Памятные записки А.В. Храповицкого, статс-секретаря императрицы Екатерины Второй. Москва. 1862.
Записки об императрице Екатерине Великой полковника, состоявшего при ее особе статс-секретарем, А.М. Грибовского. Москва. 1864.
Императрица Екатерина II
Записки современников о своей эпохе имеют, бесспорно, важное значение в исторической литературе; однако, несмотря на всю важность этих исторических памятников и очевидное преимущество их перед памятниками иного рода, к ним следует все-таки относиться с разборчивой критикой, не принимая безусловно на веру каждое слово автора. Человек, описывающий виденное и слышанное собственными глазами и ушами и рассуждающий о людях, с которыми ему приходилось сталкиваться при самых разнообразных обстоятельствах жизни, едва ли может рассказывать обо всем этом совершенно спокойно и беспристрастно. Личные понятия и воззрения, симпатии и антипатии, удачи и неудачи — невольно отражают в рассказах самого, по-видимому, добросовестного повествователя и кладут резкую печать на все его суждения и заключения. Есть мемуары, писанные прямо с целью чьего-либо обличения. Имеются также мемуары, составленные в надежде исторгнуть их авторам восторженную дань похвал даже у отдаленнейшего потомства. Попадаются, наконец, и такие записки, которые напоминают собой то журнал действий какого-нибудь присутственного места или учреждения, то отметки, делаемые в календарях нашими помещиками. Творения последнего рода не имеют, разумеется, никакого литературного достоинства и осиливаются не без труда и зевоты, но как исторический материал часто превосходят самые красноречивые и увлекательные мемуары. С какой целию они составлялись — по простой ли привычке записывать на память все, что занимало и интересовало писавшего, от полноты ли душевной по случаю каких-нибудь особенных событий, по другим ли каким побуждениям и соображениям, — решить это нелегко. Ясно в этих записках лишь одно, что автор писал их “не мудрствуя лукаво”, ибо нередко является в своем собственном изображении далеко не в блистательном виде, с простодушием и наивностью повествуя о таких случаях, которые обыкновенно людьми “себе на уме” проходятся благоразумным молчанием. Но это-то именно простодушие и наивность и драгоценны для историка: они дают ему право верить такому автору гораздо более, нежели тем, которые судят и рядят, принимая всевозможные тоны, рисуясь на каждой странице насчет других, несравненно более интересных и важных предметов.
Александр Васильевич Храповицкий.
Таковы именно выставленные под заглавием этой статьи записки Александра Васильевича Храповицкого. Показанные рядом с ними записки Грибовского не совсем в том же роде. У Грибовского уже есть некоторые рассуждения и поползновения к красотам слога; он вообще не записывает, а описывает, делает разные характеристики и оценки, составляет “изображение императрицы Екатерины II” и т.п. У Храповицкого нет никаких подобных ухищрений. Храповицкий, положительно “не мудрствуя лукаво”, заносил в свою памятную книжку все, что видел, слышал и перечувствовал во время службы своей в звании статс-секретаря Екатерины II, около которой, таким образом, и вращается исключительно его рассказ. Статс-секретарем Екатерины был также Грибовский, и в его записках императрица стоит на первом плане; но Грибовский, как мы уже заметили, старается изобразить Екатерину своими словами; Храповицкий же по преимуществу передает нам слова самой императрицы, разные ее ответы и вопросы, замечания и изречения, не присоединяя к этому никаких толкований и рассуждений. Вот, например, как начинаются его “Памятные записки”.
1782 год.
“18 января. Первый выход.
18 апреля. “Один только бессовестный отказывается от призыва в совестный суд”.
25 апреля. “Открылась новая дорога в Грузию, минуя горы, через что стала открыта вся Грузия”.
6 июня. “Je ne l’aime pas (Portrait de Franclin) [Мне это не нравится (Портрет Франклина.)]“.
13 июня. Во вторую часть Благочиния войдет квартирная и пожарная часть. “Беглеца командою искать не можно: ему одна дорога, а команде сто; надобно, чтоб обыватели не держали в селениях и ловили”.
Вносными знаками отмечены здесь подлинные слова самой Екатерины; знаки эти встречаются на каждой странице. В том же тоне и духе, как начало, ведены все записки Храповицкого, обнимающие собой пространство времени с 1782 по 1793 год включительно. Чтение без привычки таких крайне лаконических отметок может утомить иного читателя; но войдя, что называется, по вкус, всякий невольно заинтересуется ими и поймет, что отметки эти гораздо любопытнее самых велеречивых историй о Екатерине Великой. Общих мест, пышных фраз, торжественных од и панегириков сказано и спето в честь этой императрицы немало. Официальный лиризм напоминают нам и Храповицкий с Грибовским; но они, кроме того, показывают нам Екатерину не только лишь на троне, “в царских утварях”, по выражению одного ее историка, но и Екатерину в уборной, в кабинете, за рабочим столом, в тесном кружке близких к ней людей, — Екатерину смеющуюся, шутящую, острящую и разговаривающую просто, как и все, — Екатерину грустящую, скучающую, плачущую, хворающую, — словом, Екатерину-женщину, действующую по общим для всех смертных законам человеческой природы, с тою, конечно, разницею, что такое, например, обыкновенное явление, как улыбка, называясь улыбкою императрицы Екатерины II, наполняло души тех, к кому относилась, восторгом, а наморщенная бровь ее повергала многих в страх и отчаяние.
У Храповицкого встречаются беспрестанно такие отметки: “Плакали” (т. е. плакала Екатерина. Храповицкий почти везде выражается о ней не иначе, как во множественном числе). — “Идучи в спектакль, упали”. — “Жаловались головою”. — “По случаю просьбы генерал-майора Ферзена, женатого на Радзивиловой, пропели:
Но мы не виноваты,
Что были глуповаты”.
“Такому великорослому нет места на корабле. Великая разность с другим Ферзе-ном: тот герой и со временем будет подпора государства”. — “Сказывали о болезни, продолжавшейся близ двух часов с несносною коликою. Ничего не помогло, ни теплое, ни холодное, но прошло, как свернулись в постели на тот манер, как ложатся сороки. Сего с год не было; было на галерах и в Чернигове”. — “Пришед поутру из теплой бани, жаловались на худобу оной”. — “Не веселы”. — “Гневались; получили колику”. — “Посылали сказать на низ (т.е. в нижний этаж дворца, к тогдашнему фавориту графу А.М. Дмитриеву-Мамонову), что красный воск от мозолей помог, извиняясь, что налагают на меня такую комиссию”. — “После обеда ссора с графом А.М. Слезы. Вечер проводили в постели”. — “Слезы. Не выходили, меня не спрашивали и как почтовые пакеты, так и прочие бумаги, присланы ко мне через З.К. Зотова; легли на канапе, и я уехал в 11 часов”. — “Чихнули и сказали: Quand on eternue, on ne meurt pas [Если чихаешь, значит не умираешь (фр.)]“. — “Гневного духа. С утра докладывал Зубов по гвардейским бумагам. У меня не подписали благодарности графу Румянцеву за поздравление его с новым годом: Je ne suis plus si familiere avec lui [Я не так хорошо знакома с ним (фр.)], я не могла его выжить из Молдавии”. — “Приметное неудовольствие”. — “Слезы и отчаяние. В 8 часов пускали кровь, в 10 легли в постель”. — “Поздравя с тезоименитством, поднес резную на камне головку Junius Brutus: приняли милостиво и раза два благодарили; причесались, убрали голову, но при надевании платья вдруг жалуются на ипохондрию и не могут сносить публики; слезы и проч.”.
Ясно, что Храповицкий видел и слышал Екатерину близко, как только может слышать и видеть свидетель, перед которым не скрывают ни слез, ни отчаяния, ни гневного духа, ни веселости и ипохондрии. Храповицкому именно довелось наблюдать при дворе и в домашнем быту Екатерины то, чего не могла видеть “публика”, что видели только немногие избранные. Он с лишком десять лет был в самых близких сношениях с императрицей. Она не раз доверяла и поверяла ему весьма немаловажные вещи, бывала с ним порою очень откровенна, нисколько при нем не стеснялась и вообще держала себя с ним без всяких особенных церемоний, видя и понимая, что он не принадлежит к числу особ, с которыми церемонии эти необходимы. Храповицкий за ним, действительно, не гонялся. Исполнительный, услужливый, вкрадчивый, гибкий, придворный и делец вместе, он может быть назван одной из самых типических личностей того времени. Совершить что-либо особенное, выходящее из ряда вон, увлечься каким-нибудь рискованным предприятием — на это, разумеется, Храповицкого не хватило бы; но составить “Карантинное положение” или “Устав о соли”, править должность директора театров, писать разнообразные доклады и толково их докладывать, рассказывать иностранным послам о процветании и благоденствии России, проводить целые ночи за перепискою сочиняемых Екатериною комедий и опер и ставить их на сцену, читать императрице во время ее болезни — “для разбития мыслей” — сказки, выбирать ей разные камни, антики и камеи, всегда и на все быть готовым, кстати улыбнуться, кстати сделать печальное лицо, никого не задеть, со всеми ужиться — в этом отношении Храповицкий был образцовый человек. Всегда по горло занятый, он, однако же, подобно большинству тогдашних придворных, не чужд был при этом и умения пожуировать жизнью*. Ко всем этим достоинствам Храповицкий присоединил еще одно свойство, также немало благоприятствовавшее ему в глазах Екатерины: он был отчасти поэт. Впрочем, литература не составляла для него серьезного занятия; Александр Васильевич, как и многие современные ему писатели, брался за “трубу и свирелку” только для развлечения, в часы досуга: серьезное же в занятиях его составляла одна служба, которой он и отдался и телом, и душой.
______________________
* Бантыш-Каменский в своей биографии Храповицкого (Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. 3. Стр. 503 — 508) говорит, что Александр Васильевич “при всех своих достоинствах имел одинаковую слабость с Ломоносовым”, т.е. в переводе — любил выпить. Только он производил это очень осторожно и ловко, а именно — выпивал не иначе, как на сон грядущий, имея в виду, что в это время его уже не потребует к себе императрица. Екатерина, узнав об этом, в виде опыта послала однажды нарочно за своим статс-секретарем поздно вечером. Дело могло разыграться очень плохо; но Храповицкий нашелся. Он велел тотчас же пустить себе из руки кровь и явился пред лицо государыни как ни и чем не бывало.
______________________
Храповицкий родился 7 марта 1749 года и получил образование в Сухопутном кадетском корпусе. В 1775 году он служил секретарем в Правительствующем сенате, а в 1782 году определен статс-секретарем императрицы “к принятию челобитен”. В этом же году он награжден орденом св. Владимира третьей степени, а в следующем, имея всего тридцать пять лет от роду, уже был произведен в действительные статские советники*.
______________________
* “Раут”. 1854 г. Статья Сумкова “А.В. Храповицкий”. Стр. 129.
______________________
Быстрая и завидная карьера Храповицкого по характеру и особенностям той эпохи не могла назваться необыкновенно блестящей: но зато он был обязан своими служебными успехами только своим же служебным способностям и усердию да покровительству некоторых влиятельных лиц, преимущественно генерал-прокурора князя Вяземского, который, узнав его еще по службе в Сенате, весьма лестно отозвался о нем государыне. Таким образом, Храповицкий вступил в важное статс-секретарское звание, напутствуемый довольно хорошо и готовый работать на все руки; но, как человек предусмотрительный и бывалый, он позаботился обставить себя сколь возможно благонадежнее со всех сторон и не упускал из виду ничего, что могло служить к его поддержке.
Стараясь всячески сближаться с людьми значительными и влиятельными во всех сферах, он не преминул подружиться и с любимым камердинером Екатерины Захаром Зотовым, который в знак дружбы не раз передавал Александру Васильевичу “самые тайные разговоры”. Но едва ли не лучшими рекомендациями для Храповицкого в глазах императрицы послужили все-таки его исполнительность и “знакомство с музами”. Екатерина, как известно, любила литературу и сама занималась ею немало, хотя о деятельности своей в этом роде отзывалась в следующих выражениях: “Что касается моих сочинений, то я смотрю на них как на безделки. Я любила делать опыты во всех родах; но мне кажется, что все, написанное мною, довольно посредственно, почему, кроме развлечения, я не придавала никогда этому никакой важности”*. Тем не менее императрица писала много, особенно для театра, — и вот тут-то Храповицкому приходилось действительно работать без устали. Он был то переписчиком, то корректором, то режиссером, то переводчиком, то компилятором, то собирателем. Сегодня переписывал какую-нибудь новую пьесу, завтра сочинял куплеты для другой, послезавтра составлял словарь рифм, там собирал русские пословицы или делал выписки из книг самого разнообразного содержания, а в антрактах носился по городу с разными словесными и письменными поручениями вроде того, например, “чтобы для Циммермана, живущего в Ганновере, сшить соболью шапку и послать лучшего чаю и кофе”. Екатерина, видимо, доверяла литературному вкусу и такту своего статс-секретаря и очень часто также обращалась к нему за его мнениями, принимая их большею частью очень благосклонно и высказывая при этом свои, иногда очень интересные. “Памятные записки” полны такого рода отметками:
“Поднес первые тетради лексикона рифм и получил благодарность”. — “Переписывал оперу Боеславича. За переписку получил благодарность; показывали начатую оперу Ивана Царевича”. — “Судя по плану, делал и подавал арии для оперы Иван Царевич; получил благодарность”. — “Приказано составить четвертый акт; я оный сделал и приписал арии и хоры для пятого акта и не спал всю ночь”. — “Переписывал оперу Иван Царевич; не спал ночь. Был призван и получил благодарность с отзывом, что много моей тут работы”. — “Переписывал историческое представление, подражание Шекспиру, жизнь Рюрика, только первый акт”. — “Переписывал третий акт Олега Поднес и благодарил за брата Петра Васильевича**. Изволили говорить, что мы все малы, а батюшка*** был be! homme [видный человек (фр.)]“. — “Переписывал третий акт Игоря; поднес; говорено об Олеге и велено хоры переделать белыми стихами”. — “Поднес хоры; их опробовали”. — “Носил на низ (т.е. к графу Дмитриеву-Мамонову) список о назначенных в владимирские кавалеры. Je n’ai pas l’honneur de connaitre toute cette societe [Я не имею чести знать всю эту компанию (фр.)] — сказал граф A.M. “Рассмеялись”. Сегодня его рождение; приказано, чтобы в комнатах его сыграли обе “Провербы”, и позвать меня за труд мой в переписке оных. Когда он наверх пришел, то позвали меня в спальную, и тут при ее величестве он пригласил меня на ужин. В 7 часов вечера открылся театр. “Провербы” играли удачно. Спросили меня, много ли смеялся?” — “Поднес переписанную мною комедию L’insouciant [“Беззаботный” (фр.)]; поблагодарили за труд; — поздравил с праздником, самого поздравили. “Это праздник невест и женихов”. Для меня уже поздно. “А которой год?” В марте месяце минет сорок. “Еще жениться можешь”, и т.д.
______________________
* Correspondance de l’imperatrice de Russie Catherine Il avec le chevalier de Zimmermann. Page 378.
** П.В. Храповицкий, человек чрезвычайно умный и образованный, служил преимущественно по финансовой части во времена князя Вяземского, графа Васильева и Голубцова. Он вышел в отставку в царствование Александра I с чином тайного советника. Александр Васильевич благодарил императрицу за орден св. Владимира 4 ст., пожалованный его брату 22 сентября 1786 года.
*** Отец Храповицких Василий Иванович служил сержантом в лейб-компании и при восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны получил дворянское достоинство. Он умер в чине генерал-поручика.
______________________
Составлять лексикон рифм, переписывать, дописывать и переводить разные пьесы, сочинять хоры, собирать пословицы, держать корректуру, заботиться о сценической постановке, делать всевозможного рода выписки — все это брало немало времени, требовало и сноровки, и умения угодить автору и вместе с тем все это нисколько не снимало с Храповицкого ответственности по вверенным ему статс-секретарским и другим чисто казенным делам, которые императрица никогда не упускала из вида. Неутомимого Александра Васильевича хватало, однако же, на все. Он в одно время подносил Екатерине тетради лексикона рифм и “Карантинное положение”, одной рукой принимал конфирмованные сенатские доклады, а другой представлял переписанную “Провербу”; кончая чтение иностранной и внутренней почты, садился за чтение императрице сказок; покончив со сказками, принимался за “Устав о соли”. Случалось также, что Храповицкого требуют вдруг к государыне. Он летит, торопится, задыхается — и потом вносил в свои “Памятные записки”: “Читая из Плутарха жизнь Кориолана, замечено, что при богослужебных обрядах римлян провозвестники кричали: hoc age — вонми, и что были у них свои оглашенные. Нарочно за сим был позван”.
При такой суете сует Екатерина была вправе называть Храповицкого “souffre douleur [козел отпущения (фр.)]“, но и вправе была замечать, что “однако же, он от того не худеет” Александр Васильевич действительно не только не худел, но, напротив, толстел от своих многосложных обязанностей, исполнение которых, по-видимому, доставляло ему величайшее удовольствие. Он был настоящий придворный-делец, умевший, когда было нужно, и сказку прочесть, как дело, и дело доложить, как сказку. Екатерина не любила грубой лести, но от лести тонкой была, как и все умные женщины, не прочь — и потому Храповицкий не пропускал случая, представлявшего ему возможность слегка подкурить государыне. Екатерина, например, замечала, что “при начале царствования, по счастью, попала на хорошие правила, плоды коих теперь видимы”. — Храповицкий тотчас же осмеливался ввернуть, что “не попали, но с ними взошли на престол”. — “Всякий может делать из себя свои заключения”, — отвечала императрица, по-видимому, совершенно равнодушно, но реплика статс-секретаря не могла быть ей неприятною. Рассматривая в другой раз кабинетские ведомости, Екатерина “изволила изъясняться о разности придворных во времена императрицы Елизаветы Петровны и нынешних: тогда Разумовский был из певчих, а Сивере из лакеев”. “Я, — говорит Храповицкий, — сказал, что тогда страх и опасение заменяли нынешние почитание и усердие, рассказав, с какою робостью батюшка ходил в караул”.
Такая вкрадчивая любезность, редкая деятельность и основательность, в соединении с умением делать дело и исполнять всякие поручения, не могли, конечно, не обратить на Храповицкого милостивого внимания Екатерины. Александр Васильевич, действительно, был на самом хорошем счету у императрицы, и она, между прочим, сказала раз про него и про заведовавшего вместе с ним театральным управлением Соймонова: “Je mettrais la main au feu, qu’ils ne prennent pas des cadeaux [Руку даю на отсечение, они не принимают подарки (фр.)]“. В другой раз, когда Храповицкий поднес ей бумаги и доклад по делам придворной комиссии, в которую был назначен членом, Екатерина объявила ему свое благоволение “за труды и ясность” и присовокупила: “Обер-гоф-маршал и гофмаршал не годятся; не купи села, купи приказчика”. Александр Васильевич тщательно записывал в свои записки каждый раз, когда удостаивался поцеловать высочайшую ручку или когда был просто приласкан императрицей; например: “Приласкан во время чесания волос, по тому случаю, что привез книги, т.е. сказки; они надобны для разбития мыслей и суть такого рода, что при чтении не требуют внимания, ибо много читали таких, кои мысли занимают”. — “Встретился в уборной ввечеру; сказал, что иду от Марьи Саввишны (Перекусихиной). “Je croyais, que vous m’apportiez encore quelque chose [Я думала, что вы принесете мне ещё что-то (фр.)]” — относится, думаю, к книгам веселым”*.
______________________
* Мария Саввипша Перекусихина, о которой здесь упоминается, любимая камер-юнгфера Екатерины II, играла в свое время весьма значительную роль и даже включена Бантыш-Каменским в “Словарь достопамятных людей русской земли” (Ч. 2. Стр. 568 — 570) как “заслуживающая стоять наряду с знаменитыми соотечественницами”. Мария Саввишна находилась безотлучно при государыне, первая входила к ней в спальню в семь часов утра, сопровождала ее во время прогулок и, по выражению Бантыш-Каменского, “была счастлива только тогда, когда видела спокойствие на величественном челе обладательницы многих царств”.
______________________
Беспрерывные сношения по всякого рода делам, разнообразные мелкие услуги и неоцененное добродушие Храповицкого должны были неизбежно придать обращению с ним Екатерины такого рода оттенки, которых не было в обращении государыни с ее “орлами”, державшимися совсем на другой ноге, нежели Александр Васильевич. Екатерина нередко подсмеивалась над толщиною Храповицкого и советовала ему всегда садиться на диван, а не на стул, потому что она сама не будет в состоянии поднять его, если он упадет; она замечала при этом, что, несмотря на свою дородность, он однако же бегает довольно проворно; а раз даже, находясь в особенно веселом расположении духа, толкнула его в грудь бумагами, сказав: “Je vous tuerai avec un morceau de papier [Я могу убить вас даже куском бумаги (фр.)]“. Подшучивала она и над сердечными делами Храповицкого, по поводу разных мнимых или действительных красавиц, спрашивая, зачем ездит он в город (из Царского Села), не поссорился ли он с своею возлюбленною и т.п. Интересовалась она также состоянием здоровья своего статс-секретаря, в особенности же его необыкновенной потливостью, которая, впрочем, не могла назваться зауряд необыкновенною при его тучности и непоседном образе жизни. Об этом именно предмете в “Памятных записках” находится несколько таких отметок: “Подавал книги; вспотел”. — “Говорено о жаре и что я много потею. “Надобно для облегчения употребить холодную ванну; но с летами сие пройдет; я сама сперва много потела”. — “Спрошен в три часа пополудни в Эрмитаже; очень потел. Приказали посоветоваться с медиками и употреблять холодные ванны”. — “При входе поутру спрошен, не болен ли?” “Посмотрите, он похудел от пота”. — “Разговаривали о моей потливости с Марьей Саввишной. “Не видали человека мне подобного и в сей день похожи были на меня”. — “Поутру спросили: “Здоров ли?” — “Слава Богу”. — “Перестал ли потеть?” — “Три дня уже не потею”.
Все это неоспоримо показывает известную степень не только расположения, но и короткости. Екатерина, конечно, не позволяла себе разговаривать и шутить подобным образом с другими, также довольно близкими с ней людьми. Но лучшим доказательством короткости государыни с Храповицким служит откровенность ее с ним по поводу вещей более серьезных и важных. “Памятные записки” изобилуют разными чрезвычайно интересными и характеристичными замечаниями и изречениями Екатерины. Не было почти ни одного слова, почему-либо замечательного или любопытного, события, случившегося в период времени с 1782 по 1793 год, о котором бы императрица не говорила чего-нибудь с своим статс-секретарем.
Записанные Храповицким отзывы и мнения Екатерины о разных более или менее известных лицах вообще интересны не потому только, что они большею частью очень характеристичны и метки, но и потому еще, что по ним можно судить, отчего так, а не иначе поступала в известных случаях императрица со своими приближенными, чем руководствовалась в своих действиях, чему давала особенную цену, на что смотрела с удовольствием и на что — косо.
В этом отношении особенно любопытны в “Записках” два следующих места, где Екатерина делает характеристику некоторых своих вельмож: “Отмечено письмо по английскому отказу, оно было круто; “J’avais la tete chaude et je l’ai [Я была горяча и осталась такой (фр.)]. Могу вдруг положить на бумагу все идеи с обеих сторон представляющегося дела”. Я сказал, что одну вещь в разных видах представить и обмыслить вашему величеству свойственно по сделанной привычке с малолетства: тут повторен прежний анекдот об учителе, который заставляет одно письмо писать разными оборотами; я на сие навел, слыша давно о том от князя Вяземского. Изъяснение о горячих головах: “Теперь один князь Потемкин-Таврический; таковы были: князь Г.Г. Орлов, Захар Чернышев, Петр Иванович Панин; князь Михаил Никитич Волконский здраво мыслил, но был ласкатель. У Муравьева (Николая Ерофеича) был ум математический; Чичерин (Николай Иванович) умел разобрать дело avec son esprit de justice [с его духом правосудия (фр.)]; Елагин (Иван Перфильевич) хорош без пристрастия; теперь нет таких голов; la tete chaude a ses avantages [горячая голова имеет свои преимущества (фр.)]; граф П.А. Румянцев-Задунайский имеет воинские достоинства; но двояк и храбр умом, а не сердцем. Граф Кирилл Григорьевич Разумовский не глуп, но имеет испорченное сердце”. — “Читано за секрет письмо князя Потемкина-Таврического от 5 мая, — дела много, оставляю злобствующих и надеюсь на вас, матушка; принц де Линь, как ветряная мельница, у него я то Терсит, то Ахиллес. “Конечно, князь может надеяться; оставлен не будет; он не знает другого государя; я сделала его из сержантов фельдмаршалом; не такие злодеи его ныне, каковы были князь Орлов и граф Никита Иванович Панин, тех качества я уважала. Князь Орлов всегда говорил, что Потемкин у меня как черт. Князь Орлов был genie, силен, храбр, решим, mais doux comme un mouton, il avait le coeur d’une poule [гениален (…), но нежный как ягненок, он имел сердце цыпленка (фр.)]; два дела его славные: восшествие и прекращение чумы; первое не может быть сравнено с восшествием Елизаветы Петровны. Тут не было неустройства, но единодушие”. Вашего величества имя много тут действовало. “Меня знали восемнадцать лет прежде. Alexis Orloff n’a pas meme le courage [у Алексея Орлова не имеет даже мужества (фр.)], и во всех случаях остановляется препятствиями”.
Интересны также записанные Храповицким отзывы Екатерины о княгине Дашковой и Державине, показывающие, как смотрела императрица на эти личности и какою степенью ее расположения они пользовались.
“Выведен совет, чтоб очистить комнаты для Анны Никитичны Нарышкиной, — пишет Храповицкий, — но так расположено, чтоб не было комнат для княгини Дашковой: “С одной хочу проводить время, а с другой нет; они же и в ссоре за клок земли”. — “Дашкова с Львом Александровичем Нарышкиным в такой ссоре, что, сидя рядом, оборачиваются друг от друга и составляют двуглавого орла; ссора за пять сажен земли”, — насмешливо говорила Екатерина Храповицкому. — “Дашкова побила Нарышкина свиней”, — отмечено в другом месте “Памятных записок”, — “смеясь сему происшествию, приказано скорее кончить дело в суде, чтоб не дошло до смертоубийства”. — “Княгиня Дашкова прислала письмо к графу А.М. Дмитриеву-Мамонову с изъяснением о свиньях”. “Тот любил свиней, а она цветы, и оттого и все дело вышло”. — “Вышед к волосочесанию, — пишет в третьем месте Храповицкий, — изволили смеяться, что в одной сатирической книге, с английского переведенной, нашли где искать longitude: c’est dans les proces! [географическую долготу: в суде! (фр.)] Посылан с запискою о сем на низ; там приписали, что тут же найдут и квадратуру циркуля и в тот самый день княгиня Дашкова помирится с Л.А. Нарышкиным. Сему смеялись, остапя записку у себя”*.
______________________
* Ссора Дашковой с обер-шталмейстером Л.А. Нарышкиным, возникшая из-за свиней последнего, пойманных и побитых в саду княгини, немало занимала и забавляла весь двор. Нарышкин, известный шутник и остряк, встречая Дашкову, с комическим трагизмом говорил: “Ellе est sanglante encore du meurtre de… mes cochons! (C ее рук еще не смыта кровь… моих свинок!)” Екатерина в это время обнаруживала вообще к Дашковой заметную холодность, главнейшей причиной которой было то обстоятельство, что самолюбивая и гордая княгиня присваивала себе всю честь переворота 1762 года.
______________________
О Державине в “Записках” Храповицкого говорится следующее: “По докладу сената приказано Державина отдать под суд”. “Он лихотворец и легко его воображение может быть управляемо женою, коей мать злобна и ни к чему не годна”*. — “Читал просьбу Державина и поднес “Оду Фелице”. Приказано сказать ему, что доклад и просьба его читаны и что ее величеству трудно обвинить автора “Оды Фелице”. “Cela le consolera [Это утешит (фр.)]“. “Донес о благодарности Державина: “On peut lui trouver une place [Мы можем найти ему место (фр.)]“. — Провел Державина в Китайскую и ждал в Лионской”. “Я ему сказала, что чин чина почитает… В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в самом себе. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. Il ne doit pas etre content de ma conversation [Должно быть, он не удовлетворён моими словами (фр.)]“. Велено выдать неполученное им жалованье и впредь производить оное до определения к месту”. — “Державин явился — об нем докладывали — недосуг, — после обеда впущен, приласкали, но не очень”. — “Сказали мне после доклада Державина, по случаю просьбы купца Милютина, по почте из Софии присланной, где ссылается на просьбу, Державиным поданную, что Державин присылает все прошения о деньгах, готов принять миллион: это работа его тещи; она самая негодница и доходила до кнута, но так оставлена за то только, что была кормилицею великого князя Павла Петровича”. — “Разбирая почту по просьбе Елмановой, велено ей сказать: J’ai un coeur de roche [У меня каменное сердце (фр.)], и спросить Державина: не знакома ли ему? Теща его всех просительниц знает”, и т.д.
______________________
* Державин был женат первым браком на Екатерине Яковлевне Бастидон, мать которой была кормилицей великого князя Павла Петровича, а отец — португалец, камердинер Петра III. Это именно обстоятельство и заставило Екатерину смотреть на Бастидоновых очень недоброжелательно.
______________________
Французская революция произвела, как известно, сильное впечатление на Екатерину. Получив известие о злодейском умерщвлении французского короля, императрица даже заболела, слегла в постель и два дня почти никого к себе не принимала.
“Ее величество говорили со мной о варварстве французов, — пишет Храповицкий, — и о явной несправедливости в утайке голосов при суждении: “C’est une injustice criante meme envers un particulier [Это — несправедливость вопиющая, даже по отношению к частности ]“. Когда узнали сие в Лондоне во время спектакля и актер объявил о сем публике во время антракта между большой и малой пьесой, то все зрители не велели продолжать и разошлись. Англия расположена разорить Францию. “Il faut absolument exterminer jusqu’au nom des francais [Абсолютно необходимо истребить ее, чтобы не осталось и имени французского (фр.)]“.
Был оборот к собственному ее правлению, с вопросом у меня о соблюдении прав каждого. Я отвечал, что не только ничего ни у кого не отнято при новых установлениях, для пользы государства нужных, но и права и привилегии нам пожалованы и утверждены ее величеством”. — “Продолжение разговора о парижском варварстве. В Вене народ хотел побить всех французов и намерен сие исполнить, буде коснутся королевы (т.е. Марии-Антуанетты), дочери покойной Марии-Терезии. “L’egalite est un monstre qui veut etre roi [Равенство монстр, который хочет быть королем (фр.)]“. — “Подписан указ сенату о разрыве политической связи с Франциею и о высылке из России всех обоего пола французов, которые не сделают присяги по изданному при указе образцу”.
Напуганная и раздраженная всеми этими событиями, Екатерина сделалась крайне подозрительна. Благодаря такому настроению вскоре нашлись вещи, показавшиеся ей вредными и опасными. Вот что записано у Храповицкого о Радищеве и его известной книге: “Говорено о сочинении “Путешествие от Петербурга до Москвы”. Тут рассеивание французской заразы; отвращение от начальства; автор мартинист; я прочла тридцать страниц”. — “Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому (начальнику секретной экспедиции) и сидит в крепости”. — “Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволили, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина, как начинщика, и себя таким представляет”. С приметною чувствительностью приказано рассмотреть в совете (дело Радищева), чтоб не быть пристрастию, и объявить — “дабы не уважали до меня касающееся, ибо я презираю”.
Екатерина одно время подозревала даже Храповицкого в мартинизме и масонстве, что, конечно, до глубины души огорчало и беспокоило преданного слугу. Он с томлением выжидал случая объясниться и, наконец, дождавшись его, не преминул упомянуть об этом в “Записках” в следующих выражениях: “Читал в московской почте донесение князя Прозоровского касательно окончания дела о книгопродавцах, торговавших запрещенными книгами. При вопросе: “Почему запрещена Киропедия?” — нашел я случай изъяснить о старом масонстве, что был в ложе Александра Ильича Бибикова и что я же перевел Societe antiabsurde, сочинения ее величества*. Кажется, что выслушан хорошо и некоторыми отзывами отделен от нынешних мартинистов”.
______________________
* Le secret de la Socie’le’ anti-absurde, devoile par quelqu’un qui n’en est pas Cologne. 1759. (Печатано н Петербурге.) Брошюра эта, направленная против масонства, имеется в двух разных переводах, пол названиями: 1) Тайна общества, вздоров не терпящего, открытая человеком посторонним. Спб. (без означения года). 2) Тайна противонелепого общества, открытая непричастным оному. Спб. 1759. Последний перевод принадлежит Храповицкому.
______________________
Записывая тщательно и аккуратно каждое ничтожнейшее проявление благоволения и расположения к себе со стороны императрицы, Храповицкий так же аккуратно отмечал и случаи ее гнева и неудовольствия, например: “Некстати вошел с запискою об убившемся кровельщике. “Не дадут кончить несчастного письма”. После, при волосочесании, извинились, письмо было к князю Потемкину-Таврическому”. — “На нескорый приход за почтою сказано: “Ты после третьеводнишнего прячешься; я не сердилась, mais c’etait un moment d’impatience [это было моментом нетерпения (фр.)], на что надобно смотреть; весь год тобой довольна”. Встав на колени, поцеловал ручку”. — “Прикрикнули за донесение о шебеке, на петербургской верфи построенной. Изъяснился. “Я напрасно кричала, excusez, je suis un peu impatiente aujourd’hui; c’est peut etre le beau temps, qui en est la cause [извините, я немного нетерпеливо сегодня; может быть хорошая погода является причиной (фр.)]“.
Самый прискорбный и чувствительный для Храповицкого случай высочайшего неудовольствия приключился с ним из-за известной тогда актрисы Урановой и актера Сандунова..
Последний хотел жениться на Урановой; но за ней ухаживал граф Безбородко, и Храповицкий с товарищем своим по управлению театрами, Соймоновым, держа, разумеется, сторону графа, препятствовал честным намерениям Сандунова. Уранова, любившая своего жениха, решилась на довольно смелый поступок. В эрмитажном театре давали однажды оперу “Федул с детьми”, сочинения самой императрицы. Уранова превзошла себя в этой опере. Екатерина была в восхищении и часто кивала ей головой с одобрительной улыбкой. Когда Уранова пропела последнюю арию, все зрители осыпали ее рукоплесканиями, а императрица бросила ей свой букет. Уранова схватила его, поцеловала и, подбежав на авансцену, упала на колени и закричала: “Матушка царица! Спаси меня, спаси!” Зрители были поражены таким неожиданным явлением. Екатерина встала и с участием и любопытством обратилась к певице, Уранова в ту же минуту вынула и подала государыне просьбу, в которой подробно излагала обстоятельства, препятствовавшие ей выйти замуж. Екатерина сильно разгневалась, приказала обвенчать Уранову с Сандуновым и перевести их в московский театр; Храповицкий же и Соймонов лишились своих мест. Об этом происшествии в “Записках” Храповицкого отмечено следующее: “Ввечеру играли в эрмитаже Федула, и Лиза (т.е. Уранова) подала на нас просьбу. В тот же вечер прислана записка к Трощинскому, чтоб заготовил указ об увольнении нас от управления театром. Трощинский в полночь был у меня для совета”. — “Как встали, спросили Трощинского и подписали у него указы. Мы уволены, а князь Юсупов директор. Рассказывали всем, что нас сменили*”.
______________________
* Пантеон русского театра. 1840. No 2. Статья “Воспоминание о московском театре при Медоксе”. Стр. 97 и 98.
______________________
Такие неприятные случаи Храповицкому, впрочем, доводилось заносить в свою памятную книжку не часто: отметками же о высочайших благодарностях, похвалах, милостивых улыбках и т.п. записки его не бедны. Отмечены у него и все еще более существенные знаки благоволения к нему императрицы в виде денежных наград, подарков и проч. За время своего десятилетнего пребывания в звании статс-секретаря Александр Васильевич получил орден св. Владимира третьей степени, орден св. Владимира второй степени, чин действительного статского советника, деревни, в разное время деньгами 20 000 руб. и три золотые, осыпанные брильянтами табакерки. 8 сентября 1790 года, в день торжества мира со Швециею, Храповицкому был пожалован брильянтовый перстень в 6000 руб. и определено 2000 руб. пенсии, а 2 сентября 1793 года, по случаю празднования мира с Турцией, он был произведен в тайные советники и назначен сенатором в четвертый департамент. — “В сенате мне сказано о чине и я приведен к присяге”, — записал 7 сентября Александр Васильевич. Это последняя строка его “Памятных записок”.
В 1797 году, в день коронования императора Павла Петровича, Храповицкий получил аннинскую ленту, а император Александр I произвел его 15 сентября 1801 года в действительные тайные советники. Александр Васильевич умер 20 декабря того же года и погребен в Александро-Невской лавре, где чуть заметная надпись на углубившейся до половины в землю плите указывает его могилу.
* * *
Адриан Моисеевич Грибовский.
Записки Адриана Моисеевича Грибовского, начинающиеся с 1792 года, служат как бы продолжением записок Храповицкого. Грибовский был родом малоросс и воспитывался в Московском университете. В 1784 году, когда Державин был олонецким губернатором, Грибовский поступил к нему секретарем из комиссии о сочинении нового уложения, в которую открыли ему доступ его начитанность и познания во французском языке. В 1788 году Грибовский находился в военно-походной канцелярии князя Потемкина и сочинял по его поручению журнал военных действий армий, бывших под начальством светлейшего.
Во время четырехлетней службы своей при Потемкине Грибовский получил два чина: коллежского асессора и надворного советника, с переименованием в подполковники в Изюмский легкоконный полк, орден св. Владимира четвертой степени и 4000 десятин земли в Екатеринославской губернии. По отбытии из Петербурга в Яссы для заключения мира с Турцией графа Безбородко, все, как бывшие в его ведении, так и другие собственные ее величества дела, были переданы последнему любимцу Екатерины, графу Платону Александровичу Зубову, тогда уже генерал-адъютанту. Зубов слышал о Грибовском как о дельном и способном чиновнике и в 1792 году исходатайствовал высочайшее соизволение о назначении его управляющим вышеупомянутыми делами. Адриан Моисеевич прибыл в Петербург в январе 1792 года и, разумеется, тотчас же явился к любимцу. Этим именно он и начинает свои “Записки”, так рассказывая про свое первое свидание с Зубовым.
“Генваря 15, ввечеру, поехал я во дворец, чтоб отдать письмо, данное мне в Яссах графом А.А, Безбородко к Платону Александровичу Зубову, за которое письмо обязан был О.М. де Рибасу. Как мне желалось вручить сие письмо лично, то я и был допущен в спальню и оное вручил. Платон Александрович сидел тогда в низких креслах, положив ноги на табурет, что было почти всегдашней его привычкой. Он, прочитав письмо, сделал мне большое наклонение головою, что, кажется, означаю и приветствие и отпуск; но я, увидев стоявшего перед ним Г.Р. Державина, с которым я имел до того частую переписку, подошел к нему и, поцеловавшись с ним, немедленно вышел.
Генваря 16. Призван будучи к Василию Степановичу Попову, узнал от него, что П.А. Зубов желает иметь меня при делах, ему порученных, и чтобы я к нему явился. Такая скорая перемена моей службы меня тогда удивила, но я после узнал, что П.А. давно имел сие намерение. Писанное мною из Ясс к Державину письмо о смерти князя Потемкина, которая составляла тогда весьма любопытную новость, было ему показано и ему полюбилось. Вчерашний день, узнав от Державина, что я был сочинителем означенного письма, призвал Попова и велел мне объявить о своем намерении.
Генваря 17. Поутру вошел я в покои Платона Александровича, которых третьего дня по причине вечера я не мог рассмотреть. Это первый этаж дворца, известный под названием малого этажа, выходящий на Дворцовую площадь, на самом углу Миллионной. Платон Александрович был еще в шлафроке, обшитом собольими хвостами. В то время никого в спальне его не было, кроме родственника его Карийского. Подошед ко мне, сказал тихо: “Здравствуй! Если ты желаешь со мной служить, то мы поладим”. На сей комплимент я отвечал утвердительно. Тогда было от роду ему 24, а мне 26 лет”.
Получив место при Зубове, Грибовский получил тотчас же казенную квартиру на Миллионной, в старом Брюсовом доме, против второго дворцового корпуса, где помешался двор великого князя Константина Павловича. Ему была выдана мебель из кригсцалмейстерской, а стол, кроме напитков, приказано отпускать от придворной конторы, на что назначено по пятидесяти рублей в день; “однако стол этот, — замечает Адриан Моисеевич, — в самом деле и пяти рублей не стоил; напитки же отпускались особо, в довольном количестве. Стол П.А. Зубова, графа Н.И. Салтыкова и графини Браницкой обходился придворной конторе по четыреста рублей в день, кроме напитков, которые с чаем, кофеем и шоколадом стоили не менее половинной против стола суммы”.
Сообщив все эти подробности, Грибовский описывает некоторые лица, бывшие “или при делах, или просто в обществе государыни”. Так, например, в числе приводимых им характеристик мы находим довольно полные сведения о графе Безбородке.
Действительный тайный советник граф Александр Андреевич Безбородко занимал после графа Остермана первое место в Иностранной коллегии и, отличаясь самою разностороннею деятельностью, пользовался большой доверенностью императрицы. Из малороссийских старшинских детей он, благодаря необыкновенным способностям своим и знанию дел, достиг важнейших чинов и званий и приобрел громадное состояние, “не теряя тем”, по выражению Грибовского, “своей репутации”. Перед кончиною Екатерины он имел уже более шестидесяти тысяч душ крестьян, соляные озера в Крыму и рыбные ловли на Каспийском море, а император Павел присоединил к этому еще упраздненный город Дмитров Орловской губернии с двенадцатью тысячами душ. Кроме того, при всех замечательных с иностранными дворами трактатах и в других экстраординарных и торжественных случаях Безбородко получал значительные подарки червонцами и брильянтами. “Одним словом, — говорит Грибовский, — гетману нашему около двадцати лет рекою лилось богатство; да оно, при склонности его к лакомым столам и к женщинам, было ему нужно; надобны были чрезвычайные суммы, чтобы удовлетворить сии прихоти, собрать горы серебра и осыпать себя брильянтами”. Пиры и праздники Безбородко отличались пышностью и роскошью; в особенности прославился он праздниками, данными им в 1793 году по случаю мира с Турциею и в 1796 году по случаю приезда в Петербург шведского короля. Тут в его великолепных залах видны были горки вышиною в шесть и шириною в три аршина, сверху донизу установленные старинными золотыми и серебряными сосудами необыкновенной величины. Безбородко в торжественные дни приезжал ко двору в великолепной позолоченной четырехместной и восьмистекольчатой карете, запряженной цугом и окруженной разодетыми гайдуками и скороходами; андреевская звезда его, погон для ленты, пуговицы на кафтане и пряжки на башмаках были из брильянтов. Вообще, количество и ценность находившихся у него драгоценных камней изумляли всех, кому случалось их видеть. При всем том Безбородко вовсе не походил на вельможу, на барина. Он не любил великосветского общества и бывал на торжественных празднествах только по необходимости. Для великосветского общества он и не годился, как по своей неловкости, так и по привычке окружать себя постоянно простыми женщинами. Безбородко был роста выше среднего, толст, имел лицо несколько продолговатое, с веселым выражением, нос прямой, широкий, рот часто разинутый, глаза серые, лоб низкий, стан неуклюжий, ноги толстые. На этих толстых ногах, сверх того, белые шелковые чулки были почти всегда небрежно опущены, и двигался тучный сибарит, точно исполнял чрезвычайно трудную и тяжелую обязанность. До ходьбы, однако же, он был охотник и ежедневно, вернувшись в двенадцать часов из дворца и надев простой сюртук и простую шляпу, отправлялся странствовать пешком по городу. “Нередко, — пишет Грибовский, — встречали его в вольных домах у прелестниц, откуда, увидя подобного себе гостя, скоропостижно удалялся. Он не был женат и, кажется, был одним из первых деловых людей, которые в то время подавали другим пример к вольной жизни. Беспереводно имел на содержании актрис и танцовщиц, которые жили в другом доме; в летнее время на даче его на Выборгской стороне бывали большие пирушки с пушечного пальбою, на которые, кроме его любимой красавицы, приглашаемы были его угодники, им взысканные и обогащенные, по большей части также с любовницами. Чтобы иметь понятие о щедрости его к своим фавориткам, скажу, что итальянской певице Давии давал он ежемесячно по 8000 рублей золотом, а при отпуске ее в Италию подарил ей деньгами и брильянтами на 500 000 рублей. Танцовщицу Ленушку, от которой имел дочь, он выдал потом за служившего в канцелярии его чиновника Е., причем дал ей в приданое упраздненный и ему императором Павлом пожалованный в Петербургской губернии город Рожествен, в котором жили не только казенные крестьяне, но и мещане, и который приносил ежегодно доходу 8000 рублей; сверх того в Петербурге дом в 300 000 рублей, а мужу исходатайствовал чин действительного статского советника по почтамту”. Безбородко не был нисколько спесив в обхождении; всем, даже самым мелким чиновникам своим он говорил, вопреки обычаю того времени, “вы”. “Но от простоты, — замечает Грибовский, — весьма был далек, но, напротив того, при весьма неловкой наружности был очень расторопен и дальновиден”. По возвращении из Ясс, после заключения там мира с Портою, Безбородко увидел, что почти все бывшие в его ведении дела перешли к Зубову, так что ему приходилось ездить ко двору только в совет, собиравшийся во дворце два раза в неделю. Опасаясь, чтоб это не подало повода к каким-нибудь невыгодным для него слухам, Безбородко все-таки или ежедневно являлся во дворец, или просто посылал одну свою карету к малому дворцовому подъезду. Это дошло до сведения императрицы, которая заметила сама, что Безбородко, приезжая во дворец, скромно усаживался в углу уборной и потом незаметно исчезал. Екатерина приказала своим камердинерам докладывать ей всякий раз о приезде графа. Случалось, однако же, что сам граф останавливал дежурного камердинера, говоря, что у него нет никакого дела; случалось также, что он входил к императрице для того только, чтоб показать ей письмо из Константинополя от племянника своего Кочубея, бывшего в то время посланником. Такое бездействие Безбородко продолжалось по самую кончину Екатерины.
Пристроившись к Зубову, Грибовский, разумеется, не мог остаться в тени и пошел в гору. Скоро он сделался статс-секретарем и, следовательно, близким лицом к Екатерине.
Рассказывая об образе жизни императрицы, Грибовский, между прочим, знакомит нас с распределением времени и занятий государыни. Она вставала в семь часов утра и до девяти занималась в кабинете письмом, причем выпивала одну чашку кофе без сливок. (“Не пописавши, — сказала она однажды Грибовскому, — нельзя и одного дня прожить”.) В девять часов переходила она в спальню и садилась на обитый белым штофом стул перед выгибным столиком, к которому был приставлен другой такой же, обращенный выгибом в противную сторону, для докладчика. В это время на Екатерине бывал обыкновенно белый гродетуровый капот и белый же флеровый чепец, наклоненный несколько, по замечанию Грибовского, на левую сторону. Императрица усаживалась и звонила в колокольчик. На этот звон являлся дежурный камердинер и получал приказание позвать обер-полицей-мейстера, который в числе других лиц, имевших до ее величества дела, дожидался в уборной. За обер-полицеймейстером таким же порядком являлись и все остальные. Входивший кланялся, целовал у императрицы, когда ей было угодно, руку, и если имел дело для доклада, то по данному знаку садился против нее за выгибной столик. Суворов же при входе клал обыкновенно три земных поклона перед образом, а потом, обратясь к государыне, делал и ей такой же поклон. “Помилуй, Александр Васильевич, что ты делаешь!” — говорила Екатерина, поднимая и усаживая старого чудака. — “Матушка! — отвечал на это фельдмаршал, — после Бога, ты одна моя здесь надежда!”
Екатерина занималась таким образом до двенадцати часов. Затем она переходила из спальни в малый кабинет, где старый парикмахер ее, Козлов, убирал ей волосы по старинной моде, с небольшими позади ушей буклями. В это время приходили великие князья, а иногда и великие княжны, пожелать бабушке доброго утра. После во-лосочесания императрица выходила в уборную, в которой могли присутствовать все, имевшие туда доступ. Сюда для услуг ее величества являлись четыре пожилые девицы, имевшие каждая свою специальность. Одна из них, Алексеева, подавала лед, которым Екатерина терла лицо; другая, гречанка Палакучи, накалывала на голову государыне флеровую наколку; две остальные, сестры Зверевы, подавали булавки. В течение этого туалета, продолжавшегося не более десяти минут, Екатерина разговаривала с кем-нибудь из присутствовавших, — преимущественно с Л.А. Нарышкиным и графом А.С. Строгановым. Раскланявшись потом со всеми, императрица возвращалась в спальню, сопровождаемая своими камер-юнгферами, и там при помощи их и Марии Саввишны Перекуси-хиной одевалась к обеду. Платье Екатерина носила в простые дни шелковое, сшитое фасоном, называвшимся молдаванским. Верхнее было по большей части лиловое или дикое, нижнее — белое. В праздники же императрица надевала платье парчовое с тремя орденскими звездами: андреевскою, георгиевскою и владимирскою; иногда надевала также ленты этих орденов и малую корону. Башмаки носила на каблуках, но не очень высоких.
Обедала Екатерина во втором часу пополудни. Бывшие за ее столом получали особое приглашение, за исключением Зубова, который всегда обедал с императрицей. После обеда время проходило за чтением иностранной почты или за чтением какого-нибудь интересного сочинения. В шесть часов начиналось вечернее собрание в покоях императрицы или театре в Эрмитаже.
В десятом часу все разъезжались, а в одиннадцать часов Екатерина уже почивала.
В пору, описываемую Грибовским, государыне шел шестьдесят седьмой год. За шестнадцать лет перед тем она была еще хороша, и красоту ее напоминали даже в 1795 году некоторые черты и части ее лица. Черты эти не отличались правильностью, но общее выражение их было привлекательно. Глаза ее, голубые, оттененные черными ресницами, были очень хороши. Ходила она медленно и твердо, говорила протяжно, и голос имела мужественный. Ростом Екатерина была невысока и в последнее время довольно полна, но в известные минуты умела придавать всей своей фигуре такой гордо-повелительный и эффектный вид, что казалась многим женщиной высокого роста и невольно приводила в смущение людей, очень неробких и свыкшихся с придворной обстановкой и обычаями. Свежесть лица и зубы, за исключением одного верхнего, Екатерина сохранила до конца жизни; зрение же ее в последние годы несколько ослабело, и она читала не иначе, как в очках с увеличительными стеклами. Грибовский рассказывает, что, придя раз с докладом, он застал ее читающей таким образом, и она, улыбаясь, сказала: “Верно, вам еще не нужен этот снаряд? Сколько вам лет от роду?” — “Двадцать шесть”, — отвечал Грибовский. — “А мы, — прибавила императрица, — в долговременной службе государству притупили зрение и теперь принуждены очки употреблять”.
Эта “долговременная служба” прервалась самым неожиданным образом 5 ноября 1796 года. Еще накануне вечером никто не мог подозревать печального события. Во дворце был малый эрмитаж, и Екатерина казалась чрезвычайно веселой, получив известие, что генерал Моро отброшен австрийцами за Рейн. По этому случаю она написала даже австрийскому посланнику, графу Кобенцелю, шутливую записку такого содержания: “Je m’empresse d’annoncer а l’excellente excellence que les excellentes troupes de l’exellente cour ont completement battu les frangais [Спешу сообщить вашему превосходительству, что превосходные силы двора вашего превосходительства полностью разбили французов]“. Вся под влиянием этого приятного известия, Екатерина более обыкновенного шутила со своим придворным остряком Л.А. Нарышкиным и только ранее удалилась в свою комнату, сказав, что чувствует от смеху легкую колику. На другой день она встала в обычное время, занималась писанием русской истории, напилась кофе, приняла Зубова; потом вышла из кабинета, объявив, что сейчас вернется. Прошло, однако ж, довольно много времени, а императрица не возвращалась. Приближенные ее стати тревожиться, и камердинер Захар Зотов решился наконец осведомиться, в чем дело. Он хотел отворить дверь в комнатку, в которую вошла Екатерина, но дверь что-то задерживало. Зотов сделал усилие — и увидел государыню на полу, без чувств, головой к стене, а ногами к двери, которая оттого и не отворялась. С Екатериной сделался апоплексический удар. Неожиданная весть мигом облетела дворец, подняв всеобщую суматоху. Все забегаю, засуетилось, заохало; в Гатчину, к наследнику, разом полетело несколько гонцов; кто плакал, кто хлопотал, кто решительно недоумевал, что ему делать, кто обдумывал уже план будущих действий. Зубов же совершенно потерял голову. Он не позволил дежурному доктору пустить императрице кровь и ходил как помешанный. Прибывший вскоре из Гатчины Павел Петрович несколько раз милостиво обращался к любимцу и уверял его в своем благорасположении; но Зубов как будто ничего не понимал. Он беспрестанно заглядыват в спальню, где лежала Екатерина, и возвращался оттуда в дежурную комнату с горькими рыданиями.
“Там, — пишет очевидец всех этих сцен граф Ф.В. Ростопчин, — вельможа сей сидел в углу; толпа придворных удалялась от него, как от зараженного, и он, терзаемый жаждою и жаром, не мог выпросить себе стакана воды. Я послал лакея и подал сам питье, в котором отказывали ему те самые, кои сутки тому назад в одной улыбке его устраивали здание своего счастья, и та комната, в которой давили друг друга, чтоб к нему приблизиться, обратилась для него в необитаемую степь”.
Отчаянное горе Зубова было не ложным предчувствием: император Павел оставил его сначала при занимаемых им должностях и 26 ноября 1796 года пожаловал даже инспектором по артиллерии, но 6 декабря велел ему иметь пребывание в его литовских деревнях, потом дозволил отправиться за границу, а в ноябре 1800 года вызвал снова в Петербург, переименовал в генералы от инфантерии и назначил шефом первого кадетского корпуса. Не испытав решительной опалы, граф Зубов и не возвышался более на своем случайном поприще. Значение его невозвратно кончилось в десятом часу утра 5 ноября 1796 года.
Вместе с Зубовым и другими “екатерининскими орлами” кончил свою карьеру и Грибовский. Нам неизвестны подробности последних дней его жизни, но в конце “Записок” сохранились следующие беглые заметки:
1798 г.
“Присылка за мной в подольскую деревню сенатского курьера в мае.
Беклешов отправляет меня с ним в коляске, которая и сломалась.
В Киеве дана коляска генералом Сухтеленом, который на место ее взял мой дормез. В Могилеве курьер занемог горячкой, а комендант отправил меня в Витебск с солдатом из тамошних рот. Губернатором в Витебске был Жегулин; прием сделал он мне холодный и робкий и отправил с другим солдатом в Петербург. Приехал я в Петербург в перекладной кибитке, а коляска оставлена за семьдесят верст за худобой. Подъехали к дому князя Куракина, тогдашнего генерал-прокурора; от него в дом Макарова, в Галерную улицу; сей ездил к генерал-прокурору и, возвратясь, повел меня в крепость, где поместил в равелине. На другой день князь Куракин приехал и божился, что не знает причины моего заключения; велел отнесть мне один номер газеты, скрипку, книги и три изрядных блюда”.
1801 г.
“В этом году был освобожден и опять в подольскую деревню с курьером отправлен”.
1802 г.
“Приехал в Вишневчин, польское мое имение, и продал его, а в 1803 году, в феврале, приехал в Москву”.
———————————————————-
Шубинский С.Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Шубинский Сергей Николаевич (02/06/1834 — 28/05/1913): русский историк, журналист, многолетний редактор журналов “Древняя и Новая Россия”, “Исторический вестник”, генерал-майор.