Князь Владимир Сергеевич Голицын
В “Русской Старине” за 1885 год помещено было воспоминание г. Н. Берга о Фанни-Эльснер в Москве в 1850 году, при чем говорится о князе В. С. Голицыне. Знав хорошо князя, насколько можно это человеку, прожившему в его доме с 1848 г. по 1855 год, я считаю долгом откликнуться на статью г-на Берга, который бросил на него тень, может быть и неумышленно, но прежде всего незаслуженно.
Почти сорок лет прошло с того времени, которое описывает г. Берг. Много воды утекло с тех пор, но не всё же и не всех она унесла в вечность. Остались в живых многие, и если имя князя В. С. Голицына попало в печать, то желательно, чтобы оно являлось в истинном свете, а не в том театрально-пошлом, каким осветил его г-н Берг.
Младший сын фельдмаршала князя Голицына, князь Владимир Сергеевич {Князь В. С. Голицын, тот самый, о котором так часто говорится в Переписке княжны Туркестановой с Кристином, был внучатным племянником кинза Потемкина. В нем и было что-то Потемкинское.– Покойный профессор Варшавского университета H. В.– Берг (талантливый стихотворец) писал много, но не всегда верно, про современных ему лиц. П. Б.} прежде всего был доблестным слугою отечества и престола, а затем, как и все вельможи старого времени, не чуждался преданий славного царствования Екатерины II-й, когда летом устраивался санный путь, и только не ухитрялись сочинить лета зимою.
Князь В. С. Голицын не знал меры своим затеям, на исполнение которых доставало его богатства; но это не мешало ему быть человеком высоких душевных качеств. Дважды раненный, при взятии Парижа, тяжело в ногу и в одной из Кавказских экспедиций, под начальством генерал-адъютанта Граббе, в плечо, искалеченный князь Голицын в 1848 году оставил Кавказ в чине генерал-майора и, по особой высочайшей милости будучи переименован в чин тайного советника, поселился в Москве.
С 1837 по 1848 год князь Владимир Сергеевич находился на службе на Кавказе и в 1845 году, с производством в генерал-майоры, назначен начальником центра Кавказской линии. Назначение это в ту пору времени было столько же почетно, сколько и важно.
С 1838 года успехи Шамиля возрастали, в ущерб значению нашему в крае. Даргинская экспедиция, в которой войска Кавказского корпуса в совокупности с полками 5-го корпуса, под начальством князя Воронцова, понесли сильное поражение, подняла Шамиля на высоту небывалую и грозную для наших поселений. Горские племена правого фланга готовы были подчиниться власти Шамиля. Центр, население которого составляли Кабардинцы и Карачаевцы, колебался. Выбор князя Воронцова в этом случае был весьма основателен. Старинная, родовая аристократия Кабарды с удовольствием и доверчиво отнеслась к Русскому аристократу-князю, поставленному во главе их, и лишь этому обстоятельству в то смутное время можно приписать полный неуспех сначала тайной пропаганды Шамиля в Кабарде, а затем вторжения его с целью вооруженной рукой подчинить себе Кабардинцев. Трех или четырех баталионов, разбросанных на пространстве нескольких сот квадратных верст, не достаточно было даже для обороны, в случае возстания Кабарды в союзе с войсками Шамиля. Отчего же Шамиль отступил из Кабарды? Конечно не потому, что его догонял Фрейтаг, ибо отряд Фрейтага был не довольно силен для решительного наступления, что и было причиною скорее демонстрации, чем намерения атаковать, и сражение на переправе через Терек у Минарета вышло для Шамиля несчастною случайностью, и обратно для Фрейтага. По крайней мере таким казался двух-недельный поход или правильнее — погоня Фрейтага за Шамилем. Если же причиною неуспеха Шамиля в 1846 году не был Фрейтаг, то без сомнения её надо искать в самих Кабардинцах и в личных отношениях их князей к начальнику центра, т. е. к князю В. С. Голицыну.
Могут возразить некоторые, что Кабардинцы издавна известны своею преданностью России; но Азиатская преданность слишком условна для того, чтобы на ней основать уверенность, и хотя племя Кабардинцев по личным качествам имеет право на уважение, но как все восточные человеки они не лишены легкомыслия и коварства. Вторжение к ним победоносного Шамиля с многочисленным отрядом горцев, хотя бы на мгновение, но должно было поколебать их связь с Русскими, значение которых в 1845 году было подорвано. Очень вероятно, что Кабардинская аристократия боялась демократических начал Шамиля и потому враждебно отнеслась к нему. Шамиль, также как и Магомет-Амин, относились непосредственно к народу во имя свободы. Князья и дворяне Бжедухов и Натухайцев не удержали их в повиновении себе, и племена эти подчинились Магометъ-Амину. Также действовал Шамиль в Кабарде, но не успел ни свергнуть их князей, ни отторгнуть от России. Отчего? На это может быть много ответов; но самого дела из истории не выкинешь: оно совершилось при князе В. С. Голицыне, который пользовался сочувствием населения.
Главнокомандующий князь Воронцов остался, говорят, недоволен князем Голицыным за прорыв Шамиля в Кабарду. Это было бы справедливо, ежели б можно было сравнить Кабарду с мельницею, границы её с плотиною, а князя Голицына с мельником, по нерадению которого потоп прорвал плотину и искалечил мельницу. Но сравнение это к делу не идет уже потому, что поток хотя и хлынул, но мельница осталась не только невредима, но и работала по-прежнему.
Перехожу к изображению князя В. С. Голицына в семейной, и общественной жизни. Вигель в своих воспоминаниях называет кн. Владимира Сергеевича Аполлоном Бельведерским. Судя по портрету, снятому с него в молодости, когда он был флигель-адъютантом императора Александра, это был замечательный красавец. Рассказывают, что юный баловень флигель-адъютант, однажды нарядившись амазонкою, прогарцевал мимо балкона Царско-Сельского дворца и обратил на себя внимание Государя, за что и поплатился арестом.
Я знал князя уже 60-тилетним стариком. При колоссальном росте и соответственной полноте, он имел такую величественную осанку, что однажды Москвичи, случайно приняв его за императора Николая Павловича, прокричали ему ура. Это произошло в год освящения Николаевского дворца: рост, дородство, осанка и даже генеральский мундир, в котором князь Голицын ехал во дворец, ввели толпу в заблуждение. При громадном росте князь обладал такою же силою. Остановить за рессоры экипаж на ходу, всадить серебряный рубль в паркет как свайку, было для него таким же обыкновенным делом, как для других сломать тросточку или вбить молотком гвоздь в доску. В семье и обществе Голицын был, как говорится, душа-человек. Не очерствев до глубокой старости, он живо сочувствовал всему прекрасному и возвышенному. Бедняк находил у него помощь, несчастный утешение.
Основательно-образованный, знаток и строгий ценитель словесности, музыки и искусств, князь доживал век в Москве, покровительствуя талантам и соединяя вокруг себя выдающихся людей. У него собирались известные литераторы и знаменитые артисты, Русские и иностранные. Я помню там графа Сологуба, H. В. Гогола и графиню Евдокию Растопчину. В громадном доме его, у Бутырской заставы, можно было услышать и Вьётана, и обоих Контских, и Чиарди, и Вурма, и красавицу Фреццолини.
В 1850 году посетила Москву и Фанни-Эльснер. Ей предшествовала молва, и славной балерины, и женщины достойной уважения. Москва приняла ее с радушием, расточала ей аплодисменты, цветы и множество бриллиантов. Не зачем было князю Голицыну подавать сигнал райку, чтобы аплодировали Фанни-Эльснер, как говорит г-н Верг. Москва и без того готова была отхлопать себе руки. Да и было за что. Какая грация и пластичность телодвижений в танцах, какая скромность, какая выразительная мимика! Фанни-Эльснер обладала и талантом драматической актрисы. её мимика была понятна как слова, и “с ней балет, приняв размеры драмы, не раз слезу сочувствия исторг”.
Г-н Берг снизошел до того, что удостоил Фанни-Эльснер назвать изящной Немкой. Такой эпитет недостаточно выразителен. Она была в высшей степени изящная женщина. Роста несколько выше среднего, стройная, вся соразмерная, гордая, она обладала тем очарованием, которое безотчетно действует на всех. Вероятно потому в нее влюбилась и писательница графиня Растопчина.
Пребывание Фанни-Эльснер в Москве ознаменовалось целым рядом триумфов. На последнем спектакле шел балет “Эсмеральда”. Москвичи поднесли ей шелковый калач с драгоценным браслетом внутри, каменья которого из заглавных букв составляли слово “Москва”. Поклонники запряглись в её карету, и если б не помешал граф Закревский, то и довезли бы ее до гостиницы Дрезден, а рядом с нею и князя В. С. Голицына. И если на козла кареты забрался какой-то профессор {Это был не профессор, а тогдашний редактор “Московских Ведомостей”, Хлопов. Он поплатился за это увлечение местом, и попечитель В. И. Назимов уволил его в отставку, не смотря на то, что Хлопов находился в родстве с ректором Альфопским. Нам памятны (к сожалению не вполне) следующие по этому поводу стихи:
В те дни, когда Владимир Хлопов
Ведомостями заправлял,
Он, не щадя фигур и тропов,
В них вздор частенько помещал.
Молчал Назимов и крепился;
Когда же узнал, что он влюбился
В Иродиаду наших дней:
Он был ужасно озадачен
И дольше вытерпеть не мог.
Тут им в редакторы назначен
Санскритолог и филолог,
И он газету поднял славно…
Этим новым редактором и был М. Н. Катков, перед тем профессор логики и психологии (каѳедра эта в 1819 году были упразднена к глубокому прискорбию слушателей высоко-даровитого и симпатического профессора). П. Б.}, то почему же князю Голицыну поставлено в вину более почетное место в карете артистки?
Чем выше поставлена женщина, а в особенности артистка, тем больше рассказывается о ней всяческих анекдотов; но не всякому вранью верят, что и доказала Московская знать, раскрыв для Фанни-Эльснер двери своих гостиных. Это честь в то время небывалая, так как, по взглядам большинства, с понятием об артистке соединялось и убеждение, что она падшая женщина. И если Фанни-Эльснер снискала себе право знакомства с Московскими дамами-аристократками, то без сомнения потому, что кроме таланта, она имела достоинства всякой порядочной женщины. В доме у князя Голицына она бывала каждую субботу. Собирались свои, т.е. тот очарованный кружок, в который трудно попасть. После обеда иногда составлялись танцы, в которых принимала участие и Фанни-Эльснер. С какою гордостью я рассказывал о ней по Понедельникам, возвращаясь в институт! Я танцевал визави с Фанни-Эльснер, я танцовал с нею, она подарила мне цветок! В глазах товарищей это поднимало меня на высоту завидную.
Накануне отъезда из Москвы, Фанни-Эльснер была на парадном обеде в честь её у князя Голицына. На этом обеде присутствовала вся Московская знать и граф Закревский.
Семейство князя состояло из супруги его княгини Прасковьи Николаевны, урожденной Матюниной, сыновей: Сергея, Александра, Владимира и дочери Александры Владимировны. Младший сын князь Владимир убит в перестрелке с горцами на Кавказе, князья Сергей и Александр умерли. Осталась в живых только княжна Александра Владимировна, посвятившая жизнь свою и остатки когда-то громадного состояния делам благотворительности. Княгиню Прасковью Николаевну Москвичи вероятно еще не забыли, и за её высокие душевные качества, и как страдалицу, прикованную к постели тяжким недугом в продолжении почти 30-ти лет.
Отец мой доктор И. Е. Дроздов вырезал князю Владимиру Сергеевичу из плеча горскую пулю.
15-го июля 1848 года, в день св. Владимира, князь перед отъездом с Кавказа справлял свои именины; это было в Пятигорске. Местом празднества выбрана поляна на подошве Машука, близ знаменитого привала. На поляне этой были разбиты шатры и палатки, драпированные зеленью и цветами. Для танцующих настлан пол. Веселились до упаду. Празднество закончилось Фейерверком, который устроил для князя начальник крепостной артиллерии в то время на Кавказе генерал-лейтенант Семчевский. Удачно выбранная местность, дивная южная ночь, силуэты гор, вырисовывающиеся на горизонте, все это гармонировало с настроением гостей радушного и ласкового князя именинника. Чудная, памятная ночь, а для меня в особенности, и вот почему: в кружке дам, рядом с моею матерью, сидел князь; я вертелся около; вдруг князь подозвал меня к себе и, обращаясь к матери, произнес: “У меня есть просьба к вам, Марфа Николаевна; отдайте мне моего крестника, вместе с заботою о его будущности. Даю вам слово, что он будет мне также дорог, как бы родной сын, и даже дороже. Хочешь ехать со мной в Москву? спросил он, обращаясь ко мне. Подумайте, Марфа Николаевна, и помните, что исполнив, мою просьбу, вы сделаете мне величайшее одолжение”. Хотя и вполне неожиданно, но предложение было сделано так искренно, честно и с таким чувством, что мать моя согласилась. Личные её отношения к супруге князя, жившей в то время уже в Москве, были настолько дружеские, что думать, конечно, было не о чем.
Случай этот весьма характерен. Это не каприз вельможи, швыряющего деньги. Обязательство, принятое им на себя и честно исполненное, обличает истинно-доброго человека, который сторицей благодарил за оказанное ему врачебное пособие.
Добрые дела, на которые князь Владимир Сергеевич был весьма щедр, и покровительство талантам обходились ему, конечно, дорого, и от огромного состояния его осталось очень мало; но, господа, чтобы бросить камень, надо иметь на это право, и много ли найдется из прожившихся богачей таких, которые прожились с меньшим эгоизмом, чем князь Владимир Сергеевич? Да, наконец, какая бы это была тоскливая жизнь, еслибы все только наживали и никто не проживал? Князь был Русский человек, да при том еще и боярин. Не прижаться же ему, подобно Немецкому аптекарю, у которого и поцелуи жене рассчитаны и размерены? Обед, да такой обед, чтобы и известный Московский гастроном Рахманов облизался; пир на весь мир, гостям всего вдоволь, и хозяйского радушия, и ласки, и угощения. Кушай в волю, да и с собою захвати, чего можно наложить в карманы.
Еще до назначения начальником центра Кавказской линии, князь однажды в Пятигорске устроил бал над кратером угасшего вулкана. Сотни рабочих построили прочный пол над провалом, отлогости горы задрапировали временными цветниками, а внутренность и дно провала, куда желающие могли спускаться на кресле, были великолепно иллюминованы. Затея оригинальная, но эффектная.
В другой раз, в Пятигорске же, в день своих именин, князь сделал бал в Казенном саду. По аллеям и на площадках были настланы полы. В углублениях аллей разбили шелковые и ковровые шатры для дам, а для мужчин палатки. В уборных, в случае надобности, дамы могли найти все принадлежности туалета, начиная с духов и оканчивая башмаками. За отсутствием семейства князя, хозяйкою бала была известная в то время красавица графиня Орлова-Денисова.
Многие скажут, что всё это барские затеи на счет крепостного пота. В большинстве случаев, пожалуй, так; но и в пору крепостного права, князь Владимир Сергеевич к своим многочисленным крепостным относился вполне по-человечески. Он был слишком умен, образован, честен и справедлив, чтобы подобно многим поставить свое право в состояние невменяемости. Ни с кого он не драл и никого не жал. Его большая дворня, кроме содержания, получала и жалованье. “Я достаточно богат, говаривал он, чтобы платить людям, которые служат мне”.
Старое старится и умирает. Многих, многих с тех пор не стало. Давно нет и князя Владимира Сергеевича, приютившегося в Москве на Миусском кладбище. Мир праху твоему, незабвенный, хороший, добрый человек, и я уверен, что оставшиеся в живых и знавшие тебя, прочитав эти строки, вспомнят твою хлебъ-соль, твою ласку, и помянут тебя добрым словом.
Доброе старое время, говорит с сарказмом новый человек. Суд скорый, но не правый, и чтобы произнести его справедливо, надо быть, если не лучше, то по крайней мере, не хуже прежних людей. Глядим мы слишком вперед, как будто прогрессируем, стараемся всё утилизировать и, в заботах о будущем, потеряли настоящее, а к прошедшему относимся с отвращением. А лучше ли от этого жить?…