1. Земля Низовская или Замосковье; колонизация края и княжеские уделы; образование национального государства
Московские люди конца XV и начала XVI столетий представляли себе состав своего государства сложным. В их сознании оно делилось на две “половины” – землю Новгородскую и землю Низовскую или Московскую. Такое представление основывалось не только на том, что Москве удалось покорить целое Новгородское государство, но и на том, что в этих “половинах”, после их соединения под одной властью, сохранились некоторые особенности внутреннего строя, не сразу стертые жесткой рукой Московского правительства. Москва обошлась очень круто с Новгородскими порядками, и они “извелися” очень скоро. Но их основа – природные условия народного-хозяйственной жизни – осталась старая, и она продолжала влиять на ход местной жизни и отношений. Вся история заселения и хозяйственной культуры Новгородской и Московской “половин” шла различными путями. Новгород прожил быстротечный, но законченный цикл внутреннего развития, и его социальный и политический порядок успел обветшать ранее, чем его сломил внешний враг. “Низовская” или Московская половина Великорусья слагалась не спеша и под влиянием внешней опасности образовала единое сильное княжество, сохраняя молодые формы общественности. Соединенные в одно государство его “половины” ассимилировались не сразу. Областные особенности были в них очень заметны, социальный строй был различен, и по этой причине подлежащая нашему изучению.
Смута первых лет XVII века протекала в них совершенно различно. Необходимо ознакомиться с отличиями местного быта Московских и Новгородских областей, чтобы ясно понимать сложный процесс возмутившей их Смуты.
Начнем с “Низовской” земли, позднее получившей название “Замосковья”.
Под этими названиями разумелись земли старых “великих княжений”: Владимирского, Московского, Ростовского, Суздалько-Нижегородского и Тверского, составлявшие коренное Великорусье, обладавшие издавна плотным населением, сравнительно высокой хозяйственной культурой, промышленным и торговым оживлением. Все это пространство стало заселяться русским племенем уже на глазах истории, выходцами сначала из северных, а затем и южных русских княжеств. Древнейшие города, основанные здесь, в до-татарскую пору явили признаки быстрого роста и энергичной культуры. Местным князьям они сразу дали большие средства и подняли их политическое значение на большую высоту. В исходе XII века и начале XIII великие князья Владимирские были сильнейшими во всей Руси. В памятниках той поры не раз проглядывает восторженное изумление перед деятельностью этих князей, политической и культурной. Владимирский князь, по слову древнего поэта, был так могуществен, что смог бы “Волгу веслы раскропити, а Дон шеломы выльяти”. Художественный вкус и материальное богатство северных князей восхищали летописцев: они с восторгом поминают о княжеских Ростовских и Владимирских храмах, говоря, что над ними трудились “изо всех земель мастеры” и что храмы были так “дивны и велики”, как не бывали прежде и не будут впредь. Вся эта сила и блеск были внезапно убиты татарским погромом середины XIII столетия. Татарская власть оторвала Суздальско-Владимирскую Русь от общения с современными ей южными и западными культурными центрами и обратила восточное Великорусье в глухую окраину. Политическая жизнь в стране заглохла, торговля захирела, общее разорение повлекло за собою падение городов и разброд их населения. Весь край постепенно обратился в группу разобщенных “уделов”, в которых сидели их владельцы князья, враждуя друг с другом и заботясь лишь о собственных “примыслах”, то есть, о своей наживе и усилении своего удела на счет остальных. Остановленное было татарским нашествием колонизационное движение из западных и юго-западных русских областей возобновилось и, направляясь на север и северо-восток, расширяло постепенно площадь русских заимок за Волгой и на низовьях Оки. Удельные князья не только приняли деятельное участие в этом движении, но все свое хозяйство и администрацию построили, так сказать, на этом движении, ибо жили в полной от него зависимости.
Кто-то метко уподобил северного удельного князя иве, растущей на берегах текучих вод. Как неподвижное дерево, давая тень бегущим под его ветвями струям, от них питает свои корни и ими увлажняет ветви, так и князь, оседло живший в своей удельной “вотчине”, должен был питать себя от идущего мимо него людского потока, не будучи в силах его остановить и направить. Людской поток вливался в изучаемый край через его западные и южные рубежи и шел к Белому морю и “Камню” (Уралу). Это не было ни стремительное движение переселенческих масс, ни переходы бродячих кочевий; это было медленное стихийное передвижение нашенного люда с подсеки на подсеку вслед за вожаками разного вида. Иногда таким вожаком являлся сам князь, “примышлявший” себе новые “вотчины” на диких местах инородческого севера. Иногда пути переселения показывали иноки “отшельники”, уходившие “безмолвия ради” из населенных мест в лесную глушь и против своего желания увлекавшие за собою пахарей на новые “починки”. Иногда же крестьянин-промышленник и охотник, ища добычи, ставил в лесах свои “путики” и “ухожан” и основывал новый поселок, к которому начинало тянуть и соседнее крестьянство. Тихо и незаметно растекалось по стране трудовое население, ища приложения своего труда в глухих трущобах лесов, на суглинке и супеске речных долин, по берегам озер и рек. Для движения не было особых препон; оно свободно достигало по северным рекам даже до берегов Белого моря, добывая пушнину и соколов для княжеской и боярской охоты. Туда, однако, доходили только отдельные партии; масса застревала в Заволжьи, в лесных дебрях водораздела между волжскими и Поморскими реками и была там надолго задержана инородческим сопротивлением на линии Ветлуга-Сура. Между pp. Унжею и Ветлугою “без перестани жила черемисская война” и леса “Унежские” оставались непроходимыми для русского пахаря и охотника. А южнее, между Окой и Сурой, русским не давала основаться мордва. Нижний Новгород надолго стал пограничным пунктом, отделявшим Волжскую Русь от инородческого “Низа”.
Князья этой Волжской Руси должны были строить свое хозяйство и правительственный порядок при условии непрерывной подвижности населения. Не будучи в силах задержать и прикрепить к месту народную массу, они приноровились к ее “жидкому состоянию” (как выразился С.М.Соловьев). В княжестве оседло и твердо стоял только княжеский “двор”. Он заключал в себе “слуг” князя – вольных (“бояр” и “детей боярских”) и невольных (“людей” или “холопов”). И те и другие были в личной зависимости от князя, были привязаны к нему или договором службы или цепью рабства. Они составляли совет князя, его администрацию, его войско, его рабочую силу. Они все были на учете и могли оставить двор княжеский только с согласия или с ведома своего господина. Иное дело было за двором князя. Кроме земель в княжеском уделе, непосредственно князю принадлежащих, были, во-первых, земли церковные или боярские, управление которых складывалось по типу княжеского двора, и, во-вторых, земли “черные”, на которых сидели “крестьяне” – “на земле государевой, а в своем посельи”. Население первого рода земель, люди церковные или боярские, были заслонены от князя их господами и владельцами, и княжеские агенты к ним “не въезжали ни по што”, а на землях второго порядка под смотрением княжеских агентов (“тиунов”, “наместников” и т.п.) сложилось крестьянское самоуправление, органы которого закрывали собой от воздействия княжеской власти каждого отдельного члена крестьянской общины. Крестьянский “мир” группировался всего чаще вокруг церкви “мирского строения”, совпадая в своем составе с церковным приходом. Несколько соседних “миров”, объединенные единством податного оклада, составляли “волость”, достигавшую иногда большой сложности состава и обнимавшую собою большое пространство “черных земель”. Население таких волостей менялось в количестве своем и в личном составе независимо от князя и для него неведомо. Колонизационный процесс приносил поселенцев в волость и уносил из нее стихийно. Новосел, приходя в пределы волости, рядился “во крестьяне” на “крестьянский жеребей” с выборными мирскими властями – “земскими старостами”, “приказывался” у них “тянути со крестяны в ряд” во все “мирские розметы и розрубы”. Принятый в “мир” крестьянин обживался на своем новосельи и с течением времени становился “старожильцем” данной волости. Если же хозяйство на новом месте ему не задавалось, он “отказывался” у тех же старост и, выполнив все обычные для “выхода” формальности, уходил из волости искать “новой землицы”. Его приход в волость так же, как и уход из нее, не касался князя. В своих переходах с земли на землю крестьянин бродил из одного княжеского удела в другой, не сознавая, что он переходит политическую границу и тем самым меняет подданство. Самого понятия подданства, в смысле принудительно-подчиненного отношения к власти, в те времена не существовало, и “государем” назывался тогда не глава княжества, а глава отдельного хозяйства в отношении граждански-зависимых от него лиц. “Государя”-хозяина над собою имел “холоп”; вольный же человек, обращаясь к князю, именовал его “господине княже”, и меняя над собою князя при перемене места труда, вовсе не думал, что совершает “измену”: князь одинаково не знал, когда такой вольный “крестьянин” приходил в его удел и когда он уходил. Если для “выхода” крестьянина “мир” ставил препятствия, то не по политическим, а по хозяйственным причинам, – в том случае, когда уходящий думал уйти не в обычный срок (“Юрьев день”), без расчета с “миром” и без соблюдения обычных форм “отказа”. Не чисто вышедший со своего “жеребья” крестьянин признавался беглым и по обычаю подлежал возврату на “старое печище” для выполнения принятых на себя обязательств. В иных же случаях он принудительно не возвращался.
В таких условиях князь не имел ни малейшей возможности точно учесть трудовое население крестьянских черных волостей и прикрепить его к месту его труда. Он ограничивался тем, что считал не людей, а дворы, “пашню паханную” и угодья, и по ним облагал волость единым податным окладом, предоставляя населению самому “развести” этот оклад на отдельные хозяйства. Точно также общим количеством определял князь все повинности и службы, которые требовал с волости в дополнение к денежному окладу. Так слагалась сумма “тягла”, падавшего на волость. Как она распределялась на отдельных плательщиков, князю не было надобности знать. Пока “тягло” отбывали исправно, он не интересовался тем, прибыло или убыло число тяглецов в данной волости, и не стремился удерживать уходящих, если об этом не просила сама волость.
Таков простейший вид удельного княжества – той политической формы, из которой понемногу выросло Московское государство. На первых порах своего образования это государство само было крупным уделом и только количественно отличалось от прочих уделов, меньших и беднейших. С течением времени появилась и качественная разница. С начала XV века в стране начался заметный рост национального сознания, и Москва стала центром искавшей объединения народности. Московский князь обратился в народного вождя, руководившего борьбой своего племени с его исконными врагами, главным образом, с татарами. Новые задачи требовали и новых средств для их решения. Патриархальные формы удельного хозяйства не годились для достижения национально-политических целей. И московская власть начинает стремиться к новым порядкам. Ее идеалом становится прикрепление общественных сил к их повинностям – службе и тяглу. Бояре и вольные слуги должны стать не добровольными контрагентами князя, живущими у него по договору, а его “холопами”, подданными, не могущими отъехать с государевой службы и покорными его “государской” воле. Люди тяглые должны крепко сесть на своей пашне, жить там, где застанет их государев “писец” и запишет в “писцовую книгу”. Те бесхозяйные элементы тяглых “миров”, которые могут еще бродить, как “люди не тяглые и неписьменные”, именно, “из-за отцов сыновья, из-за дядей племянники, из-за суседей захребетники”, должны постепенно осесть в своем или чужом хозяйстве, а не ходить “меж двор”. Конечно, этот идеал нелегко осуществим: нельзя одним велением остановить стихию и заставить людскую массу сразу застыть в желаемых формах. Бояре и слуги пробуют бороться за старые права и вольности, а крестьяне по-прежнему “мечют свои дворишки и бредут розно”. Но власть быстро, на пространстве всего трех-четырех людских поколений, достигает громадных результатов. Вокруг московского великого князя образуется широкий и плотный круг боярства, в большинстве своем преданный Москве и гордившийся тем, что его представители – “исконивечные государские, ни у кого не служивали окромя своих государей” московских князей. Под этим служилым слоем столичной аристократии составился провинциальный слой служилых людей, “детей боярских” и “дворян”. В редком случае они сидели на своей “вотчине” (то есть наследственной земле). Вся их многотысячная масса была “испомещена” на земле государевой и владела ею под условием службы с нее. Громадные пространства “черной” земли (а равно и дворцовой) ушли из крестьянских рук в руки “помещиков великого государя”. Все пограничные области государства и весь его центр покрылись мелкими поместными владениями, и на местах крестьянского самоуправления водворилась первичная форма крепостного права. Сажая помещиков в крестьянскую волость и раздавая им небольшими долями общинные крестьянские земли, великий князь указывал пределы власти помещика так: “и вам бы, крестьянам, его, государя вашего, слушати и изделье всякое на него, государя, делати и платити ему все, чем он, государь, вас изоброчит”. Прикрепленный к поместью помещик крепил к нему и крестьян. Давая своему великому князю ратную силу, помещики становились для него и той административной силой, которая должна была и могла держать на местах тяглецов. Этими и иными подобными способами московская власть постепенно кристаллизовала население, выводя его из “жидкого состояния” удельных времен. Она даже пыталась учитывать в частных хозяйствах зависимых людей, требуя, чтобы вступавшие в холопство люди “докладывались” правительственным агентам. Прямо или косвенно все население государства становилось подданным московскому государю. В этом заключался главный смысл московских мероприятий.
В исходе XV века Московская Русь представляла собою крупное государство с сильной верховной властью и с ясно выраженной национальной идеей. Объединив вокруг себя всю великорусскую народность, московский великий князь, по выражению В.О.Ключевского, “шел к демократическому полновластию”. Присоединив к своему наследственному уделу все прочие великорусские уделы, он считал себя вотчинником, то есть собственником обладаемой земли. “Не то одно наша вотчина (говорил он), кои городы и волости ныне за нами, – и вся Русская земля из старины, от наших прародителей, наша отчина”. Вотчинный характер московской власти придавал ей черты патриархальности, сохранял в московском государственном порядке некоторую долю частно-хозяйственных отношений. Удельная старина еще жила в московских учреждениях и классовых отношениях. Но тот национальный подъем, который создал великорусское объединение, усвоил московскому государю высокое значение народного вождя, опиравшегося на всю народную массу и ведшего ее не только к национальному единству, но и к международному главенству во всем “православии”, то есть к первенствующей роли среди всех прочих народностей православной греческой церкви.
Совсем иную картину представлял собою в ту же эпоху “господин Великий Новгород”.
2. Земля Новогородская; характер Новгородской торговли; новгородское боярство и колонизация Севера; московское завоевание
История образования Новгородского государства общеизвестна. Путем постепенного укрепления и расширения своего самоуправления в ущерб единоличной власти князя новгородцам удалось создать в Новгороде особый политический строй. Преемство княжеской власти прекратилось и новгородцы звали к себе князей со стороны по своему выбору. Верховная власть принадлежала вечу, состоявшему по своей идее не из отдельных лиц, а из тех организаций, из которых слагался Великий Новгород – “город-государство” (“концов”, “улиц” и т.д.) Руководителем вечевой жизни был правительственный совет – “господа”, в котором сидели князь, “владыка” (архиепископ), посадник “степенный” и все посадники “старые” (выборные руководители гражданского управления в Новгороде). В теории всякий новгородец, граждански свободный и имевший хотя бы малейший имущественный ценз (“двор”), мог участвовать в управлении своей страной. На деле же властью овладела новгородская аристократия – “бояре и житьи люди”. Это была аристократия капитала. Когда она выродилась в олигархию небольшого круга богатейших семей, страна впала в хроническое междоусобие “владущих” бояр и обездоленной массы. Этот процесс перехода от демократии к олигархии и распада государственного порядка совершился очень быстро (уже в XIV веке) и имел свои корни в особенностях экономического быта Новгорода.
Вся подчиненная Новгороду страна, известная под названием “пя-тии”, простиралась от Онежской губы Белого моря через область озер Ладожского, Онежского и Ильменя до водораздела Ильменских рек и Западной Двины. Ее центральную (с севера на юг) линию составляли Волхов и Ловать. На запад от этой линии было много “городов” – укрепленных мест. Они защищали Новгород от его внешних врагов и представляли собой хорошую систему защиты. Но все они, за исключением Пскова и Старой Русы, были ничтожны в экономическом отношении и вовсе не были центром народно-хозяйственного труда. На восток от линии Волхов-Ловать городов не было вовсе, а заменявшие их “рядки” были ничтожны и по количеству дворов и по своему значению в местной жизни. Новгородская страна была слабо заселена и все ее население, в наиболее деятельных его слоях, было сбито всего в трех пунктах – в самом Новгороде, во Пскове и в Старой Руссе. Последняя имела более 1.500 дворов и равнялась по населенности крупнейшим городам Московской Руси (Ярославлю, Вологде, Нижнему). А Новгород и Псков по количеству дворов, по-видимому, превосходили даже Москву и были крупнейшими городами по всей древней Руси: в Новгороде в XV веке было до 6.000 дворов, а во Пскове до 7.000. По европейским масштабам той эпохи это были одни из значительнейших европейских городов. Таким образом, в Новгородском государстве (от него в XIV веке Псков отпал) совершилась любопытная неравномерность в распределении населения: столица как бы вобрала в себя все силы своей земли, оставив очень мало провинции. Она сосредоточила в себе весь торг и все промыслы, став в этом отношении как бы оазисом в пустыне. Причины такой концентрации народно-хозяйственных сил лежали в основных свойствах Новгородской государственной территории. За исключением небольших пространств на самом ее юге вся Новгородская страна была “неродима”: она давала скудные урожаи, а часто и вовсе их не давала, если морозом побивало жито. Новгородцам поневоле приходилось пахать землю, ибо они не могли рассчитывать на правильный подвоз хлеба с русского юга и востока. В лучших условиях силы новгородцев целиком были бы направлены на другие виды труда; но пока восточные и южные князья имели возможность “засечь пути” к Новгороду и “не пустить в город ни воза”, до тех пор новгородцам приходилось держаться за соху и “страдать” на тощей пашне. Все-таки земледелие являлось у них только подспорьем; главное же значение в Новгородской хозяйственной жизни принадлежало торговле и тем промыслам, которые ее питали. Промыслы эти давали Новгородскому рынку дорогой товар: меха, воск, соль, морского “зверя” ворвань и рыбу. Добыть их в пределах пятии было нельзя; надо было идти за ними на море и в северные леса, где еще в сказочном изобилии держалась драгоценная добыча. О чудесных богатствах севера говорила новгородская сказка, будто бы там из туч падали на землю маленькие векши и “оленци” и, подросши, расходились по земле. Стремясь к этому богатству, новгородцы рано потянулись на далекий север, суровый, но обильный, освоили себе громадные пространства по берегам Белого моря, считали их своими “землями” и из них возили на новгородский рынок ценные товары. Из Новгорода эти товары шли “за море”, в Европу, к “немцам” в обмен на то, что привозили в Новгород ганзейские и шведские купцы, – на сукна, вино, пряности и металлы. “Заморский” товар новгородцы распространяли на русском юге и востоке, а оттуда получали в обмен, главным образом, хлеб. Таким образом, в кругообороте своей торговли Новгород ничего не добывал на собственной почве. Он был только посредником между своими северными колониями, Средней Европою и Русью и извлекал для себя пользу из самого посредничества. Он был весьма важным рыночным пунктом, на котором сходились товары поморские, немецкие и русские и на котором совершались крупные сделки. Именно этот международный рынок и привлекал к себе все деятельные элементы новгородского населения, оставляя в пятинах людей “менших”, “мизинных” – пахарей и рыболовов. Только один Псков разделял с Новгородом руководство торговым оборотом страны и соперничал с ним в торговом посредничестве с “заморьем”. Вся остальная страна покорно “позоровала” к Новгороду и тянула всеми своими интересами к его рынку.
Характер и устройство Новгородской торговли обусловливали собою значение новгородской знати – бояр и житьих людей. Им принадлежало торговое господство в Новгороде, и все стадии новгородского торгового оборота находились в их распоряжении. Добыча товаров на дальнем севере и доставка их в Новгород требовали больших средств и твердой организации. Обороты с иноземными покупателями, хорошо организованными в свою очередь, нуждались в точном определении взаимных отношений между новгородским и немецким купечеством. Мелкому промышленнику и торговцу было бы не по силам вести в одиночку добычу, доставку и продажу малых партий товара в условиях того времени, когда приходилось вооруженною рукою удерживать за собою место промысла и пути сообщения на инородческом севере, когда были надобны громадные усилия для возки товаров по болотистым волокам и порожистым рекам, когда на самом новгородском рынке русский купец встречал ловких и хитрых контрагентов, покупателей и продавцов “немцев”, крепко соблюдавших свой интерес и соединенных тесной корпоративной связью. В таких условиях действовать с успехом могли только экономически сильные и политически влиятельные люди, какими и были в Новгороде бояре и житьи люди. Они на севере захватили в свое обладание громадные пространства земель, населив их своими холопами и “примучив” к своим промышленным заимкам местное инородческое население – “лопь” и “корел”. Они в самом Новгороде господствовали на рынке, заполняя его своими товарами и поставив в зависимость от себя торговых посредников “купцов”. Они в своих интересах создавали ту или иную политическую обстановку, влияя на “ряды” (договоры) с русскими князьями и иностранцами. Они, наконец, кабалили экономически и население пятин, приобретая в них земли (“боярщины”) и сдавая земельные участки мелким арендаторам, во всем зависевшим от своих больших господ. На пространстве всего двух веков экономическое господство Новгородской знати выросло до степени политической диктатуры. В XV веке Новгород стал управляться небольшим кругом боярских семей, в руках которых сосредоточились все средства воздействия на массы. В своих междоусобиях они поднимали народную толпу на своих врагов и повергали город в анархию. В Новгороде началась непрерывная смута и обездоленная народная масса, ненавидящая свое боярство, готова была во всякую минуту восстать против него.
Таким положением дел в Новгороде и воспользовалась Москва. Ее вмешательство в новгородские дела было вызвано призывами низших слоев новгородского населения, и первые же ее действия в покоренном Новгороде были направлены против боярства. Московский великий князь постепенно, в несколько приемов, но достаточно быстро уничтожил новгородский боярский класс. Средствами для этого были прямые “опалы”, иногда завершавшиеся казнями, а, главным образом, знаменитый “вывод”, к которому любила прибегать Москва в отношении покоренных областей. Великий князь Иван III первоначально обещал новгородским боярам вывода не делать: “тем свою отчину жалуем”, говорил он в 1478 году: “вывода бы не паслися, я в вотчины их не вступаемся”. Но позже, когда в Новгороде были обнаружены боярские “коромолы”, именно в 1484 и 1489 годах, государь вывод применил : “переведе из Великого Новагорода многих бояр и житьих людей и гостей, всех голов болыпи тысячи (говорит летопись под 1489 годом), и жаловал их, на Москве давал поместья, и в Володимери, и в Муроме, и в Новегороде в Нижнем, и в Переяславле, и в Юрьеве, и в Ростове, и на Костроме, и по иным городом; а в Новгород в Великий, на их поместья послал Москвичь лучших многих, гостей и детей боярских и из иных городов из Московские отчины многих детей боярских и гостей”. Это и была та самая мера, с помощью которой Москва так успешно и скоро ассимилировала свои завоевания. Не прошло и четверти века со времени присоединения Новгорода к Москве, как новгородские “бояришки все извелися”, и боярское землевладение исчезло и заменилось мелким поместным владением служилых московских людей, а новгородские “смерды” (крестьяне), сидевшие на арендуемых ими “боярщинках”, оказались, по московскому образцу, прикрепленными к поместьям детей боярских великого государя. Так изменилась физиономия Новгородских пятин. Изменился и Новгородский север.
При Новгородском режиме он представлял собой инородческий слабо заселенный край, колонизуемый русским населением из Новгорода. Главный мотив русской колонизации – поиски товара для новгородского рынка; вожаки колонизации – новгородские бояре, распорядители этого рынка; господствующий вид русского поселка на севере – промышленная заимка, стан охотников или рыболовов; преобладающий в первое время тип поселенцев – боярские люди, холопы, работающие на своих господ бояр. Им принадлежало первенство в освоении Поморья. За ними уже шли другие поселенцы – свободный пахарь и отшельник-монах, работавшие на мелких заимках на себя совсем в одиночку, или же малыми “дружинами” в два-три, в десять “другое”. Из этих- то дружин мало-помалу, веками, слагалось то свободное население Поморья, которое образовало в крае демократическую основу русского населения – крестьянского в “погостах” и “волостях” и иноческого в монастырях. Когда с падением новгородской власти край перешел в московские руки, Москва не послала туда своих помещиков, ибо они там не были нужны за отсутствием на севере врагов. Крестьянские “миры” были оставлены в условиях уже существовавшего там мирского самоуправления. В те формы крестьянской волости было введено и освобожденное от боярской власти население боярских заимок. Весь север стал краем свободного крестьянства и только немногие богатые монастыри являлись там представителями крупного землевладения; но обычно и они удерживали на своих землях общинное крестьянское устройство под руководством монастырских “властей”.
2. Земля Новогородская; характер Новгородской торговли; новгородское боярство и колонизация Севера; московское завоевание
История образования Новгородского государства общеизвестна. Путем постепенного укрепления и расширения своего самоуправления в ущерб единоличной власти князя новгородцам удалось создать в Новгороде особый политический строй. Преемство княжеской власти прекратилось и новгородцы звали к себе князей со стороны по своему выбору. Верховная власть принадлежала вечу, состоявшему по своей идее не из отдельных лиц, а из тех организаций, из которых слагался Великий Новгород – “город-государство” (“концов”, “улиц” и т.д.) Руководителем вечевой жизни был правительственный совет – “господа”, в котором сидели князь, “владыка” (архиепископ), посадник “степенный” и все посадники “старые” (выборные руководители гражданского управления в Новгороде). В теории всякий новгородец, граждански свободный и имевший хотя бы малейший имущественный ценз (“двор”), мог участвовать в управлении своей страной. На деле же властью овладела новгородская аристократия – “бояре и житьи люди”. Это была аристократия капитала. Когда она выродилась в олигархию небольшого круга богатейших семей, страна впала в хроническое междоусобие “владущих” бояр и обездоленной массы. Этот процесс перехода от демократии к олигархии и распада государственного порядка совершился очень быстро (уже в XIV веке) и имел свои корни в особенностях экономического быта Новгорода.
Вся подчиненная Новгороду страна, известная под названием “пя-тии”, простиралась от Онежской губы Белого моря через область озер Ладожского, Онежского и Ильменя до водораздела Ильменских рек и Западной Двины. Ее центральную (с севера на юг) линию составляли Волхов и Ловать. На запад от этой линии было много “городов” – укрепленных мест. Они защищали Новгород от его внешних врагов и представляли собой хорошую систему защиты. Но все они, за исключением Пскова и Старой Русы, были ничтожны в экономическом отношении и вовсе не были центром народно-хозяйственного труда. На восток от линии Волхов-Ловать городов не было вовсе, а заменявшие их “рядки” были ничтожны и по количеству дворов и по своему значению в местной жизни. Новгородская страна была слабо заселена и все ее население, в наиболее деятельных его слоях, было сбито всего в трех пунктах – в самом Новгороде, во Пскове и в Старой Руссе. Последняя имела более 1.500 дворов и равнялась по населенности крупнейшим городам Московской Руси (Ярославлю, Вологде, Нижнему). А Новгород и Псков по количеству дворов, по-видимому, превосходили даже Москву и были крупнейшими городами по всей древней Руси: в Новгороде в XV веке было до 6.000 дворов, а во Пскове до 7.000. По европейским масштабам той эпохи это были одни из значительнейших европейских городов. Таким образом, в Новгородском государстве (от него в XIV веке Псков отпал) совершилась любопытная неравномерность в распределении населения: столица как бы вобрала в себя все силы своей земли, оставив очень мало провинции. Она сосредоточила в себе весь торг и все промыслы, став в этом отношении как бы оазисом в пустыне. Причины такой концентрации народно-хозяйственных сил лежали в основных свойствах Новгородской государственной территории. За исключением небольших пространств на самом ее юге вся Новгородская страна была “неродима”: она давала скудные урожаи, а часто и вовсе их не давала, если морозом побивало жито. Новгородцам поневоле приходилось пахать землю, ибо они не могли рассчитывать на правильный подвоз хлеба с русского юга и востока. В лучших условиях силы новгородцев целиком были бы направлены на другие виды труда; но пока восточные и южные князья имели возможность “засечь пути” к Новгороду и “не пустить в город ни воза”, до тех пор новгородцам приходилось держаться за соху и “страдать” на тощей пашне. Все-таки земледелие являлось у них только подспорьем; главное же значение в Новгородской хозяйственной жизни принадлежало торговле и тем промыслам, которые ее питали. Промыслы эти давали Новгородскому рынку дорогой товар: меха, воск, соль, морского “зверя” ворвань и рыбу. Добыть их в пределах пятии было нельзя; надо было идти за ними на море и в северные леса, где еще в сказочном изобилии держалась драгоценная добыча. О чудесных богатствах севера говорила новгородская сказка, будто бы там из туч падали на землю маленькие векши и “оленци” и, подросши, расходились по земле. Стремясь к этому богатству, новгородцы рано потянулись на далекий север, суровый, но обильный, освоили себе громадные пространства по берегам Белого моря, считали их своими “землями” и из них возили на новгородский рынок ценные товары. Из Новгорода эти товары шли “за море”, в Европу, к “немцам” в обмен на то, что привозили в Новгород ганзейские и шведские купцы, – на сукна, вино, пряности и металлы. “Заморский” товар новгородцы распространяли на русском юге и востоке, а оттуда получали в обмен, главным образом, хлеб. Таким образом, в кругообороте своей торговли Новгород ничего не добывал на собственной почве. Он был только посредником между своими северными колониями, Средней Европою и Русью и извлекал для себя пользу из самого посредничества. Он был весьма важным рыночным пунктом, на котором сходились товары поморские, немецкие и русские и на котором совершались крупные сделки. Именно этот международный рынок и привлекал к себе все деятельные элементы новгородского населения, оставляя в пятинах людей “менших”, “мизинных” – пахарей и рыболовов. Только один Псков разделял с Новгородом руководство торговым оборотом страны и соперничал с ним в торговом посредничестве с “заморьем”. Вся остальная страна покорно “позоровала” к Новгороду и тянула всеми своими интересами к его рынку.
Характер и устройство Новгородской торговли обусловливали собою значение новгородской знати – бояр и житьих людей. Им принадлежало торговое господство в Новгороде, и все стадии новгородского торгового оборота находились в их распоряжении. Добыча товаров на дальнем севере и доставка их в Новгород требовали больших средств и твердой организации. Обороты с иноземными покупателями, хорошо организованными в свою очередь, нуждались в точном определении взаимных отношений между новгородским и немецким купечеством. Мелкому промышленнику и торговцу было бы не по силам вести в одиночку добычу, доставку и продажу малых партий товара в условиях того времени, когда приходилось вооруженною рукою удерживать за собою место промысла и пути сообщения на инородческом севере, когда были надобны громадные усилия для возки товаров по болотистым волокам и порожистым рекам, когда на самом новгородском рынке русский купец встречал ловких и хитрых контрагентов, покупателей и продавцов “немцев”, крепко соблюдавших свой интерес и соединенных тесной корпоративной связью. В таких условиях действовать с успехом могли только экономически сильные и политически влиятельные люди, какими и были в Новгороде бояре и житьи люди. Они на севере захватили в свое обладание громадные пространства земель, населив их своими холопами и “примучив” к своим промышленным заимкам местное инородческое население – “лопь” и “корел”. Они в самом Новгороде господствовали на рынке, заполняя его своими товарами и поставив в зависимость от себя торговых посредников “купцов”. Они в своих интересах создавали ту или иную политическую обстановку, влияя на “ряды” (договоры) с русскими князьями и иностранцами. Они, наконец, кабалили экономически и население пятин, приобретая в них земли (“боярщины”) и сдавая земельные участки мелким арендаторам, во всем зависевшим от своих больших господ. На пространстве всего двух веков экономическое господство Новгородской знати выросло до степени политической диктатуры. В XV веке Новгород стал управляться небольшим кругом боярских семей, в руках которых сосредоточились все средства воздействия на массы. В своих междоусобиях они поднимали народную толпу на своих врагов и повергали город в анархию. В Новгороде началась непрерывная смута и обездоленная народная масса, ненавидящая свое боярство, готова была во всякую минуту восстать против него.
Таким положением дел в Новгороде и воспользовалась Москва. Ее вмешательство в новгородские дела было вызвано призывами низших слоев новгородского населения, и первые же ее действия в покоренном Новгороде были направлены против боярства. Московский великий князь постепенно, в несколько приемов, но достаточно быстро уничтожил новгородский боярский класс. Средствами для этого были прямые “опалы”, иногда завершавшиеся казнями, а, главным образом, знаменитый “вывод”, к которому любила прибегать Москва в отношении покоренных областей. Великий князь Иван III первоначально обещал новгородским боярам вывода не делать: “тем свою отчину жалуем”, говорил он в 1478 году: “вывода бы не паслися, я в вотчины их не вступаемся”. Но позже, когда в Новгороде были обнаружены боярские “коромолы”, именно в 1484 и 1489 годах, государь вывод применил : “переведе из Великого Новагорода многих бояр и житьих людей и гостей, всех голов болыпи тысячи (говорит летопись под 1489 годом), и жаловал их, на Москве давал поместья, и в Володимери, и в Муроме, и в Новегороде в Нижнем, и в Переяславле, и в Юрьеве, и в Ростове, и на Костроме, и по иным городом; а в Новгород в Великий, на их поместья послал Москвичь лучших многих, гостей и детей боярских и из иных городов из Московские отчины многих детей боярских и гостей”. Это и была та самая мера, с помощью которой Москва так успешно и скоро ассимилировала свои завоевания. Не прошло и четверти века со времени присоединения Новгорода к Москве, как новгородские “бояришки все извелися”, и боярское землевладение исчезло и заменилось мелким поместным владением служилых московских людей, а новгородские “смерды” (крестьяне), сидевшие на арендуемых ими “боярщинках”, оказались, по московскому образцу, прикрепленными к поместьям детей боярских великого государя. Так изменилась физиономия Новгородских пятин. Изменился и Новгородский север.
При Новгородском режиме он представлял собой инородческий слабо заселенный край, колонизуемый русским населением из Новгорода. Главный мотив русской колонизации – поиски товара для новгородского рынка; вожаки колонизации – новгородские бояре, распорядители этого рынка; господствующий вид русского поселка на севере – промышленная заимка, стан охотников или рыболовов; преобладающий в первое время тип поселенцев – боярские люди, холопы, работающие на своих господ бояр. Им принадлежало первенство в освоении Поморья. За ними уже шли другие поселенцы – свободный пахарь и отшельник-монах, работавшие на мелких заимках на себя совсем в одиночку, или же малыми “дружинами” в два-три, в десять “другое”. Из этих- то дружин мало-помалу, веками, слагалось то свободное население Поморья, которое образовало в крае демократическую основу русского населения – крестьянского в “погостах” и “волостях” и иноческого в монастырях. Когда с падением новгородской власти край перешел в московские руки, Москва не послала туда своих помещиков, ибо они там не были нужны за отсутствием на севере врагов. Крестьянские “миры” были оставлены в условиях уже существовавшего там мирского самоуправления. В те формы крестьянской волости было введено и освобожденное от боярской власти население боярских заимок. Весь север стал краем свободного крестьянства и только немногие богатые монастыри являлись там представителями крупного землевладения; но обычно и они удерживали на своих землях общинное крестьянское устройство под руководством монастырских “властей”.