Гр. М. Н. Муравьев — заговорщик.
П. Щеголев
(1816–1826).
По неизданным материалам.
1.
Русскому правительству потребовалось немало времени, чтобы потушить второе польское восстание. Весной 1868 года Император Александр Николаевич прибегнул к последнему средству: он поручил подавление мятежа в Северо-западных губерниях человеку, которого он не жаловал,– Михаилу Николаевичу Муравьеву, оставившему в 1861 году пост министра государственных имуществ и в 1863-м бывшему не у дел, если не считать делом положение члена Государственного Совета и присутствующего в Комитете финансов. М. Н. Муравьеву были даны особые полномочия, и он быстро справился с своей задачей и подававшем восстания на Литве создал себе громкое имя. Прибыв в Северо-Западный край, он посмотрел в корень вещей и занялся прежде всего уловлением нашей революционной организации, руководившей восстанием. Он проявил особенное звание методов и техники конспиративно-революционного дела, умело организовал полицию ш с жестокой энергией проводил создавшую им карательную систему. М. Н. Муравьев говорил о своей манере расследования князю В. А. Черкасскому: “очень часто я сажай мятежников без малейшей вины, даже подозрения нет; ну, в таком случае я всегда, решаю: пусть посидит под замком, да подолее, быть-может, что-нибудь и отыщется. Й что-ж вы думаете? Я был так счастлив, что всегда что-нибудь за сидельцем-то моим и отыскивал. Ну, тогда и подай его сюда” {“Русская Старина”, г. XXXIV, 1882, декабрь, 638–639.}. Конфирмации М. Н. Муравьева всегда были тяжки. За время его управления, по его конфирмациям, было казнено 328 человек, сослано на каторгу 972 человека и на поселение в Сибирь 1427 человек {Русск. Стар., т. XXXVII, 1883, март, 225.}. Начальник его штаба рассказывал, что стоило иной раз намекнуть о смягчении приговора, как М. Н. Муравьев вырывал из рук бумагу и быстро ее подписывал, причем слова “повесить, расстрелять” выходили у него всегда разборчивее других {Русск. Стар., т. XXXVIII, 1883, апрель, 225.}. Когда читаешь записки графа Муравьева-Виленского об это действиях в Литве, удивляешься тому само удовлетворенному хладнокровию, с каким он пишет: “я конфирмовал обоих повесить, я приказал судить военными, судом и на месте расстрелять” и т. п. Да, он был человек твердый, решительный, безжалостный и особливо страстный в своем отношении к восставшим против государства и во имя любви к родине революционерам.
Но у этого старика, который на седьмом десятке лет с необычайной страстностью и стремительностью обрушился на мятеж и мятежников, была юность и молодость, и в этой поре слова “восстание, борьба, введение нового образа правления, ограничение самодержавия” не только не были чужды его слуху, но наоборот, звучали ласково и мелодично, вызывая мечты о героических подвигах, которые благословить родина. Он тоже был заговорщиком, членом тайного общества, ниспровергателем основ. Его товарищи по обществу стали декабристами и тяжело заплатили за свои молодые порывы. Сам он не избег привлечения к следствию, произведенному после 14-го декабря, во судьба была к нему милостива, и не в пример другим, виновным не более его, он отделался начисто от подозрений. Сопоставление Муравьева-заговорщика и Муравьева-укротителя мятежа — любопытно в психологическом смысле. Оно помогает уяснению его духовного облика. В свое время биограф М. П. Муравьева Д. А. Кропотов, видевший в графе рыцаря без страха и упрека, не мог не испытать некоторого недоумения перед слиянием в одном лике революционера и жестокого укротителя восстания и в разъяснение этого диковинного сочетания рассказал странную историю о том, как для М. Н. Муравьева мотивом вступления в общество было желание извлечь из его недр своего брата, и о том, как он всячески старался превратить тайную противоправительственную организацию в общество, действующее с одобрении правительства {Д. А. Кропотов. Жизнь графа М. Н. Муравьева. СПБ. 1874.}. На самом деле все происходило далеко не так, как хотелось бы биографу, увлеченному своим героем.
На основании неиспользованного еще в печати материала, а именно дела о Муравьеве, произведенного Комитетом по расследованию заговора 14 декабря {Государственный Архив, I B, No 179.}, мы рассказываем о столь неимущем к биографии графа Виленского эпизода его участия в тайном обществе и следствия над ним.
2.
Первое тайное общество, известное под титлом “Союз Спасения или Общество истинных и верных сынов отечества”, был учрежден в 1816 году в С.-Петербурге {О “Союзе спасения” см. главным образом расследования В. И. Семевского в книге “Общественные движения в первую половину XIX века”. Изд. М. И. Пирожкова. Спб. 1905. (Стр. 16–22) и в его книге “Политические и общественные идеи декабристов”. Спб., 1909. (Стр. 417-420 и 669–671).}. Учредителями были шесть гвардейских офицеров: братья Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Александр Николаевич Муравьев, Никита Михайлович Муравьев, князь С. П. Трубецкой и И, Д. Якушкин. При учреждении положено было составить устав. Над уставом пришлось работать из учредителей только одному Трубецкому и из вступивших позднее — Л. И. Пестелю, кн. Илье Долгорукову и кн. Ф. П. Шаховскому. Последний был секретарем этой маленькой комиссии, назначенной обществом. Как понимали задачу Союза его учредители? И. Д. Якушкин на первом же допросе, не называя имен, дал совершенно точное показание. “Намерение общества было сблизить дворянство с крестьянами и стараться первых склонить к освобождению последних. Сверх того, распространить свой отрасли умножением членов и приготовить все сословия в государстве к представительному правлению” {Дело Гос. Арх. I В. Дело И. Д. Якушкина.}.
В одном из позднейших показаний тот же Якушкин заявлял: “Посредственные и явные цели общества изменились с преобразованием самого общества, но главная цель оставалась одна: приготовить государство к правлению представительному”. Фонвизин не менее ясно формулировал цели общества: “Осуществление наших тогдашних, любимых идей: конституции, представительства народного, свободы книгопечатания, словом, всего того, что составляет сущность правления в Англии и других странах.” {Обществ. движ. и т. д. Изд. М. Пирожкова, стр. 28.}. Такова основная задача Союза.
На следствии декабристы по большей части стремились затушевать эту задачу, укрыть ее под сению общих, фраз, в роде “подвизаться для блага родины, утвердить правила чистейшей нравственности”, и т. п. Но эту цель не открывали сразу всем привлекаемым к обществу; их сначала готовили к этому, указывая на вполне легальные задачи. Как достигнуть основной дели? На этот вопрос не было определенного ответа, да не могло еще быть при самом начале действий общества. По свидетельству И. Д. Якушкина, в уставе было сказано, что если царствующий император не даст никаких прав независимости своему народу, то ни в каком случае не присягать его наследнику, не ограничив его самодержавия” {Записки И. Д. Якушкина. Изд. 1905, стр. 10.}.
Оказанного достаточно для определения степени революционности Союза (если не в тактике, то в теории). Михаил Муравьев, вступивший в члены Союза Спасения по приглашению своего родного брата, был, конечно, не из тех, от которых скрывали истинную цель общества при принятии в члены. Что побудило двадцатилетнего офицера с серьезной научной подготовкой вступить в ряды заговорщиков? Этот поступок был вполне естественен со стороны человека, которому влиятельнейшие члены тайного общества были близкими друзьями и родственниками, который жил в атмосфере, питавшей революционные настроения. Он присутствовал при разговорах, предшествовавших основанию общества.
“Сергей Трубецкой,– читаем в записках И. Д. Якуникина,– Матвей и Серией Муравьевы и я,– мы жили в казармах и очень часто бывали вместе с тремя братьями Муравьевыми: Александром, Михаилом и Николаем. Никита Муравьев также часто видался с нами. В беседах наших разговор обыкновенно был о положении России. Тут разбирались главные язвы нашего отечества: закоснелость народа, крепостное состояние, жестокое обращение с солдатами, которых служба в течение 25 лет была каторгой, повсеместное лихоимство, грабительство и, наконец, неуважение к человеку вообще” {Там же, стр. 6.}.
Чувство долга перед родиной или, как выражались тогда, обязанность подвизаться для пользы Отечества, вызвали к жизни тайное общество. Повинуясь этому чувству, шли в общество наиболее чуткие и сознательные представители военной интеллигенции. Но, конечно, как и всегда, не все вступавшие в общество делали это в силу идеалистических побуждений. Выла поэзия, но была и проза. Выли вступления и по стадному инстинкту, и по требованию моды, и, просто, по соображениям внешнего честолюбия. Для многих рядовых офицеров общество, в котором были видные и влиятельные офицеры со связями, было ареной, на которой можно было выдвинуться и но службе. Александр Муравьев в ответах на допросе доказывал, что побуждением к вступлению в общество была, “ложно понимаемая любовь к отечеству, служившая для них самих покровом беспокойного честолюбия” {Эта фраза, между прочим, цитирована в Донесении Следственного Комитета.}.
Для выяснения мотивов, мякнувших Михаила Николаевича в общество, важно отметить, что он, так близко, так интимно связанный с учредителями “Союза Спасения”, не принимал участия в учреждении, и только некоторое время спустя был приглашен своим восторженным и пылким братом. То, что мы знаем о М. Н. Муравьеве хотя бы из биографии, составленной его поклонником, рисует нам М. И., как человека осторожного, способного обдумывать свои увлечения, наблюдающего и размышляющего. Несомненно, кроме того, дух честолюбия внешнего, служебного, владел им; ему мечталась крупная карьера государственного деятеля. А между тел связи его отца, учредителя и начальника известной школы колонновожатых, были незначительны, и вряд-ли могли обеспечить быстрые служебные успехи сыновей.
В 1816–1817 году М. И. Муравьев был всего-на-всего поручиком гвардейского генерального штаба, прикомандированным к Московскому учебному заведению для колонновожатых. Биограф М. И. Муравьева, со слов брата его С. Н., хотел бы объяснит вступление в общество нежеланием “бросить брата, главного вчинателя “Союза Опасения”, в жертву всех случайностей предприятия, очевидно, неосновательного и не предвещавшего никаких добрых последствий” {Д. А. Кропотов, назв. соч., 204.}. Но тот же биограф указывает, что Муравьев пристал к союзу, когда увидел, что большая часть его сослуживцев и знакомых также принадлежит к Союзу Спасения.
Итак, по всем видимостям, элементы идеалистические играли совсем незначительную роль в мотивах, побудивших М. Н. Муравьева примкнуть к тайной организации. Человек расчетливой осторожности, он, кажется, первый из заговорщиков сообразил, куда может привести деятельность общества в случае его неуспеха, но до лоры, до времени он счел необходимым оставаться на лоне общества. Какую роль играл он в “Союзе Спасения”?
Его биограф, пользуясь семейными преданиями и явно сгущая краски, рассказывает о “Союзе Спасения” так, будто вся недолгая жизнь этой организации была сосредоточена в деятельности двух членов: П. И. Пестеля и М. Н. Муравьева. При этом Пестель рисуется, как злой гений Союза и его молодых, неопытных участников, а М. Н. Муравьев, как добрая фея, раскрывающая и обезвреживающая все гибельные ковы злого духа Пестеля. Пестель старался революционизировать Союз, а Муравьев — убить революционные зародыши и легализовать Союз. Именно Муравьев заставил Союз уничтожит устав, составленный Пестелем; именно Муравьев позаботился об уничтожении Союза Спасения и о замене его “Союзом Благоденствия, и составил устав нового общества. Эта картина действий не соответствует действительности.
Во-первых, несмотря на новое название и новый устав, основная цель общества осталась той же; новый устав замаскировал ее и тем облегчал вербовку новых членов, но изменение самодержавного режима, введение представительства — по-прежнему сознавались всеми активными членами, как неизбежные результаты их действий, хотя бы и в далеком будущем. Далее, в действительности борьба, столь обостренная, как ее изображает биограф, М. Н. Муравьева с Пестелем и его влиянием, не имела места, Если бы Муравьев играл такую роль, какую навязывает ему биограф, об ней непременно сохранились бы какие-либо свидетельства, если не в записках и воспоминаниях участников движения, то в показаниях, данных ими на следствии по их делу, но в названных источниках мы не находим даже намеков на подобное освещение действий М. Н. Муравьева.
Нисколько даже не чувствуется, что М. Н. Муравьев играл такую выдающуюся роль среди заговорщиков. Если мало этих соображений, то можно указать, что изображение Пестеля, как злого гения Союза, представляет плод неискусного вымысла (самого-ли биографа или позднейших вспоминателей, рассказывавших ему о событиях): не имея ровно никаких материалов о политических взглядах Пестеля в 1816–1817 годах, биограф просто перенес из позднейшей эпохи все особенности его мировоззрения; на основании “Русской Правды” он изобразил нам взгляды Пестеля в пору первого его выступления на политическом поприще. Но Пестель пережил целую эволюцию в своих политических взглядах, и “Русская Правда”, в том виде, в каком она известна нам, тоже носит следы постепенного развития мировоззрения автора.
Единственным фактическим поводом к тому освещению роли М. Н. Муравьева, которое находим в труде Д. А. Кропотова, является сведение о Том, что Михаил Муравьев сильно восставал вместе с многими другими против устава, составленного Пестелем, и добился его отмены и принятия другого устава. Но ведь еще вопрос, можно ли такие действия со стороны М. Н. Муравьева выводить из мотивов, указанных Д. А. Кропотовым. Пестеля на допросе спросили:
“Некоторые члены показывают, что статут начального общества отринут или уничтожен но множеству форм и клятв, в оном предполагавшихся, и потому, что проповедовал насилие и слепое повиновение боярам. Поясните, в каком томно духе был написан означенный статут я почему действительно был уничтожен?”
П. И. Пестель дал следующий ответ:– “статут первого общества имел много клятв и форм, потому что составлен был в духе масонских учреждений, форм и клятв. В скорости, по принятии обществом сего статута, разъехались члены, составлявшие оный, то есть князь Трубецкой, князь Долгоруков и я; а по сему и находили остальные члены разный в нем недоумения. Вследствие чего и уничтожили оный в Москве, когда были там в 1817 году зимою”.
Вернее всего думать, что устав Союза был признан непригодным (притом не одним Муравьевым, но и другими сочленами) отчасти потому, что сознательные члены уже переросли ребяческую форму заговорщической организации, а несознательных и вступающих членов эта форма могла только отпугивать {Д. А. Кропотов много распространяется о содержании Устава Союза Спасения. Нужно категорически заявить, что Устав не дошел до нас, и автор без дальних околичностей усваивает этому Уставу содержание “Русской Правды”.
Некоторое представление об Уставе можно составить по показаниям на допросах и упоминаниях в мемуарах (см. названные статьи В. И. Семевского), и это представление отнюдь не говорит за правильность отожествления Устава Союза с “Русской Правдой”.}. И. Д. Якушкин на следствии показал кратко: “В 1817 году по прибытии гвардии в Москву и многих членов общества, устав, сочиненный и принятый обществом в Петербурге, после некоторых прений на совещаниях, единогласно всеми членами, находящимися тогда в Москве, был найден неудобным для хода общества и потому уничтожен”.
Итак на совещаниях в Москве в 1817 году Устав был уничтожен, и выработка нового устава (на основании устава немецкого Tugendbund’а) была поручена Никите М. Муравьеву, Михаиле Муравьеву и князю Трубецкому. Они работали, по показанию Никиты Муравьева, четыре месяца. Та часть устава, которую составлял Никита Муравьев, оказалась несоответствующей остальным частям, и ее переработал Петр Колотил. Получив устав, общество приняло новое образование и новое название “Союза Благоденствия”.
Устав Союза известен; определить же точно работу М. Н. Муравьева не представляется возможным. Во всяком, случае, надо помнить, что при невинном характере устава основная цель общества, ведомая всем видным членам, оставалась та же. В действительности устав не покрывал ни теории, ни практики общества. Ссылаясь на невинный устав, многие из привлеченных к следствию доказывали свое полнейшее неведение об иных задачах общества и успели оправдаться. И сам Муравьев воспользовался таким положением дела умело на следствии, но того, что было полезно утверждать на следствии, не следует повторять в исследовании, а как раз так и поступил биограф М. Н. Муравьева,
С течением времени деятельность “Союза Благоденствия”” развивалась; члены его постепенно приходили к сознанию необходимости действий, приближающих их к основной цели общества. Разговоры должны были вылиться в дела. Положение мало-помалу становилось серьезным, и осторожному М. Н. Муравьеву было ясно, что оставаться в Обществе, значило бы подвергнуть большому риску свое будущее, но разорвать с тайной организацией было тоже нелегко. Он еще участвовал на заседаниях 1821 года, на которых был распущен “Союз Благоденствия” и создано новое существо с новым уставом, то общество, результатом деятельности которого было 14 декабря.
По показанию И. Д. Якушкина, М. Н. Муравьев попал к концу заседаний, и ему был прочитан новый устав. Но Муравьев уже сознательно отстранялся от сношений с обществом: он вышел в отставку и притулился в своем имении в глухом уезде Смоленской губернии. Барон Розен, в статье, написанной по поводу работы Д. Л. Кропотова и посвященной М. Н. Муравьеву и его участию в тайном обществе 1816–1821 г.г., сообщает следующие данные {Рус. Стар., т. XLI 1884, январь, 61–70. Перепечатана в “Записках декабриста” барона А. Е. Розена. СПБ., 1907, стр. 421–427.}:
“Михаил Николаевич Муравьев, пробыв три года членом тайного общества, достигнув известности, как отличнейший офицер, получив значительное жалованье и чин подполковника, пренебрег всеми ласковыми отговариваниями высших своих начальников и вышел в отставку в конце 1820 г., после происшествия в л.-ги. Семеновском полку. В это время последовали его примеру много членов тайного общества из гвардии: кто перешел на службу в армейские полки, кто вышел в отставку под предлогом болезни или по домашним обстоятельствам, только чтобы удалиться из центров “Тайного Общества”.
Молодые офицеры в обер-офицерских эполетах, с огромным запасом тогдашнего либерализма и филантропических и космополитических идей, дослужившись до штаб-офицерских эполет и до вакансии в отдельные начальники, в полковые командиры и, наконец, убедившись, что Пав. Ив. Пестель и сообщники его но шутят и не забавляются голословными совещаниями на съездах я сходках, а весьма серьезно увлеклись делом общества,– часть из них умудрилась и последовала примеру М. Н. Муравьева”.
Конечно, М. Н. Муравьеву было не безызвестно, что правительство, и в частности, сам Государь уже знают о Тайном Обществе и об его членах. По одному любопытному поводу об осведомленности правительства члены общества узнали достоверно. В 1821 году в Смоленской губернии случился неурожай и голод.
Члены общества и прежде всего М. Н. Муравьев энергично взялись за дело помощи голодающим: открыли подписку, производили сборы, разбудили предержащие власти и добились успеха {В “Записках И. Д. Якушкина” (Москва, 1905, стр. 57–60) находятся подробные сведения о голоде.}. Любопытно, что правительство (уже в то время!) подозрительно отнеслось к общественной инициативе в этом деле. Граф В. П. Кочубей всеподданнейше доносил по этому поводу 8 апреля 1821 года Александру Павловичу {Русская Старина, T. СІХ, 1902, февраль, стр. 390.}:
“Я не говорю вашему величеству о неурожае, обнаружившейся в двух смежных с Черниговской губернией уездах Смоленской губернии. Вы узнаете об этом из бумаг Комитета Министров, равно из моего отдельного мнения по этому поводу; скажу только, что я слышал, что когда в Москве была открыта подписка, о которой ваше величество узнаете также из донесения Комитета, то некоторые лица, вероятно, с целью очернить правительство, пожелали пожертвовать большие суммы и подчеркнуть этим его мнимое безучастие. Князь Дмитрий Голицын держал себя в этом случае очень умно. Он запретил публиковать в Москве об этой подписке, полагая, что правительство должно само удовлетворить столь настоятельные нужды, но не препятствовать частной благотворительности придти на помощь пострадавшим”.
Действительно, помощь голодающим была прямо поставлена в счет обществу. Александр I, но сообщению Н. И. Тургенева, переданному И. Д. Якушкину и занесенному последним в записки (стр. 64), “был уверен, что устрашающее его тайное общество было чрезвычайно смело, и сказал однажды кн. П. М. Волконскому, желавшему его успокоить на этот счет: “Ты ничего не понимаешь, эти люди могут кого хотят возвысить или уронить в общем мнении; к тому же они имеют огромные средства; в прошлом году, во время неурожая в Смоленской губернии, они кормили целые уезды”. И при этом назвали меня, Пассека, Фонвизина, Михайла Муравьева и Левашова. Все это передал мне {И, конечно, М. Н. Муравьеву.} после Колошин, приехавший из Петербурга по поручению В. Тургенева… Тургенев заказывал нам с Колошиным быть как можно осторожнее после того, что Император назвал некоторых. из нас”.
После таких известий М. Н. Муравьеву, желавшему отойти от Общества, действительно ничего не оставалось, как засесть в своем именье. Он наезжал по делам в Москву и Петербург, виделся, конечно, со своими старыми товарищами и единомышленниками, говорил и о делах общества, но сам воздерживался от какого-либо участия.
Но для характеристики самого Муравьева любопытны и ценны не столько эти, приведенные нами, данные об его активной деятельности, как заговорщика, сколько те, неизвестные до сих пор, данные следственного процесса, рисующие в весьма оригинальном очертании Муравьева, будущего покорителя Литвы. К ним мы и переходим.
Мы приводим в подлиннике объяснения М. П. Муравьева, ибо их нельзя излагать, а надо прочесть целиком: уж очень они любопытны для характеристики будущего графа. Эти многословные уверения в невинности, обращения к Государю, воззвания к Богу, убеждения в истинности показаний и вместе с тем, фактически неправильные объяснения, сплошные умолчания — рисуют ярко личность Муравьева..
3.
Известно, что лишь только следственный по заговору декабристов комитет, руководимый самим Николаем Павловичем, открыл свои действия и начал допросы, как тотчас же, будто из рога изобилия, посыпались раскаяния, признания, разоблачения и указания имен всех мало-мальски прикосновенных лиц. Имя Михайлы Муравьева было названо при первых же допросах, и уже в 9-ом заседании комитета 25 декабря 1825 года военный министр объявил, что, по его докладу 24 декабря, Государь Высочайше повелеть соизволил взять под арест, среди многих других и Михаила Николаевича Муравьева {Дело Г. А., No 351, л. 6-ий.}.
Поставив своей задачей устраниться от тайного общества, М. Н. Муравьев притаился в своем имение в глуши Рославльского уезда, Смоленской губернии. Вести о восстании на Сенатской площади дошли сюда в самом конце декабря месяца, а вслед за ними долетели слухи и о бунте Черниговского полка. Прошлое встало перед взором М. Н. Муравьева, и он понял, что, но меньшей мере, от допросов и привлечения к следствию ему не уйти, поспешил приготовиться и уничтожить всякие сомнительные бумаги.
Биограф его риторически описывает, как слухи об аресте заронили в его душу зловещее предчувствие, как он ясно увидел приближение грозы, и как, предчувствуя арестовании, он выехал из своего имения в Москву, где и остановился с семьей у матери своей жены,– известной Надежды Николаевны Шереметевой, на Бронной. Здесь, действительно, он был арестован 12-го января, “до свету”, и тотчас-же отравлен в Петербург. По прибытии Муравьев был доставлен в Зимний Дворец, и здесь генерал-адъютант Левашов снял с него первое показание, которое я было заслушано 16 января в заседании следственного комитета. Комитет постановил заготовить ему вопросные пункты.
Только в самое последнее время (уже в 20-м веке) начали проскальзывать в нашу печать данные из следственных о декабристах дел, и мы получили возможность, на основании достоверного материала, судить о том, как отвечали на допросах и держали себя во время следствия декабристы. То, что становилось известным в этом отношении, вселило горькое разочарование в современное сознание, полное благоговейной памяти о героях 14-го декабря. Привлеченные к следствию заговорщики — от прапорщика до генерала — не проявили никакой стойкости и с удивительной безудержностью спешили поведать своим судьям все тайные действия, все слова, вымолвленные со значением и без значения в пустой болтовне, все мысли, даже самые сокровенные; спешили назвать возможно больше имен, хорошо зная, что всякое указание влечет за собой арест; не останавливались по временам даже перед наветами и оговорами своих товарищей, и раскаивались, раскаивались без конца.
Следователи без особых усилий добивались от своих подследственных ответов на все вопросы. Напрасно было бы объяснять такое чрезмерное обнажение тайн сознательным стремлением уяснить правительству смысл и значение своей заговорщической деятельности и таким образом как бы продолжить пропаганду дела. Такое объяснение не отвечает, положению вещей, ибо — надо признать, что огромное большинство декабристов выказало самое настоящее малодушие. Если бы они не были на следствии так красноречивы, так многоглаголивы, если бы больше думали о возможных результатах своих оглашений и выдач, то, несомненно, было бы меньше жертв, меньше страданий, и самая революционная идея не была сведена к тому ничтожному бытию, в какое она попала после суда над декабристами.
Необходимо иметь в виду только “что сказанное, чтобы лучше оценить поведение М. м. Муравьева во время следствия. Из всех, привлекавшихся к следствию он был одним из самых выдержанных и стойких. Он имел, впрочем, возможность приготовиться, обдумать свое положение, сообразить ход следствия; он выработал определенный план ответа. Он оказался очень скуп в фактических высказываниях, но зато лил целые риторические реки на тему о чистоте и невинности своего сердца, о преданности и покорности Государю, о снисхождении и милосердии к отцу семейства и страдальцу от ран.
М. И. Муравьев совершенно умолчал о своем участии в “Союзе Спасения”, не распространился о своей роли в реформе тайного общества и в выработке устава. “Союза Благоденствия” и настоятельно твердил о том, что, никаких сношений не имея с членами общества, он пребывал в полном и решительном неведении об их действиях. Вот его первое показание, снятое с него генералом Левашовым. Он представляет ответь на вопрос, принадлежал-ли он к тайному обществу.
“В 1817 и 1818 году я участвовал с теми, кои общество тогда составляли. Цель общества была совершенно не противозаконна, и даже устав оного неоднократно хотели довести до сведения государя. Сочленами были: мой брать, фон-Визин, Перовский, Трубецкой, Новиков и многие другие, коих; теперь не упомянуто. В сем году было несколько совещаний в Москве. Кроме тех, которые были насчет состава общества, в других я не участвовал.
С 1818 года поехал я в деревню и в Москву приезжал токмо временно, почему сношения мои с обществом были весьма малые.
В 1821 году было в Москве совещание, после которого общество было разрушено. С тех пор я от оного отстал и даже совершенно не знал о его возобновлении”.
В этом первом своем ответе Муравьев глухо говорит о московских совещаниях 1821-го года, после которых он отстал. Из его слов даже не видно, присутствовал ли он на них. Нельзя не отметит и того, что он назвал слишком мало имен. Из названных кап. Новиков давно уже умер; А. И. Муравьеву, Фонвизину и Трубецкому, уже арестованным, указание М. Н. Муравьева не могло, конечно, повредить. О Перовском Комитет тотчас же запросил Муравьева, какого Перовского он имеет в виду. Муравьев назвал Льва, камергера, в то время путешествовавшего за границей.
20 января М. И. Муравьев сочинил всеподданнейшее прошение, в котором ап исповедовался перед Государем. Исповедь очень характерная: она ни на слово не увеличила фактического содержания его призвания, но зато в обилии содержала изъявления покорности, любви, преданности, благодарности. Действительная цель его прошения — добиться разрешения “предстать перед Государем, услышать свое обвинение и принести свое оправдание”. Прошение М. Н. Муравьева полно своеобразного подобострастия и низкопоклонной лести: вероятно, он был того мнения, что эти свойства его обращения проложат путь к сердцу Николая Павловича. Приводим целиком это прошение отставного подполковника, чтобы читатель мог, как должно, оцепить его, прикинув его мысленно к тому надменному топу, каким проникнуты “Записки графа М. Н. Муравьева”.
“Ваше Императорское Величество,
Всемилостивейший Государь!
Ваш верноподданный, отставной подполковник, Михаил Николаев, сын Муравьев, взятый под стражу и содержащийся под караулом в военном госпитале, дерзает прибегнуть к милосердию и покрову Вашего Императорского Величества.
Страдалец от ран, понесенных им в 1812-м году, всегда преданный своему Государю и готовый жизнию своею жертвовать для него, не омрачивши себя никогда ни мятежен, ни возмущением, не получивший даже в продолжение службы своей от начальства выговора, ныне по неизвестным ему причинам отторгнут от семейства, разлучен с женою и тремя малолетними детьми и находится на чреде государственных преступников под стражею.
Государь всемилостивейший, чем, прогневал я Ваше Императорское Величество, даждь услышать мне вину свою и принести свое оправдание!
Бывши призван во дворец, я по чистой совести отвечал на сделанный мне допрос господином генерал-адъютантом Левашовым; в телесном и душевном страдании своем, в смятении чувств своих желал я пасть к стонам Вашего Императорского Величества и изложить вам чувства моей верноподданнической покорности и обязанности совести, но Ваше Императорское Величество изволили быть заняты, и потому я лишен была, счастья, исповедать свои чувства своему милостивейшему Государю, лишен был последней отрады страдальца и, получивши чрез господина генерал-адъютанта Левашова ответ Вашего Императорского Величества, что вы не изволите находит меня виновным и потому отсылаете меня до окончания дела в военный госпиталь, где и по днесь нахожусь… Нахожусь в горестном положении страдальца от ран и сердечного быть на чреде государственных преступников, когда всегда был покорен и предан своему Государю (Sic!).
В допросе своем я показал и ныне вам исповедую, всемилостивейший Государь, что с 1818-го года, по влечению общего мнения, которое не могло быть противно покойному Государю, я находился в обществе, которое Вашему Императорскому Величеству уже, известно и с 1821-го года не существует, с тех пор я уже ни в каком не находился; все происшествия, омрачившие день вступления Вашего Императорского Величества на престол, для меня безызвестны, чужды и противны правилам моим и совести.
Мысль о благе Государя моего и отечества были в сердце моем неразлучны, я всегда молил и не перестаю молить Всемогущего о сохранении дней Государя для блага отечества, всегда желал служить государю всею верою и правдою, свойственной истинно русскому, гордился всегда сими чувствами и уповаю еще на милость Бога, на правду Вашего Императорского Величества, что не буду оставлен, что дозволите предстать пред вами, изложить мои чувства сердечные преданности и покорности Вашему Императорскому Величеству и пред лицом вашим снять клевету, омрачившую, может быть, меня во мнении вашем.
Простите великодушно беспорядок моих мыслей и писания, я душой и совестью покоен, но страдаю телесно и сердечно, ибо разлучен с женою и тремя малолетними детьми, которые составляют единственное мое счастье. Я оставил семейство свое в безызвестности о себе, и дела, требующие большой деятельности, в противном случае угрожающие совершенным разрушением благосостояния моего.
Молю Ваше Императорское Величество, не причтите к дерзости сию мою исповедь, я пишу согласно своей совести, своим чувствам всемилостивейшему своему государю, сия есть последняя отрада скорбного моего сердца. Примите оную с свойственным Вашему Императорскому Величеству милосердием и с той же искренностью и простотою, с каковою она написана. Дозвольте мне предстать пред вами, услышать свое обвинение и принести свое оправдание, и ежели в неведении своем чем оскорбил Ваше Императорское Величество, то простите великодушно того, который по гроб пребудет с чувствами совершенной покорности и благодарности Вашего Императорского Величества верноподданный отставной подполковник Михаил Николаев, сын Муравьев”.
4.
Но М. И. Муравьев не достиг своей цели и не был вызван к Николаю Павловичу. Ему пришлось иметь дело только с Комитетом, который, впрочем, не скоро заготовил для него вопросные пункты. Предварительно Комитет собрал показания против М. Н. Муравьева. Что он был членом первоначального тайного общества и затем “Союза Благоденствия”, показали многие из привлеченных, и кн. Трубецкой, и Пестель, и Никита Муравьев. Из показаний последнего и М. А. Фонвизина Комитету было известно, что он работал над уставом “Союза Благоденствия”.
Но оговаривавшие М. Н. Муравьева старались всячески смягчить свои оговоры. Так Фонвизин и H. М. Муравьев, показав, что он участвовал в составлении устава “Союза” по плану Тугендбунда, добавляли, что “он вообще занимался только открытою целью Общества. Правила же, изложенные в сем уставе, основаны на чистейшей нравственности и деятельной любви к человечеству, так что многие члены предлагали подвести его Правительству на утверждение”. И Александр Николаевич Муравьев, брат М. Н., поименовал его в членах общества в показаниях 17 января, но тотчас же убоявшись последствий, добавил: “Теперь, когда Господь открывает то, что хотел держат в тайне перед Господом Богом, обязал и я сказать: что брат мой родной отст. подполк. Михаила Муравьев всегда удалялся или с омерзением прекращал всякие преступные разговоры. Он всегда держался прямой испитой цели общества, которая била распространение просвещения и добродетели; и когда мне случалось увлечену бить страстью, то он всегда приводил меня к порядку, о чем теперь торжественно заявляю” {Гос. Арх. I В, 351, л. 6 об.}.
Комитет не придал никакого значения показаниям об участии в “Союзе Спасения” и “Союзе Благоденствия”, в разработке устава последнего общества и обратил все свое внимание на выяснение вопроса, было ли известно М. Н. Муравьеву общество, возникшее после 1821 года, и состоял-ли он участником его.
9 февраля 1826 года М. Н. Муравьев дал ответ на заданные Комитетом вопросы. Первый вопрос, присягал-ли новому Государю. М. Н. Муравьев отвечал:
“31-го декабря был я еще в деревне, где повеление о приведении к присяге Его Императорскому Величеству Государю Императору Николаю Павловичу не было объявлено. 31-го я выехал из деревни в Москву с своим семейством, куда и прибыл 9-го января. 12-го до свету я был взят и потому не мог исполнить долга совести своей; однакож, скажу, что 10-го подъезжал к собору, думая присягнут и дать в том подписку, но собор был замкнут, вероятно, что уже не принимали в то время присяги, ежели в сем имеется какое сомнение, то можно выправиться”.
О своих отношениях к тайному обществу М. Н. Муравьев повторил свое показание генералу Левашову, распространив его и опять-таки не прибавив фактов.
“В ноябре и декабре 1817-го года начало образовываться при мне тайное общество, под названием “Союза Благоденствия”, которое имело целью распространение добрых нравов, просвещение и прогни у стать против лихоимства и неправды. Я иной цели сему обществу не знал и не имел.– Знавши даже, сколько Государь Император всегда стремился к распространению добрых нравов, не полагал оное ему противным и потому желал даже, чтобы оно дошло до сведения его.– Я не помню, чтобы я кого-нибудь в оное принял; кажется, что не принимал.
В сем обществе были собрания, в коих я был при написании устава его; об цели его сказал и иной не знал.
В 1818-м году было управление сего общества в Москве; некоторое время совещания происходили у меня, после у Никиты Муравьева, а там не знаю, у кого: меня не было в Москве, и я мало в оных участвовал.
Общество, которое имело вышеозначенную цель, не могло иметь иной надежды в успехе, кроме добродетельной цели своей, желания Государя Императора распространить добрые нравы я просвещение, и потому истинно желал, чтобы сие было известно Государю Императору”.
О некоторых преступных моментах в жизни “Союза Благоденствия” (заседания, на которых шла речь о цареубийстве, заключительные заседания, на которых был распущен Союз и вслед затем обсуждался устав нового общества) Комитет поставил М. Н. Муравьеву особые вопросы, но Муравьев отстранял всякое свое участие, всякое знание о цели нового общества и всякое знакомство с какими-либо проектами конституции.
“С весны 1818 года,– писал он в своих ответах,– я мало был в Москве и потому не имел почти никаких сведений об обществе. В 1821 году по случаю ужасного голода, бывшего в Смоленской губернии. а в особенности в Рославльском уезде, где я находился, прибыл я в Москву, где старался успеть собрать добровольными пожертвованиями “сколько-нибудь денег и законным образом доставить их местному правительству для облегчения участи несчастных погибающих. Доведено было сие до сведения главнокомандующего в Москве, пособия были сделаны, и я был столько счастлив, что кроме того, что сам набавил от неминуемой смерти многия тысячи народа, представив сию сумму уездному начальству, сим самым обратил внимание губернатора, который, наконец, решился уведомить высшее начальство о бедствии губернии, и было еще прислано пособие от правительства, чем и спасено множество народу.
Вот цель моего пребывания в Москве в 1821 году; но, признаюсь, что не без прискорбия услышал, что в общество поступило много людей с разнородными мыслями,– а потому и очень рад был случаю, чтобы объявить оному уничтожение; что оное действительно было для меня уничтоженным, докажу тем, что я после сего не имел никаких сношений с обществом, как и с теми, которые были при уничтожении,– даже некоторых из названных в бумаге я совсем не знал по имени, как-то: Бестужева и Повало-Швейковского; Пестеля, и Сергея Муравьева многие годы не видал, с прочими встречался иногда, но никогда ни на каких их совещаниях не был и цели их не знал до получения известия чрез газеты о случившемся 14 декабря, не полагал даже, чтоб общество существовало.
Ежели правительство подозревает в. каких намерениях после 1821-го года, то смело могу представить в оправдание свое жизнь свою; все те, которые меня знали в уезде моем, могут свидетельствовать, восстановлял ли кого против правительства? Заводил ли я какие политические связи? Развращал ли я правы? Можно удостовериться, имел ли я с кем какую переписку, и знал ли я о каких совещаниях и существовании общества? Экономические дела мои мне бы сему могли весьма способствовать, ибо я ежегодно был в обеих столицах и потому мот бы развозить мнения общества, если бы я в оном был или думал о его существовании, или бы какие иные замыслы имел.
М. Н. Муравьев в дальнейших ответах отозвался решительным неведением о существовании польского общества, о злодейском умысле на жизнь Государя в 1823 году, о существовании Северного Общества.
“Мудрено, чтобы если кто имел указанный в вопросном пункте злодейские замыслы в 1823-м году, чтобы они мне были известны. Ибо всякому известны мои правила, и я столько всегда был далек от. всего того, что было противно вере, добродетели и совести, что, конечно бы, никогда мне об сем никто не сообщал”.
Свои ответы М. Н. Муравьев снабдил риторическим послесловием:
“В заключение всего скажу, что я никогда не имел целью возродить какие-либо беспорядки в государстве, многое означенное в сей допросной бумаге и почти все для меня чуждо и меня ужасает; действия 14 декабря узнал я через газеты только и всегда почитал их противными совести и добрым правам.– В Союзе был, пока можно было действовать для добродетельной цели его. С 1821-го года я удалился и был счастлив, удаляясь в тишину от бурных мнений, потрясающих всю Европу, себя от всего устранит; все связи мои прекратились; общество для меня не существовало, и я пользовался семейною счастливою жизнию в совершенном неведении обо всем, когда был взят и привезен сюда. Манифест 1823 года еще более утвердил мне спокойствие мое. я по чистой совести думал, что в углу уединенном среди семейства своего проведу остальные дня жизни своей, ежели Государю Императору не угодна будет служба моя. Смело могу сказать, что всегда был, предан своему государю. Служил ему всеми своими способностями, пока тяжкая рана не лишила меня сей возможности. Все происшедшее для меня совершенно чуждо и противно моим правилам и совести. Самые обвинители мои, конечно, сознаются в большой моей невинности. Более не распространяюсь, Бог видит мою невинность, судьи праведны, и государь милостив, заблуждение от злого умысла, неосторожность от твердого намерения, конечно, вина и совершенно уповаю на милость Бога, что Его Императорское Величество утвердится в верноподданнической моей преданности.– Все сие подтверждаю своим подписанием”.
Заверения М. Н. Муравьева не показались убедительными для Комитета, и было произведено новое специальное расследование. 22 февраля Ивану Дмитриевичу Янушкину был задан вопрос:, комитет требует от Вас чистосердечного показания Вашего, действительно ли, как видно с ответов ваших, отст. подполк. М. Муравьев знал о существовании тайного общества и его намерениях и после 1821 года, также принимал ли он в них участие, и на чем основывается означенное Ваше показание”. И. Д. Якушкин, не в пример другим, привлеченным к делу, высказывался на допросах с большими умолчаниями и рассчитанною осторожностью, он назвал немного имен, и, среди них, своего свояка М. Н. Муравьева {И. Д. Якушкин и М. Н. Муравьев были женаты на родных сестрах.}. В ответь на вопрос Комитета он подтвердил свои показания и разъяснил: “я полагаю, что существование тайного общества и намерение, при постановлении, объявить некоторым членам об уничтожении оного в 1821 году, было известно отст. подполк. М. Муравьеву, потому что он был на одном из совещаний, происходивших в это время в Москве, на котором ему был прочитан новый устав общества”.
Утверждение И. Д. Якушкина было решительного характера, и Комитет потребовал от М. Н. Муравьева нового показания, “с полной справедливостью”. Муравьев отвечал 25 февраля 1826 года не менее решительным отрицанием.
“На сей вопрос,– писал он,– имею честь ответствовать с полной откровенностью, что я с 1821 года в Обществе никакого участия не принимал, сношений в членами никаких не имел, уставов никаких не видал, ибо с 1821 года ни в каких собраниях не был; а удивляюсь, почему Якушкин на меня показывает; положивши себе никогда ни в чем не участвовать, не иметь даже об обществе представления, я был в совершенном об оном неведении; еще рад повторяю, что после собрания 1821 года ни в каких после не был и почитал себя счастливым, что мог совершенно уединиться и загладить своим поведением сделанную неосторожность присутствия на собрании 1821 года; уверен, что справедливость моего показания никто не оспорит; в чем и утверждаю собственноручным моим под- писанием”.
5.
После ответа на вопросы, данные 25 февраля, Комитет уж больше не беспокоил Муравьева допросами; не допрашивали, но и не освобождала его. Находясь в выжидательном положении и не видя никакого движения по делу, Муравьев начал волноваться. Не добившись разрешения “излить чувствования” лично перед Николаем Павловичем, Муравьев ищет личного свидания с Л. X. Бенкендорфом, который состоял в Комитете и ведал допросами Муравьева. Он обращается к Бенкендорфу -с прошением, в котором в унизительном топе умоляет дать возможность “открыть изустно сердце” ему, Бенкендорфу. Это прошение вряд ли приходило ему в мысли, когда он творил “уд и наказания в Литве в 1863 году!
“Милостивый государь, Александр Христофоровичъ!
Долговременное мое заточение заставляет меня думать, что участь моя уже решена. Не смею роптать и принести какое-либо оправдание, столько всегда был уверен в справедливости судей. моих. Присутствие мое в собрании 1821-го года могло навлечь на меня подозрение и подвергнуть меня обвинению, я сие очень чувствую; но полагал однако-ж, что после того, совершенное мое отклонение от всех собраний, совещаний и сношений и потому совершенное неведение о существовании даже политических сообществ докажет, сколько я всему был чужд и делом и совестью.
Постигшее меня несчастье, разлучив меня со всем, что для меня драгоценнее в жизни, с женою и детьми, конечно, столь велико, что едва нахожу я в себе силы к перенесению оного; но оное усугубляется еще мыслью, что я навлек на себя подозрение и гнев Государя Императора, которому я был всегда душою и сердцем покорен и верен. Закон может судить мои действия, но чувства мои видит единый Бог; он видит невинность сердца моего, и сколько я был всему чужд.
Я без ропота перенесу то наказание, которое угодно будет Его Императорскому Величеству на меня наложить, лишь бы ему иметь счастье излить свое чувствование; Государь милосерд и удостоверится, что я никогда не мог быть ни злоумышленником, ни преступником; он увидит раскаяние мое в том, что мгновенно, был увлечен, и ежели он не окажет мне милости прощением, по крайней мере я почту себя счастливым что исполнил пред ним обязанности сердца и совести и понесу в несчастий своем не гнев, а сострадание своего Государя..
Но как доведу я до сведения Его Императорского Величества моления своя, кто услышит чувства мои; они заключены со мною в тюрьме моей; к вам дерзаю прибегнуть, Ваше Превосходительство, не оставьте меня в моем несчастий; умоляю вас всем, что есть священнее,– женою я детьми, не покиньте меня и посетите меня в тяжком моем заключении; дозвольте мне лично и изустно передать вам свои чувствования, вы увидите невинность сердца моего и доведете мои чувствования до сведения Его Императорского Величества; я не буду обременят вас своими просьбами, открою вам сердце свое, вы прочтете в оном мои чувства и мысли, и сами удостоверитесь, что ежели я мог навлечь на себя нарекание и подозрение, но виновником быть не мот; еще раз умоляю за-с, не откажите мне в сей милости, посетите меня и тем уже много облегчите участь мою я вольете отраду в сердце, которое по гроб пребудет вам благодарным.
За сим с истинным почтением и совершенною преданностью имею честь быть,
Милостивый государь, Вашего Превосходительства
всепокорнейшим слугою
Михаил Муравьев.
Марта 21-го, 1826-го года.
Прошение осталось без отпета, и без результата. Через две недели Муравьев решается вновь беспокоить Бенкендорфа: очевидно, его уже начинало покидать чувство уверенности в том, что Комитет сочтет его невинным, и все дело кончится для него безнаказанно. 4 апреля 1826 года он пишет Бенкендорфу.
“Милостивый государь, Александр Христофоровичъ!
Мне очень совестно, что столь много обременяю Ваше Превосходительство, по, конечно, уже последний раз беру сию смелость, вынужденный чувствами своими и противоположным положением, в котором нахожусь стол долгое время.
Не знавши еще ни хода дела своего, ни обвинения своего, ни предназначенной мне. участи, но вполне чувствуя во всем сердечную свою невинность, решился в особенной бумаге, здесь приложенной, изобразить еще раз подробно все свои действия и чувствования со всегдашнею откровенностью, и просить всепокорнейше Ваше Превосходительство доставить оную, ежели можно и нужно еще, в то присутствие, где должна решиться или решена моя участь.– Я почел сие обязанностью чувств своих и совести и, конечно, после сего никого никогда более беспокоит не буду.
Позвольте мне надеяться, что Ваше Превосходительство, прочтя прилагаемую при сем искреннюю исповедь мою, не откажетесь довести оную до сведения самого Государя Императора, удостоверит его во всегдашних моих чувствованиях преданности и покорности к нему, ибо я, вероятно, не буду иметь счастия Его Императорскому Величеству изустно или письменно оные излит и удостовериться, что ежели бы я себя чувствовал по сердцу и по совести в чем виновным, то, конечно, не смел бы вас столько утруждать.
Ваше Превосходительство, конечно, будете столько обязательны и снисходительны, что простите мне смелость и не откажетесь исполнить сию всепокорнейшую последнюю просьбу имеющего честь пребыть с чувством совершенного почтения и преданности и т. д.
Исповедь, приложенная при письме, была следующего содержания:
Высочайше учрежденному Комитету от подполковника Михаила Николаева, сына Муравьева.
Всепокорнейшее объяснение.
Уверенность в милосердии Государя Императора, в справедливости и снисхождении Высочайше учрежденного Комитета побудили меня сим объяснением исполнить долг совести и чувств и тем, может быть, нарушить вообще предположенный порядок в суждении. Я бы не смел обременять своим писанием высокопочтенных судей своих, если бы в делах своих, совести и чувствах нашел бы что виновного и соответственного положению человека, строго заключенного на чреде преступников.
Двенадцать уже недель истекло моему заточению, но я не смею роптать на участь свою, ибо вижу промысл Всевышнего и волю Государя Императора: с благоговением и покорностью перенесу удел свой, зная, что спокойствие государства и блого общее требовали мер осторожности и строгого исследования.
Удостоверенный в справедливости и снисхождении, с каковыми Высочайше учрежденный Комитет рассматривает сии столь затруднительные дела, и что оный согласно сердцу Августейшего Государя ищет не жертв несчастных, а старается лишь отделить невинных от общей массы; почел обязанностью совести всепокорнейше изложить ему свои чувствования, в твердом уповании, что оные пренебрежены не будут, и что тем самым облегчив исследование дела своего, доставлю Высочайше учрежденному Комитету приятный случай узреть еще невинного и возвратить Государю Императору верноподданного.
Так как я не был ни участником к зловредных политических замыслах, после 1821-го года был чужд всем соединениям и в совершенной обо всех умыслах неизвестности и притом не слыхал еще своего обвинения и не знаю, кто навлек на меня подозрение, потому и должен искроенной изложение действий своих и чувств подтвердить лишь доводами, взятыми из самых обстоятельств дела, мне известного (по большей части) лишь по первому сделанному мне допросу.
В сделанных мне допросных пунктах упоминается: о давнем времени начатья политических обществ, о собраниях для сего предмета, бывших до 1821-го года, о злонамеренных умыслах и противу гражданственных предприятиях. Самые сии события, для меня совершенно чуждые, достаточно могут удостоверить, сколько я был всегда далек от всех подобных замыслов, сколько чтил государственную тишину и спокойствие и противен был всему, могущему оные нарушить; ибо, не взирая на круг службы, знакомства и родства, которые бы могли меня увлечь, но никогда в сем не участвовал; в чем без сомнения подтвердят все знающие меня, и поэтому сии самые обстоятельства служат наилучшим доказательством моих всегдашних чувств и мыслей и убеждают, сколько я всегда был далек от всех противу гражданственных замыслов.
В 1818-м году я был в обществе, имеющем целью распространение добрых нравов и просвещения. Я в оном действительно был и с удовольствием участвовал, ибо видел сие согласным с добродетелью в Бозе почивающего Государя; иного намерения я не имел (как то подозревает Высочайше учрежденный Комитет, что из допроса видеть мог).
В 1819 и 1820 годах, по обстоятельствам службы и домашним, я почти никаких не имел с обществом сношений, и потому ход оного и распространение мне мало были известны.– Но в 1821-м году несчастнейшее событие, ужасный голод в уезде, в котором я жил, доставило мне случай доказать на опыте чувства, которые руководили мною в обществе, и я подвергнул себя даже подозрению, старавшись спасти тысячи несчастных, оставленных без помощи горькой своей участи. Я приехал в Москву зимою 1821-го года., старался снискать частные пожертвования для спасения гибнувших, обратить на. то внимание местного начальства, доставить ему законным образом собранные довольно значительные пособия, и Бог, вложивши им в сердце мысль сию, благословил и успехом. Он, избрав меня орудием пресвятой воли своей, доставил мне вечное утешение, хотя несколько облегчить бедствия страждущего человечества и тем сохранить Государю и отечеству тысячи полезных рук.– Вот польза, которую я живо ощутил от соединения и дотоле держался оному; но сие самое навлекло на меня постигшее ныне (меня) бедствие.
В 1821-м году, как выше сказал, приехавши в Москву, застал я еще собрание членов общества; на оном был, но внутренне, по сердцу и рассудку не желая никаких политических предприятий и цели, имел лишь всегда в предмете одно добро, к которому стремился, не решился на самом собрании тотчас круто прервать связи, уверен был, что оное само рушится, исполнил свое предприятие помочь несчастным и вместе с тем дал себе твердое слово впредь отклоняться от общества, несоответственного уже ни моим мыслям, ни чувствам, что свято и выполнил, ибо в течение последовавших пяти лет не был более ни в каких собраниях, совещаниях и сношениях с обществом; не знал о его действиях и дальнейших предположениях; не знал членов, избегал, сколько возможно, всех подобных разговоров; в сердце и душе своей бытие свое соединял с существующим порядком вещей, удалился совершенно от всего, и утверждаю всем, что для меня священнее, что, после собрания 1821-го года не участвуя ни в чем, самое существование общества было для меня совершенно безызвестно.
Вот искреннее и чистосердечное изложение моих чувств и действий и все участие мое в тайных обществах; ежели я подвергаюсь подозрению и обвинению присутствием на собрании 1821-го года, то чувства, сердце и совесть меня оправдывают, ибо никто меня не обвинит в зловредных намерениях, в разрушительных предприятиях или в знания оных. В том же, что я был противен всем политическим умыслам и совершенно оным чужд, доказывает мое отклонение от общества и полная об оном неизвестность, равно о всех предприятиях, означенных в допросных мне предложенных пунктах, как прежде, 1821-го года, так и после оного.
Исследуя самым строгим образом поведение свое, чувства и мысли, не моту, по совести, себя чем-либо укорить. Одно лишь собрание 1821 года могло обратить на меня подозрение; впрочем, ежели мгновенная неосторожность, опровергнутая прежним моим поведением, оправданная благонамеренною целью, мною всегда руководившей, последовавшим моим в течение пяти лет отклонением от всех политических связей, неучастье ни: каких собраниях, совещаниях и умыслах, совершенное даже неведение о существовании политических сообществ недостаточно, чтобы доказать невинности моей, то не стану более стараться об утверждении ея; вручаю себя промыслу Всевышнего, Он видит чистоту сердца моего, совершенную невинность мою, предъявить и покорность моему Государю, да будет святая воля Его.
Но сильное внутреннее чувство моей всегдашней покорности и преданности Государю Императору, невинности сердца моего и притом строгое заточение, в котором я нахожусь, увлекли меня в выражениях и чувствах. Могу ли я усомниться, чтобы Высочайше учрежденный Комитет не увидел невинности моей? Конечно, клевета могла на время омрачить меня во мнении его, а важность самого дела заставить медленно и с осторожностью подвигаться в исследования; но я совестью, сердцем и чувствами прав и потому виновным ни пред Богом, ни пред Государем остаться не могу.
Впрочем, я доселе не слыхал против себя никаких показаний, кроме г-на Якушкина, “что будто бы я знал о существовании общества”; но сие показание столь неосновательно, что само опровергается;, ибо ежели общество сходно предположению существовало, то, конечно, имело свои собрания, совещания, членов и сношения, и потому кто знал об обществе, не мог не знать всех сих действий и после сделанных предположений, иначе не мог он знать о его существовании. Я же после собрания 1821-го года, отклонившись от всего политического, не участвуя более ни в чем, не разделяя ни с кем никаких замыслов, не бывши ни на каких собраниях и совещаниях, мот ли знать о существовании общества? Конечно, нет; утверждаю свое неведение в существовании общества всем, что для меня есть священнее; ибо с 1821 года, кроме упомянутого собрания, ни в чем не участвовал, ничего не знал в течение пяти лет, и сердцем и совестью чист.
Чем лучше и сильнее мог я доказать свое от всего отстранение после 1821-го года, как ни тою неизвестностью, в которую себя поставил и сохранил, прервавши все с бывшим обществом сношения? Ежели как по первому взгляду казаться может, что имя фамилии моей, родство и прежние знакомства дают повод к подозрению меня; то напротив того, при настоящем исследовании, сие самое послужит вернейшим доказательством в моей невинности и совершенном отстранении от политических замыслов; ибо, будучи свободен от службы, если бы я имел какие намерения, то не мот ли сам воспользоваться и предаться оным свободно и беспрепятственно? Но сердце мое и чувства мои были всегда всему подобному противны, и я после собрания 1821-го года, давши себе твердое слово от всего отклоняться, оное свято исполнил; пять лет был в совершенном обо всем неведении, избегал даже, сколько возможно, всех подобных разговоров; чист совестью, ибо ни словом, ни делом, ни помышлением, ни в чем после его не участвовал, и ничего не знал; никакие политические соединения для меня более не существовали, я оным был чужд, о них не знал и не хотел знать, и потому был и есмь в сердце невинен и покоен. Тот, который стремится к известной цели, вперед рассчитывает жребий свой и в самой неудаче в фанатизме своего намерения находит еще некоторую мнимую отраду. Но я, который был всегда, чужд всем политическим замыслам, действиями, совестью и сердцем, который слил свое бытие с существующим порядком вещей, лишь в совершенной тишине и спокойствии государства находил прочное счастье семейной своей жизни: конечно, ныне сильно страдаю, разлученный со всем, что драгоценнее в жизни, в заточении, на чреде преступников, когда ни сердце, ни чувства сему положению не соответствуют: когда поведением своим всегда старался заслужить не гнев, а милость Государя, но Бог и невинность моя поддерживают силы мои. Пути Всевышнего неисповедимы, Он насылает на нас испытания и милует, должно покоряться Святой воле Его; молю Его только и уповаю, что глас невинности моей обратить на меня внимание высокопочтенных судей моих, что дозволено мне будет услышать обвинение свое и принести оправдание, и что, на, конец, Государь Император узнает чувства непоколебимой моей к нему верности и покорности и позволить предстать пред себя верноподданному, томящемуся ныне невинною жертвою в заточении: но и в самом бедствии своем, сильно чувствуя невинность свою, без малейшего ропота и с совершенною покорность переносящего жребий свой.
Изложивши искренно исповедь свою, остается мне только, милостивый государь, просить вас не причесть к дерзости сие мое писание; если бы я чувствовал себя в душе виновным, то, конечно бы не смел столь много беспокоить вас; но знавши свои чувствования, и сколько всегда был чужд всем соединениям, смело нишу, ибо невинность сердца моего за меня говорить, и Бог подкрепляет меня; прошу вас убедительно, не пренебрегите гласа совести моей и возвратите Государю верноподданного..– Если же имеются против меня какие доказательства, то позвольте мне оные выслушать и принести оправдание; ибо утверждаю всем, что для меня священнее, что я был совершенно всему чужд, в полном обо всех политических соединениях неведении, и что чувства, мои, сердце и мысли были всегда оным противны.
Ежели позволено подсудимому, всегда своему Государю покорному, сердцем и душою невинному, уверенному в снисхождении высокопочтенных судей своих просить милости, то дерзаю прибегнуть к вам, милостивейшие государи, с моею всепокорнейшей просьбою: позвольте мне лично предстать пред вами, лично объяснить свое поведение и тем снять с себя пятно, меня столь сильно омрачающее; позвольте всеподданнейше просить Государя не отказать мне в счастии ему устно излить свои сердечные чувствования, представить невинность мою и всегдашнюю покорность; при всех моих страданиях от ран, я еще соберусь с силами, чтобы представиться, изъяснит душевную свою невинность и вместе с тем живейшее раскаяние, что присутствием в собрании 1821-го года мог навлечь на себя подозрение и гнев Государя Императора. Если же все сии мои моления противны принятому порядку и останутся отринутыми, и если по течению дела Высочайше учрежденный Комитет находить еще нужным продолжить мое заключение, то всепокорнейше молю его, по крайней мере, воззреть на меня, как на невинную жертву бедственных обстоятельств, рассмотреть чувствования мои, действия мои и отделить меня от чреды виновных. Позвольте мне вас убедительнейше просить, высокопочтенные судьи мои, не откажите мне в утешении видеть семейство свое, жену и детей и тем облегчить сокрушенное сердце. Конечно, милостивейшие государи, вы взойдете в мое бедственное положение, увидите невинность сердца моего; воззрите милостиво на страждущего и не откажете сей последней отрады отпу семейства.
Прибегаю к вашему правосудию и человеколюбию; примите благосклонно сию искреннюю исповедь мою и не оставьте без удовлетворения мое покорнейшее моление; чувство совершенной моей невинности внушило мне смелость вас столь много беспокоить; ваши же собственные чувствования дают, мне твердую надежду, что глас совести моей не останется без внимания, и моление мое без успеха… К сему объяснению отставной подполковник Михаил Николаевич, сын Муравьев руку приложил.
6.
Для окончательного разрешения вопроса о том, действовал ли М. Н. Муравьев в новом, открывшемся после закрытия Союза Благоденствия обществе, Комитет допросил князя Трубецкого и кн. Оболенского. Они заявили категорически его отставшим от общества. На этом расследование о Муравьеве было покончено, но освободили его еще не скоро, только после того, как было завершено все следствие по делу. По докладу Комитета, Николай Павлович приказал освободить М. Н. Муравьева с аттестатом.
2-го июня 1826 года он был освобожден.
П. Щеголев. “Современник”. Кн. I, 1913 г.