1. Избрание в цари королевича Владислава и посольство к Сигизмунду
Народное сборище, свергнувшее Шуйского, временно передало власть боярской думе, действовавшей в ту минуту в составе семи бояр – князя Федора Ивановича Мстиславского “с товарищи” (оттуда название “семибоярщины”). Москва присягнула боярам, прося их “за Московское государство стояти и нас всех праведным судом судити и государя на Московское государство выбрати с нами, со всяким людьми, всею землею, сослався с городы”. Бояре немедля после 17 июля послали в города приглашения прислать выборных “изо всех чинов по человеку”. Но в смутные дни и приглашения посылалась не вполне исправно, и земщина не откликалась на них; бояре официально через месяц свидетельствовали, что в Москву “из городов посяместа никакие люди не бывали”. Между тем, события шли своим чередом. Пока москвичи рассуждали о том, кого выбирать на царство, своего ли московского человека, или же из иноземных родов, – гетман Жолкевский с польским войском подошел к Москве. Он нес с собой кандидатуру Владислава, избранного Тушинским боярством с полгода тому назад. В Москве хорошо знали об этом избрании, и у Владислава было много сторонников, в особенности среди высшей знати. В то время, как духовенство и московская толпа толковали об избрании в цари человека из Голицынского или Романовского рода, боярство желало лучше Владислава, ибо на примере Шуйского увидало всю неудачность опыта с царем из бояр. Подход Жолкевского требовал быстрого решения дела.
Земского собора с выборными из городов собрать не удалось. “Седмочисленные” бояре решились собрать земский собор старым порядком из тех общественных элементов, какие нашлись в ту минуту в самой Москве. Этому собору они предложили выбрать Владислава на условиях, редактированных независимо от Тушинского договора 4 февраля. Собор послушно пошел за боярами, и они получили возможность начать переговоры с Жолкевским именем “всея земли” и “всех чинов”. Поспешно заключили они соглашение с гетманом и привели Москву к присяге царю Владиславу. Когда, таким образом, гетман обратился из врага в союзника, бояре направили его против Вора, стоявшего с казаками близ Москвы, и Вор был прогнан в Калугу. Затем, бояре впустили гетмана с его войсками во внутренние московские крепости, иначе говоря, отдали ему столицу. Они поступили так из страха перед столичным населением. В смутные дни переворота в московской толпе раздавались голоса в пользу Вора, и его “листы” (прокламации) ходили по городу. Бояре боялись “воровских” выступлений настолько, что прибегли к помощи гетмана для охраны интересов избранного ими Владислава.
Условия, предложенные боярами Владиславу и принятые Жолкевским, повторяли в основе начала, положенные во главу договора 4 февраля: неприкосновенность религии и государственного строя, политическую самостоятельность и обособленность Московского государства. Но если договор 4 февраля, отличаясь национально-консервативным характером, допускал все-таки некоторые новизны, то московский договор 17 августа отличался непримиримым консерватизмом и был составлен в духе строгих правительственных традиций с твердым намерением охранить и обеспечить основы московского церковного, государственного и общественного порядка от всяких покушений со стороны не только польско-литовской власти, но и собственных московских новаторов. В августовском договоре исчезли частности о повышении людей меньшего “стана” сообразно с их личной выслугой, о свободе выезда за границу и т.п. В нем, наоборот явилось требование об охране “отечества” и “чести” московских “княженецких и боярских родов” и точно указывались пределы власти вновь избранного государя. Он должен был принять православие и править с боярской думой и земским собором. Высший суд и установление новых податей были предоставлены боярской думе, к законодательству же призывалась “вся земля”. Очевидно, редакция договора вышла из строго-охранительных боярских кругов, которые стремились укрепить исконный московский порядок и указать всем “станам” московским подобающее, с боярской точки зрения, место. Вот почему договор этот вполне заслуживает название боярского.
Покончив дело с гетманом, бояре снарядили “великое посольство” к королю Сигизмунду под Смоленск. Оно должно было просить короля дать Владислава в цари и скорее отправить его в Москву. По составу своему посольство действительно было “великим” (то есть, важным, чрезвычайным). В него вошли: от духовенства Филарет Романов, от боярской думы князь В.В.Голицын – оба с званием “великих послов”; при них состояли члены земского собора. От собора – “ото всея земли”, как говорил под Смоленском Голицын, – были отправлены, во-первых, поголовно малочисленные сословные группы (провинциальные дворяне) и, во-вторых, по выбору представители групп многочисленных (столичные дворяне). Таким образом, к королю поехала значительная часть собора. Другая же его часть оставалась в Москве. Правительство московское, таким образом, разделилось, и уехавшая в посольстве часть его без части, бывшей в Москве, была столь же неправомочна, как и московская часть без отправленной к королю. Это обстоятельство оказалось очень важным в дальнейшем ходе сношений короля с Москвой.
2. Политика короля; занятие Москвы поляками и выступление против них патриарха Гермогена
По-видимому, не все участники дела об избрании Владислава понимали сложность и запутанность политической обстановки. Прозорливее и искуснее всех был гетман Жолкевский. В переговорах с боярами он являлся уступчивым и ласковым. Он обещал, что Владислав примет московскую веру; он благородно помог Москве избавиться от Вора; он снискал доверие патриарха и бояр и добился того, что занял столицу. Москва видела в нем друга. В то же время он повлиял на выбор великих послов в том отношении, что достиг удаления из Москвы соперника Владислава князя Голицына и главы Романовского рода Филарета, сына которого (Михаила) некоторые прочили в цари. Оба эти опасные для Сигизмунда деятели оказались в его руках, когда приехати послами в его лагерь под Смоленском. Гетман ухитрился даже бывшего царя Василия Шуйского увезти к королю и даже с его братом Дмитрием Шуйским. Словом, Жолкевский сделал все, чтобы “обовладеть” Московским царством. Но он понимал, что такой блистательный успех достигнут случайно благоприятным стечением обстоятельств, что Москва не покорена и не пленена, а добровольно приведена к соглашению и что с ней надо быть осмотрительным и осторожным. В этом смысле он осведомлял короля. Но Сигизмунд понимал дело иначе: ему казалось, что Московское государство лежит разбитым у его ног, и что Москва завоевана его мечем. Не входить с ней в соглашение, не жертвовать для нее правоверием своего сына надлежало королю, а повелевать ею и прямо подчинить ее королевской власти. Поэтому Сигизмунд выговаривал гетману за его якобы слабость, а великое посольство он встретил с затаенной мыслью заставить его вместо Владислава принять на царство самого Сигизмунда. Как только близорукая и упорная политика короля стала ясна Жолкевскому, он взял отставку и уехал на родину, сдав начальство в Москве Александру Гонсевскому. Король же повел дело без него в собственном духе и без стеснений. По его желанию Гонсевский установил в Москве военную диктатуру польской власти, в тисках которой бояре, по их словам, “в то время все живы не были”. Они лишились всякого значения, потому что Гонсевский, “не россудя московского обычая”, всякие дела “переимал на себя”. В помощь ему Сигизмунд прислал в Москву деятелей того тушинского кружка, который из Тушина перебежал к королю и, призвав в цари Владислава, стал послушно служить самому Сигизмунду. По московским понятиям, это были “самые худые люди”: мелкие дьяки, “сынчишки боярские”, даже “торговые мужики”. (Между ними особенно заметны были Федор Андронов, “мужик”, и Иван Грамотин, “подьячий”). Весь этот люд, встреченный в Москве с недоверием и презрением, развязно принялся за дела при Гонсевском. Впоследствии бояре, уже после смуты встретясь с Гонсевским и вспоминая его подвиги в Москве.говорили ему в лицо: “К боярам (в думу) ты ходил, челобитные приносил; только, пришедши, сядешь, а возле себя посадишь своих советников, Михаилу Салтыкова, князя Василия Мосальского, Федьку Андронова, Ивана Грамотина с товарищи, а нам и не слыхать, что ты со своими советниками говоришь и переговариваешь; и что велишь по которой челобитной сделать, так и сделают, а подписывают челобитные твои же советники дьяки Иван Грамотин, Евдоким Витовтов, Иван Чичерин да из торговых мужиков Степанка Соловецкой; а старых дьяков ты всех отогнал прочь”. Унижение бояр дошло до того, что Гонсевский подвергал их аресту без малейшего основания, открыто взял в свои руки управление Москвой, отстранив бояр от всяких дел и подчинив их своему капризу: боярам “приказывал руки прикладывать – и они прикладывали” ;а были они “все равно, что в плену”, “лишь только сидели да смотрели”. Так осуществлялась власть Сигизмунда в Москве. Посольству под Смоленском было не лучше, чем боярам в Москве. Немного надобно было времени и ума, чтобы понять, что король не даст сына на Московское царство, а прочит его самому себе. До поры до времени с великими послами дипломаты короля еще вели переговоры о происшедшем под Москвой соглашении. При этом обнаружилось, что посольство может действовать только в пределах своего “наказа” и не имеет права ни в чем отступить от условий, выработанных с гетманом, а в Москве оставшаяся там часть земского собора не правомочна, без великого посольства, что либо менять в создавшемся соглашении. Тогда, усвоив себе положение вещей, Сигизмунд попробовал вернуть посольство московское в Москву с тем, чтобы там “вся земля” избрала в цари вместо Владислава его, Сигизмунда. Великие послы в Москву не поехали; но других членов посольства – и очень многих – король соблазнил вернуться, “страхом и лестию” поставив их на свою точку зрения. Посольство распалось. Таким образом, королю не удалось заставить московское правительство добровольно и гласно признать не Владислава, а самого его царем “всея Росии”; но ему удалось фактически уничтожить это правительство и овладеть властью в Москве. Когда он этого окончательно достиг, он великих послов арестовал и отправил в Польшу. В конце 1610 года в Московском государстве своей власти уже не было, а была иноземная диктатура.
Попытка политической унии с Речью Посполитой была лебединой песнью московского боярского класса. Получив, после майского переворота 1606 года, в свои руки верховную власть, бояре-княжата сделали опыт “общим советом Российское царство управлять”, избрав на престол одного из своих. Опыт оказался неудачным: страна отказала олигархам в своем сочувствии, и в самой боярской среде не было согласия. Боярский царь не уцелел в смуте. Тогда господствующий класс пришел к мысли об унии, о привлечении на московский престол нейтрального лица со стороны. Если бы это дело удалось, “седмочисленные бояре”, пригласившие Владислава, стали бы родоначальниками правящего класса, имевшего участие во власти на основании точно определенного права. Но дело не удалось. Польская сила поработила и унизила бояр. Мало того: связав боярскую думу с именами Владислава и Сигизмунда, польская диктатура бросила на бояр тень “измены”. Казалось, что бояре работали на чужую власть, если от нее не страдали. Население так и считало одних бояр страдальцами, других изменниками и понимало, что боярская дума перестала быть руководительницей страны; по слову современника, “оскудеша премудрые старцы и изнемогоша чудные советники”. Сигизмундом был нанесен боярству последний удар, навсегда погубивший политическое значение боярства и думы. На смену разбитого в борьбе класса должны были стать другие общественные силы.
Легко можно представить себе то смущение, с каким русские люди наблюдали первые признаки вожделений Сигизмунда. Владислав в Москву не ехал; великие послы писали тайные письма с предупреждениями о планах короля; в Москве появлялись тушинцы с королевскими мандатами и инструкциями. Все это смущало и тревожило москвичей. Наиболее впечатлительные из них уже в октябре 1610 года стали волноваться настолько, что были арестованы Гонсевским (князья Воротынский и А.Голицын). В ноябре уже вся Москва волновалась, и польские власти приняли экстренные меры к тому, чтобы привести город на военное положение: на стенах города стояли караулы; по улицам ходили патрули; населению было запрещено носить оружие; у улиц были уничтожены запиравшие их охранительные решетки; в город не пускали подгородных крестьян; ночное движение по городу было прекращено. К декабрю население Москвы уже знало, что с Владиславом не благополучно и что сам Сигизмунд хочет быть московским царем. Об этом в Успенском соборе заговорил с народом патриарх Гермоген: он прямо запретил своей пастве целовать крест королю-католику. Это выступление патриарха имело чрезвычайно важное значение. Оно, во-первых, вскрыло перед народной массой назревший кризис, а во-вторых, вывело Гермогена на политическую арену. До сир пор политическая роль Гермогена была не велика. В его натуре не было черт политического деятеля. Невосприимчивый и упрямый (по старому выражению “косный”), не дальновидный (“ко злым и благим не быстро-распрозрителен” и “слуховерствователен”), Гермоген не обладал ни гибкостью ума, ни широтой кругозора. Он не всегда мог хорошо опознаться в сложной обстановке и при Шуйском не раз попадал впросак, будучи обманут и увлечен хитрым царем, с которым не ладил, или же массовым движением толпы, с которой не умел совладать. Он не скоро и не легко позволил себя склонить в пользу избрания Владислава, но, подпав личному обаянию Жолкевского, все же пошел за боярским правительством. Когда же раскрылась неудача этого правительства и обнаружились претензии Сигизмунда, Гермоген показал свои основные качества. Он не испугался ни Гонсевского, ни других агентов короля. Он почувствовал в себе главу церкви и сознал свой долг перед верующими. У него достало мужества внушить народу, что, сохраняя верность присяги Владиславу, буде он примет православие, народ никак не должен присягать самому Сигизмунду. Предостерегая свою паству против короля, Гермоген стал в открытую оппозицию и Гонсевскому, и запуганным им боярам, и агентам короля, оказавшимся во главе московской администрации. Началась борьба между “церковным верхом” и стороной короля, – борьба, создавшая Гермогену славу “второго Златоуста” и поставившая его во главе национального движения против поляков. Современники высоко ценили патриотический почин патриарха: “только б не от Бога послан и такого досточудного дела патриарх не учинил, – и за то было кому стояти? не токмо веру попрати, хотя б на всех хохлы хотели (поляки) учинити, и за то бы никто слова не смел молвити!”. Значит, Гермоген один открыл глаза русским людям и своей твердостью спас Московское государство от окончательного порабощения. Так, в данную минуту определялось значение Гермогена в ходе дел.