старшая статс-дама занимала первенствующее место, и между другими милостями, оказанными старухе, Александр I взял на себя ее долг банку (44 тысячи рублей).
После означенной поездки в Петербург (княгиня уехала оттуда в июне) она была там еще только один раз для свидания с братом Семеном Романовичем.
Последние дни княгини Дашковой прошли скромно и тихо. В ее деятельности за это время следует главным образом отметить составление интересных мемуаров, представляющих ценный вклад в русскую историческую литературу.