XIV. Глафира Ивановна Ржевская, урожденная Алымова
В то время, когда дочь Сумарокова, впоследствии, по мужу Княжнина, и Каменская, по мужу Ржевская, воспитанные в кружке представителей только что зарождавшейся в России литературы, начинают собою новое поколение русских женщин, женщин-писательниц, когда вслед за ними, выступает с этим же именем еще более крупная женская личность, княгиня Дашкова президент академии наук, а за нею целый ряд женщин-писательниц, учениц Ломоносова, Сумарокова, Княжнина, Новикова, в то время, когда русская женщина, как общественный деятель и литератор, становится уже весьма заметным явлением в общественной жизни, — нарождается новое поколение женщин, которые вырастают и развиваются под иными уже условиями, вне прямого влияния литературных и общественных деятелей, и вносят в русскую жизнь новый тип женщины, до того времени еще неизвестный.
Одним словом, нарождается поколение будущих “институток”.
Как Сумарокова-Княжнина начинала собою поколение женщин-писательниц, так с Глафирою Ржевскою зачинается поколение женщин-институток.
Девическое имя Глафиры Ржевской было — Алымова.
Алымова родилась в 1759-м году, в то время когда Сумарокова-Княжнина уже заслужила славу женщины-писательницы, и при том первой по времени; а когда умерла вторая, по времени, русская писательница, Александра Ржевская, рожденная Каменская, Глафире Алымовой было только десять лет.
Около этого времени, как известно, императрица Екатерина П, при непосредственном руководстве Ивана Ивановича Бецкого, основала первый в России женский институт, при смольном монастыре, получивший, при своем основании, название “общества благородных девиц.
До основания смольного института русские девушки воспитывались большею частью дома: так дома, воспитаны были первые русские писательницы — Сумарокова-Княжнина и Каменская-Ржевская. С основания же института при смольном монастыре дочери благородных родителей отдавались в это заведение.
Одною из первых поступивших в это заведение была Глафира Алымова, происходившая из дворянской, но бедной фамилии.
Для биографии Алымовой имеется богатый источник — это ее собственное жизнеописание, к которому, однако, следует относиться с крайней осмотрительностью, так как без критики сообщаемых ею фактов, отзывов и оценок едва ли возможно принимать на веру многие из ее показаний.
Родилась она в многочисленном семействе, где, следовательно, при неимении достаточной обеспеченности к жизни, рождение нового ребенка равнялось несчастью.
Поэтому Алымова, впоследствии Ржевская, так говорит о своем рождении:
“Не радостно было встречено мое появление на свет. Дитя родившееся по смерти отца, я вступила в жизнь с зловещими предзнаменованиями ожидавшей меня участи. Огорченная мать не могла выносить присутствия своего бедного девятнадцатого ребенка и удалила с глаз мою колыбель, а отцовская нежность не могла отвечать на мои первые крики. О моем рождении, грустном происшествии, запрещено было разглашать. Добрая монахиня взяла меня под свое покровительство и была моею восприемницею”.
Только по прошествии года родные с трудом уговорили мать малютки Алымовой взглянуть на своего девятнадцатого ребенка.
Первое, что сохранилось в памяти девочки, это то, что мать тяготилась ею и не любила ее, как старались уверить ребенка услужливые родные.
Совсем еще крошкой взяли ее в смольный институт, и здесь уже выработался ее характер без всякого влияния домашнего воспитания.
Сразу девочка сделалась любимицей начальницы института, госпожи Лафон, и знаменитого И.И. Бецкого, под непосредственным руководительством которого и состояли все учебные и благотворительные заведения екатерининского времени.
Алюмову все баловало — и начальство института, и сама императрица, а за ними и все воспитанницы заведения, смотревшие на нее отчасти как на круглую сиротку.
С своей стороны, маленькая Алымова страстно привязалась к госпоже Лафон и к Бецкому.
О своей привязанности к первой она, между прочим, сама говорит в своих записках с такой оригинальной откровенностью:
“Мое чувство к госпоже Лафон походило в то время на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласк. Однажды я решилась притвориться, будто я не в духе, чтобы рассердить ее и чтобы потом получить ее прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая свое расположение виновным. Это заметила я в отношениях к другим и пожелала испытать всю прелесть примирения. Видя ее удивленною и огорченною моим поведением, я откровенно призналась ей в своей хитрости”.
Хитрость и притворство — едва ли не первое чувство, развиваемое в молодых существах затворническою жизнью институтов и монастырей, при совершенном изолировании их от жизни общественной. Баловство же, предпочтительно перед другими оказываемое некоторым личностям, развивает в них самолюбие в ущерб другим добрым инстинктам человеческой природы.
Невыгодность такого воспитания отразилась отчасти на первых русских женщинах-институтках, из числа которых мы и выводим теперь перед читателями личность Алымовой, а после укажем на подобную же, хотя с иными нравственными задатками личность Нелидовой.
Алымова, кроме того, что она является первою женскою личностью из поколения институток или так называемых “монастырок”, заслужила право на историческое бессмертие еще и тем, что место в русской истории отводит ей знаменитый любимец и друг Екатерины II-й, И.И. Бецкий.
Алымова, если верить ее запискам, была последнею несчастною страстью этого славного своею общественною деятельностью старика; не верить же ее запискам вполне мы не имеем права, хотя и можем сомневаться в правдивости некоторых из ее рассказов, в верности окраски тех или других событий, непосредственно связывавшихся с жизнью этой женщины.
Так всего менее мы можем доверять ей, без критики, там, где она дурно отзывается о Нелидовой, может быть, из понятного чувства соперничества и женской, а наиболее придворной завистливости.
О Бецком она, между прочим, говорит:
“Затрудняюсь определить его характер. Чем более я о нем думаю, тем смутнее становится он для меня. Было время, когда влияние его на меня походило на очарование. Имея возможность делать из меня, что ему вздумается, он но своей же ошибке лишился этого права. С сожалением высказываю это, но от истины отступать не хочу”.
Это говорит она о несчастной к ней страсти семидесятилетнего старика, когда, между тем, самой девушке было только семнадцать — восемнадцать лет.
Далее Алымова говорит в своих записках, относительно привязанности к ней Бецкого:
“С первого взгляда я стала его любимейшим ребенкам, его сокровищем. Чувство его дошло до такой степени, что я стала предметом его нежнейших забот, целью всех его мыслей. Это предпочтение нисколько не вредило другим, так как я им пользовалась для блага других: ничего не прося для себя, я всего добивалась для своих подруг, которые благодарны мне были за мое бескорыстие и, вследствие этого, еще более любили меня…”
Еще далее о Бецком:
“Я бессознательно чувствовала, что он мне подчинялся, но не злоупотребляла этим, предупреждала малейшие желания его. Исполненная уважения к его почтенному возрасту, я не только была стыдлива перед ним, но даже застенчива”.
Но скоро Бецкий, — продолжает Алымова: — “перестал скрывать свои чувства ко мне и во всеуслышание объявил, что я его любимейшее дитя, что он берет меня на свое попечение, и торжественно поклялся в этом моей матери, затеплив лампаду, перед образом. Он перед светом удочерил меня”.
В продолжение трех лет старик навещал ее каждый день и, по видимому, весь сосредоточился в своем неудержимом к ней чувстве.
“Три года протекли как один день, посреди постоянных любезностей, внимания, ласк, нежных забот, которые окончательно околдовали меня. Тогда бы я охотно посвятила ему свою жизнь. Я желала лишь его счастья: любить и быть так всецело любимою казалось мне верхом блаженства”.
Ни слякоть, ни дождь, ни снег, никакие государственные заботы не отвлекали Бецкого от посещения своего молоденького друга: каждый день он у нее — она буквально зреет на его руках.
Сначала он думал привязать к себе девушку, ослепив ее драгоценными подарками; но она от всего отказывалась. Затем, как бы шутя, он при других спрашивал ее: чем она охотнее желала бы быть женой его, или дочерью? Девушка отвечала, что предпочитала бы быть его дочерью.
Но вот наступило время выпуска девиц из института — выходила из него и Алымова.
Бецкий по этому случаю носит ей образцы платьев, материй, украшений, предлагая ей выбирать самое дорогое, все, что только могло ей понравится.
Но сама императрица, с любовью следившая за первым выпуском смолянок и ласкавшая девочек, особенно некоторых избранных, как своих детей, одарила Алымову всем необходимым, пожаловала ее фрейлиною и в числе некоторых других фрейлин и высоких придворных особ женского пола назначила ее присутствовать при встрече невесты великого князя Павла Петровича, долженствовавшей в это время прибыть в Россию.
Бецкий и здесь не покидал ее давал ей, на дорогу деньги, следил с ревнивой любовью за каждым ее шагом, и Алымова с сожалением высказывается по этому случаю о добром старике, которым не во время овладела несчастная страсть к слишком молоденькой для него девушке.
“Несчастный старец! — восклицает она по этому поводу: — душа моя принадлежала тебе! Одно слово, и я была бы твоею на всю жизнь. К чему были тонкости интриги в отношении к самому нежному и доверчивому существу?… Тебя одного я любила и без всяких рассуждений вышла бы за тебя замуж”.
Но старик, ослепленный страстью, сам поступал неблагоразумно и оттолкнул от себя девушку: он ревновал ее ко всем и ко всему; даже женщин, любивших девушку, он стал удалять от нее, желая, чтобы все ее симпатии и все ее время, каждый шаг ее и помысел принадлежали ему одному безраздельно.
Такая деспотическая в своем проявлении страсть сначала беспокоила девушку, а потом начинала уже сердить ее, отдалять от ослепленного старика.
“Он не выходил из моей комнаты, — продолжает Алымова: — и даже, когда меня не было дома, ожидал моего возвращения. Просыпаясь, я видела его около себя. Между тем, он не объяснялся. Стараясь отвратить меня от замужества с кем-либо другим, он хотел, чтобы я решилась выйти за него, как бы по собственному желанию, без всякого принуждения с его стороны. Страсть его дошла до крайних пределов и не была ни для кого тайною, хотя он скрывал ее под видом отцовской нежности. В семьдесят пять лет он краснел, признаваясь, что жить без меня не может. Ему казалось весьма естественным, чтобы восемнадцатилетняя девушка, не имевшая понятия о любви, отдалась человеку, который пользуется ее расположением”.
Но девушке, брошенной в водоворот придворной жизни, и притом такой одуряющей и ослепляющей жизни, какая была при блестящем дворе Екатерины II, начинали уже многие нравиться из придворных мужчин.
Особенное же внимании она обратила на умного и образованного придворного, уже нам известного из прежних очерков, Алексея Андреевича Ржевского, за которым, как мы знаем, была замужем вторая из русских писательниц, Каменская-Ржевская и о котором в эпитафии этой самой жены его поэтом сказано было:
Скончавшись, Ржевская оставила супруга;
Супруг, в ней. потеряв любовницу и друга.
Отчаясь, слезы льет и будет плакать век…
Но Ржевский, по видимому, не вечно “слезы лил” о своей первой жене, а полюбил Алымову и посватался за нее.
Алымова отослала его к Бецкому, как к своему отцу, опекуну и благодетелю, и сама сказала старику о предложении Ржевского.
Старик был поражен этим известием. Им овладело отчаяние и злоба — девушка, которая оставалась его единственною привязанностью на земле, пропадала для него навеки.
Чтобы отвратить свою любимицу от этого замужества, Бецкий уверял ее, что она обманута Ржевским и князем Орловым для каких то своих тайных целей, и прибавлял к этому, что он “умрет с горя, если она будет несчастлива”.
Девушка покорно отказалась, вследствие этого, от руки Ржевского, и Бецкий на коленях благодарил ее, просил прощения за минутную вспышку, которую он дозволил себе, узнав о том, что девушка отвечала было согласием на предложение Ржевского.
Долго продолжалась потом борьба между привязанностью девушки к Ржевскому и жалостью к старику.
Не станем повторять за рассказчицей длинного, и утомительного по своим мелочных потребностям, повествования о том, как хитрил Бецкий, чтобы отвратить девушку от замужества, как чернил Ржевского, как потом был обнаруживаем в своей хитрости, сознавался в ней, снова вымышлял разные проделки, — все это едва ли может быть принято вполне на веру, тем более, что рассказчица, видимо, усиливает краски, бросающие невыгодную тень на личность Бецкого.
Как бы то ни было, но борьба кончилась не в пользу Бецкого: девушка вышла за Ржевского.
В первое время Бецкий уговорил молодых жить у него в доме. Но и здесь он продолжал ту же тактику — старался уронить мужа в глазах жены, отвратить от него ее привязанность, отвратить ее от двора и тем поставить в единственную зависимость от самого старика.
Ржевские не выдержали этой жизни и оставили старика в его грустном уединении, на попечении дочери, госпожи де-Рибас.
Старик слег. Ржевская часто навещала его из жалости; а почти умирающего старика — говорит она все еще “влекло ко мне неугасаемое чувство”.
Скоро доступ к больному старику был запрещен для Ржевской, потому что немощного Бецкого охраняла упомянутая де-Рибас, которую Ржевская в своих записках не без злобы чернит как злую женщину, снабжая ее именем “аргуса”.
“В эту пору. — говорит Ржевская: — старик ослеп и почти терял рассудок”.
Оценивая вообще характер отношений к ней Бецкого, она прибавляет:
“И.И. Бецкий мог мне сделать много добра, а, между тем, имея самые благие намерения, он принес мне много вреда. Никто в мире не любил меня так сильно и с таким постоянством. Он мог сделаться моим мужем, служить мне отцом, благодетелем; но, по собственной вине не достигнув своих целей, он стал играть роль моего преследователя. Будучи предметом моей первой привязанности, он мог легко жениться на мне, без огласки, послужившей лишь к его стыду”.
Далее Ржевская рассказывает о себе, что она поступила ко. двору будто бы “с отвращением” и не могла пробыть там долее года.
Но мы и здесь, дозволяем себе не доверять ее искренности, как не вполне доверяли и тому, что говорила она о своих отношениях к Бецкому.
Как бы то ни было, но двадцать шесть лет продолжались ее сношения с двором, и притом сношения слишком эгоистические, корыстные, как она и сама невольно проговаривается.
“Не все тщеславны, суетны и низкопоклонны, — говорит она: — я имею счастье принадлежат к исключениям этого рода. Имея некоторую гордость душевную, я не поддавалась превратностям судьбы и, посреди рабства, сохраняла независимость, хотя и носила цепи им налагаемые, но только до тех пор, пока положение это могло быть полезно детям моим; когда же они перестали в нем нуждаться, я покинула двор”.
Откровенность эта едва ли говорит в пользу той, которая этим самым признанием хочет возвысить себя во мнении света.
С чувством некоторого недоверия относимся мы и к другим подробностям записок Ржевской.
Она говорит, что с самого начала вступления своего в свет она вполне видела, что императрица Екатерина II очень любит ее и покровительствует ей.
Сомнения в этом мы не допускаем, тем более, что в пользу этого говорят личные признания самой императрицы в некоторых из ее писем к смолянкам, с которыми она иногда любезно переписывалась, как с обоими балованными детьми.
В письме к хорошенькой смоляночке Анне Левшиной, которую она везде называет “черномазою Левушкой”, великая Екатерина следующие слова относит к Алымовой: “Алимушка… Ты заслуживаешь великую мою благодарность за приятное приветствие, тобою мне сделанное, и что ты умеешь выманивать монахинь из келий своею игривостью…”.
Затем, когда “Алимушка” поступила ко двору, ее стали подозревать в предпочтении двора наследника престола Павла Петровича, резиденция которого была в Гатчине, двору императрицы-матери, в том, что будто-бы, как тогда выражались, Алымова изменяла “большому двору” в пользу “двора малого”,
Еще когда Алымова была в Смольном, ее очень любила великая княгиня Наталья Алексеевна, первая супруга великого князя Павла Петровича. Наталья Алексеевна часто ездила в монастырь. С Алымовой она занималась музыкой, дружескою беседою и вообще оказывала ей заметное предпочтение. Великая княгиня обещала взять Алымову к себе в качестве друга. Будучи уже больной, Наталья Алексеевна присылала ей записочки с графом Разумовским, букеты и вообще относилась к ней самым дружественным образом.
Но хотя Наталья Алексеевна умерла, Алымова поступила, однако, во двор ее супруга, великого князя, фрейлиной к заменившей Наталью Алексеевну новой супруге великого князя, Марье Федоровне.
Когда великий князь поехал в Берлин, чтобы встретить свою невесту, Алымова в числе прочих назначена была в церемониал этой встречи, как состоящая в штате великой княгини.
В Мемеле их представили невесте цесаревича Великая княжна любезно заметила, что великий князь “особенно бранил” ее, Алымову. Марья Федоровна была всю дорогу любезна с Алымовой и предпочитала ее даже жене фельдмаршала Румянцева.
Алымову вскоре назначили в компаньонки к великой княгине, которой она должна была читать, присутствовать при ее уроках в русском языке, сопровождать на балы, в концерты, к двору, в церковь, на прогулки и пр.
Но великая княгиня будто бы скоро стала ревновать ее к своему супругу.
“Она постоянно стала охладевать, — пишет Ржевская: — стала сдержанна; потом начала холодно обращаться со мной! К великому удивлению моему я узнала, что ревность была причиной этой перемены”.
Боясь неудовольствий, Алымова предостерегала великого князя по этому случаю, и все напрасно.
“Когда я его предостерегала, он отвечал, что ему надоели все сплетни, что он знать их не хочет, и попрежнему был ко мне внимателен. Это продолжалось до моего замужества. Я надеялась, что свадьба моя положит конец этому ухаживанью. Ничуть не бывало: оно еще усилилось”.
В Алымову все влюбляются — и старик Бецкий, и великий князь — это-то и подрывает веру в искренность ее признаний, и мы позволяем себе вновь сомневаться в этой искренности.
“Между нами завязалась дружба”, говорит она далее, и в другом месте прибавляет: “дружба наша была самого невинного свойства; между тем, милость обходилась мне весьма дорого, причиняя много неприятностей”.
Великий князь и великая княгиня попросту ездили к ней, часто у нее завтракали, обедали, что для Ржевской казалось очень разорительным.
“Великий князь так привык ко мне, — продолжает она свои признания: — и так мне верил, что даже, когда был мною недоволен, не переставал оказывать мне уважение. Не хвастаясь, могу сказать, что я удерживала его в пределах долга в отношении к его супруге, восхваляя ее достоинства. Не так действовала Нелидова, когда она попала в милость”.
Вот где разгадка всего — Нелидова ее соперница; но об ней мы скажем в своем месте.
Десять лет продолжалась дружба великого князя с Ржевской.
“Мне нужно было съездить в Москву. Во время моего отсутствия, продолжавшегося два года, великий князь привязался к Нелидовой”.
“Inde irae”, как говорили римляне.
Впрочем, когда Ржевская воротилась из Москвы, Павел Петрович очень ей обрадовался; но она не понравилась госпоже Бенкендорф, любимице великой княгини.
Нельзя не заметить, что Ржевская в своих записках везде старается уронить Нелидову.
Случится ли у великого князя с супругой размолвка, и Ржевская поясняет:
“Причиной этого была госпожа Нелидова, овладевшая умом великого князя. Весьма умная, она была отвратительно не хороша собой”.
Время, между тем, шло. У Ржевской есть уже взрослая дочь, которую тоже пожаловали во фрейлины.
Дочь выходит замуж за Свистунова — и вот со дня этой свадьбы Ржевская окончательно разрывает связь с двором.
Дело было, таким образом, как рассказывает сама Ржевская:
Павел Петрович, бывший уже императором, желал лично присутствовать на свадьбе и при одевании невесты. Свадьба должна была происходить в Павловске. Но фавориты императора Кутайсов и княгиня Гагарина, питая зависть к Ржевской, были недовольны этим распоряжением, и успели возбудить против Ржевской гнев императора.
Кутайсов, бывший при императорском дворе обер-шталмейстером, замедлил высылкой для Ржевских в Царское Село придворных карет. Боясь запоздать, Ржевская и дочь сели в свои кареты и поспешили ко двору. Но они все-таки два часа опоздали.
Разгневанный император велел отрешить от должности мужа Ржевской, жениха ее дочери Свистунова и его отца, бывшего камергером императорского двора.
Начался обряд венчания. Император не выходит. Обеспокоенная этим, Ржевская спрашивает Гагарину, что за причина такой медленности императора. Ей объясняют, что император в гневе. Ржевская просит Гагарину объясниться с государем; но та отвечает, что она не смеет решиться на это, и отправляет к императору записку, написанную карандашом там же в церкви. Павел приказал сказать Ржевской, что просит их после венца к себе в кабинет.
“Такой милости он доселе никому не оказывал”, прибавляет Ржевская.
Но с того дня она удаляется от двора, считая свое положение в нем не только щекотливым, но и опасным.
Муж ее, бывший сенатором, хотя и был отрешен от должности, но ему назначена пенсия на пятьдесят лет.
Когда умер Ржевский, вдова решилась выйти замуж вторично.
Вторым мужем она избрала себе француза-савойца, Ипполита Ивановича Маскле, который известен как переводчик на французский язык басен Хемницера и Крылова, а потом был русским консулом в Ницце.
Ржевская, не сказав ничего о своем намерении императрице матери, Марье Федоровне, которая считалась ее покровительницей, просила разрешения на брак у самого императора Александра Павловича чрез графа Толстого.
Император, будто бы, просил позволения лично приехать к Ржевской для объявления своей воли.
— Никто не праве разбирать, сообразуется ли такое замужество с вашими летами и положением в свете (сказал будто бы государь при свидании с Ржевскою). Вы имеете полное право располагать собою, и по моему прекрасно делаете, стараясь освятить таинством брака чувство, не воспрещаемое ни религией, ни законом чести. Так должно всегда поступать, если это только возможно. Я полагаю, что одиночество вам в тягость: дети, будучи на службе, не могут оказывать вам должного ухода. Вам нужен друг.
Ржевская прожила до второй четверти нынешнего столетия, и умерла в 1826 году, в Москве, шестидесяти семи лет от роду. Похоронена она на ваганьковом кладбище.
Портрет, снятый с этой женщины еще в ее молодости, когда она была еще “Алимушкой”, любимицей Екатерины Великой, принадлежит к лучшим произведениям художника Левицкого и висит рядом с портретом ее соперницы, Нелидовой, и вместе с портретами первых “монастырок-смолянок” в петергофском дворце. В последнее время портреты эти взяты, кажется, в Эрмитаж. Портрет Алымовой-Ржевской-Маскле был на исторической выставке 1870-го года в Петербурге. “Алимушка” изображена играющею на арфе.
К “Алимушке” относится следующее место в послании Сумарокова к смолянкам, игравшим его “геройски драмы слезны”:
Как Рубановская в пристойной страсти ей
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры
Во горести своей
Ко смерти став готовой,
В минуты лютаго часа
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньева, цветя век старый избирает,
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает.
“Алимушка”, значит, хорошо играет служанок. Но перейдем к ее сопернице Нелидовой.