1. Избирательная кампания 1598 года; торжество Бориса и падение Романовых
Таковы были обстоятельства Московской дворцовой жизни, когда умер царь Федор. Под утро 7 января 1598 года “угасе свеща земли Русския, померче свет православия”: царь Федор принял “нашествие облака смертного” и, отходя в жизнь вечную, оставил “царство временное” своей жене царице Ирине. Дворец и Москва присягнули государыне и, таким образом, совершилось воцарение Ирины. Однако, Ирина не захотела остаться во власти, хотя ее и просили “правити велети” брату Борису, самой же хотя бы только именоваться великой государыней. Ирина ушла в монастырь и постриглась в монахини. И только тогда московский престол начал “вдоветь”, и Москва стала “безгосударной”. По царицыну указу временная власть перешла к патриарху Иову, и бояре ему должны были “сказывать дела”. На патриарха легла забота о царском избрании. Патриарх отложил это дело до “сорочин” усопшего царя, то есть, до сорокового дня по его кончине (15 февраля 1598 года), и на этот день назначил заседание земского собора, пригласив на него всех тех, “еже на велицех соборех бывают”. В то же время он указал московским людям, “которые на Москве”, чтобы они “помыслили себе все обще, кому у них государем быти”. Иначе говоря, он открыл в столице предвыборные собрания для предварительного обсуждения дела и подготовки собора. Состав собора, собравшегося в назначенный патриархом срок, известен. Он обследован В.О.Ключевским и признан правильным для XVI века по действовавшему тогда порядку представительств. На нем присутствовало: духовенства до 100 человек; бояр и думных людей около 50; служилых людей до 300; людей тяглых, торгово-промышленных 36. С формальной стороны дело избрания обстояло безупречно: собор был законен и правилен; патриарх, его руководитель, действовал по полномочию царицы; собору предшествовало обсуждение вопроса в частных собраниях. Если и была какая-либо агитация и борьба кандидатов на власть, то она не исказила состава собора и не обратила его в “комедию”. Дело шло закономерно. В первом же своем торжественном заседании 17 февраля собор избрал в цари Бориса Годунова после речи патриарха о том, что в предшествовавших собору собраниях все их участники и сам он стали на мысли “иного государя никого не искати и не хотети”, кроме Бориса. Собор без прений присоединился к мысли патриарха и, стало быть, только санкционировал созревшее ранее решение. Так как Борис и Ирина не сразу подчинились соборному избранию, то собор обсуждал в последующие дне те меры, какими можно было бы воздействовать на их волю. Было решено устроить крестный ход к Новодевичьему монастырю, где находился с сестрой Борис, и земскому собору со всем населением Москвы и со святынями идти 21 февраля просить Бориса. Этот знаменитый крестный ход, не раз описанный историками, достиг цели. Борис согласился стать царем, а Ирина благословила его на царство.
Так изображали ход избрания официальные документы; так повествовала об избрании Бориса и летопись XVII века. Но многие частные сообщения современников обходили эту внешнюю, парадную сторону дела и указывали на то, что делалось будто бы за кулисами официальной сцены. По этим сообщениям, Борис принял свои меры к тому, чтобы на царство просили именно его. Одних он ласкал, другим грозил; его агенты действовали повсюду. Крестный ход 21 февраля был устроен с помощью послушной Годунову московской полиции: москвичей силой гнали к монастырю, и побоями заставляли кричать и просить Бориса. Никакой законности, никакой правды и ни малейшего приличия не было будто бы в том, как Борис овладевал царством. Один из русских писателей той эпохи, принадлежащий к лагерю князей Шуйских, описав козни Бориса, говорит, что Борису удалось обмануть своими хитростями высшую знать: “велицыи же бояре, иже от корене скипетродержавных (то есть князья Шуйские) и сроднии великому государю царю и великому князю Федору Ивановичу всея Русии (то есть Романовы) и достойни на се (избрание в цари) не изволиша ни много ни мало поступите и между себе избрати, но даша на волю народу”. Они будто бы поверили в ту любовь народную к Борису, которую он так ловко и бессовестно инсценировал. У иностранцев, живших тогда в Москве и оставивших свои записки, находятся такие же сообщения о грубом и хитром воздействии Бориса на народную волю, о комедии избрания.
Читая подобные сообщения, мы чувствуем, что находимся в области обывательского злословия, в котором не легко отличить ложь от правды и серьезное от вздорного. Важнее всех подобных пересудов деловые рапорты Литовского пограничного начальника, Оршанского старосты Андрея Сапеги. Во время избирательной кампании 1598 года он старался собрать для своего правительства точные сведения о московских делах и направил в ближайший московский город Смоленск своих лазутчиков (“шпигов”). Все, что те ему сообщали, он в письмах передавал по начальству в Литву. Вот эти-то ответственные сообщения, дошедшие до нас, особенно любопытны и важны. Сапега узнал, что после Федора воцарилась Ирина, но не осталась во власти, а отреклась от мира и ушла в монастырь, и что в Москве тотчас же обозначились четыре кандидата на престол: Федор Никитич Романов, Борис Федорович Годунов, князь Федор Иванович Мстиславский и Богдан Яковлевич Вельский. Последние два не были серьезными претендентами, и борьба шла между Романовым и Годуновым. Сначала Сапеге казалось, что шансов больше у Романова: говорили, будто бы, что сам царь Федор считал его возможным своим преемником. Что же касается Годунова, то против него, будто бы было выдвинуто обвинение в убийстве князя Дмитрия, почему Федор Романов хотел даже убить его самого, но другие удержали Романова, когда он бросился с ножом на Бориса. В глазах Сапеги шансы Бориса постепенно росли: Сапега узнал, что на стороне Бориса стоят московские стрельцы и “поспольство” (простое население), тогда как за Романова были некоторые круги боярства. Не один раз отмечал Сапега, что избирательная борьба в Москве имеет очень острый характер, что она грозит кровопролитием, что в Москве происходит “замешанье” (то есть общественное смятенье). Любопытно, что это сообщение Сапеги подтверждается и немецкими письмами того же времени из Пскова в Германию: в них сообщалось, что Борис воцарился не гладко, что в Москве была большая смута из-за царского избрания и что вельможи не желали примириться с избранием Бориса. Все эти сведения освещают воцарение Бориса ярким светом.
Оказывается, что тенденциозный рассказ московских ненавистников Годунова совершенно ложно описывал положение дел: ни бояре, ни народ в Москве не были пассивными жертвами угроз и подкупов властолюбца. За московский престол в ожесточенной и открытой борьбе схватились виднейшие представители двух главных семей дворцовой знати – Романовской и Годуновской. Княжеская знать оставалась в стороне от этой схватки. До собора 17 февраля 1598 года Москва в длительной смуте решала вопрос о лице будущего царя и взвешивала шансы кандидатов. Ко дню собора дело было решено в пользу Бориса и на соборе оформлено “единодушным” избранием. Есть сведения, что и после собора противники Годуновых не желали примириться с их успехом и надеялись не допустить Бориса на трон. У Сапеги был слух, что Романовы и Вельский весной 1598 года попытались заменить Бориса другим лицом, именно, татарским “царем” Симеоном Бекбулатовичем, который при Грозном носил титул “великого князя всея Руси”. Но это интрижка (или даже заговор) не удалась, и Борис венчался на царство 1 сентября 1598 года. Он воспользовался первым же случаем для того, чтобы обезопасить себя в будущем от своих соперников и ненавистников. В конце 1600 года ему удалось получить какие-то улики против Вельского и Романовых и предать их суду. По сыску и суду оказались виновными (или, точнее, обвиненными) в умышлении на государево здравие вся семья Романовых и родственные им семьи князей Черкасских, Сицких, Репниных, Шестуновых и др. Всех их, как и Вельского, разослали в ссылку в глухие места, а старшего Романова – того Федора Никитича, который оспаривал у Бориса престол, – постригли в монахи, иначе говоря, предали политической смерти. Разгром Романовского боярского круга представлялся последним актом избирательной борьбы, после чего, казалось, Борис мог считать себя прочным на престоле. Положение его, однако, было очень щекотливо. Никто не мог выступить против него открыто; популярность его в народных массах еще не колебалась, и власть его была крепка. Но он не мог не чувствовать своего политического одиночества, в каком оказался со времени воцарения. До избрания на царство, при царе Федоре, он был признанным главою и вожаком дворцовой знати, объединенной с ним “завещательным союзом дружбы” против другой стороны московской аристократии – княжат. Избрание на царство поссорило его с его друзьями, так же, как и он, искавшими престола. В пылу борьбы он разгромил их и, выбросив из Москвы Романовых с их родней, в сущности уничтожил весь старый придворный круг. Годуновы, обратившись в династию, остались единственными его представителями. Княжеская знать была чужда Годуновым. “Старейшая братия” среди князей – Шуйские, Воротынские, Голицыны, Куракины – не имела сил спорить с Годуновым за престол, ибо была в угнетении и в загоне. Но радоваться воцарению Бориса она также не могла: она, конечно, считала его похитителем ее прав, гонителем и угнетателем. При таких отношениях Годуновы были совершенно одиноки; они должны были всех остерегаться, всех подозревать, за всеми следить. В этом – объяснение той системы доносов и мелкого сыска, какая процвела в царствование Бориса и в руках Семена Никитича Годунова обратилась в страшное и ненавистное орудие царской охраны. Чувствуя свое одиночество и отсутствие близ себя сочувственной и согласной правительственной среды, Борис не мог не понимать, что он один несет на себе всю тяжесть власти, что среди его сородичей нет ни одного крупного лица, которое могло бы быть ему помощником и заместителем, а среди придворных нет такого сплоченного круга лиц, которому можно было бы верить и на который было бы можно опереться.
2. Самозванец; его появление и вероятное происхождение
Итак, Годуновы у власти с кругом своей родни; Романовский круг разгромлен; княжеская знать придавлена. Все государственные дела в ловких руках царя Бориса, и у него нет более соперников. В таком виде представлялось общее положение в Москве на самом рубеже XVI и XVII столетий. В этот именно момент полного и нераздельного торжества Бориса побежденные им враги успели положить начало гибели Годуновых, создав самозваного Угличского князя “царевича Димитрия” и выдав его за законного сына царя Ивана Грозного, который будто бы имел право наследовать “прарородительский престол”. В самый момент царского избрания в 1598 году Годунову было брошено в лицо обвинение, что он велел убить князя Димитрия, и что у него теперь находится “приятель” или “друг”, похожий на Димитрия и готовый выдать себя за убитого, если Борису понадобится “воскресить” князя Димитрия. Слухи говорили, что это обвинение высказал Борису Федор Романов. Верно ли это, или нет все равно: в 1598 году это странное обвинение существовало и распространилось настолько, что перешло в Литву и стало известно там Андрею Сапеге. Нельзя, конечно, объяснить, зачем понадобился бы Борису самозваный Димитрий; но против Бориса его врагам он был надобен: только законным сыном Грозного можно было свергнуть Бориса и погубить его. Димитрий не воскрес в дни царского избрания в 1598 году, но в 1600 году прошел по Москве слух, что он жив и ушел за рубеж. По-видимому, в связи с этим слухом создано было дело Вельского и Романовых, у которых Борис думал обнаружить корень самозванческой интриги. Что он нашел у них – неизвестно; но ссылка Вельского и Романовых не остановила интриги. В 1603 году появились определенные известия о том, что в Речи Посполитой находится лицо, именующее себя царевичем Димитрием Ивановичем, сыном Ивана Грозного, сохраненным от покушения на него Бориса Годунова. Это лицо было признано польским правительством за подлинного царевича, несмотря на то, что из Москвы называли его самозванцем и официально извещали, что это монах Григорий Отрепьев. В марте 1604 года произошло окончательное сближение самозванца с иезуитами, а 24 апреля самозванец был присоединен к католичеству и сам известил об этом папу Климента VIII торжественным письмом на польском языке. С этого момента началось, так сказать, официальное существование претендента на московский престол, и Борис должен был ожидать вторжения в пределы его царства вооруженного врага*.
______________________
* Нет надобности излагать здесь давно известные подробности о появлении самозванца в Польше и его личные приключения до его похода на Москву. Желающие могут прочесть об этом в трудах о.Павла Пирлинга и, прежде всего, в книге “Le P.Pierling S.J.La Russie et le Saint-Siege”, till, Paris. 1901 т (Переведенопо-русски: “О.Пирлинг. Димитрий Самозванец”. Полный перевод с французского В.П.Потемкина. Москва. К-во “Сфинкс” 1912).
______________________
Изо всех существующих мнений о происхождении самозванца наиболее вероятным представляется то, что это был московский человек, подготовленный к его роли в среде враждебных Годунову московских бояр и ими пущенный в Польшу. По крайней мере, письмо его к папе свидетельствует о том, что писано оно не поляком (хотя и сочинено на отличном польском языке), а москвичом, который плохо понимал тот манускрипт, какой ему пришлось переписать набело с польского черновика, услужливо подготовленного для него иезуитами. Напрасно будем мы искать в Польше или Литве такой круг лиц, которому могли бы приписать почин в деле измышления и подготовки московского царевича. Сам Борис, по свидетельству современников, сразу же, как только услышал о появлении самозванца, сказал “князьям и боярам в глаза”, что это их дело. По-видимому, расследование, предпринятое Борисом, убедило его, что роль самозванца взята на себя монахом Григорием Отрепьевым, и он не колебался объявить об этом польскому правительству, хотя, разумеется, легко мог бы это последнее обвинить не только в покровительстве самозванцу, но и в самой подстановке лица, принявшего на себя имя Димитрия. Не бросив такого обвинения полякам, Борис тем самым давал основания искать виновников интриги в Москве. Сам он, очевидно, подозревал корни интриги среди семей Романовского круга. На это указывают кое-какие обстоятельства. В 1605 году, объявляя народу о войне с самозванцем, правительство Бориса называло самозванца Гришкой Отрепьевым и указывало, между прочим, на то, что Гришка “жил у Романовых во дворе”. Немногим позднее, тотчас по свержении самозванца, московское посольство заявляло официально в Польше, что свергнутый Гришка “был в холопах у бояр у Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасского и, заворовався, постригся в чернецы”. Это заявление повторяло в сущности ту версию, которую из Москвы еще при Борисе, в конце 1604 года, официально сообщали в Вену императору Рудольфу II, что Гришка был на службе у Михаила Никитича Романова. О том, что Отрепьев связан был со двором Романовых и Черкасских, свидетельствовали и частные сказания. В одном из таких сказаний о Гришке Отрепьеве говорится, в прямой связи с делом Романовых и Черкасских, что Гришка “утаился” от Бориса в монастыре, потому что к князю Борису Черкасскому ” в его благодатный дом часто приходил и от князя Ивана Борисовича честь приобретал, и тоя ради вины на него царь Борис негодова”. Действительно, князь Иван Борисович Черкасский, близкий родственник Романовых, был в числе наиболее заподозренных по делу Романовых, как впоследствии был в составе наиболее близких к самозванцу вельмож. По связи с этим частным сказанием о “чести”, оказанной Отрепьеву в дому Черкасских, приобретает вес и мимолетное, но важное указание Маржерета (верившего в подлинность самозваного царя Димитрия), что в числе вельмож, спасших младенца Димитрия от погибели в Угличе, были именно Романовы. Так, несколько намеков ведут исследователя к тому же подозрению, к которому пришел в свое время Борис и которое только можно выразить словами, что корни самозванческой интриги были скрыты где-то в недрах дворцовой знати, враждебной Борису, и скорее всего в кругу Романовых и родственным им или близких по свойству семей. Когда войска самозванца появились на московских рубежах и надобно было двинуть на них московскую рать, Борис без колебаний вверил начальство над нею родовитым “княжатам”: Трубецкому, Мстиславскому, Шуйскому, Голицыну. Он не боялся, что они изменят и предадут его, ибо знал, что эта высокородная среда далека от самозванщины. И он не ошибался: княжата загнали самозванца в Путивль и лишь случайно не добили его. Но Борис не послал в свое войско уцелевших от опал и ссылок людей Романовского круга, по их явной для него ненадежности и “шатости”. Никого из фамилий, прикосновенных к делу Романовых, мы не видим в составе военного начальства в рати, действовавшей против самозванца. В их именно среде Борис мог предполагать тех своих недоброхотов, которые желали успеха самозванцу, и о которых один современник сказал, что они “радеюще его (самозванцева) прихода к Москве, егда слышат победу над московскою силою Борисовою, то радуются; егда же над грядущего к Москве чаемого Димитрия победу, то прискорбии и дряхлы ходят, поникши главы”. Некоторым показателем настроения соответствующей среды может служить личное поведение “старца” (то есть, инока) Филарета Романова в пору появления самозванца на московских границах. Любопытно сравнение двух донесений о “государеве изменнике” старце Филарете его приставов – от ноября 1602 года и от февраля 1605 года. В первом пристав доносит о полном упадке духа Филарета: он желает смерти себе и своей жене и своим детям: “милые мои детки (причитает он) маленьки бедные осталися… лихо на меня жена да дети: как их помянешь, ино что рогатиною в сердце толкнет!., дай, Господи, слышать, чтобы их ранее Бог прибрал!” Прошло два года; в Сийский монастырь, где содержался Филарет, приходили, и летним и зимним путем, “проходом идучи, помолитися торговые люди тех городов”, а иные люди приходили “из иных городов на житье” в монастырь. С этими “прихожими людьми” долетали до монастырской братии и до узника Филарета вести о мирских делах, о воскресшем Димитрии и междоусобии в государстве. И ожил узник в начале 1605 года: “живет старец Филарет не по- монастырскому чину (доносил его пристав в Москву), всегды смеется неводомо чему и говорит про мирское житье, про птицы ловчие и про собаки, как он в мире жил; и к старцам жесток”. Монахам Филарет все грозил: они постоянно жаловались, что он “лает их и бить хочет”; к одному из них он даже “с посохом прискакивал”; “а говорит старцом Филарет старец: увидят они, каков он вперед будет”. Надежда на волю и на мирское житье обуяла Филарета: монастырское начальство само поддалось его настроению, ослабило надзор за ним и оставило прежнее “береженье”. Так было в феврале 1605 года, а летом этого года Филарет уже получил свободу от того самого самозванца, одно появление которого наполнило его светлыми чаяниями.
3. Поход Самозванца на Москву
Итак, борьба за престол и власть между московскими “желателями власти” приняла новый вид – породила самозваного Димитрия. Он появился в русских областях Польши во второй половине 1603 года, как готовый претендент на московский трон. Ему оказали внимание и поддержку и светские и церковные политики Польши. Польскому правительству была на руку династическая борьба и смута в Московском государстве, окрепнувшем от недавних поражений, и потому оно готово было оказать помощь Димитрию в пределах международных приличий, не совсем явно и не вполне официально. Клерикальные круги Польши в то время носились с мыслью о возможности унии с Москвой, или даже о возможности ее окатоличения, в целях общеевропейской коалиции против турок и татар. Во имя этой утопии они схватились за московского “царевича” и наскоро обратили его в католичество, веруя, что царь-католик и все свое царство обратит в лоно папской церкви. Благодаря высокому покровительству властей и содействию духовенства, самозванец получил возможность гласно готовиться к походу на Москву. Устроившись у панов Мнишков в их замке Самборе, он вербовал войско и собирал средства. Вокруг него собирались самые разнородные люди: коренной москвич и рядом с ним шляхтич, презиравший всякую “москву”; “мужик-вор”, ушедший от московских порядков, и с ним рядом служилый “сын боярский”, представлявший опору этих самых порядков; щепетильный “рыцарь” вольной Польши, исполненный воинской чести со всеми условностями его времени и среды, и с ним рядом степной казак, не знающий никаких условностей и падкий до одной добычи, – вот кто стал за самозванца под одно знамя и одну команду. Такой сброд не сулил самозванцу прочных успехов, если бы даже войско его и было велико. Но есть данные думать, что эта сила не превышала 3.500-4.000 человек, и современники говорили поэтому, что вторжение “царевича” в Московское государство не было похоже на серьезное вражеское нашествие: вел самозванец только “жменю” (горсть) людей и “с одного только кута (уголка) украйны в рубеж Северский вшел”.
Но не в этом войске заключалась главная сила самозванца. С самого начала его деятельности в Польше шли у него сношения с населением Московской “украйны” и “Поля”. Его “прелестные письма” (прокламации) распространялись на московском юге всеми способами: их провозили через границу в мешках с хлебом, прятали в лодках. По этим “листам тайным” к самозванцу шли из Московского государства ходоки и с Дона казаки и, проведав “истинного царевича”, возвращались назад и поднимали народ за него против царя Бориса. Когда небольшое войско самозванца вошло в московские границы, на берегах Днепра и Десны к нему стали примыкать сотни и тысячи, и уже в Чернигове он имел, говорили, до 10.000 казаков. А кроме того, отдельно от войска самого Димитрия, на восток от него, на путях с “дикого поля” к Москве, составилась особая казачья и служилая рать, действовавшая именем Димитрия и в его пользу. Таким образом, можно сказать, что самозванец и его агенты и вдохновители начали свою борьбу с Борисом тем, что организовали против московского правительства восстание южных областей государства. Именно это восстание и дало им победу.
Почва, на которой могло быстро развиться это восстание, нам уже известна. Мы видели условия заселения “Поля”. Недовольная государственными порядками народная масса наполнила “край земли” московской “воинственным людом” оппозиционного настроения. Быстрая правительственная колонизация “Поля” настигла этот люд на новых местах его поселения, окружила его крепостями, завербовала на государеву службу и посадила на пашню, причем, сверх своего пахотного участка, ему необходимо было пахать еще тяжкую государеву десятинную пашню. Таким образом, государственный режим, от которого население бежало “не мога терпети”, настигал бежавших и заново работил их. Уже в этом заключалась причина постоянного раздражения и глубокого недовольства украинного населения, которое и здесь легко “сходило на Поле” с государевой службы, а если и служило, то без особого усердия. Ко времени же появления “истинного царевича”, в 1601-1603 гг., обстоятельства создали и новые поводы к народному ропоту и возбуждению. Главным из них была чрезвычайная голодовка, вследствие трехлетних неурожаев, постигших страну. Ужасы голодных лет были чрезвычайны и размеры бедствия поразительны. Страдания народа, дошедшего до людоедства, становились еще тяжелее от бесстыдной спекуляции хлебом, которой занимались не только рыночные скупщики, но и весьма почтенные люди, даже игумены монастырей и богатые землевладельцы. Не лучше действовала и администрация, которая заведовала раздачей царской милости и продажей хлеба из царских житниц: ухитрялись красть деньги и муку и всячески наживаться насчет голодающих ближних. Если голод, нужда и безработица гнали многих на большую дорогу для грабежа и разбоя, то хищничество богатых и власть имевших людей, о котором говорили, не скрывая, грамоты самого правительства, должно было ожесточать меньшую братию против “сильных людей” и придавало простому разбою вид социального протеста. Именно такой характер имела деятельность разбойничьего атамана Хлопка близ самой Москвы. Он не только грабил “по пустым местом”, но много раз “противился” царским воеводам, пока не был пленен в правильном бою. Ни он, ни его разбойники “живи в руки не довахуся”; кто уцелел от боя, тот бежал на украйну, не принеся повинной. По счету одного современника, в первые годы XVII века, на украйну сошло более 20.000 человек, способных носить оружие. Разумеется, не все они вышли из разбойничьих шаек, но все были жертвой тяжелых условий жизни, созданных голодным кризисом. В голодное время многие господа распустили свою “челядь”, дворовых людей, чтобы не кормить их, и эти люди нигде не находили приюта, так как не получали от господ установленных отпускных; для них украйна была единственным местом, где они чаяли избавиться от нужды и зависимости. Конечно, настроение этого люда было далеко от довольства и спокойствия. К общим условиям голодного времени присоединилось и политическое обстоятельство. В связи со слухами о самозванце и делом Романовых и Вельского начались опалы Бориса на бояр. Они вели, по московскому обычаю, к конфискации боярских имений и к освобождению боярской дворни с “заповедью” никому тех слуг к себе не принимать. И их, как прочих угнетенных и гонимых, голодных и бесприютных, принимала та же украйна, то же Поле. На Поле эти новые пришельца составляли самый беспокойный и раздраженный элемент. Но и то население московского юга, которое уже служило правительству в новых городах на Поле, не было довольно обстановкой своей службы. “Прелестные письма” самозванца находили здесь отличную для себя почву. Украйна готова была подняться на центр, увлеченная возможностью соединить свою месть давним угнетателям с помощью угнетенному “истинному царевичу”. Поэтому, по призыву самозванца в городах на Поле в одну “казачью” массу сбились ставшие за Димитрия служилые люди и “вольные казачия” – военное население укрепленных городков и бродячие обитатели казачьих заимок, юртов и станов; и вся эта масса двинулась на север, ожидая соединения с “царем Димитрием” там, где он укажет.
Таким образом, кампания самозванца против Бориса началась сразу на двух фронтах. Сам самозванец в августе 1604 года вторгся в Московское государство от Киева и пошел вверх по течению р.Десны, по ее правому берегу, надеясь этим путем выйти на верховье Оки, откуда пролегали торные дороги на Москву. В то же время казачьи массы с “Поля” пошли на север “по крымским дорогам”, группируясь так, чтобы сойтись с самозванцем где-нибудь около Орла или Кром и оттуда вместе с ним наступать на Москву через Калугу или Тулу. Войска Бориса несколько опоздали со своим походом против самозванца. Борис назначил сборным пунктом для главной армии Брянск – город, лежавший одинаково близко к Смоленскому и Северскому рубежам. Откуда бы ни появился враг, от Орши или от Киева, войска от Брянска могли быть брошены ему навстречу. Когда выяснилось, что самозванец идет “с Северы”, воеводы пошли туда и подоспели не к самому рубежу, а встретились с самозванцем только у Новгорода Северского. Он успел взять городки по Десне, даже город Чернигов, но под Новгородом Северским задержался надолго. Прямая дорога на север, к Москве, была для него прочно закрыта. Зато он получал вести, что восточнее его, на “Поле”, город за городом признавал его власть. В течение двух недель ему были сданы Путивль, Рыльск, Севск, Комарицкая волость, Курск, Кромы. Затем, признали его Белгород и Царев-Борисов. Быстрое подчинение “Поля” и “украинских” городов соблазнило самозванца. Он бросил осаду Новгорода Северского и повернул направо, на восток, к Севску, для немедленного соединения с казаками. Но Борисовы воеводы догнали его на марше и разбили наголову его “жменю” польско-литовских и русских людей. Самозванец тогда побежал на юг, не успев соединиться с казаками, и затворился в каменном Путивле, растеряв все свои силы и не имея твердой надежды на личное спасение. Казалось, его песня была спета.
Спасло его дальнейшее восстание казачества на московской украйне. Несмотря на поражение самозванца, казаки продолжали захватывать города на его имя. В Путивле самозванец узнал, что его признали Оскол, Валуйки, Воронеж, Елец, Ливны. Все “Поле” было захвачено движением против московского правительства, и бояре, стоявшие во главе армии Бориса, должны были оставить преследование самозванца и отвести войска на север, чтобы они не были отрезаны от сообщений с Москвой. Бояре отошли к крепости Кромам, у которой был важный узел дорог, сходившихся здесь изо всего охваченного восстанием района. В Кромах уже сидели казаки; московские войска окружили Кромы и заградили выход казакам на север к Москве. Здесь и образовался надолго фокус военных операций: ни казаки не могли двигаться вперед, ни Борисовы войска не могли их прогнать из Кром на юг. Так протекла зима 1604-1605 года. А ранней весной произошло решительное событие: царь Борис скончался 13-го апреля 1605 года.
4. Смерть Бориса и падение Годуновых
Борис прихварывал уже с 1602 года, хотя далеко не был стар. Чем именно он страдал, установить трудно. Есть известия, что он был “hidropicus”, то есть имел водянку от сердечной болезни; в 1604 году говорили, что его постиг удар, что он “волочит за собою ногу”, часто хворает и подолгу не выходит. Но все-таки его кончина в 53 года показалась настолько внезапной и неожиданной, что ее готовы были приписать самоубийству. Молва говорила, что Борис почувствовал себя дурно среди дня – или во время приема послов, или при конце его обеда. Его едва успели причастить и, по древнему обычаю, постричь в иночество (с именем Боголепа). В тот же день он отошел в вечность.
Прошло только три недели с его смерти, и войско Бориса под Кромами уже изменило Годуновым и передалось “истинному царю Димитрию Ивановичу”. А еще через три недели семья Бориса была взята из дворца на старый Борисов двор, где 10 июня были убиты вдова и сын Бориса, а его дочь обращена в поруганную узницу.
Трагедия Бориса окончилась гибелью его семьи и полным “захуданием” всего Годуновского рода – главным образом по той причине, что этот род, обратившись в династию, был обречен на политическое одиночество. Не раз мы указывали, что дружеские связи, скреплявшие дворцовую знать при царе Федоре Ивановиче, были порваны ссорой Романовых и Годуновых в 1598 году во время борьбы за царский престол. Эта ссора породила возможность самозванческой интриги, обратив имя царевича Димитрия в орудие борьбы. Не без связи с этой интригой были разгромлены Романовы, и распался союз их “завещательной дружбы” с Борисом. Борис один с своей родней остался против княжеской знати, приниженной и ослабленной им, но не примиренной и не забывшей своего прошлого первенства. Когда явился самозванец, эта знать, подчиняясь личному авторитету и таланту Бориса, служила ему. Но когда Борис умер, она не захотела поддерживать его династию и служить его семье. В этой знати сразу ожили все ее притязания, заговорили все обиды, развилось чувство мщения и жажда власти. Княжата отлично соображали, что только что основанная Борисом династия не имела ни достаточно способного и годного к делам представителя, ни сколько-нибудь влиятельной партии сторонников и поклонников. Она была слаба, ее было легко уничтожить, – и она действительно была уничтожена. Молодой царь Федор Борисович отозвал из войска в Москву князей Мстиславского и Шуйских и на смену им послал князя М.П. Катырева-Ростовского и П. Басманова. Два князя Голицына, братья Василий и Иван Васильевичи, остались под Кромами. Перемены в составе воевод были произведены, вероятно, из осторожности, но они послужили во вред Годуновым. Войска, стоявшие под Кромами, оказались под влиянием князей Голицыных, знатнейших и видейших изо всех воевод, и П.Ф. Басманова, обладавшего популярностью и военным счастьем. Москва же должна была естественно пойти за В.И.Шуйским, которого считала очевидцем углицких событий 1591 года и свидетелем, если не смерти, то спасения маленького Димитрия. Князья-бояре сделались хозяевами положения и в армии, и в столице, и немедленно объявили себя против Годуновых и за “царя Димитрия Ивановича”. Голицыны с Басмановым увлекли войска на сторону самозванца. Князь же В.И.Шуйский в Москве не только не противодействовал свержению Годуновых и торжеству самозванца, но, по некоторым известиям, сам свидетельствовал под рукой, когда к нему обращались, что истинного царевича спасли от убийства; затем он, в числе прочих бояр, поехал из Москвы в Тулу навстречу новому царю Димитрию. Так держали себя представители княжеской знати в решительную минуту московской драмы. Их поведение нанесло смертельный удар Годуновым, и В.В.Голицын, как говорили, даже не отказал себе в удовольствии присутствовать при последних минутах Борисовой жены и царя Федора Борисовича.
5. Правление Самозванца и его свержение; роль князя В.И.Шуйского
По-видимому, в планы княжат не входила дальнейшая поддержка самозванца. Они рассчитывали, погубив Годуновых, не допустить до власти и их противника, ибо не считали его “истинным царевичем”. Возвратясь из Тулы в Москву, В.Шуйский начал в Москве какую-то агитацию против царя Димитрия. Но в это время в Москву уже поспели агенты самозванца, и московское население, убежденное самим же В.Шуйским в подлинности “царевича”, слушалось не княжат, а новой администрации. Шуйские были арестованы и сосланы. Самозванец же торжественно вступил (20 июня 1605 г.) в Москву и через месяц в Успенском соборе венчался на царство.
У некоторых историков есть тенденция представлять самозванца человеком выдающегося ума и ловкости. Такую репутацию в его время создавали ему те, кто ему служил и кому приходилось оправдывать свою к нему близость и приверженность. Для народной же массы и для служилого люда в Москве новый царь явился сразу же в невыгодном свете. Первые же дни его царствования омрачились зрелищем политической казни: вывели на площадь и положили на плаху В.Шуйского. Палач уже занес топор, когда пришло помилование и казнь была заменена ссылкой. Самозванца сопровождали в Москву его сподвижники – казаки и польские роты; приехали и польско-литовские паны. Весь этот народ думал, что именно ему москвичи обязаны счастьем восстановления династии, а новый царь своей удачей. Поведение пришельцев было надменно и грубо, нравы распущены. Они оскорбляли москвичей и озлобляли их, а новый царь не хотел и не мог их унять. Правда, он скоро распустил свое воинство; но на смену ему в Москву приливали новые выходцы из Польши и Литвы искать придворных милостей или барышей, и царь всегда был окружен чужеродными гостями и иностранной стражей. В их кругу он держал себя не по-царски, не соблюдая привычного для Москвы истового “чина” или этикета. Ходили слухи о его кутежах и разврате, о том, что он якшается с конюхами, объезжая лошадей, и бродит по Москве в дурной компании, не держит постов, не блюдет старых обычаев. Уже в январе 1606 года, всего через полгода после приезда царя Димитрия в Москву, его секретарь Бучинский доносил ему, что, по слухам, в Москве точно уверились, будто Димитрий не настоящий царь. Этим сообщением Бучинский хотел предостеречь своего господина и сделать его осторожнее.
Если толпа имела свои поводы к неудовольствию на царя, то у знати московской были особые причины к негодованию. Царь Димитрий вернул в Москву из ссылки и возвысил родню своей мнимой матери – Нагих; он возвращал к прежним почестям Романовых и Вельского. Выходило так, что в Москве восстанавливалась среда дворцовой знати, а в то же время представители знати княжеской явно отодвигались на задний план. Шуйские, правда, были возвращены из ссылки, но не вернули себе царской милости; не пользовались ею и прочие виднейшие княжата – Голицыны, Куракины, Воротынский. Среда княжат, овладевшая было политическим положением в Москве, снова его теряла. Но не только эта среда, а и вообще все большое боярство должно было негодовать на новых любимцев Димитрия, первенствовавших во дворце. Между этими любимцами П.Ф.Басманов казался очень знатным человеком: любовь самозванца с ним разделяли такие “худые” князья, как Масальский и Татев, такие неродословные люди, как дьяки А.Ф.Власьев и Б.Сутупов, дворяне Михалко Молчанов и Гр.Микулин. Это все были выскочки; в компании с “литвой” и “ляхами” они образовали неприемлемый для истых москвичей правящий круг. Едва только Шуйские вернулись из ссылки в Москву, они вместе с Голицыными ухитрились (в начале 1606 года) послать в Краков к королю Сигизмунду тайную весть: они жаловались, что король дал им в цари человека низкого и легкомысленного, жестокого, преданного распутству и расточительности, словом, недостойного занимать престол; они надеялись его свергнуть и просили Сигизмунда дать им в цари его сына Владислава.
Таким образом, достаточно было немногих месяцев для того, чтобы воцарившийся в Москве авантюрист потерял доверие и престиж в самых различных кругах столицы и перестал казаться “истинным царевичем”. Окончательно погиб он во мнении русских людей тогда, когда они убедились в его неправоверии, “еретичестве” и пристрастии к иноверцам. Желание самозванца жениться на польке без перехода ее в православие, допущение католиков в православные церкви, заглазное обручение с невестой по католическому обряду в Кракове – все это поставило православное духовенство в ряды врагов царя Димитрия. Надобен был лишь вождь и руководитель, чтобы сплотить недовольных и организовать восстание. Таким вождем и руководителем явился “первострадалец”, чья голова лежала на плахе, – князь Василий Иванович Шуйский.
Для того, чтобы подготовить восстание и поднять народную массу в организованном движении, необходимо было время. Шуйский “с товарищи” употребили на это почти полгода. За это время самозванец мог бы проявить свои политические способности, если бы они у него были, и укрепить свое личное положение. Однако, он успел проявить лишь свое легкомыслие. В сношениях с польским правительством он явился неблагодарным и беспамятным. Помощи, оказанной ему Сигизмундом, он не припоминал; обязательств, данных в Польше, исполнять не желал. В вопросах этикета и титула он вел себя заносчиво и мелочно: в то время, когда поляки отказывали ему в царском титуле, по-старому именуя московского царя “великим князем”, он требовал от них, чтобы они признали его “императором”. Ко времени его падения он уже потерял всякое расположение со стороны официальной Польши так же, как успел испортить свои отношения и сбывшими при нем иезуитами. Они сдержанно, но определенно жаловались на то, что он отдалился от них и уклонялся не только от служения папским видам, но и от простых свиданий с ними. Если припомним, что и с другими странами, как с Польшей, у самозванца не образовалось близости и политической дружбы, то поймем, что среди недовольного им народа он был в сущности одинок. Несколько придворных фаворитов, компания польских гостей да стрельцы, дворцовая стража, задаренная царем, вот и вся сила Димитрия, которую мог бы он противопоставить раздраженному народу.
Все это, конечно, было учтено московскими боярами. Княжата с В.П.Шуйским во главе и с некоторыми членами Романовского круга, к ним примкнувшими, решили действовать тотчас после свадьбы самозванца. Эта свадьба с ее чрезмерными пирами была отпразднована в мае 1606 года и послужила последней каплей, переполнившей чашу московского терпения. На свадьбу вместе с невестой прибыли сотни польских гостей. Веселый народ шумел на всю Москву и вел себя, как в завоеванном городе. На царскую свадьбу в Кремль пустили иноверцев, но не пустили московского простонародья. Строгий свадебный “чин” соблюден не был; самый день свадьбы – 8 мая, на пятницу и на Николин день, – был выбран против церковного устава или обычая. Пиры были слишком шумны и слишком длительны. Вообще свадьба перевернула и возмутила всю Москву. С 12 мая народ стал волноваться всей массой, возбуждаемый боярами заговорщиками. Они подтянули к Москве своих людей из вотчин и воспользовались проходившими через Москву, на службу в южные города, воинскими отрядами. На раннее утро 17 мая было назначено действовать. По набату на рассвете толпа бросилась бить и грабить поляков и литву на обывательских дворах, где те жили; а до 200 заговорщиков под шум погрома ворвались в Кремль, проникли во дворец и убили П.Ф.Басманова и самого царя Димитрия. Его жена Марина Мнишек с ее родней и свитой были схвачены и арестованы. Когда цель заговора была достигнута, руководители заговора стали успокаивать народ и прекращать погром. На улицах появились князья Шуйские, Голицыны, Мстиславский, бояре И.Н.Романов, Ф.И.Шереметев, окольничий М.И.Татищев. Они везде водворяли порядок, разгоняли толпы буянов, ставили к польским домам для охраны караулы, отправляли уцелевших иноземцев в безопасные места. Словом, они стали временным правительством и добились повиновения. Их слушались стрелецкие войска, под их руководством действовала администрация.
В погроме погибли тысячи иностранцев и приверженцев самозванца. Москва избавилась от всех тех, кого считала своими врагами. Дни 17 и 18 мая были днями стихийного брожения массы. А 19 мая был уже выбран новый царь – князь Василий Иванович Шуйский и, по-видимому, намечен новый патриарх. Когда воцарился Димитрий и пали Годуновы, пал и их друг патриарх Иов. Его заменили греком Игнатием, рязанским митрополитом. Теперь же “свели” Игнатия и “нарекли” патриархом всея Руси Федора Романова, в монашестве Филарета, постриженного в монахи Борисом Годуновым. Как именно совершилось в этот день 19 мая избрание царя и наречение патриарха, точно неизвестно. Но с этого дня политическая жизнь Москвы вступила в новый фазис. Борьба за престол окончилась; начиналось время длительного междоусобия.
Начало изложенного нами периода открытой смуты происходило в московском дворце. Там шла борьба боярских семей и кружков за влияние и власть, позднее – за престол. Дворцовая интрига и избирательная борьба стремились ввести в политическую игру народные массы. К народу обращались в самой Москве, поднимая площадную толпу или на беспорядок, или же на “челобитье” (царю Федору или Борису). К народной силе обращались позднее в вооруженной борьбе Борис и самозванец. Рожденная в придворных боярских кружках, самозванческая интрига подняла на Москву весь московский юг, умело воспользовавшись классовой враждой в целях династической борьбы. Но вовлекаемая в политику народная масса играла пока пассивную роль простого и мало сознательного орудия. Она доставляла торжество тому, кому верила и слепо служила, не выставляя до времени своих собственных требований. Но она их сознала и высказала в ту минуту, когда поняла, что ее усилиями воспользовались ее враги. Служилые люди и казаки южных городов и Поля “допровадили” до Москвы “царя Димитрия” в надежде, что от него получат льготы и облегчение их тягот. А между тем, едва они вернулись из похода по домам, как узнали, что их царь на Москве убит, и что властью овладели те самые “бояре”, от которых они видели только угнетение и зло. Настроение озадаченного неожиданностью люда сразу определилось и вылилось в острую вражду к московскому боярскому правительству. Юг поднялся против “лихих бояр” в порыве острой социальной ненависти, и смута получила совершенно новый характер.