В IV книге “Русской Беседы” за 1858 г. помещена под этим названием статья с новым оригинальным взглядом на один из важнейших вопросов Русской допетровской истории. До сих пор царю Борису приписывали прекращение перехода крестьян в юрьев день и тем самым начало введения крепостного права. Автор статьи, г. Погодин, не только оправдывает Бориса пред судом истории, но доказывает, что личное крепостное право не возникло юридически, а образовалось само собою, вытекая из обстоятельств народной жизни, подобно многими учреждениям в английской истории, о которых напрасно было бы доискиваться, когда именно они возникали. Метода исследователя состоит в том, что автор собирает все известные акты, на которые обыкновенно опираются, когда доказывают прикрепление крестьян при Борисе, подлинность одних подвергает сомнению, в других видит не тот смысл, какой видели прежние исследователи.
Обыкновенно привыкли думать, что первое прекращение перехода крестьян последовало в 1592 году. Указ по этому предмету не дошел до нас; но мы верили в его существование в свое время на следующих основаниях:
1) Смысл указа 1597 года ноября 21 тот, чтобы в имения помещиков и вотчинников были возвращаемы беглые, которые убежали за пять лет пред тем; тех же, которые удалились с места жительства ранее, оставить на новых местах свободно. Из этого заключают, что за пять лет пред тем должна была последовать важная перемена относительно перехода крестьян.
2) Указ царя Василия Шуйского, в котором говорится, что царь Феодор, по наговору Бориса, выход крестьянам заказал.
3) Указы 1601 и 1602 годов, которыми позволялось одного рода владельцам отпускать от себя и принимать крестьян, владельцам другого рода запрещалось. Из этого видели, что в то время закон Судебника, предоставлявший общее право перехода повсеместно, потерял свою силу и что в предыдущие годы последовала его отменена.
4) Приговор боярский 1605 г., который, относясь собственно до беглых, в главных чертах сообразен с указом 1597 и вообще может считаться только второстепенным источником, служащим для подтверждения главных.
Г. Погодин находит, что указ 1597 года не относится к запрещению крестьянского выхода, что слова указа назначают только крайний срок, после которого помещики не могут отыскивать своих крестьян. “Это указ о беглых – говорит исследователь – подобный многим прежним, старшим и младшим, указ, беспрестанно возобновлявшийся (как при Иоаннах, так и при Романовых) и не имеющий никакого отношения к крепостному праву”. Первый показавший ученым дорогу выводить из этого указа существование прежнего о воспрещении перехода был Татищев, столь заклейменный подозрениями в подлогах и произвольных заключениях; за ним то же повторил Карамзин и, основываясь на словах “до нынешнего 106 года за пять лет”, изрек такой исторический приговор: “следовательно тогда, в 1592 и 1593 г., был запрещен переход крестьян”.
Указ царя Василия Шуйского в 1607 г. говорит ясно и прямо: “При царе Иоанне Васильевиче крестьяне выход имели вольный, а царь Феодор Иоаннович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьянам заказал и у кого колико крестьян было, книги учинил, и после от того начались многие вражды, крамолы и тяжи. Царь Борис, видя в народе волнение велие, те книги отставил и переход крестьянам дал, да не совсем, что судьи не знали, как потому суд вершити, и ныне великие в том учинились распри и насилия и многим разорения и убивства смертные и многие разбои и по путем грабления соделашася и содеваются”.
В начале, как легко видеть из этого отрывка, можно заключить, как и заключает г. Погодин, что правительство, издавшее этот указ, не оправдывало меры укрепления крестьян, внушенной царю Феодору Борисом. Но, вместо того, чтоб отменить такое зло, в том же указе излагаются далее правила строжайшего укрепления крестьян: “которые крестьяне от сего числа пред сим за 15 лет, в книгах 101 г., положены и тем быти за теми, за кем писаны, а буде те крестьяне пошли за кого иного и в том есть крестьян тех или на тех, кто их держит, челобитье и те дела не вершены, или кто сентября по 1 число сего года будет бить челом, и тех крестьян отдавати по тем книгам со всеми животы их тем, за кем они писаны до сроку Рождества Христова 116 г. без пожилого, а не отдаст кто на тот срок, ино на том брати за прием и за пожилое по сему уложению. А не было о которых крестьянах челобитья по сей день и сентября по 1 не будет, и тех после срока по тем книгам не отдавати, а написати их в книги, за кем они ныне живут, и впредь, за пятнадцать лет о крестьянах суда не давати и крестьян не вывозити. А буде которые отныне из-за кого вышед перейдут к иному кому бы то ни было и тот примет против сего нашего уложения, и у того крестьянина взяв перевезти ему со всеми того крестьянина пожитки откуда он перебежал”.
Кроме этого противоречия, г. Погодин находит в указе Шуйского еще другое противоречие историческим обстоятельствам того времени. В указе говорится, что крестьяне должны оставаться за помещиками, за которыми были назад тому пятнадцать лет, то есть в 7101 г., или от Р. Хр. 1592. Но указ 1601 (7110) показывает, что в этот пятнадцатилетний промежуток времени торжественно бывал разрешаем переход крестьянам, и притом в боярском приговоре 1605 г. сказано, что бежавших в 110,111,112 г., по причине сильного голода, тогда свирепствовавшего, следует оставлять на новых местах их поселений, если они докажут, что убежали по причине голода. Спрашивается – говорит г. Погодин – каким образом перешедшие тогда по закону могли быть возвращаемы? и как может быть подобное противоречие в официальных бумагах, столь между собою близких? В подтверждение своего сомнения в подлинности указа, приписываемого царю Шуйскому, г. Погодин приводит подобное сомнение, высказанное Карамзиным; “Признаюсь, что сей указ Шуйского, даже и Феодоров, о крестьянах кажется мне сомнительным, по слогу и выражениям, необыкновенным в бумагах того времени: оставляю будущим разыскателям древностей решить вопрос об истине или подлоге татищевского списка: пусть найдут другой! Татищев говорит, что он списал законы Феодоровы и Борисовы с манускрипта Бартеневского, Голицьшского и Волынского, а закон царя Василия Ивановича Шуйского получил от казанского губернатора, кн. Сергия Голицына”.
Указ 1601 года также имел несчастие сделаться известным ученому миру от Татищева, но его спасает от участи указа Шуйского, во-первых, то, что о нем упоминается в указе 1602, и, во-вторых, существование другого списка в одном из сборников погодинских. Об этом указе г. Погодин замечает, что он состоит из трех частей: 1) одним помещикам (малоземельным) позволяется возить крестьян между собою; 2) другим знатным, большим, не позволяется; 3) наконец, еще каким-то, о которых сказано, что им 110 г. “промеж собою срок возити”, позволяется только под условием следующего ограничения: “И тем по государеву цареву указу возити одному человеку из-за одного человека одного крестьянина или двух, а трех или четырех одному из-за одного никому не возити”.
Автор исследования находит, что вообще этот указ относится не к крестьянам, а к помещикам; одни помещики противопоставляются другим: одни получают право возить промеж себя крестьян, а другие не получают его; крестьяне и в том и в другом случае в стороне. Если б, замечает г. Погодин, сказано было теперь, что военные могут приобретать крестьян, а гражданские чиновники нет, то разве мы увидели бы в таком позволении распоряжение в пользу крестьян? Задавая себе вопрос: какое положение дела предполагает этот помещичий указ? что пред ним было: запрещение или дозволение? г. Погодин предполагает вероятнее запрещение, но не общее, не постоянное, а временное, только для одного года, и это, по его мнению, подтверждается указом следующего 1602 г. Таким образом, г. Погодин, допуская предположение, что подобные распоряжения о переходе и непереходе крестьян делались ежегодно, выводит, что “общего закона, как запретительного, равно как и позволительного, о переходе крестьян при Борисе, кольми паче при Феодоре, еще не было, а бывали ограничения в частности, по времени и месту, по обстоятельствам, разные позволения и разные запрещения”. “Что не было общего запрещения – рассуждает далее исследователь – то подтверждается непреоборимо еще следующим постановлением или выражением этого указа: “которым людям срок возити”; из этих слов ясно видно, что были еще условия порядные, по которым крестьяне жили; если б они были окончательно прикреплены к земле, то ни о каких сроках толковать было бы неуместно: все сроки были бы уничтожены запрещением”.
Указ 1602 года г. Погодин называет самым важным в этом деле; действительно, найденный в Софийской библиотеке г. Строевым, напечатанный в Актах, издаваемых Археографическою Комиссиею, этот указ не может подвергаться подозрению, которым гг. ученые подвергают акты, на которые указывал Татищев: на этот раз сам Татищев очищается от своего пятна, потому что, как выше сказано, указ 1602 г. доказывает подлинность существования указа 1601 года. Этот указ есть вообще подтверждение прошлогоднего, но для 1602 года с некоторыми, однако, изменениями, о которых скажем ниже. Г. Погодин видит в нем новое разительное доказательство, что запрещения переходить, “что прикрепления крестьян к земле тогда еще не было” и что “вообще, рассматривая этот указ 1602 года, должно заключить, что распоряжения о переходе и непереходе крестьян делались ежегодно”.
Основываясь на таком взгляде на современные акты, служившие до сих пор доказательствами мнения, что крепостное право введено при царе Феодоре “по наущению Бориса, г. Погодин хочет очистить Бориса от нарекания и допускает, что Борис не более как временно, по случаю голода, оставил крестьян безвыходно у богатых владельцев, которые имели средства прокормить их в тяжелое время, и дозволил переход по-прежнему там, где, по незначительности состояния владельцев, не было ручательства в обеспечении крестьян. Что же касается до указа Василия Шуйского, где прямо говорится об укреплении, то г. Погодин, сомневаясь, как выше сказано, в его подлинности, готов заподозрить в вымысле его Татищева, но более склоняется к такому мнению, что этот указ принадлежит к сонму подложных указов, выдуманных дьяками в XVII веке из потачки распространившемуся между помещиками желанию узаконить для себя крепостное состояние крестьян. Воспользовавшись, говорит он, временными распоряжениями, помещики пожелали увековечить временную меру, удержать за собою навсегда прежних крестьян по праву. Тогда-то явились, благодаря какому-нибудь дьяку, заинтересованному в деле, и боярину, его патрону, узаконение и освящение желанного права и эти подложные указы и двусмысленные фразы в подлинных указах (если не сам Татищев, – прости, тень почтенная, – их вставил для исполнения какой-нибудь любимой своей мысли). С больной головы да на здоровую, и вся вина взвалена была на Бориса людьми, которые, продолжая пользоваться крестьянами с землею, якобы в силу его запрещения, не думали его уничтожить, а ставили даже избранному Владиславу непременным условием запрещение крестьянского перехода. Сочинить или подправить и распространить подложный указ в то время не значило ничего. Кому же и как было обнаружить обман и подлог? Ни в каком приказе не было настольного реестра, не было реестров входящих и исходящих бумаг; справиться было негде, особенно среди смут. В Уложение не попал уже закон Судебника об отказе крестьянском, потому ли, что обычай этот изменился сам собою, потому ли, что заправлявшие делами бояре и редакторы уступали господствующему образу мыслей.
При этом г. Погодин, для сравнения, указывает, по свидетельству Маколея, на подобное образование многих институций в Англии, возникших не по какому-нибудь законодательному акту, а по стечению обстоятельств и потребностей народной жизни.
Приступая к рассмотрению исследования г. Погодина, прежде всего нужно сказать, что вопрос, которым озаглавил г. Погодин свою статью и который мы, подобно ему, приняли заглавием нашего замечания на его исследование, вопрос: должно ли считать Бориса Годунова основателем крепостного права, справедливость требует разрешить, согласно с г. Погодиным, в пользу Бориса, отрицательным ответом: нет. Крепостное право в русской истории следует принимать в двух значениях: в обширном и более тесном. В обширном – в круг его входит всякое стеснение свободной деятельности человека в общественной и семейной жизни произволом сильного над слабым; в таком смысле крепостному праву подлежал и купец, у которого лучшие товары оценивали и брали в царскую казну, и посадский, или крестьянин, которого секли за то, что напился не казенного вина, не платя втрое за такое количество, какое он мог получить гораздо дешевле, и раскольник, которому резали язык за то, что не хотел говорить три раза аллилуйя вместо двух раз. В более тесном смысле крепостное право обнимает произвол владельца земли над земледельцем, заимодавца над должником, произвол, который выработался в привилегию одного сословия держать в рабстве другое. Минуя крепостное право в обширном смысле, мы остановимся на последнем. Право перехода в срок Юрьева дня не дает нам повода воображать себе какого-нибудь правильного развития гражданской свободы крестьянина до воспрещения этого перехода. Крепостное право, в смысле произвола землевладельцев в сношениях с земледельцами, существовало и прежде, и мы по чистой совести скажем с г. Погодиным: с больной головы да на здоровую, и вся вина взвалена на бедного Бориса теми, которые готовы обвинять его одного! В грамотах того времени, когда был дозволен переход, землевладельцам в законной форме давался совершенный произвол над повинностями крестьян, вроде следующих выражений: “и вы б того Посниковского поместья Спячего все крестьяне Шестого Лупахина чтили и слушали во всем, и пашню на него пахали, и оброк ему денежный платили, чем он вас изоброчит, а он вас ведает и судит во всем по сей нашей грамоте (в грамоте же нет никаких правил и ограничений о том, как ему ведать и судить)”. Из иностранных известий, относящихся до того времени, когда еще существовал переход или только что прекращался, не видно, чтоб русский крестьянин жил, как говорится, в. Где господствовал произвол сверху донизу, где личное достоинство человека ценилось только по отношению к высшему человеку, – там слабый непременно должен быть в рабстве у сильного, так или иначе стоят они между собою. Не только многое, но все, что составляет сущность крепостного права для селянина, все, кроме прекращения ограниченного права перехода, было и до Бориса, как после Бориса, так же точно, как в наше время, после уничтожения крепостного права на бумаге, оно долго еще будет на деле, если останется что-нибудь из его атрибутов, если по-прежнему будут процветать понятия и условия общественного порядка, совместные с ним. Поэтому Бориса также мало можно порицать за введение крепостного права, как и восхвалять в наше время многих, думающих, что они уничтожат его одним разом на деле.
Скажем еще более: воспрещение Борисом перехода могло даже улучшить быт некоторых крестьян того времени, в сравнении с прежним их положением при переходе. Как в наше время еще не скоро уничтожится произвол, составляющий сущность крепостного права, так и Борис не произвел этого произвола: он существовал до Бориса, как, вероятно, будет существовать и после нашей эпохи.
Таким образом, не о введении крепостного права должна идти речь, когда призывается на исторический суд тень Бориса, а просто о прекращении перехода крестьян в Юрьев день. Нельзя не признать всей истины следующего выражения г. Погодина: “Самый Юрьев день был, вероятно, уже ступенью в последовательном ограничении большого и безусловного перехода; в три недели (одну пред Юрьевым днем осенью, другую после него) далеко не уйдешь!” Но действительно ли сделано Борисом, при царе Феодоре, распоряжение, которое, прекращая и Юрьев день, послужило началом правила, что земледелец, живущий на земле владельца, не мог уже переходить от него ни при каких условиях?
Сам г. Погодин не отрицает этого; он не только относит эту меру к позднейшему времени, около 1601 и 1602 годов, когда уже есть явные доказательства воспрещения перехода, но допускает, что подобные запрещения существовали и в предыдущие годы, только полагает, что это была мера временная, которую впоследствии богатые помещики увековечили для себя, употребляя для того и подлоги.
Допустим, вместе с почтенным исследователем, что указ Василия Шуйского подложен. Впрочем, правду сказать, те недостатки, которые некогда соблазняли Карамзина и теперь побуждают г. Погодина искать в нем подлога, еще не дают полного права отрицать его подлинность. Г. Погодина смущает противоречие в нем, ибо, по мнению г. Погодина, “в официальном правительственном акте такого противоречия быть не может и ни одного примера, ни из которого времени во всей старой администрации нашей, отличавшейся толковитостью, привести нельзя”.
Странно, что такой глубокий знаток нашей старины, как г. Погодин, находит толковитость отличительным качеством нашей администрации и делопроизводства. Не говоря уже о неясностях и неточностях вроде, например, таких мест, где идет речь о предоставлении или ограничении какого-нибудь права, и лица, пользующиеся таким правом, или лета, на которые это право дается, означаются не одним определенным числом, а несколькими числами разом; не говоря о таких описях городов, где, например, поставлено общее число восемь башен, а далее пересчитывается только шесть (Врем. XIV, см. 16 – 17), много можно привести деловых бумаг, где в одной и той же явные противоречия, уничтожающие друг друга; например: в уставной грамоте о кружечных дворах 1652 года прежде сказано, чтоб питухи не пили на кружечных дворах, а ниже, в той же самой грамоте, говорится, чтоб на кружечном дворе питухи пили смирно и тихо. В той же грамоте говорится, чтоб вина не давать под залог вещей, а ниже потом в заклад принимать не дозволено только церковных вещей, и татиной, и разбойной рухляди (А. А. Э. IV, 96). В 1621 году в указе о судопроизводстве в Касимове сначала говорится, что касимовскому царю Араслану посадских людей и татар ведати и судити, а воеводам их не судити, а ниже говорится: “указали князей, мурз и татар царева двора и Сеитова полку судить Касимовскому воеводе” (С. г. гр. III, 234). В грамоте царя Ивана Васильевича монастырю на Ладоге сказано, что митрополит игумена, чернцов и священников и всего причту церковного и слуг монастырских не судит ни в чем, а ниже говорится, что судит мой богомолец митрополит Новгородский (А. А. Э. III, 157). Такие недоумения и противоречия встречаются даже в Судебнике. Темным представляется следующее место: “А убиют которого крестьянина на поле в разбое или в ином котором в лихом деле, и дадут того крестьянина за государя его, за кем живет, или выручит его государь тот, за кем живет, и пойдет тот крестьянин из-за него вон, ино его выпустити”. Тогда как в Актах Исторических, где напечатан Судебник Грозного, внизу указывается по другому списку, вместо слова “убиют”, слово “уловят”. В таком случае можем и мы сказать, что список указа Шуйского попался Татищеву подобный тому, как список Судебника с словом “убиют”. А разве не противоречие это: в отрывках о деле еретика Матвея Башкина, где этот еретик признается отвергающим покаяние (А. А. Э. I. С. 250), приводится и показание попа Симеона, “который говорит, что этот Башкин приходил к нему с великими клятвами и молением умолил себя принять на исповедь в великий пост (А. А. Э. 1,249). Как же согласить такое противоречие: еретик отвергает таинство покаяния и приходит к священнику исповедоваться, да еще с великими клятвами и молением? Из одного противоречия в тех же отрывках следует и другое, и третье. Башкин осуждается как богопротивный и лукавый еретик, глаголавший хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, называвший честное и святое тело Господа нашего Иисуса Христа простым хлебом и вином, отвергающий Церковь и все ее предания и признающий даже все божественное писание баснословием (А. А. Э. 1,250). Если таков был в самом деле Башкин, то спрашивается: зачем он приходил на исповедь и говорил: “Христия-нин-де есмь, верую во Отца и Сына и Святого Духа и покланяюся образу Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и пречистей Богородицы и великим чудотворцем, и всем святым на иконе написанным; а тогды – говорит священник – великими клятвами и молениями умолил на исповедь принята, и я его принял (А. А. Э. I, 248). Вот, если б Башкин пойман был и заподозрен в еретических мнениях, да говорил так, чтоб укрыть свою вину, это было бы понятно; но для чего этот человек обратился к религии, которую отвергал, и к священнику, которого значения не признавал, и притом выражался с ним таким образом: “Бога ради, ползуй мя душевне, надобеть де что написано в Беседах тех честь, да на слово не надеятись, быти б и делом свершитися; да все-де начало от вас, прежде вам священником собою начало показати да и нас научити (А. Э. 1,248, и д.)”. Как согласить слова, сказанные им священнику на исповеди с глазу на глаз, с обвинением, постигшим его? Но не станем более утомлять читателей выписками из наших старых официальных бумаг в доказательство того, что в них можно встретить и противоречия, и бессмыслицы. Г. Погодин, находя, что наше старое делопроизводство отличается толковитостью, далее, в своем исследовании, встретился с неясностью выражений в указе 1601 года и не знает, куда деть тех, “которым срок возити”, хотя и не отвергает существования указа 1601 года, Это темное место не дается, как видно, и самому Карамзину, на авторитет которого ссылается везде г. Погодин. Наконец, в подтверждение возможности подлогов, г. Погодин говорит, будто в старину ни в каком приказе не было настольного реестра, не было реестра входящих и исходящих бумаг, – справиться было негде. Как же согласить такую безалаберщину, способствующую подлогам, самому большому злу, какое может быть в сфере делопроизводства, с высоким мнением о толковитости этого делопроизводства и администрации? Не кажется ли, что в исследовании защищается толковитость нашей администрации и делопроизводства, когда эта толковитость нужна для подкрепления любимой мысли, и, через несколько страниц, когда для подкрепления той же мысли нужно, чтоб эта администрация и делопроизводство были бестолковы, они обвиняются в такой беспорядочности, какой даже и не было на самом деле. У нас, в старину, были настольные реестры, это – описи дел, которые во всех наказах воеводам приказывается принимать от прежних воевод вместе с самыми делами; у нас были и книги исходящих бумаг, это – перечни, где записывалось, что такая-то грамота или память отослана такого-то числа, туда-то (Доп. к А. И., V, 247). Следовательно: 1) Противоречие в указе Шуйского не есть такая исключительность, какой нельзя найти в других официальных бумагах того времени и по которой можно заключать о неподлинности акта. 2) Подлоги составлять дьякам вовсе не так было легко на тех основаниях, какие привел г. Погодин. Да, наконец, почему же именно от подлога, сделанного, как предполагает г. Погодин, каким-нибудь дьяком в XVII веке, можно ожидать скорее противоречий и бестолковщины, чем от подлинной бумаги того же времени? Нам даже кажется наоборот. Противоречие и бессмыслица в официальном акте может происходить всего скорее от небрежения и от неуменья выражаться. А кто составляет подлог, тот должен быть особенно осторожен на этот раз; тот старается, чтоб его подлог, сколько возможно, казался подлинником. В особенности трудно бы ожидать промахов в подлогах, касающихся такого дела! Если тот, кто его составлял, был орудием сильной партии, желавшей обратить в свою пользу государственное учреждение, то уж, вероятно, такая партия поручила бы подобное дело человеку искусному и смышленому; и этот искусный и смышленый человек, имея в виду определенную цель, должен был стараться, чтоб эта цель бросалась каждому ясно в глаза и уж никак не мог допускать двусмысленностей. И для чего было дьяку, составлявшему подложный указ с целью узаконить и увековечить крепостное право, отзываться в начале неблагоприятно о Борисе, которого действия он, напротив, должен был одобрять? Равным образом, отчего же дьяк в подлоге мог наделать ошибок против обычных деловых форм того времени и языка и вообще внешности указа, когда этому дьяку, без сомнения, были известны все мелочные формы и все, касавшееся внешности официальных бумаг, – дьяку, который сам составлял и официальные бумаги. Если дьяк мог принять несвойственный обычному порядку тон в подлоге, то он мог таким же тоном написать и подлинный указ.
Никто из самых глубоких знатоков нашей старины и даже сам г. Погодин, за которым признаем в ряду их почетное место первенства, не в силах, единственно по внешности слога и выражений, отличить подложную бумагу, составленную дьяком XVII в., от подлинной официальной того же времени. Если в наше время показать две бумаги, составленный, положим, в – ом губернском правлении: одна из них подлинная, другая подложная, сочиненная секретарем того же правления, – есть ли возможность, единственно на основании слога, отличить одну от другой, когда и подлинная была составлена тем же секретарем, который написал подложную?
Видимая бессмыслица и противоречие между предшествующею и последующею речью в указе Шуйского не так еще ужасны и необъяснимы, как кажется с первого взгляда.
Указ состоит из двух частей: доклада и постановления. В докладе действительно говорится неблагосклонно о Борисе и о его запрещении перехода; в постановлении же крестьяне прикрепляются к месту жительства, следовательно: делается то же, за что в докладе порицается Борис. Что же? Докладчик мог в самом деле быть иного мнения, то есть: в пользу перехода, и изложил, – даже, быть может, возбудил, – вопрос, думая, что его разрешат так, как ему хотелось; но приговор последовал в ином смысле. Вникнем в дальнейший смысл доклада. Для чего он подается? Какая причина побуждает к этому? Причина эта высказывается в конце доклада: “и ныне великия в том учинились распри и насилия и многие разорения и убийства смертные и многие разбои и по путем грабления содеяшеся и содеваются”. Таким образом сущность дела состоит в том, что начальствующие Поместной избой, заметив беспорядки, представили о них государю с объяснением причин, давши этому объяснению тон, соответствовавший их собственному взгляду. Собор и сигклит, то есть духовные и светские сановники, не разделяли этого взгляда: не удивительно, когда для них было выгодно удерживать крестьян, и притом тут были те, которые и при избрании Владислава становили ему в условие, чтоб в его царствование не было крестьянского выхода. Составилось постановление. Но доклад остался, как был. Тогда не гонялись ни за соразмерностью и соответственностью частей в официальном акте, ни за ясностью и точностью выражений, ни за отделкою редакции: тогда не думали, что для потомства указ их станет непонятен и будет заключать видимые противоречия; для современников этих противоречий в нем не было, да и без сомнения для сведения рассылались грамоты и памяти, в которых не было доклада; Татищеву, на беду его, достался список с докладом.
“Закон Шуйского, по словам исследователя, заключает еще и другое противоречие: в нем говорится, что крестьяне должны оставаться за теми помещиками, за которыми положены за 15 лет, то есть в 7101 году. Те, которые ушли с 7101 года, следовательно, в 7102, 3, 4, 5, б, 7, 8, 9, 10, 11,12,13,14, и оглашены, те должны быть возвращаемы прежним помещикам. Но в указе 1601 года (7110) позволено было переходить. Спрашивается: каким же образом перешедшие тогда по закону могут быть теперь возвращаемы?”
“В 1602 (7111) был еще общий переход, торжественно разрешенный. В боярском приговоре 1605 года именно сказано, что бежавшиев 110, 111,112 годах могут оставаться на новых местах, если докажут необходимость бегства”. Спрашивается: как может быть подобное противоречие в официальных актах, столь близких?”
Дело объясняется как нельзя проще. Здесь не только нет противоречия, но даже и той неточности выражений, которая так нередко заставляет задумываться при чтении старых актов. Сила указов 1601 и 1602 года не уничтожилась новым постановлением; в нем говорится:
“Которые крестьяне от сего числа пред сим за 15 лет в книгах 101 г. положены и тем быти за теми, за кем писаны, а буде те крестьяне вышли за кого иного, и в том есть на крестьян тех или на тех, кто их держит, челобитье, и те дела не вершены, или кто сентября по 1-е число сего года будет бить челом, и тех крестьян отдавати по тем книгам со всеми животы их за кем они писаны до сроку Рождества Христова 116 без пожилого; а не отдаст кто на тот срок, ино на том брати за приим и пожилое по сему уложению. А не было о которых крестьянах челобитья по сей день и сентября по 1-е не будет, и тех, после того срока, по тем книгам не отдавати, а написати их в книги за кем они ныне живут”.
Значение указов 1601 и 1602 годов могло сохраниться и после этих строк. Здесь пределом времени, с которого крестьяне могут считаться принадлежащими помещику, полагается 1592 год (именно тот год, в который, как думают, был издан первый указ, воспрещающий переход в Юрьев день). Следовательно, только с этого времени могли встречаться случаи, дававшие право помещику, руководствуясь указом Василия Шуйского, требовать возврата жившего у него крестьянина. Но в течение этого пятнадцатилетнего периода были указы, позволявшие крестьянам переходить от некоторых владельцев; само собою разумеется, что владельцы, у которых крестьяне могли переходить, теперь и не имели права требовать их возврата, коль скоро крестьяне вышли от них на основании дарованного им в свое время позволения. Постановление при Шуйском не предоставляет им такого права. Оно дозволяет всем подавать челобитные, назначает для этого срок и приказывает рассматривать те челобитные, которые уже поданы прежде по этому предмету. Отдавать крестьян можно только вследствие челобитных и по справке с книгами, в которых будет значиться, что они записаны за челобитчиками. При таких условиях, если б и случилось, что помещик начал требовать возвращения крестьянина, который у него сошел в 1601 и 1602 годах законным образом, то в Поместной избе ему бы указали, что его крестьянин сошел с него правильно и, следовательно, он не имеет на него права, точно так же, как признали бы это право за тем из помещиков, который подал челобитную о крестьянине, сошедшем от него несообразно с позволением в 1601 и 1602 годах. Если в указе есть неточность, то для нашего века, а не для современников; для них тут не было ни неясности, ни противоречия. И теперь в законодательстве встречается и будет всегда встречаться множество случаев, которые с первого взгляда совершенно подходят под известную статью закона, но в самом деле не подлежат ей, потому что какое-нибудь обстоятельство, означенное в иной статье, делает для этих случаев изъятие. Что же касается до приговора 1605 года, то противоречит ли ему постановление Шуйского или не противоречит (кажется, последнее) – мы не станем разбирать этого; нет никакого сомнения, что этого приговора при Шуйском не имели в виду. Растрига не считался царем, и все постановления его царствования не сохранили действительности для последующего времени, и в грамотах государей, подтверждавших распоряжения предшественников, нигде не подтверждается какое-нибудь постановление государя, считавшегося лжецарем. Относительно же внешности и слога этого указа выше была высказана совершенная невозможность отыскать в нем подлог, составленный дьяком в XVII веке. Но г. Погодин не останавливается только на этом подозрении, он склоняется также к другому: что, быть может, подлог этот образовался позже, иначе – Татищевым. Желательно, чтоб были указаны те основания, по которым мы должны искать в слоге этого указа несообразностей с принятыми в XVII в. приемами и формами, хотя это одно будет противоречить первому подозрению на дьяков XVII века. Г. Погодин указьшает на выражение: “с своим царским сигклитом” и, следуя Карамзину, отмечает его курсивного печатью. Значит – оно в числе несообразных ни с духом времени, ни с языком грамот. Но точно такое же выражение и притом с таким же построением речи в другом современном акте, именно: приговор 1604 года о высылке на службу против самозванца патриарших, митрополичьих, архиерейских и монастырских слуг: “царь и великий князь Борис Федорович с отцем своим святейшим Иовом, патриархом всея Русии, и с сыном своим, благородным царевичем, князем Федором, со всем священным собором, с митрополиты, и архиепископы, и архимандриты, и игумены, и со всем своим царским сигклитом” (С. г. гр. И. 164). Исследователь поставил один вопросительный и один восклицательный знак вслед за выражением: “сего ради приговорили есми и уложили по святым вселенским соборам и по правилам св. отец”. Конечно, эти знаки поставлены здесь не ради странности мудрецов XVII века ссылаться на соборы и правила св. отец в делах мирских, не имеющих прямого отношения к церковной администрации и быту. Эти знаки указывают на несообразность выражения с принятыми в XVII в. приемами. Но при составлении Уложения при царе Алексее Михайловиче, точно также велено было принимать во внимание правила соборов и св. отец (С. г. гр. III, 438). Это единственно подтверждает всем давно известное обстоятельство, что в старой Руси думали все освящать согласием с Церковью. Пока не укажут и не докажут: в чем именно слог указа обличает подлог – едва ли можно на всех этих основаниях подозревать в указе царя Василия Шуйского такое дурное качество; да, наконец, если б в нем точно нашлось какое-нибудь сомнительное выражение, то почему же приписывать его именно подлогу, а не ошибкам переписчиков, когда самый указ известен только по спискам? Неужели признавать его подложным единственно на основании недоверия к Татищеву? Но ведь самые ярые враги Татищева должны сознаться, что если Татищев, по их мнению, лжет, то все-таки иногда и правду скажет. По крайней мере сам г. Погодин убежден в том, признавая, что указа 1601 г. г. Татищев не выдумал. Отчего же указ Василия Шуйского выдуман?
Итак, нельзя признать оснований, приведенных г. Погодиным, достаточными, чтоб отвергать подлинность указа Шуйского; но не станем однако и опираться на него, из уважения к авторитету г. Погодина, в надежде, что он представит более очевидные доказательства его неподлинности. Выть может, и тех актов, в подлинности которых г. Погодин не сомневается, будет довольно, чтоб предпочесть старое мнение новому, высказанному почтенным исследователем в “Русской Беседе”.
В указе 1597 года постановлено давать суд и сыскивать крепко, и по суду отдавать беглых крестьян с женами и детьми тем помещикам и вотчинникам, за которыми они жили пять лет тому назад. Г. Погодин находит, что этот указ не говорит о переходе крестьян в Юрьев день, а касается только беглых, что он подобен многим старшим и младшим указам о беглых с назначением, для права на их водворение в прежних местах, срочных лет со дня побега. Действительно, таких указов впоследствии было много; но г. Погодин говорит, что такие указы существовали и прежде, при Иоаннах. Жаль, очень жаль, что г. Погодин не привел ни одного из известных ему в этом роде. Кажется, до сих пор ни один не известен, а это самое и заставляет многих искать чего-то в 1592 году. Вот, если бы в исследовании в самом деле приведен был такой указ и притом именно с назначением срочных лет, – тогда иное дело; тогда указ 1597 года не мог бы сам по себе служить исходным источником общепринятого мнения. Но в исследовании, в доказательство существования таких указов “при Иоаннах”, не приведено ничего, кроме одного места из первой Новгородской летописи, – места, относящегося к времени гораздо древнейшему: “прииде князь Михаил из Чернигова в Новгород и вда свободу смердом на пять лет даней не платити, кто сбежал на чюжю землю, а сим повеле, кто зде живет, како уставили передний князи, тако платите дань”. Это свидетельствует не за г. Погодина, а против него. Здесь не преследуются беглые, а напротив, покровительствуются; беглым даются льготы, которых лишены те, которые сидят на одном месте и не бегают. Пока г. Погодин не отыщет или не укажет миру указа, подобного указу 1597 года, изданного при Иоаннах, как он говорит, до тех пор мнение Татищева и Карамзина, находивших, что за пять лет перед 1597 годом надобно искать запрещения перехода, имеет полное основание, и неудивительно, что все почти ученые разделяют это мнение, повторяют его, как говорит г. Погодин, без малейшего рассуждения и оно сделалось историческою аксиомою. Едва ли принимают это мнение без малейшего рассуждения; рассуждают более или менее так: когда указ 1597 г. ставит пределом отыскивания беглых 1592 год, то значит – в 1592 г. что-то произошло. Прежде таких указов, сколько известно, не было. Отчего ж возник этот? По Судебнику позволялось крестьянам переходить в Юрьев день, а в XVII веке мы положительно знаем, что это постановление в законодательстве не существовало, и бояре, избиравшие Владислава, уже ставили ему в числе условий, чтоб крестьяне не имели права выходить. Когда же это постановление отменилось? Без сомнения, или в конце XVI, или в начале XVII в. Непосредственным следствием такого отменения должно необходимо быть преследование беглых, то есть не покорявшихся этому постановлению, конечно стеснительному для многих. Действительно, в те времена, когда, как нам известно, в законодательстве уже не существовало постановления о Юрьеве дне, являются, один за другам, указы, имеющие целью преследование беглых, с назначением сроков. Но таких указов мы не встречаем в те времена, когда, как нам известно вполне и достоверно, постановление Судебника было в силе. Следовательно, издание этих указов имеет связь с прекращением перехода. К какому же году относится первый по времени известный нам из этих указов? К 1597-му. К чему приводит нас этот первый указ? К 1592 году, ибо признает крестьян, о которых идет в нем речь, с одними правами после 1592 и с другими пред 1592 годом; следовательно, в 1592 году должно было последовать относительно крестьян важное распоряжение, сделавшееся виною указа 1597 и вслед за ним прочих указов, ему подобных. Но так как: 1) указы о беглых с назначением сроков, в своей постепенной последовательности, идут в законодательстве рядом с прекращением перехода; 2) о переходе в Юрьев день нет в законодательстве, вместе с тем как являются в нем в постепенной последовательности указы о беглых с назначением сроков, то это распоряжение в 1592 году должно необходимо касаться перехода в Юрьев день и непременно в духе прекращения этого права, а уж никак не расширения. Предположение наше подтверждается указами 1601 и 1602 годов.
Смысл указа 1601 года указывает на запрещение, существовавшее до 1601 года и притом на совершенное запрещение. Слова: велели крестьянами дати выход, показывают, что закон вновь дает право, которого пред тем не давалось. Запрещение возить крестьян в имениях значительных владельцев и в Московском уезде стоит после позволения и, очевидно, прибавлено в виде исключения из нового правила, как обязанность оставаться при прежнем порядке. Этого не может отрицать и сам г. Погодин, признавший, что пред этим указом было запрещение, а не позволение.
Г. Погодин, при разборе этих указов, задавая себе вопрос: что было пред указом 1601 г., позволение или запрещение? отвечает: “следует, кажется, предполагать запрещение”. Если так, тогда и спорить нечего. К нам является на помощь указ 1597 года и ведет нас прямо к 1592 году. Но г. Погодин находит, что если и было запрещение, то временное, какие, быть может, установлялись каждогодно. По мнению его, “случались обстоятельства, когда правительство находило нужным прерывать этот переход крестьян или ограничивать, может быть, еще прежде Иоаннов, точно так, как при царе Феодоре, Борисе, при Романовых”. Но далее г. Погодин оставляет в тени запрещение пред 1601 годом, а выставляет этот указ как бы в значении первого важного ограничения перехода, которое хотя было и временною мерою, но впоследствии послужило владельцам поводом воспользоваться им для своих выгод и повело к подлогам, узаконившим крепостное право на людей. Правительство, по мнению г. Погодина, приказало в 1601 г., чтоб у значительных помещиков, каковы были бояре и проч., крестьяне оставались безвыходно: правительство имело в виду, что богатые могут прокормить крестьян, а чтоб у мелкопоместных открыть крестьянам средства прокормиться, им разрешено, по истечении срока, перевозить крестьян по взаимному согласно. Это была мера правительства временная; но она понравилась богатым, сильным помещикам, и они пожелали увековечить ее, удержав навсегда за собою прежних крестьян по праву.
Далее и под конец своего сочинения почтенный исследователь решительно противоречит себе, не допуская никаких законодательных ограничений свободы крестьян между установлением Юрьева дня и указами по поводу голода, то есть 1601 и 1602 года. “Законы долго молчали – говорит он – и начали ограничивать свободу переходить сперва Юрьевым днем, во уважение обязанностей, наложенных ими на помещиков, потом, вследствие случившихся голодов”, и проч. Что в исследовании не разумеются никакие другие распоряжения по этому предмету по поводу голода, кроме упомянутых указов, это доказывают слова, помещенные назад три страницы: “голодные годы 1601, 1602, 1603 играют здесь, кажется, значительную роль; надо было правительству обеспечить сколько-нибудь народное пропитание”. Здесь не упоминается ни о каких других голодных годах, послуживших поводом к ограничению перехода. Таким образом, в одном месте исследования допускаются временные запрещения, существовавшие до 1601, в другом указы 1601 и 1602 годов выставляются как первые распоряжения о запрещении, вызванные временною необходимостью. Читатель остается в недоумении: каково мнение ученого исследователя об этом вопросе? Существовали ли запрещения до 1601 г. или нет? Если г. Погодин признает, что они существовали, то будем искать последнего из них: когда оно случилось, и указ 1597 года наводит нас прямо на 1592 год. А чтоб увериться, что это ограничение перехода, которое должно было случиться в 1592 году, было не первое и не выходило из колеи обычных мер, совместимых со всеобщим правом перехода в Юрьев день, пусть г. Погодин укажет нам те правительственные распоряжения, которые, как он полагает, были еще прежде Иоаннов, и, равным образом, пояснит, какие постановления ему известны при царе Феодоре?
Исследователь останавливается над словами: “а которым ныне срок возити” и затрудняется: кого разуметь под этими которыми. Кажется, тут ларчик просто открывается. Эти которые, как видно по ходу речи, те мелкопоместные, которые тогда получили дозволение и которым действительно приходился срок, т. е. Юрьев день, ибо указ написан в ноябре. Что касается до слов: а возити человеку из-за одного человека, одного крестьянина или двух, а трех и четырех одному из-за одного никому не возити, то едва ли можно успокоиться на мнении г. Лешкова: закон позволяет дворянам не по одному крестьянину перевозить друг от друга, а поровну! берите одного или двух за одного, а не трех и не четырех. Несмотря на некоторую темноту редакции, обыкновенную в то время в нашей администрации, не отличавшейся толковитостью, все-таки не трудно здесь понять, что каждый владелец из имения другого владельца мог брать к себе не более двух крестьян. Законодатель имел здесь, как видно, ту цель, чтоб не допустить некоторых богатых помещиков, владеющих большим количеством земли и предоставлявших крестьянам льготы, переманивать к себе крестьян от небогатых соседей до того, что у этих соседей не осталось бы одного человека, и чтоб последние, лишенные рук, не впали в нищету и невозможность отправлять государственную службу, лежавшую на сословии помещиков. При ограничении же, какое сделано в законе, богатый помещик не мог взять у небогатого более двух человек и, следовательно, лишен был возможности переманить к себе всех его крестьян. Но это не значит, чтоб крестьяне не имели юридической возможности оставлять своего владельца; они могли все уйти от него, только не в одно имение. Естественно, что разойтись в разные стороны крестьянам было труднее, чем уйти всем в одно новое место. Эта оговорка в указе знакомит нас вообще с целью, которую, при прекращении перехода, имело правительство. Оно хотело обеспечить для себя государственную службу помещиков и платеж повинностей, а это требовало необходимой твердой оседлости земледельческого класса. Не трудно понять, почему у богатых и, сильных мира сего переход остался запрещенным: царь Борис нуждался для недавнего своего царствования и своей юной династии в этой опоре, и вероятно, при Феодоре приготовляя себе престол, заранее устраивал свои дела на этот счет.
Указ 1602 года есть отчасти повторение предыдущего, но с некоторыми изъятиями. В нем уже нет ограничения перехода числом крестьян, которых можно было одному помещику вывозить из имения другого. В исчислении родов помещиков, у которых в имениях крестьянам дозволяется переход, есть некоторые перемены, и именно: в указе 1601 года позволяется возить крестьян “дворянам, которые служат из выбора, и жильцам, которые у государя царя и великого князя Бориса Федоровича, и которые у государя царевича Федора Борисовича, и детям боярским, дворовым и городовым приказчикам, всех же городов, иноземцем всяким и большого двора дворовым людям всех чинов, степенным и путным ключникам, стряпчим, сытником и подключником, конюшенного приказа столповым приказчиком… и стряпчим, ловчего пути корытником, охотником и конным псарем, сокольнича пути кречетником, сокольником, ястребинником, трубником и сурначеем и государыни царицы Марии Григорьевны всея Русии детем боярским и всех приказов предним подьячим, стрелецкого приказа сотником стрелецким и головам козачьим, посольского приказа переводчиком и толмачем, патриаршим и митрополичим и архиепископьим приказным людем и детем боярским промеж себя”. В указе же 1602 г. говорится: “Указали есмя всего нашего московского царства детям боярским и иноземцем всяким и жильцом нашим и сына нашего царевича князя Федора Борисовича всеа Русии жилцом же и нашим дворовым людем всех чинов и конюхом, и охотником, и псарем, и кречетником, и соколником, и ястребником, и трубником, и детем боярским нашея царицы и великия княгини Марии Григорьевны всеа Русии и всех приказов подьячим промеж себя крестьян отказывати”. В последнем дозволяется возить крестьян детям боярским, а о дворянах не говорится, хотя ниже того, в числе помещиков, у которых выход воспрещен, показаны только большие дворяне, следовательно, можно предположить, что у малых был он позволен. Нет также детей боярских патриарших, митрополичьих, архиепископьих. Если допустить, что этого рода детей боярских следует считать в общем числе детей боярских всего Московского царства, то против такого толкования можно выразить, что царицыны дети боярские поименованы особо и, вероятно, были бы поименованы и эти, если б право выхода крестьянского распространялось на их имения. Можно толковать так и иначе. Это новый образчик толковитости нашей администрации.
Сверх этих отличий, в указе 1602 г. от указа, изданного в предшествовавшем году, московский уезд не подпадает уже изъятию от права крестьянского выхода, как в указе 1601 года. Указ 1602 года выразительно говорит о способе переходов крестьянских в виде нравоучения для тех, у которых они жили. “А из-за которых людей учнут крестьян отказывати, и те б люди крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы безо всякия зацепки и во крестьянской бы возке промеж всех людей боев и грабежей не было, и силно бы дети боярския крестьян за собою не держали и продаж им ни которых не делали, а кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати, и тем от нас быти в великой опале, однолично б есте берегли того накрепко, чтоб во крестьянском отказе и в вывозке ни у кого ни с кем зацепок и задоров и боев не было”. Место это чрезвычайно важно для нас. Оно показывает, что общее желание помещиков было закрепить крестьян и удержать их у себя. Не меньше того мы из него видим, что самый переход крестьянский служил крестьянам и к разорению и к большому угнетению. Мнение, приведенное выше, что крепостное право, т.е. лишение полноправности крестьян, существовало и до Бориса, подтверждается этим местом указа 1602 года. Если таковы были юрьевские переходы, то за что же и клеймить Бориса? Располагая богатых владельцев и сильных земли для своих личных целей, в то же время Борис, быть может, хотел избавить народ от печальных картин, какие представляла жизнь этого народа в короткие дни предоставляемой ему раз в год свободы. Отрицая прикрепление крестьян при Борисе, г. Погодин признает, что прежний порядок перемены жительства крестьян существовал в XVII веке, при Михаиле Феодоровиче. Он ссылается на г. Аксакова, который, в III томе “Русской Беседы” за 1858 год, напечатал исследование по поводу вышедшей в свет Писцовой книги времен Михаила Феодоровича, помещенной в издании г. Елагина “Белевская Библиотека”. Г. Аксаков находит, что в Писцовой книге о некоторых крестьянах, оставивших места своих жительств, сказано: сошли, вышли, в других: сбежали. Это, по его мнению, дает право признавать несомненным существование перехода не только de facto, но и de jure. Вместе с тем. г. Аксаков, руководствуясь порядными записями, приходит к такому заключению: “Во времена до укрепления переходившие крестьяне часто рядились на неопределенный срок жить за таким-то, и в случае несоблюдения сего условия крестьянин возвращал подмогу или платил пеню. После укрепления, в таком точно случае, тот, за кого рядился крестьянин, кроме денежной пени или вместо нее, мог требовать назад самого крестьянина и заставить его работать на себя столько времени, сколько в рядной написано. Но это вошло не вдруг: сперва в рядных, после укрепления на неопределенный срок или на всю жизнь, видим мы, что то же полагается в случае, если крестьянин будет рядиться на стороне, выйдет за другого – денежное взыскание, потом в таких рядных дается право взять силою крестьянина отовсюду, куда бы он ни порядился. Итак, беглый крестьянин был крестьянин, не исполнивший условий перехода и ушедший до срока. До укрепления, заплатя пеню, он удерживал свою личную независимость и не был обязан выполнять условий обязанного; после укрепления он не мог отступиться от условий и обязан был выполнить весь договор – жить столько, сколько в записи написано”.
Первое мнение, – что переход существовал в XVII веке, г. Аксаков признает несомненным; второе – о значении укрепления, он предлагает как догадку, ибо дело само требует больших исследований.
Посмотрим на несомненное.
Придется, прежде всего, сделать вопрос: точно ли выражение вышли имело смысл законного, дозволительного перехода, в отличие от выражения сбежали? Г. Аксаков находит, что эти выражения всегда означают различное, и что бежать можно было и при существовании перехода: кто исполнил свои условия в отношении своего владельца и удалялся от него – значит, он вышел, или сошел; в противном случае он сбежал. Но в поручной на крестьянство, приведенной г. Аксаковым в подтверждение своего мнения, поручники отвечают тогда, когда те, за которых они ручаются, “за волость выдут и те свои жеребьи впусте покинут”. Здесь слово выйдут, очевидно, не в смысле законного правильного удаления после исполнения всех условий. Но если мы и допустим, что выражения: вышли, сошли употреблялись в смысле, особом от выражения сбежали, и тогда это не дает повода признавать несомненным, чтоб в XVII веке существовало для крестьян право сойти от землевладельца, покончив с ним все условия, и сойти так, чтоб землевладелец не имел права его удерживать. А если владелец его уволил? Ведь и в наше время, при существовании крепостного права в том виде, как оно образовалось уже под условием послепетровского периода, владелец имел право уволить своего крестьянина и временно и навсегда, и если б у нас теперь существовали Писцовые книги, то писец, описывая какое-нибудь господское село, не сделал бы ошибки, если б, например, написал так: двор пуст крестьянина Свинорылова, перешел в село Задуваевку, разумея под этим отпущенного на волю крестьянина, поселившегося в казенном селе; или же: “двор пуст Василия Недочосова, живет в селе Расползухе дворником у помещика Свистоносова”, разумевая под этим отпущенного помещиком на оброк и содержащего постоялый двор у соседнего господина; или же: крестьянин Михаиле Пруссенок вышел в 1857 год и живет неизвестно где, разумея крестьянина, отпущенного на заработки по билету и заплатившего оброк помещику вперед за два года. Из таких известий потомки вывели бы, что в наше время крестьяне по закону имели право от помещиков переходить в казенные крестьяне, к другим помещикам и, наконец, уходить, не давая никому отчета, куда уходят. А дело между тем было совсем не так: эти крестьяне по закону не смели и шагу сделать без воли помещика, и только помещик мог их отпускать. Но ведь и указы при Борисе о запрещении выхода не говорят, чтоб те помещики, у которых выход был запрещен, сами лишались права отпускать своих крестьян. Если запрещалось отказывать и возить крестьян, то это следует понимать так, что помещики не могли с крестьянами других помещиков делать взаимные сделки о переходе их к себе без воли тех помещиков, у которых крестьяне живут. Нельзя предположить, чтоб помещик был вне всякой возможности законно избавиться от своего крестьянина, если б захотел этого, когда и самого беглого возвращали ему только тогда, когда он подавал об этом челобитную, и притом с срочными условиями, так что бывали частые случаи, когда помещик терял право на возвращение беглого, если б и нашел его. Ясно, что если помещик мог не искать беглого, не отвечая за это, и напротив, за просрочку наказывался только потерею прав на того, на кого не желал предъявлять свои права, то уж, конечно, мог отпускать своего крестьянина добровольно. Если отпуск на волю холопей и вечных и кабальных не только дозволялся, но считался делом богоугодным, то отчего ж в отношении к крестьянам могло быть изъятие, когда крестьяне de jure были свободнее холопей? Сверх того, надобно принять во внимание, что, по общественным понятиям тех времен, поселянин в отношении власти был или тяглым, или затяглым. К первым принадлежали хозяева, на которых лежали отбываемые повинности, а к последним сыновья, племянники и вообще родственники и домочадцы, не составлявшие сами по себе единиц, по которым разлагались повинности. Эти затяглые пока не записывались, в свою очередь, в тягло на тягловые жеребьи, были гулящие люди, имевшие право, при более или менее широких условиях, переменять места жительства. Ими-то населялись Сибирь и южные и юго-восточные степи европейской России. У помещиков, так точно, как в посадах и в черных волостях, были тяглые жеребья, на которых жили их тяглые крестьяне (Ворон. Акты III. 161). Во множестве грамот о заселении новых слобод и сел предписывается начальствующим лицам набирать в пашенные крестьяне из вольных гулящих людей: из крестьянских семей, братьев, детей и племянников, но только не тяглых; а как мы знаем, что в помещичьих имениях существовали тяглые жеребья, – следовательно, были тяглые и затяглые крестьяне, то вероятно, что в числе лиц из крестьянских семей вообще разумелись также лица затяглые и из помещичьих крестьян. Тяглые жеребья зависели от воли помещика и, вероятно, отпуск затяглого также зависел от его воли, потому что помещик мог посадить его на тяглый жеребий, но в какой степени – того нельзя определить положительно по недостатку сведений. Пока с нас довольно того, что если крестьянское население, жившее в помещичьих имениях, не лишено было возможности оставлять места своего жительства и переходить в другие, то из этого нельзя еще заключить несомненно, что в XVII веке существовало прежнее право перехода в юрьевские сроки независимо от воли помещиков, так точно, как и до нашего времени крестьянин не лишен был возможности отойти от своего помещика, если последний изъявлял, желание. Разница в том только, что в наше время отпущенный помещиком крестьянин не может сделаться вновь крестьянином другого помещика, но это потому, что существует закон, по которому раз приобревший свободу, не может вступить в крепостное состояние, хотя бы на то было и его собственное согласие. Закона такого не было в XVII веке: тогда отпущенному предоставлялось полное право сделаться и холопом и крестьянином другого господина. Мы достоверно знаем, что в XVII веке уже не существовал старинный вывоз крестьян, то есть право помещика, согласившись с крестьянином другого помещика, принять его к себе, хотя бы против воли того помещика, у которого жил прежде крестьянин. Доказательством могут служить дополнительные статьи к Судебнику, постановленные в 1641 году:
“А которые люди к кому приезжали и людей и крестьян вывезли за себя, или же в тое время от кого учинится смертное убийство и грабеж и иное какое дурно, и Государь указал и бояре приговорили: про то сыскивать всякими сыски накрепко, и вывозных крестьян отдавати за пятнадцать лет, а беглых крестьян и бобылей по суду и по сыску отдавати, по прежнему Государеву указу за десять лет”.
“А которые всяких чинов люди, кто у кого насильством крестьян вывез, а про то сыщется подлинно, и государь указал и бояре приговорили: крестьян отдати со всеми животы, да сверх того крестьянского владенья за крестьянина в указные лета взяти на год по пяти рублев”.
“А которые люди учнут на ком крестьян искать беглых вывозными, а про то сыщется, что те крестьяне невывозные, беглые: и тот истец лишен крестьянина своего и крестьянских животов и своего иску, ищи правдою и не называй беглого крестьянина вывозным”.
Таким образом, здесь ясно отличаются вывозные крестьяне от беглых: и те и другие равно возвращаются в прежние места, и те и другие – лица, по своим поступкам подлежащие преследованию закона, и притом закон в отношении первых наблюдает больше строгости, чем в отношении к последним.
Что касается до рядных записей, то они не доказывают и не опровергают мнения, какое составил г. Аксаков о существовании перехода, по очень простой причине: в них не говорится нигде ни о каком общем и обязательном способе отношений всего крестьянского населения ко всем владельцам.
Итак, остается признать, что мысль о том, будто Борис не прекращал юрьевского перехода, и что это право существовало после него и в XVII веке – не принимает характера исторической истины после доказательств гг. Погодина и Аксакова. Пока почтенные исследователи, желающие внести ее в науку, не подтвердят своих положений новыми более очевидными свидетельствами того времени, общепринятое мнение будет иметь на своей стороне более доказательств. Главное, желательно было бы, чтоб г. Погодин указал на известные ему распоряжения о беглых, с назначением сроков, изданные ранее указа 1597 года: это прольет новый свет на один из важнейших вопросов нашей допетровской истории.
Собрание сочинений Н. И. Костомарова. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М.Стасюлевича, 1903. Кн. 1, Т. 1, С. 215-235.
Костомаров Николай Иванович (1817 – 1885) общественный деятель, историк, публицист и поэт, член-корреспондент Императорской Санкт-Петербургской академии наук, автор многотомного издания “Русская история в жизнеописаниях её деятелей”, исследователь социально-политической и экономической истории России, в особенности территории современной Украины, называемой Костомаровым южною Русью и южным краем.