Эта статья была помещена в
“Историческом Вестнике” за 1884 г.
А. В. АРСЕНЬЕВЪ
СТАРЫЯ БЫВАЛЬЩИНЫ
ИСТОРИЧЕСКІЕ ОЧЕРКИ И КАРТИНКИ
С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ИЗДАНІЕ А. С. СУВОРИНА
1892
Женщины Пугачевского восстания.
Приключения и судьба “жёнок”, причастных к Пугачевскому бунту.
I.
Щекотливый вопрос Пугачевского восстания.– Поношение имени Екатерины II.– Взятие жены Пугачева, Софьи, с детьми, и её показания.– Истребление памяти Пугачева.– Сожжение его дома и переименование станицы.
В числе многих неприятных для императрицы Екатерины II вопросов, поднятых заволжским пугачевским пожаром, был один, весьма щекотливый для неё, как для женщины и императрицы.
Назвавшись именем Петра III, Пугачев, вместе с тем, стал величать себя её мужем, и имя его, вместе с её именем, поминалось на ектениях передавшегося Пугачеву духовенства.
Он славил ее своей неверной женой, от которой идет отнимать престол, а его приближенные старались распускать среди заволжского казачества, и вообще среди народа, самые невыгодные мнения о ней.
Всполошившееся правительство послало офицеров удостовериться в размерах возмущения в донском и уральском войсках и в степени сочувствия этих войск самозванцу. “Сочувствия”, по расследованиям, не нашлось, но зато ротмистр Афанасий Болдырев нашел законную “прямую” жену Пугачева Софью Дмитриеву, дочь донского казака Недюжина. Она была отыскана, в октябре или ноябре 1773 г., на месте прежнего жительства Пугачева, в Зимовейской станице, и оказалась женщиною лет 32-х с троими детьми: сыном Трофимом, 10-ти лет, и дочерьми — Аграфеной, 6-ти, и Христиной, 3-х лет. По бедности, все это семейство скиталось “меж дворов”. По рескрипту императрицы Бибикову всю семью Пугачева велено было взять под присмотр, чтобы семья эта “иногда” могла служить “к удобнейшему извлечению из заблуждения легковерных невежд” и “к устыжению тех, кои в заблуждении своем самозванцовой лжи поработились”.
Прихватили заодно и брата Пугачева, Дементия Иванова, служилого казака 2-й армии (племянник его уже находился в Петербурге под присмотром) — и весь этот улов отправили в Казань “без всякого оскорбления”. В Казани приказано было содержать их на “пристойной квартире, под присмотром, а давать ей пропитание порядочное”. Добродушная императрица отнеслась так мягко к жене и детям Пугачева за их непричастность к замыслам самозванства, а так же памятуя слова Петра Великого: “брат мой, а ум свой”.
В Казани Софье Дмитриевой Пугачевой сделали допрос, причем обнаружилось, что Емельян Пугачев женился на ней лет десять тому назад, жил в Зимовейской станице своим домом, служил исправно в казачестве, а в последнее — перед бунтом — время несколько замотался, расстроился, был в колодках и бежал.
Тут же обнаружилось, что Софья была не очень преданной женой и заслужила сама то пренебрежение, какое оказал ей Пугачев впоследствии. Скитаясь и голодая, Пугачев подобрался однажды ночью, в великом посту 1773 года, к своему собственному дому и робко стукнул в окно, прося у жены пристанища и хлеба.
Софья пустила его, но с коварной целью выдать станичному начальству и, незаметно увернувшись, донесла о нем.
Среди ночи Пугачева снова схватили, набили на него колодки и повезли на расправу, но в Цымлянской станице он снова бежал и скрывался вплоть до грозного своего появления уже под именем Петра III.
Софья Дмитриева с детьми и с братом Пугачева осталась по взятии её в Казани.
В январе (10-го) 1774 года, войсковому атаману, Семену Сулину, послали из Петербурга указ следующего содержания:
“Двор Емельки Пугачева, в каком бы он худом или лучшем состоянии ни находился, и хотя бы состоял он в развалившихся токмо хижинах,– имеет донское войско при присланном от Обер-коменданта крепости св. Дмитрия штаб-офицере, собрав священный той станицы чин, старейших и прочих оной жителей, при всех сжечь и на том месте, через палача или профоса пепел, развеять, потом это место огородить надолбами или рвом окопать, оставя на вечные времена без поселения, как оскверненное жительством на нем, все казни лютые и истязания делами своими превзошедшего злодея, которого имя останется мерзостью на веки, а особливо для донского общества, яко оскорбленного тем злодеем казацкого на себе имени — хотя отнюдь таким богомерзким чудовищем ни слава войска донского, ни усердие оного, ни ревность к нам и отечеству помрачаться и не малейшего нарекания претерпеть не может”.
Дом Пугачева в Зимовейской станице оказался проданным Софьей от нечего есть за 24 рубля 50 копеек на слом в станицу Есауловскую казаку Ереме Евсееву и перевезенным покупщиком к себе.
Дом отобрали от Еремы, вновь поставили на место в Зимовейской станице и сожгли торжественно.
Чтение указа императрицы, как видно из последующего, так подействовало на казаков, устыдя их, что они, по совершении экзекуции над домом, просили чрез того же донского атамана Семена Никитича Сулина заодно уж и станицу их перенести куда-нибудь подальше от проклятого и зараженного Емелькою Пугачевым места, хотя бы и не на столь удобное.
Просьба их была уважена в половину: станица не перенесена, а только переименована из Зимовейской в Потемкинскую.
II.
Первые успехи Пугачева.– Майор Харлов и его жена.– Харлова — наложница Пугачева и его к ней привязанность.– Неестественная, но вероятная взаимность этого чувства со стороны Харловой.– Слобода Берда и царский антураж.– Убийство Харловой.
В то время, когда подобными мерами истреблялась самая память о Пугачеве, самозванец, опираясь на общее недовольство казаков и инородцев — башкир, калмыков и киргизов, делал быстрые, кровавые успехи и жестоко расправлялся с дворянством за угнетение народа и преданным Екатерине начальством крепостей.
26-го сентября 1773 года, совершая свое победоносное шествие к Оренбургу, Пугачев от крепости Рассыпной, покорившейся ему, подошел к Нижне-Озерной (все расположены на берегу реки Яика), где командиром был майор Харлов. Слыша о шествии мятежника и его бесцеремонности с женским полом, Харлов заблаговременно отправил свою молоденькую и хорошенькую жену, на которой недавно женился, из своей крепости в следующую по направлению к Оренбургу, Татищеву крепость, к отцу её, командиру той крепости, Елагину. С Нижне-Озерной крепостью случилась обыкновенная в Пугачевщину история: казаки передались Пугачеву. Харлов со своей немощной инвалидной командой не мог устоять против Пугачева, и по не долгой битве крепость была занята. Майор думал откупиться от смерти деньгами, но напрасно: суд Пугачева над непокорным ему начальством был короток. Полумертвого от ран Харлова, с вышибленным и висящим на щеке глазом, повесили вместе с двумя другими офицерами.
Расправившись с Нижне-Озерной крепостью, Пугачев двинулся на Татищеву. Расставив против крепости пушки, Пугачев сначала уговаривал осажденных “не слушать бояр” и сдаться добровольно, а когда это не имело успеха, приступил не спеша к осаде и к вечеру ворвался в крепость, пользуясь смятением осажденных во время произведенного им пожара. Начались расправы. С Елагина, отличавшегося тучностью, содрали кожу. Бригадиру барону Билову отрубили голову, офицеров повесили, нескольких солдат и башкир расстреляли картечью, а остальных присоединили к своим войскам, остригши волосы по-казачьи — в кружок. В Татищевой, между пленными, попалась Пугачеву и Харлова; он был прельщен её красотою так, что пощадил ей жизнь, а по её просьбе и её семилетнему брату, и взял ее в свои наложницы.
Вскоре хорошенькая Харлова завоевала симпатию Пугачева, и он начал к ней относиться не как к простой наложнице, а удостоил ее своей доверенности и даже принимал в иных случаях её советы. Харлова стала около Пугачева не только близким, но и любимым человеком, чего нельзя сказать о других, даже самых преданных ему, приверженцах, в основе отношений к которым была общность кровавого преступления — связь ненадежная, что и доказала последовавшая через год выдача самозванца сообщниками.
Трудно сказать, что сама Харлова чувствовала к своему завоевателю, но бесспорно, что Пугачев питал к симпатичной Харловой непритворную привязанность, и она имела право всегда, во всякое время, даже во время его сна, входить без доклада в его кибитку;– право, каким не пользовался ни один из его сообщников. Это доверие Пугачева к своей наложнице, да к тому еще “дворянке”, заставляет нас сделать весьма вероятное заключение, что и сама Харлова не наружно только (Пугачева провести было трудно) была с ним дружна, а почувствовала нечто другое, противоположное страху и отвращению, которые он должен был бы ей внушить началом своего знакомства.
Или Пугачев умел завоевывать расположение к себе женщин, или тут кроется одна из тех загадок, каких много представляет нам женское сердце и женская натура.
С сентября же началась осада крепости Яицкого городка, где укрепился с горстью преданных людей храбрый Симонов, тогда как самый город предался Пугачеву и был в его руках, а с начала октября 1773 года был осажден Оренбург с нераспорядительным немцем губернатором, Рейнсдорпом, и обе осады затянулись надолго.
Пугачев расположился станом на зиму в Бердской слободе, в семи верстах от Оренбурга, и повел осаду не спеша, не желая “тратить людей”, а имея намерение “выморить город мором”.
В Берде, которую Пугачев хорошо укрепил, он устроился совсем по-царски, сделав себе маскарадный царский антураж: Чика (или Зарубин), его главный наперсник, был назван фельдмаршалом и графом Чернышевым, Шигаев,– графом Воронцовым, Овчинников — графом Паниным, Чумаков — графом Орловым. Равным образом и местности, где они действовали, получили названия: слобода Берда — Москвы, деревня Каргаля — Петербурга, Сакмарский городок — Киева.
Харлова поселилась вместе с Пугачевым в Бердской слободе и пользовалась там своим исключительным положением, но ей недолго пришлось пожить на свете.
Скоро любовь к ней Пугачева возбудила ревнивые подозрения его сообщников и главных помощников, не хотевших никого иметь между собою и главою восстания. Может быть, это была и зависть к любимому человеку, может быть, “дворянка” Харлова, опираясь на любовь к ней лже-царя, пренебрегла заискиванием у пугачевских “графов” или обошлась с ними несколько презрительно; наконец, может быть и то, что “графы” видели и боялись смягчающего влияния молодой прекрасной женщины на их сурового предводителя. Как бы там ни было, но скоро сообщники стали требовать от Пугачева, чтобы он удалил от себя Харлову, которая-де на них наговаривает ему. Весьма вероятно, что Харлова и жаловалась Пугачеву на оскорбления её грубыми воротилами Бердской орды.
Пугачев не соглашался на это из сильной привязанности к свой пленнице, чувствуя, что с нею он лишится любимого (а может быть и любящего) человека, но, в конце концов, эта борьба кончилась победою его сообщников. Пушкин говорит, что Харлову Пугачев выдал сам, а граф Салиас в своем романе “Пугачевцы” описывает расправу, как происшедшую в отсутствии Пугачева, и, по нашему мнению, он ближе к истине: Харлову безжалостно застрелили, вместе с её семилетним братом, среди улицы и бросили в кусты.
Перед смертью, истекая кровью, несчастные страдальцы еще имели силу, чтобы подползти друг к другу и умереть обнявшись.
Трупы их долго валялись в кустах, как отвратительное доказательство тупой жестокости сподвижников Пугачева.
Пугачев, скрепя сердце, покорился этой наглости своих сообщников и, вероятно, загоревал о потере любимой женщины, ибо мы видим, что вскоре после этого казаки принялись высватывать Пугачеву невесту настоящую, чтобы стала женою, как следует великому государю, и тут снова вопрос об императрице Екатерине II, как жене Петра III, принял весьма щекотливую и оскорбительную форму, будучи поднят и обсуждаем на казачьих “кругах”, т. е. собраниях, но об этом будет повествование дальше.
III.
Прасковья Иванаева, ярая поклонница Пугачева.– “Алтынный глаз”.– Курьер Петра III.– Иванаева и её смутьянства.– Плети майорше.– Она дерется за Пугачева, переодетая казаком.– Пугачев ее берет в стряпки и экономки.– Торжество Иванаевой.
Говоря о женщинах Пугачевского восстания, нельзя обойти молчанием интересную личность жены войскового старшины, Прасковьи Гавриловой Иванаевой, ярой поклонницы Пугачева.
Перед Пугачевским бунтом, вероятно незадолго, когда ей было 26 лет от роду, муж ли ее бросил, или она оставила мужа, но только они жили розно — муж в Татищевой крепости на службе, а жена в Яицком городке (ныне Уральске) в своем собственном доме.
Прасковья Иванаева слыла в Яицком городке женщиной непорядочной и на язык невоздержной; завела себе любовников, что строго наказывалось у казаков, словом, была в городке человеком заметным.
Слухи, о появлении оставшегося в живых Петра Ш ходили в яицком войске уже давно, с самой смерти его в 1762 году.
Казак Следынков, прозванный “алтынным глазом”, еще задолго до появления Пугачева, уже мутил народ, разъезжая по Оренбургской губернии и появляясь в горнозаводских селениях.
Он называл себя “курьером Петра III”, которому поручено осмотреть порядки: каково казачество живет, да не притесняется ли начальством, чтобы потом император Петр III рассудил всех по правде. Алтынный глаз при этом делал сборы на подъем батюшки-царя, и хотя был пойман и наказан, но искра в народ была брошена..
Такие события поселили во всем Заволжье непреодолимую веру “в пришествии Петра III”, и веры этой не могли поколебать никакие, даже самые жестокие, мероприятия правительства.
Они только озлобляли народ, скопляли недовольство, чтобы потом, при малейшем поводе, вспыхнуть страшным пожаром мятежа.
Много слышала об этом и Прасковья Иванаева, но до поры до времени крепилась и разговаривала об этом, как все, вполголоса, так чтобы начальству не очень было слышно и заметно.
Но вот, над Прасковьей собирается беда: строгое общество яицкого городка, скандализованное непотребным житьем Прасковьи Иванаевой, вздумало прибегнуть к своим старым законам о наказании за блуд и подало жалобу яицкому коменданту, полковнику Симонову, прося Иванаеву, по старому обычаю, высечь в базарный день.
Разъярилась невоздержная на язык Иванаева, услышав об этом, и в таковой крайности начала по всему городку громко проповедовать, что-де скоро придет государь Петр Федорович, который все настоящие порядки уничтожит и все начальство сместит. Проповедовала она с присущим озлобленной женщине азартом и неустанно — и находила много сочувствующих её проповеди людей и голосов, вторивших ей.
Городок замутился, начальство и не радо было, что тронуло такую горластую бабу в такое смутное время, но делать нечего — надо было расправляться..
Симонов донес о смуте оренбургскому губернатору Рейнсдорпу; тот ордером от 17-го июля 1773 года, почти перед самым приходом Пугачева, приказал Иванаеву публично выдрать плетьми, что и было исполнено,– Прасковью жестоко отодрали на площади.
Это вконец озлобило неуемную бабу против начальства, но не смирило нисколько. Прошел только один месяц, и грозный Пугачев явился пред Яицким городком. Казаки встретили его с радостью, и городок передался ему весь, только храбрый Симонов засел с тысячей команды в укреплении и не сдавался самозванцу.
Городок вооружился против своего прежнего начальника, сами жители повели против него осаду, и между ними особенной яростью отличалась переодетая казаком — Прасковья Иванаева.
Так дождалась она исполнения своей заветной мечты и с радостью пошла служить Пугачеву. С этого времени Иванаева становится преданнейшим Пугачеву человеком, словом и делом ратуя за него, даже с пренебрежением к плетям, которыми неоднократно после этого драли ее.
Пугачев заметил Прасковью Иванаеву, призвал к себе и обласкал; она вызвалась быть у него стряпкой и экономкой, чтобы вести его царское хозяйство. Тут выступает на сцену ненадолго и муж её, полковой старшина Иванаев: он передался Пугачеву, вместе с прочим казачеством, при взятии Татищевой крепости, и служил при нем, надеясь достичь степеней, известных, и, пожалуй, достиг бы этого, если бы ему не стала мешать жена его.
Стоя гораздо ближе и интимнее к Пугачеву, она начала интриговать против своего мужа, и вследствие этого Иванаев был у Пугачева в некотором пренебрежении, не смотря на свой майорский чин. Ему предпочитались простые рядовые казаки и ставились над ним начальниками, и Иванаев в конце концов бежал от Пугачева и скрывался, не передаваясь на сторону и правительства из боязни наказания за измену.
Прасковья Иванаева торжествовала, и вскоре начинается дело о женитьбе Пугачева, где она принимает живое и деятельное участие.
IV.
Сборы Пугачева жениться.– Красавица Устинья — невеста Пугачева.– Затруднение по поводу нерасторгнутого брака с Екатериною II.– Свадьба.– Поминовение Устиньи на эктениях.– Саранский архимандрит и его услужливость.– Недолгое царствование Устиньи.
Пугачев задумал жениться, чтобы, вероятно, не грустить по убитой Харловой, вследствие таковой грусти обладавший сильным темпераментом Пугачев начал бесчинствовать: увез из Яицкого городка трех девок в Берду и жил с ними бесчинно в одной кибитке. Старшины, “чтобы впредь такого похищения он не мог сделать и притом видя его “наклонности” — решили согласиться на желание своего государя, хотя полагали, что жениться ему еще рано, ибо он не устроил еще порядочно своего царства”.
— В том есть моя польза! отрезал Пугачев на увещания старшин,– и дело сладилось. Решили, однако, женить его на яицкой казачке, чтобы браком этим скрепить еще более узы симпатии и сочувствия, какие питали к Пугачеву яицкие казаки.
В Яицком городке жила в это время красавица-девушка, дочь казака Петра Кузнецова, Устинья, с отцом и снохою в собственном доме. Выбор пал на нее, как на вполне достойную по своей красоте и “постоянству” высокой чести быть женою государя Петра Федоровича.
Сватами были Толкачев и Почиталин; Устинья, по девичьей робости, не хотела было и показываться им, но дело повели круто: сам Пугачев приехал посмотреть невесту, одобрил ее, дал ей несколько серебряных рублей и поцеловал.
— Чтобы к вечеру быть сговору, сказал строго Пугачев,– а завтра быть свадьбе! Венчали его с торжеством в Яицком городке в церкви Петра и Павла “соборне”, причем Устинью поминали “благоверною императрицею”, а на свадебном пире новобрачный самозванец раздавал подарки.
Бесспорно, что Пугачев если не питал к своей невесте любви, то она возбуждала его страсть и нравилась ему красотою, что же касается её участия в совершении этого брака, то оно было, как и по всему видно, довольно пассивное.
Свадьба совершилась по одним источникам в январе, а по другим — в феврале 1774 года, в Яицком городке. Для житья “молодым” был выстроен дом, называвшийся “царским дворцом”, с почетным караулом и пушками у ворот.
Устинья Кузнецова стала называться “государыней императрицей”, была окружена роскошью и изобилием во всем,– и все это совершалось тогда, когда комендант Симонов сидел в укреплении осажденный, терпел голод, подвергался приступам и ждал смерти.
В царском дворце пошли пиры горой и разливанное море.
На этих пирах “императрица Устинья Петровна” была украшением и принимала непривычные ей почести, и поклонение, от которых замирало её сердце и кружилась голова. Ей, не разделявшей ни мыслей, ни планов Пугачева, не знавшей — ложь это или истина, должно было все казаться каким-то сказочным сном наяву. Муж окружил ее подругами и сверстницами — казачками, они назывались “фрейлинами государыни императрицы”. Одна из них была Прасковья Чапурина, другая Марья Череватая; а главной надзирательницей была назначена Аксинья Толкачева, жена его сподвижника. Прасковья Иванеева играла в этом грубо-маскарадном антураже тоже важную роль и душевно была предана и Пугачеву, и Устинье Петровне, по простоте души или по рассчету почитая их за истинных царя и царицу. Пугачев, чтобы сохранить за этим маскарадным актом все значение, отдал повеление поминать во время богослужения на ектеньях Устинью Петровну рядом с именем Петра Федоровича, как императрицу, но это не удалось ему почему-то в Яицком городке: духовенство отказалось от этого, ссылаясь на неимение указа от синода,– и Пугачев, по непонятной причине, не настаивал на этом. Этот отказ довольно странен: если духовенство не боялось венчать его с Устиньей, как царя, поминать его на ектеньях, как царя, то что же духовенству стоило к этим винам присоединить и новую? Ведь отговорка неимением указа от синода была смешна, если духовенство, хотя и наружно, почитало его за царя! И умный Пугачев соглашается с этим смешным доводом, хотя его “царскому достоинству” наносился этим некоторый ущерб.
Или ему самому казалось уж это чересчур смешным по отношению к Устинье Петровне Кузнецовой — Пугачевой?
Впрочем, таким упорством было заражено не все духовенство, и мы имеем сведение, что в некоторых местах духовный чин был сговорчивее и покорнее велениям самозванца.
Гораздо позже, по переходе Пугачева на эту сторону Волги, 27-го июля 1774 года, когда он с торжеством вошел в Саранск, Пензенской губернии, встреченный не только простонародьем, ждавшим его с нетерпением, но и купечеством, и духовенством с крестами и хоругвями, на богослужении архимандрит Александр помянул вместе с Петром Федоровичем и императрицу Устинью Петровну, уже бывшую в это время в руках правительства, но саранскому простолюдью и духовенству недолго пришлось торжествовать.
На третий день, 30-го июля, торжествующий Пугачев направил свое триумфальное шествие в самой Пензе, поставив над Саранском “своих” начальников, а 31-го вошел в Саранск следовавший за Пугачевым по пятам Меллин и начал перевертывать порядки по-старому: арестовал пугачевское “начальство” и “зачинщиков” духовных и светских, а усердный архимандрит Александр был предан суду в Казани, извержен сана (причем в церкви были солдаты с примкнутыми штыками, а на Александре оковы), расстрижен и сослан. Этот случай дает нам основание предполагать, что в отказе яицкого духовенства поминать Устинью были особенные, местные причины, и их уважил Пугачев, не хотевший ссориться с нужными ему людьми.
На самом деле Устинья была царицей только по своей красоте; подругой же Пугачеву, умному и кипевшему жизнью, быть не могла. Таковою могла быть Харлова, но ее столкнули с дороги прежде времени. Неразвитая Устинья могла быть только наложницей, и Пугачев первый это увидел и устроил дела сообразно этому. Он не приблизил свою новую жену к себе, как это было с Харловой, а, живя под Оренбургом в Бердской слободе, за 300 верст от Яицкого городка, оставил Устинью в этом последнем забавляться со своими фрейлинами-казачками, и ездил лишь к ней каждую неделю, прохлаждаться и нежиться с 17-ти-летней писаной красавицей.
Начальниками осады Яицкого городка были пугачевские предводители Каргин, Толкачев и Горшков, которые вели ее в отсутствие Пугачева, но, кроме того, каждый приезд “самого” ознаменовывался сильнейшими атаками на храбро державшихся и изнемогавших уже от голода приверженцев Екатерины II. Осажденные уже ели глину и падаль, но не думали сдаваться; уже Пугачев рассвирепел от упорства своих противников и поклялся перевешать не только Симонова и его помощника Крылова, отца нашего баснописца, но и семейство последнего, находившееся в Оренбурге, а в том числе и малолетнего сына его, Ивана Андреевича Крылова.
Осажденные уже выдержали полугодовую осаду, отрезанные со всех сторон от остального мира, имея врагами своими весь город. Замедли избавление еще немного, и угроза Пугачева была бы приведена в исполнение со всей жестокостью разъяренного упорством победителя.
Но освободители пришли 17-го апреля 1774 года. В этот день приблизился и вступил в город отряд Мансурова, мятежники разбежались, начальники осады были выданы, голодные накормлены. Это случилось на страстной неделе, но день этот для осажденных был радостнее самого Светлого Воскресения — они избавились от верной и мучительной смерти.
V.
Арест “императрицы Устиньи” и Прасковьи Иванаевой.– Иванаеву снова дерут и водворяют на старое место жительства.– Взятие Пугачевым Казани и освобождение Софии с детьми.– Вместо Софьи Устинья в Казани.– Софья снова отнята у Пугачева.– Поимка его самого.
В этот же день пришел конец и прохладному житью “матушки-царицы” Устиньи Петровны: “фрейлины” её тотчас же разбежались, а ее саму и верную Прасковью Иванаеву, вступивший снова в должность Симонов арестовал, заковал по рукам и по ногам и посадил в войсковую тюрьму.
При взятии Устиньи, задорная и преданная Иванаева подняла скандал, защищая “матушку-государыню” и грозя гневом Петра Федоровича, но с нею в этом случае поступили “невежливо”, и бедная баба все-таки снова попала в руки её врагов, победу над которыми она уже торжествовала!..
Дома и имущество Устиньи были опечатаны и охранялись караулом; дом Иванаевой оказался сданным внаймы вдове войскового старшины, Анне Антоновой, и его не тронули.
26-го апреля 1774 года Устинью с Иванаевой, в числе других 220 колодников, Симонов отправил уже в освобожденный Оренбург, в учрежденную “секретную комиссию” для допросов.
Эти женщины, быв приближены к Пугачеву, могли сообщить следователям много важных сведений о самозванце, который в это время ловко увертывался от посланных за ним отрядов и особенно от энергичного в преследовании Михельсона.
В Оренбурге женщин допрашивал председатель секретной комиссии, коллежский советник Иван Лаврентьевич Тимашев, и дело о Прасковье Гавриловой Иванаевой нашел не особенно важным, ибо решил его собственной властью. Преступления Прасковьи, которая на этот раз, может быть, и присмирела, было решено наказать трехмесячным тюремным заключением, а после того бить плетьми и затем сослать на житье в Гурьев городок.
Но этот последний пункт был впоследствии отменен, и Иванаеву, наказав плетьми, водворили на место её жительства, в Яицкий городок, в собственном доме, о чем и был уведомлен яицкий комендант Симонов, вместе с препровождением к нему его “старой знакомки”.
Не весела возвратилась яростная поклонница Пугачева в Яицк, в среду жителей, помнивших и позор, и кратковременное торжество её.
Иванаева, затаив злобу, поселилась в своем доме вместе с нанимавшим его семейством войскового старшины Антонова.
Устинья Кузнецова в Оренбурге была трактована, как важное для следствия лицо, сидела закованная в тюрьме, и все допросные речи её хранились в тайне.
А в это время Пугачев, теснимый Михельсоном, опрокинулся на Казань и 12-го июля 1774 года взял ее, предав огню и разграблению своих шаек. К вечеру, оставив Казань в грудах дымящихся развалин, Пугачев отступил, а на утро спасавшиеся в крепости люди, ожидавшие с ужасом полчищ Пугачева, с радостью увидели гусар Михельсона, спешно мчавшихся к городу. Казань была в ужасном состоянии: две трети города выгорело, двадцать пять церквей и три монастыря тоже дымились в развалинах!
Тюрьма, где Пугачев год только тому назад сам сидел в оковах, была им сожжена, а колодники все выпущены на свободу.
Там же, в Казани, содержалась и первая жена Пугачева, Софья Дмитриева, с троими детьми. Узнав об этом, Пугачев велел их представить к себе, и её испуганный вид произвел на него сильное впечатление. Он был растроган и, не помня старого зла, велел освободить их из рук правительства и взять в свой лагерь, чтобы они следовали вместе с ним.
— Был у меня казак Пугачев, сказал самозванец окружающим, хороший мне был слуга и оказал мне великую услугу! Для него и бабу его жалею!..
Таким образом, Софья Дмитриева снова попала в руки Пугачева, но он не мстил ей за выдачу его в трудную минуту.
Правительство приобрело Устинью Пугачеву и потеряло Софью, но она уже не была так нужна правительству теперь — все необходимое было у неё выспрошено.
В обозе Пугачева Софья Дмитриева с детьми переправилась и за Волгу, на нашу сторону, сопровождала его во всех дальнейших походах, последовала за ним и тогда, когда, теснимый со всех сторон, Пугачев снова поворотил к Волге.
Между тем в очищенной от мятежных шаек Казани приводилось все в старый порядок.
На смену освобожденной Софьи Дмитриевой привезли в Казань Устинью Кузнецову и снова подвергли допросу в казанской секретной комиссии, где действовали генерал-майор Павел Сергеевич Потемкин и капитан гвардии Галахов.
Тут обнаружилось, что в опечатанном доме Устиньи, в Яицком городке, находятся сундуки с имуществом её мужа, Пугачева, и за ними тотчас же послали нарочного, чтобы Симонов выдал их и препроводил под надежным конвоем в Казань.
Что найдено в этих сундуках — неизвестно. Вероятно, кроме драгоценностей, награбленных за Уралом, ничего важного.
Вся эпоха Пугачевского бунта представляет какую-то странную игру в прятки: сегодня входит в город Пугачев и расправляется по-своему, завтра он уходит, — по пятам его вступают правительственные войска и начинают все переделывать. Быстрые перемены, от которых хоть у кого закружится голова – и, в конце концов, — кровь, стоны, пожары, грабеж!..
Пугачев доигрывал свою страшную комедию с переодеванием; он уже, как дикий зверь, загнанный охотниками, свирепо бросался из стороны в сторону и затем вдруг повернул к Волге обратно, питая все-таки какие-то грандиозные планы. Его преследовали по пятам; в самом войске его открылись измены, начали уходить от него массами; среди самых близких сообщников начались тайные переговоры о выдаче самого Пугачева!..
В этом переполохе, когда преследовавшие Пугачева отряды отхватывали от него кусок за куском от обоза и войск, в августе 1774 года была снова взята правительственными войсками и Софья Дмитриева с обеими дочерьми; малолетний сын Пугачева, Трофим, остался при нем. Софью Пугачеву опять, во второй раз, отправили в Казань, где сошлись теперь обе жены Пугачева, и с этого времени, кажется, судьба их связана вместе, они терпят одну и ту же участь.
Наконец, Пугачева снова угнали за Волгу. К преследовавшим мятежника Михельсону, Медлину и Муфелю присоединился Суворов; они переправились за Пугачевым через Волгу и там осетили (опутали сетью) его со всех сторон, отрезав всякую возможность вырваться.
История поимки Пугачева, как она рассказана, по преданиям, у А. С. Пушкина, рознится от истории, извлеченной из дел Государственного Архива Н. Дубровиным и крайне интересна, но задача этой статьи не позволяет нам отклониться в сторону.
VI.
Пугачев в клетке.– Софья пущена в Москве по базарам рассказывать о муже.– Казнь Пугачева и решение суда о “женках”.– Устинья у императрицы Екатерины II.– Пропажа обеих женок с горизонта и из памяти.– Чрез 21 год они оказываются в Кексгольмской крепости.
Теперь начинается развязка всех прошедших пред читателем трагических и комических сцен.
Пугачева, после допроса в Яицком городке, Суворов повез в деревянной клетке, как редкого зверя, в Симбирск к Панину; с ним был и сын его от Софьи, Трофим, “резвый и смелый мальчик”, как называет его Пушкин в своей “Истории Пугачевского бунта”. Из Симбирска их отправили в Москву.
Еще раньше туда же посланы были и “женки” Пугачева, Софья с дочерьми и Устинья для новых допросов в тайной экспедиции, к заведовавшему московским её отделом оберъсекретарю сената, Степану Ивановичу Шешковскому.
После допросов Устинью Пугачеву посадили под крепкий караул, приберегая для посылки в Петербург, где императрица Екатерина II выразила желание видеть пресловутую “императрицу Устинью”, а Софью Дмитриеву, в видах успокоения народной молвы,– ибо о Пугачеве в народе говорили “разно” и подчас для правительства неприятно,– пустили гулять по базарам, чтобы она всем рассказывала о своем муже, Емельяне Пугачеве, показывала его детей, словом рассеивала своим живым лицом и свидетельством мнение, что Пугачевым назвали истинного государя Петра III.
Народ, незадолго перед тем с нетерпением ожидавший Пугачева, как царя Петра Федоровича, слушал рассказы Софьи, ходил смотреть “самого Пугача” на монетный двор — и, должно быть, убеждался.
10-го января 1776 года в жестокий мороз была совершена казнь Пугачева, в Москве на Болоте, а о женах его в пункте 10 сентенции о казни было сказано:
“А понеже ни в каких преступлениях не участвовали обе жены самозванцевы, первая Софья, дочь донского казака Дмитрия Никифорова (Недюжина), вторая Устинья, дочь яицкого казака Петра Кузнецова, и малолетние от первой жены сын и две дочери, то без наказания отдалить их, куда благоволит Правительствующий Сенат”.
Перед “отдалением” Устинью Кузнецову привезли в Петербург, чтобы показать ее императрице Екатерине II, и когда монархиня внимательно осмотрела яицкую писаную красавицу, то заметила окружающим:
— Она вовсе не так красива, как прославили…
Устинье в это время было не более 17–18 лет. Может быть, волокита и маета по тюрьмам, секретным комиссиям и допросам, при которых не раз, вероятно, она попробовала и плетей, сняли с лица её красоту и состарили ее!..
С этого времени об Устинье и Софье исчезли всякие сведения, а на Урале так и до сих пор ничего не знают о дальнейшей участи несчастных женщин. Есть только предание, что ни Софья, ни Устинья назад не воротились — и это справедливо.
Сведения о дальнейшей судьбе пугачевских “женок” ныне появляются в печати в первый раз, заимствованные из подлинного документа, находящегося в государственном архиве и в копии обязательно сообщенного редакции “Исторического Вестника”.
Судьба их после сентенции и казни Пугачева, вероятно, была никому или очень немногим известна и из современников-то, а через короткое время память о них по сию сторону Волги и совсем сгибла: убрали, “отдалили” — и концы в воду!
И только через двадцать один год после казни Пугачева короткое сведение о них появляется на свет Божий.
Император Павел Петрович, вскоре по восшествии своем на престол (14-го декабря 1796 г.), приказал отправить служившего при тайной экспедиции коллежского советника Макарова в Кексгольмскую и Нейшлотскую крепости, поручив ему осмотреть содержащихся там арестантов и узнать о времени их заточения, о содержании их под стражею или о ссылке их туда на житье.
В сведениях, представленных Макаровым, между прочим, записано:
“В Кексгольмской крепости: Софья и Устинья, женки бывшего самозванца Емельяна Пугачева, две дочери, девки Аграфена и Христина от первой и сын Трофим.
“С 1775 года содержатся в замке, в особливом покое, а парень на гауптвахте, в особливой (же) комнате.
“Содержание имеют от казны по 15 копеек в день, живут порядочно.
“Женка Софья 55 лет, Устинья — около 36 лет {Устинья, вероятно, была моложава, что сделали по виду такое заключение. Ей, должно быть, было в то время лет 40.}, девка одна 24-х, другая лет 22-х; малый же лет от 28 до 30.
“Софья — дочь донского казака и оставалась во время разбоя мужа её в доме своем (вначале, а впоследствии она была взята под стражу), а на Устинье женился он, быв на Яике, а жил с нею только десять дней. {Если Устинья считает “житьем” с ней еженедельные его к ней приезды, то она совершенно права.}
“Присланы все вместе, из Правительствующего Сената.
“Имеют свободу ходить по крепости для работы, но из оной не выпускаются; читать и писать не умеют”.
Так вот какова судьба усладительниц дней Пугачева; после разных треволнений и бед, после разнообразнейших и чудных приключений, а Устинья после титула “императрицы” — они были отданы на жертву гарнизонных серцеедов-солдат и офицерства, и долгую жизнь свою проводили в стенах крепости, питаясь поденщиной. Что было с ними далее — неизвестно; вероятно, они так и померли в Кексгольмской крепости, сжившись с нею.
VII.
Запрещение разговоров о Пугачеве.– Опять Иванаева и опять плети.– Ссора из-за дров.– Комедианты на Урале представляют Устинью.– Сочувствие к ней.– Заключение.
Не скоро улеглось умственное волнение в народе, поднятое Пугачевским бунтом; волной ходили в народе по сию сторону Волги разговоры о Пугачеве, и Екатерина распорядилась запретить всякие разговоры о нем, т. е. пойманных в этом наказывали, и это запрещение имело силу до самого воцарения императора Александра I.
Не скоро побледнела память о Пугачеве в народе, а в среде Яицких, переименованных в Уральские, казаков она жива и до сих пор.
Кстати сообщим, чем окончилось в Яицке дело об Устинье. Дом её, запечатанный Симоновым с самого дня ареста Устиньи, стоял пустой до окончания дела о Пугачеве и долго спустя, был, по просьбе родственников Кузнецовой, распечатан и отдан им во владение войсковым начальством.
Прасковья Гаврилова Иванаева не унялась и после казни Пугачева; по-прежнему стала она невоздержна на язык, чуть дело касалось предмета её преданности и любви, по-прежнему жадно ухватывалась за всякий слух о появлении бунтовщиков, чтобы грозить ими насолившему ей начальству.
В Астрахани появился разбойник “Метла” или “Заметаев”, и вот Иванаева ожила и насторожила уши. Надобен был самый пустячный предлог, чтобы вывести неугомонную бабу из трудного для неё молчания; предлог не замедлил явиться: Иванаева поругалась со своей квартиранткой, вдовой Антоновой, из-за дров, а потом они вцепились друг другу и в косы. Антонова, вероятно, попрекнула Прасковью Пугачевым и плетями, которыми ее неоднократно подчивали — и Иванаева рассвирепела…
— Врешь, дура нечесаная! Пугачева казнили, а батюшка Петр Федорович жив еще и придет еще с войском!.. А не он, так наследник его отплатит вам!.. А в Астрахани, вон, “Метла” появилась, сметет всех вас и с начальством-то вашим! Вот тогда я посмотрю!..
Антонова донесла на Прасковью Иванаеву по начальству; исправляющий должность коменданта Яицкого городка, войсковой старшина Акутин, донес Рейнсдорпу об этом 5-го марта 1775 года, и оренбургский губернатор приказал Иванаеву снова выдрать плетьми, подтвердив ей, “что впредь за подобные слова и разглашения, по жестоком наказании, будет выслана в отдаленное место от Уральского городка”.
Бедной неугомонной бабе снова пришлось отвечать своей спиной за слепую преданность Пугачеву, и с этого раза, она, вероятно, присмирела, рассудив, что, в конце концов, “плетью обуха не перешибешь”, а своя шкура дороже!..
Относительно памяти об Устинье Кузнецовой на Урале, существующей и до сих пор, г. Р. Игнатьев, в статье своей об Устинье, помещенной в “Оренбургских Губернских Ведомостях” за 1884 год сообщает любопытное сведение, что Устинью Кузнецову не только свежо помнят и до сих пор и сочувствуют этой безвременно погибшей красавице, но и “образ её лицедействуется в живых картинах” разъезжающими по городам и селам труппами комедиантов. Действие изображает свадьбу Пугачева на Устинье, невесту изображает молоденькая артистка, “не жалея гримировки” — и представление всегда привлекает огромную толпу зрителей, с любопытством и сочувствием смотрящую на изображение своей “народной героини”…
В настоящей статье приведены все известные сведения о женщинах, непосредственно участвовавших в Пугачевском восстании; перед читателем в возможной полноте представлено четыре женских типа этой смутной эпохи. Какое разнообразие психологических положений и какие любопытные выводы в этом отношении можно сделать даже и из приведенных отрывочных черт!..
Примечание. В вышедшем после её напечатания исследовании Н. Дубровина: “Пугачев и его сообщники” некоторые факты, по документам Государственного Архива, не открытого даже Пушкину, первому историку Пугачевского бунта, были изложены иначе. В настоящем издании этой статьи факты исправлены по Дубровину. Об этой статье есть рецензия в книге Дубровина, т. 3, стр. 380, и ответ мой на нее вместе с рецензией самого исследования в “Историческ. Вестн.”, 1885 г., № 2.