III. Екатерина Александровна Княжнина (урожденная Сумарокова)
Нам предстоит теперь сказать о первой, по времени, русской писательнице. Едва тяжелая бироновщина покончила свое существование, как на Руси является женщина-писательница. Выясним это явление в истории русской жизни.
Кому не известно, какое тяжелое время переживала Россия в течение первой половины ХVIII столетия: пятьдесят еще лет после того, как Россию насильно поворотили лицом от востока к западу и указали ей там, где заходит солнце, образцы иных обычаев, иных общественных порядков, иного строя жизни, — после того, как этот “страховатый” для русского человека запад, приславший когда-то, по преданию, варягов, чтоб “княжите и володети нами”, стал высылать к нам помимо фряжских вин, астрадамовских сукон и веницейской объяри, фряжскую цивилизацию с фряжскими “недоуменными” книжками и немецкими “греховидными” кафтанами и пр” — пять десять еще лет старая Русь старалась вновь поворотить свое лицо от запада к излюбленному востоку и, отворачиваясь от этого милого запада, упорно вела, в силу исторической инерции, неравную борьбу против всего, что оттуда исходило и нарушило привычный покой.
Тяжелая была эта борьба и для тех, которые глядели на запад, и для тех, которые от него отворачивались. В высших слоях общества и в правительственных сферах шла — нельзя сказать, чтобы ломка насильственной ломки никакой почти не было — а скорее расчистка мусора, кучами остававшегося от ветхих, самообрушивавшихся зданий ветхой Руси, которые, падая сами собой, как падали когда-то и древние свайные постройки с изъеденных червоточиною устоев, давили иногда и обитателей своих, заранее не выбравшихся из своих ветхих привычных жилищ.
Много и женщин погибло под развалинами рушившихся ветхих зданий. Не мало таких жертв уже перечислили мы, и могли бы насчитать еще больше, если бы это не стало, наконец, утомительным, притупляющим внимание и интерес: женщины ссыльные, казненные, заточенные в монастыри, сеченные, кнутами, кошками, батогами, битые шелепами, плетьями, женщины с отрезанными языками, женщины почти в детстве умиравшие от невозможности дышать в душной и пыльной атмосфере разрушавшихся зданий — все это так однообразно, так утомительно, так похоже одно на другое.
Но вот Россия переваливается за вторую половину XVIII столетия. Отошли времена Меншиковых, Монсов, Минихов, Остерманов, Лестоков, Биронов.
Становится свободнее дышать, приветливее смотрит русская земля, легче, по видимому, становится жить некоторой части русского общества, которое непосредственно выносило на своих плечах тяжесть падавшей старины.
И женщине становится относительно легче дышать: мусор понемногу убирается, пыль улегается, более оживленные женские лица выступают на свет божий, женщины с другими интересами, с другими чертами с другими стремлениями.
Является особый тип женщины — женщина-писательница.
Эта уже не та женщина, которая сидела в тереме, в монастырской келье, вышивала воздухи и орари на церковь, и не та. которая танцевала только на петровских ассамблеях и интриговала при дворе с “денщиками”, а потом “пети-метрами”, не та, наконец, которая шла вместе с мужем или любовником в дворцовые заговоры, чтобы посадить того или другого у кормила правления и быть “во времени” — многознаменательное слово! — или которая безмолвно шла в ссылку с мужем или с отцом, замешанным в государственное злоумышление.
У этой женщины иная слава, иное честолюбие. Идеалы ее другие. Она уже больше, сравнительно, живет умом. Для нее не чужд головной труд над разрешением вопросов вне сферы двора или монастыря. Придворная интрига не влечет ее к себе — и жизнь ее слагается иначе, она менее пуста и менее преступна, и жизнь эта не имеет в перспективе ни ссылки, ни монастыря, ни публичной казни.
Такая русская женщина впервые является именно со второй половины XVIII века, в царствование императрицы Елизаветы Петровны, представляющееся таким относительно-полным отдохновения русского общества, истомленного борьбами партий, возвышениями одних, падениями других, снова возвышениями павших, преследованием одних любимцев другими, ссылками вчерашних временщиков нынешними, а завтра — нынешних вчерашними, возвращениями из ссылок прежних опальных с заменою их новыми, недавно опальными.
Женщина-писательница является вслед за мужчиной-писателем, потому что лучшая женщина, во все времена и у всех исторических народов, всегда старается делать по возможности то, что делает мужчина и что ему нравится: если мужчина танцует в ассамблее — женщина ничего, кроме ассамблеи, знать не хочет; если он думает о дворцовых интригах — она становится крайнею интриганскою; он идет в ссылку — она следует за ним.
Но когда лучшие люди русского общества поняли цену умственного труда и променяли на него придворные и всякие чиновничьи интриги — женщина взялась за книгу, за перо.
Едва явился Ломоносов, Сумароков, Княжнин, Фонвизин — явились и женщины на них похожие, им подражающие.
Когда интриговали при дворе Монсы, Остерманы, Минихи, Бестужевы-Рюмины, Лопухины — интриговали и их жены, сестры, дочери: Матрена Монс-Балк, Анна Бестужева-Рюмина, Наталья Лопухина.
Когда же Сумароков отдался служению литературе — за его письменным столом учится этому служению и его дочь.
Дочь Сумарокова является первою женщиною-писательницею в России.
Знаменитый литературный противник Ломоносова, Александр Петрович Сумароков имел двух дочерей — Екатерину и Прасковью, из которых первая рано обнаружила несвойственное в то время женщинам стремление к занятиям литературою, к производительному умственному труду, и до сего времени не ставшему еще достоянием и неотъемлемою принадлежностью женщины в такой же, или приблизительно такой же мере, в, какой он всегда был достоянием мужчины.
С той минуты, как страшная бироновщина признана покончившею свое существование и в обществе вместо иных толков и тайных перешептываний о дворцовых интригах, о том, который из временщиков сильнее и кто из двух столкнет своего противника с места, кто войдет “во время”, в силу, а кто пойдет в Тобольск, в Березов, в Пелым, — стали говорить о Ломоносове, о его первой “Оде на взятие Хотина”, написанной не по образцу утомительных писаний Симеона Полоцкого, Лазаря Барановича, Иоанникия Галятовского, Феофана Прокоповича и иных, а чистым русским языком, о преобразовании морской академии, об основании, московского университета, вместо славяно-греко-латинской академии, наконец, о журналах, о “Трудолюбивой Пчеле” и пр., — то, вместе с тем, заговорили и о женщине не исключительно с точки зрения танцорки, красавицы, возлюбленной или невесты такого-то, а о женщине учащейся и пишущей.
Вместо слов “ассамблея”, “застенок”, “дыба”, “ссылка”, в петербургском и московском обществе часто стали раздаваться слова, когда-то раздавшиеся и в западной Европе в эпоху ее возрождения, слова — “муза”, “Парнас”, “Аполлон”, “Геликон”, Грации”, и прочие термины греческой мифологии и поэзии. “Ямб”, и “хорей” заменили “дыбу” и “пытку”, “дифирамб” — “пристрастный допрос”, “сочинитель” — “заплечного мастера”.
При дворе Елизаветы Петровны чаще и чаще упоминаются греческие боги и богини. Часто вместо имени Андрея Ивановича Ушакова, произносятся там имена не только Михайлы Васильевича Лемоносова, Александра Петровича Сумарокова, Якова Борисовича Княжнина, но и имя юной дочери Сумарокова, Екатерины. О “Катиньке” Сумароковой говорят как о “пламенной любительнице муз”, и ею интересуются, ее хотят видеть как редкое, небывалое явление, но ее и побаиваются; юные сверстницы ее и старшие дамы, воспитанные еще на меншиковских, остермановских и лестоковских ассамблеях, или в традициях бироновщины, не знают, о чем с Сумароковой и говорит, как к ней приступиться.
С молоденькой Сумароковой, — замечали впоследствии ее жизнеописатели, — “по тогдашнему образу мыслей, большая часть из ее современниц, предупрежденных не в пользу наук для женщины, боялись сказать лишнее слово”.
“Но зато, — прибавляли эти писатели, — с такою образованною девушкою охотно говорили Ломоносов и Шувалов”.
Известно, что между Ломоносовым и Сумароковым часто возникали неудовольствия сначала литературного, а потом далеко не литературного свойства. Резкие отзывы одного о другом, еще более резкие ответы другого и новые нападки первого; вспыльчивость и несдержанность характера Ломоносова, единодержавно хотевшего владычествовать на “российском Парнасе” и воевавшего с своими литературными русскими врагами в такой же жесткой и крутой форме, в какой он вел войну в академии с академиками немцами, Шумахером, Миллером и др.; горячность самолюбивого и входившего в силу нового служителя муз, такого же, как и Ломоносов, щедрого на крупное слово парнасского обывателя и гражданина Сумарокова, — все это очень занимало тогдашнее общество, развлекало двор, давало пищу толкам о литературе, о “пиитике”, о “российском слоге и чистоте оного” и еще большими смутами отражалось на “российском Парнасе”, где друг против друга стояли два борца, две славы, старая и молодая, не щадившие одна другую.
Но, несмотря на все это, Ломоносов, воюя с отцом юной Сумароковой, “благоговейно, — говорят, — всегда подходил к ручке Екатерины Александровны, приветствовал ее иногда стихами и публично говорил:
“Вот умница барышня! В кого такая родилась?”
Конечно, эти слова, произносимые публично, услужливые приятели наших литературных противников и тогдашние сплетники тотчас спешили передавать Сумарокову, и война загоралась еще в более ожесточенных формах.
Сказать “в кого такая родилась умница барышня”, когда отец этой барышни был Сумароков, это действительно значило зло пошутить, и шутка, конечно, не проходила даром.
Само собою разумеется, что отец гордился своею “Катинькой”, которую он, когда она была совсем еще маленькою девочкой, сам учил грамоте, письму и стихотворству — “пиитике”, потому что девочка была очень понятлива и даровитая ученица, что Сумароков не мог сказать о другой своей дочери — Прасковье, потому что эта последняя, вышедшая впоследствии замуж за графа Головина, к служению музам “не находила себя способною”.
При всем том, Сумароков своеобразно относился к участию женщины в литературе Страстно любя, чтобы дочери шли по его следам, больше думали о Парнасе, чем о танцевальных вечерах, о пиитике больше, чем о мушках и фижмах, говорили бы о стихотворстве и чистоте российского слога больше, чем занимались бы толками о петиметрах, — не мог, однако, помириться с тою мыслью, чтоб женщина, а особливо девушка, писала стихи от своего имени, от лица женщины, и всего менее, когда речь должна была касаться мифологического и действительного амура.
— К девицам это нейдет! — говорил он нередко: — благовоспитанная стихотворица девица должна только думать о мастерстве в стихах, а не об изъяснениях полюбовных.
Как бы то ни было, но слава юной стихотворицы росла с каждым днем в обществе и при дворе.
Девушка была уже на возрасте, и у нее явилось не мало молодых и старых поклонников. Многие готовы были бы предложить ей руку; но смельчаков было мало, которые бы решились присвататься к образованной девушке.
— За кого ей идти? — говорили в городе. — Кроме Якова Борисовича, не за кого. На такой барышне люди простые не женятся, да и сама Екатерина Александровна за простого не пойдет.
Этот Яков Борисов был не кто другой, как тоже известный писатель того времени, писатель уже третьего поколения, для которого Сумароков был как бы литературным отцом, а Ломоносов — дедушкой: это был Княжнин.
Он один осмеливался показывать любезное расположение к образованной дочери Сумарокова и сблизился с нею.
С своей стороны, девушка вполне доверилась Княжнину, который занимался с нею литературою, читал ей и свои и чужие, входившие в моду, стихотворения тогдашних поэтов и иногда, тихонько от отца поправлял ей ее собственные произведения, которые девушка, при его содействии, и печатала в издававшемся тогда в Петербурге журнале, в “Трудолюбивой Пчеле”.
Княжнин, — поветствуют наши старые хронографы, — “был от Сумароковой без ума, и весь двор знал уже о любви Якова Борисовича; знали, что он советовался о своих стихах с будущею своею супругою; знали, что он поправлял ей стихи”.
Так, при помощи Княжнина и тихонько от отца, девушка напечатала свои песни, конечно, анонимно, и произвела ими большой эффект в петербургском обществе, которому надоели, пятьдесят лет продолжавшиеся, всякие дворцовые и недворцовые интриги и которому хотелось отдохнуть за чувствительной песней, за хорошей музыкой. Приложенная к песням Сумароковой музыка сочинена была известным тогда композитором Раупахом.
Сумароков догадался, что это — дело его дочери и Княжнина, становившегося новою литературною силою, — его дочка нашла издателя.
Старик рассердился на эту вольность дочери и перепечатал ее песни от своего имени в “Трудолюбивой Пчеле”, снабдив это второе издание особою выноскою такого оригинального содержания:
“Сии песни найдены мною, между прочими напечатанными моими песнями, с приложенными к ним нотами, под чудным титулом”.
Желая, чтобы дочь не выходила из-под его руководства, самолюбивый старик наблюдал, чтобы его “Катинька” писала только о том, о чем он желал говорить, и потому она иногда поневоле должна была делаться его литературной союзницей.
Так, по поводу войны Сумарокова с старыми и новыми литераторами, с Ломоносовым и его юнейшими учениками, Екатерина Александровна Сумарокова напечатала стихотворение “Против злодеев”, под которыми разумелись именно литературные враги ее отца.
Вот это стихотворение первой русской писательницы, написанное от имени мужчины:
На морских берегах я сижу,
Не в пространное море гляжу,
А на небо глаза возвожу,
Стоп пуская в соление дально.
Сердце жалобы к небу возносит печально:
Ах, злодеи нас мучат нахально!
Правосудное небо воззри,
Милосердие нам сотвори
И все действия мои разбери.
Но всей жизни минуту я кажду
Утесняюсь гонимый и стражду,
Многократно я алчу и жажду!
Иль на свет я рожден для того,
Чтоб гоним был, не знав для чего,
Чтоб не трогал мой стон никого?
В день и в ночь мной тоска обладает;
Томно сердце всечасно рыдает, —
Иль не будет напастям конца?
Вопию ко престолу Творца:
Умягчи, Боже, злыя сердца!
И злые сердца действительно умягчались, когда узнавали, что это писала девушка, — и суровый Ломоносов с любовью повторял; “Умница барышня! В кого такая родилась?”
Случалось и так, что, повинуясь запрету отца, девушка печатала свои стихи, как мужчина, с обращением будто бы от мужского имени к коварной и жестокосердой возлюбленной, к “любовнице”, как тогда выражались, — и в обществе вдруг являлись переделки стихов Сумароковой, где уж жестокосердая “любовница” заменялась “коварным любовником”: все были довольны остроумной пародией, всех это занимало, и еще больше росла слава первой русской писательницы.
В скором времени юная Сумарокова вышла замуж за Княжнина, и продолжала свою литературную профессию.
Так положено было начало переворота в истории русской женщины, начало ее духовного возрождения.
Сумароковой — Княжниной бесспорно принадлежит достойный уважения почин в этом деле. За Сумароковой-Княжниной история должна признать честь введения русской женщины в круг деятелей мысли и слова, и было бы весьма желательно, чтобы русская наука не оставляла долее в безвестности произведений первой русской писательницы, как ни слабы, как ни детски эти произведения.
Если бы наша академия приняла на себя труд компактного издания всего, что успела высказать в печати русская женщина, хотя бы со времени Сумароковой-Княжниной, а потом что высказано и что сделано ее преемницами — Ржевскою, Вельяшовою-Волынскою, Зубовою, Храповицкою, Меншиковою, Буниною, Вол конскою, Хвостовою, Орловою, Ниловою, Голицыною, Поспеловою и др., о которых нами будет сказано в своем месте, то этим академия оказала бы драгоценную услугу истории нашего духовного развития.