К 70-летнему дню рождения Льва Толстого
“Мир Божий”, No 10, 1898
28-го августа исполнилось 70-летие рождения Толстого и по случаю этого дня заграничные почитатели Толстого устроили целый ряд чествований великого писателя земли русской. Один из немецких критиков, Левенфельд, составивший биографию Толстого, отправился к нему в “Ясную Поляну” и напечатал в немецких газетах свои впечатления от этого визита.
Приведем несколько выдержек из его статьи, переведенной в “Биржевых Ведомостях”.
Толстой сейчас же начал со своим гостем разговор на литературную тему. Он осведомлен обо всем, что есть выдающегося в Германии и Франции в области литературы, а также, поскольку возможно следить издали, в области искусства.
— Я многое читаю из новейших произведений ваших молодых писателей. Пишут много и, очевидно, есть не мало свежих литературных талантов. Но я знаю только одно произведение, которое более всего меня тронуло, это — “Ткачи” Гергардта Гауптмана. Это настоящее искусство, почерпнутое из самого сердца народа. Читали ли вы мое рассуждение: “Что такое искусство?” — пр” рвал сам себя Толстой.
Я отвечал, что только теперь, на пути из Москвы в Тулу, познакомился с первыми главами.
— Видите ли,– продолжал Толстой,– я изложил там методически своя взгляды по этому поводу. Мы все заблуждаемся. Мы творим не для народа, а это ведь значить ошибаться на счет всей нашей задачи. Только гауптмановские “Ткачи” являются произведением, дающим высшее художественное отражение чувств народа, и притом в форме, которая понятна для всякого из народа.
Я спросил графа, читал ли он “Одиноких людей” (того же Гауптмана), которые мы в Германии особенно ценим. Он знал, если не ошибаюсь, все драматические произведения Гауптмана, но относил их к тому роду искусства, который он теперь отвергает.
— Видите ли, — продолжал Толстой, — для меня совершенно непонятно, почему немцы ставят позднейшие произведения Шиллера выше его первой работы — “Разбойников”. Во время болезни я эту вещь прочитал еще раз. Вот это народное искусство! Никогда еще после того Шиллер столь мощно не отражал пафоса народной души.
Толстой вообще больший поклонник Шиллера, чем Гёте. Основной моральный тон шиллеровских произведений ближе к Толстому, чем возвышенное спокойствие Гёте.
Д-р Лёвенфельд, стоящий в настоящее время во главе Берлинского народного театра (Schiller-Theater) и вообще занимающийся организацией разумных развлечений для народа, много говорил с Толстым о своей деятельности. Я рассказал ему, говорит он, об основании Шиллеровского театра, о моей четырехлетней деятельности, об устраиваемых нами, вечерах поэтов, о развитии дела народных бесед в Германии, которым интересуется множество серьезных людей. В этих стремлениях есть нечто родственное Толстому, хотя они и отличаются от его учения в самом существенном пункте. Как велика эта разница, сделалось мне ясно на следующий день, когда он по прочтении отчета о нашей деятельности высказал мне свой взгляд.
— Все, что вы там делаете, я нахожу превосходным, но вы, по-видимому стремитесь к удовлетворению эстетических потребностей. Мне кажется, что вы достигнете большего влияния, если будете иметь в виду более нравственные цели, если вы рядом с вашими вечерами, посвященными Шамиссо, Шиллеру, Ленау, будете посвящать также вечера какому-нибудь Эпиктету, какому-нибудь Сакьямуни, какому-нибудь Паскалю. Германия ведь так богата народными поэтами! Я просмотрел всю вашу книжку и не нашел Бертольда Ауэрбаха и Гебеля. Одно имя нашел я такое, которое мне чуждо — Рейтер.
Ауэрбах и Гебель — любимые поэты Толстого с ранней юности. Из мелких стихотворений Гебеля он и теперь еще знает некоторые наизусть. Сорок лет тому назад он привел в Киссингене в восхищение кружок немецких друзей своим знакомством с немецкими поэтами.
Интересны также рассказы Толстого об его путешествии в Италию.
— Невозможно, чтобы вы, побывав в Италии, не видели Рима, — сказал Левенфельд.– Но об этом нет нигде и следа. И в материалах, которые я получил от графини в 1890 году, ничего не было сказано о Риме.
— Я несомненно был в Риме, — отвечал Толстой.– Я очень хорошо знаю этот город и с одним русским художником, имени которого теперь не припомню, предпринимал оттуда продолжительные экскурсии в Неаполь, Помпею и Геркуланум. Мы сходились в “Café Greco” и оттуда отправлялись в путь. Благодаря своему многолетнему пребыванию в Риме, он хорошо знал этот город.
Само собою разумеется, что речь зашла о сокровищах искусства, находящихся в Риме.
— Должен сознаться, — сказал Толстой, — что античное искусство не произвело на меня необычайного впечатления, которому, по-видимому, подчинялись все вокруг меня. Я тогда много говорил по этому доводу с Тургеневым, я был убежден в том, что классическое искусство слишком уже высоко ценят. Тургенева я пытался убедить в том, что у большинства людей вовсе нет собственного чувства к поэзии и искусству и что они большею частью говорят с чужого голоса, с голоса авторитета. В доказательство я посоветовал ему предложить большому количеству людей стихотворение Пушкина, которое само но себе очень красиво, но в котором есть довольно плохая строфа. Тот, кто не отличит тотчас же разницы между этой строфою и другими, тем самым засвидетельствует, что у него нет тонкого органа к воспринятию искусства.
— Для меня, вообще, — продолжал Толстой,– человек представлял наибольший интерес. В том, что вы писали обо мне, я прочел вчера замечание, которое мне показалось удачным. Вы говорите, что меня повсюду интересует только человек; насколько это верно, свидетельствует мое пребывание в Риме. Когда я мысленно возвращаюсь к тому времени, в моей памяти пробуждается только одно маленькое событие. Я предпринял со своим товарищем небольшую прогулку в Монте-Пинчио. Внизу, у подошвы горы, стоял восхитительный ребенок с большими черными глазами. Это был настоящий тип итальянского ребенка из народа. Теперь еще слышу его крик: “Вагени un baiocco”. Все прочее почти исчезло из моей памяти. И происходит это потому, что я занимался народом больше, чем прекрасной природою, которая меня окружала, и произведениями искусства.
Левенфельд рассказывает еще следующий курьезный случай, бывший с Толстым.
В первый раз “Плоды просвещения” появились на сцене дворянского клуба в Туле. Толстой сам руководил приготовлениями к спектаклю, дочь его выступила в качестве исполнительницы одной роли, все вообще исполнители были не призванные артисты, а любители, а цель, само собою разумеется, благотворительная. Одному из членов клуба пришлось играть роль слуги, который выбрасывал в одной сцене мужиков из передней своего барина. Но он не мог действовать так грубо, как требовал Толстой.
— Нет,– сказал Лев Николаевич,– так нейдет. Это не вышвыривание. Вы должны налечь покрепче, как это только-что было проделано со мною.
И затем Толстой рассказал следующее.
У дверей клуба, внизу, был поставлен городовой с приказом не впускать никого, кроме графа Толстого. Вдруг он видит, к своему величайшему удивлению, что подходит какой-то мужик в полушубке и без всяких разговоров направляется мимо него в двери клуба. Возмущенный такою дерзостью, городовой приказывает ему остановиться, но мужик продолжает спокойно подниматься вверх по лестнице. Не долго думая, озлобленный городовой кидается за ним, хватает его за шиворот и, стащив с лестницы, выбрасывает на улицу в снег. Только тогда, когда мужик разъяснил ему, что он — автор драмы и тот именно Толстой, которого ожидают, городовой пропустил его в двери.
— Видите,– закончил Толстой,– он сумел. Это я понимаю — вышвырнуть!
По словам Левенфельда, Толстой вовсе не производит впечатления 70-ти-летнего старика. Вид его очень бодрый, фигура — мощная, глаза — оживленные и блестят вечно-ровной добротою, беседа — живая, когда предмет разговора его воодушевляет. Он и теперь, как много лет назад, проходит пешком огромные расстояния, ездит верхом часок и затем возвращается к обеду. Работает Толстой не меньше прежнего, а читает даже больше, так как авторы посылают ему свои произведения со всех концов света.
«Мир Божий» («Міръ Божій») — российский ежемесячный литературный и научно-популярный журнал для самообразования.
Издавался в Санкт-Петербурге в 1892—1906 годах, затем под названием «Современный мир» (1906—1918).