IX. Первые русские переводчицы: княгиня Меншикова, г-жа Макарова, девица Орлова, княгиня Голицына, княжны Волконские
Екатерина Алексеевна Долгорукая
Небольшой период времени, начиная от конца пятидесятых и кончая восьмидесятыми годами ХVIII-го столетия, этот промежуток лет в тридцать не более, по справедливости может быть назван счастливою эпохою в истории развития русской мысли,
Эти тридцать-сорок лет, как ни были они мимолетны, оставили блестящий след в русской истории и дали русскому имени вес и значение в Европе.
Монсы, Балки и им подобные женщины, продукт болезненного состояния общества, сходят с страниц истории. Тайная канцелярия, застенок, Андрей Иванович Ушаков тоже не показываются на этих страницах, потому что в это время им нечего делать и Россия, по видимому, не нуждается более в Ушакове мужчины не съезжаются тайно по ночам, чтоб перешептываться о низложении временщиков; женщина не попадает более в застенок, потому что “вместо заговора против какого-нибудь “канальи Лестока”, заинтересована, новым произведением своей приятельницы или чувствительным романсом в роде “Я в пустыню удаляюсь” Римской-Корсаковой, или любопытным переводным романом Храповицкой и т.п.
Вместо отрубленных голов, воткнутых на шесты, внимание толпы обращено на выставленные в окнах магазинов бюсты Ломоносова, Сумарокова, на новые книжки, глобусы, картины. О пытках стали забывать. Человеческая кровь сменилась типографскими чернилами — зачем же тут застенок, Ушаков, заплечный мастер?
Подметные письма и “пашквили”, доносы, “слово и дело” — заменились “одами”, трагедиями, и казни остаются только на сцене.
Во дворце — литературные вечера, и наши герои прямо от чтения новой трагедии скачут к армии и побеждают неприятелей.
Вообще что-то произошло такое, чего прежде не было.
И в государственной и в общественной жизни, в свою очередь являются и люди, которых прежде не было.
Мало того, происходит какая-то перестановка в классификации достоинств, качеств, понятий заслуг: литературные заслуги ценятся одинаково с заслугами государственными, служебными и т.д.
Мы уже видели, как отразилось все это на женщине и как “прекрасные россиянки” дружно и высоко подняли в своих руках и понесли вперед знамя возрождения русской мысли — знамение времени. В несколько лет русское общество дало истории восемь женских личностей, выставило небывалый в русской земле женский тип — женщин писательниц, которые прошли не бесследно в истории русского просвещения, и из этих женщин одна была императрица — Екатерина II, одна княгиня — Е.Р. Дашкова, и шесть других писательниц — Сумарокова (Княжнина), Каменская (Ржевская), Вельяшева-Волынцева, Римская-Корсакова (Зубова), Храповицкая и Хераскова.
Когда эти женщины продолжали еще свое литературное дело, к их знамени примкнуло шесть новых женских личностей.
Первою из них является княжна Екатерина Алексеевна Долгорукая, впоследствии супруга светлейшего князя Петра Александровича Меншикова.
Это вместе с Храповицкою — первые русские переводчицы.
Как на поразительную черту рассматриваемого нами явления укажем на следующее обстоятельство.
Лет за пятьдесят до этого умственного возрождения русской женщины, мы познакомились, в настоящих очерках, еще с одною княжною Долгорукою, Александрою Григорьевною, бывшею замужем за знаменитым Салтыковым, братом царицы Прасковьи.
Мы видели, какова была образованность этой княжны и каковы были ее познания в русской грамоте.
Эта княжна Долгорукая или супруга знаменитого Салтыкова так, например, писала к известной своими интригами и своею трагической участью сестре Анны Монс, Матрене Ивановне Балк:
“Государыня мая матрена Ивановна много летно здравъствуй купно са всеми вашими! писмо миласти вашей получила, в катером изволите ответъствавать на мое писмо, каторое я к вам писала из кенез Верха, за что я вам матушка мая, Благодаръствую и въпреть вас прашу неизволте оставить и чаще писать, что свеликою маею радастию ожидать буду… прашу на меня и не изволте прогневатъца, что мешекала за нещастием моим, на оное ваше писмо ответъствавать, понежа у меня батюшъка канешъно болен огреваю четыря недели истен но в бедах моих несносных не магу вам служить маими писмами; ежели даст Бог Батюшъку лехъча, буду писать простирано на будущей почте Сердешъно сердешно сожелею о нашей балезъне изволька мъне от писать если вам лехъча” и т.д., как мы уже видели раньше.
Безспорно, язык княжны Долгорукой и правописание — ужасны.
И вдруг, в эпоху возрождения русской мысли, другая княжна Долгорукая, Екатерина Алексеевна, является уже блестящею по своему времени писательницею, участвует в русских литературных журналах; мало, она переводчица, она знакомит Россию с Тассом.
“Воспитанная во всем блеске вельможной дочери, она не только ознакомила себя с лучшими иностранными писателями своего времени; но получила притом и весьма достаточное понятие о правилах языка отечественного, — другая редкость и в наше время!” — говорит о ней писатель тринадцатых или двадцатых годов.
Но редкость не в том, что “вельможная дочь получает весьма достаточное понятие о правилах языка отечественного”, а в том, что она была прекрасным языком переводит Тасса, указывая тем путь будущим переводчикам, и Фонвизин, крупная литературная сила, не умаляющаяся от времени, высказывал глубокое удивление к дарованиям вельможной женщины, которая, при всех “заботах дворских или светских”, завоевала себе почетное место в литературе.
Вслед за нею под то же литературное знамя становится девица Наталья Алексеевна Неелова, последствии г-жа Макарова.
Макарова выступает с романом или повестью под заглавием: “Лейнард и Термилия, или злосчастная судьба двух любовников”.
Заглавие, конечно, вычурное, как и подобало в то время: содержание романа — тоже ничем не выдающееся; но заслуга здесь не в том, что и Макарова, как все предыдущие девять женщин — естественный продукта духа времени.
В ту эпоху на русское общество уже влияла неутомимая деятельность борца за русское просвещение — Новикова: он выискивал и, так сказать, созидал даровитых женщин; под его влиянием укрепился не один талант, и это влияние отразилось на всем русском обществе.
“Для Новикова, — говорит один из писателей прежнего времени, — изыскателя и поощрителя отечественных дарований и трудов, было довольно и таких романов, каким был “Лейнард и Термилия”, или ему подобные. Сей глубокомысленный писатель, изыскивая, а иногда, так сказать, сотворяя таланты и особливо в женщинах, ожидал от них весьма многого…
“Грамотная мать, — говаривал он, — и в игрушку будет давать своему дитяти книгу, а таким образом и мы пойдем вперед с молоком, а не с сединами…
“В таком предположении он каждой даме, или девице, занимавшейся чтением русских книг, был всегда и другом и покровителем, и охотно предавал тиснению все их сочинения и переводы. С сего же времени, как можно заметить по влиянию языка наших литераторш на жесткий, слог тогдашней нашей прозы, сия последняя начала смягчаться и, кажется, дожидалась только мастера — Карамзина.
“Повесть госпожи Макаровой по своему слогу почти первая приближается к лучшим изменениям к языке, и потому она с этой стороны останется навсегда замечательною”.
Мы полагаем, что этих немногих заметок о литературной деятельности княгини Меньшиковой и г-жи Макаровой достаточно; мы считаем важным указать только на явление и на его характер.
Насколько явление это имело общий характер и стало отличительною чертою русского общества в помянутый нами тридцати или сорокалетний промежуток времени, можно заключить, между прочим, и из того, что даже степной, в то время никому почти неизвестный Тамбов стал литературным городом: в Тамбове, в котором и теперь печатаются только “Губернские Ведомости”, в восьмидесятых годах прошлого столетия печатались книги, романы и повести.
Правда, небывалое дотоле явление это объяснили пребыванием там Державина, который в то время был тамбовским губернатором и своею литературною славою увлек за собою на служение музам не одну женщину; но это объяснение нельзя не признать отчасти односторонним: не Державин тут причина явления, а причина эта — известная высота подъема общественного духа.
“Гаврило Романович Державин, будучи губернатором в Тамбове, умел влюбить многих из таможних жителей и в литературу, и в театр, в особенности же в сем случае он обратил все внимание на дам, как на первых споспешествовательниц к образованию вкуса”.
Так понимали это явление ученики и последователи Державина; мы же объясняем его общим направлением времени.
Действительно, в бытность Державина в Тамбове в этом городе явилось несколько женщин писательниц, из которых наиболее заметный след в истории литературы оставила девица Орлова и княгиня Голицына.
Марья Григорьевна Орлова была, можно сказать, балованное дитя Державина: на всех литературных вечерах, на всех общественных собраниях, которые не обходились без чтения стихотворений, од и всяких торжественных “прологов”, во всех благотворительных спектаклях — Державин выставлял Орлову на первое место. Так, например, когда в день открытия в Тамбове театра и народного училища, в день, совпадавший с тезоименитством императрицы Екатерины, на театре был поставлен драматический пролог, сочиненный Державиным на этот случай, Орлова явилась в роли Мелпомены и исполнила свою роль блистательно.
По окончании пролога, Державин торжественно благодарил девушку и, целуя у нее руку, говорил:
— С такими чувствами и с этими только голубыми глазами должна быть наша Мельпомена, а другую русская сцена не допустит явиться перед зрителями.
Но Орлова не остановилась на сценическом выполнении чужих театральных пьес; она сама явилась писательницей, и напечатала в Тамбове роман под заглавием “Аббатство или замок борфордской”.
Печатание романов в Тамбове — это действительно то, чего не было ни прежде ни после.
Если-б это продолжалось долго, то в таком случае не удивительно, что Арзамас мог сделаться русским Лейпцигом.
В одно время с Орловою выступила в Тамбове, тоже в качестве писательницы и преимущественно переводчицы, княгиня Варвара Васильевна Голицына, урожденная Энгельгардт.
Она напечатала в тамошней типографии переведенный ею роман: Заблуждение от любви, или письма от Фанелии и Мальфорта”.
Державин, посылая экземпляр этого романа Хераскову, между прочим, писал:
“Наш степной Тамбов цветет и зреет необыкновенно скоро: у нас и Талия и Мельпомена, свои Феокриты, свои Сафо, все свое. Прочтите наш новый роман; да послужит он многим из ваших указкою и по выбору и по слогу. В столицах не все так переводят” и т.д.
Наконец, в это же время прославились, как хорошие переводчицы, две сестры, княжны Волконские Екатерина Михайловна и Анна Михайловна.
Надо отдать честь этим девушкам, что их не остановила трудность такой работы, как перевод ученого и весьма капитального в то время сочинения — “Рассуждения о разных предметах природы, художеств и наук”.
Известный профессор Озерецковский с большой похвалой отзывался о переводе княжон Волконских, ставя им в заслугу не только выбор такого серьезного сочинения, как выше упомянутое, но и уменье победить все трудности ученой терминологии, которая в то время, конечно, была несравненно менее установлена и выработана, чем в настоящее время: известно, как ученая терминология и теперь затрудняет наших современных переводчиков и переводчиц.
По поводу перевода княжон Волконских Фонвизин говорил одному из своих приятелей:
— Прочти перевод княжон Волконских, — его скоро напечатают, — и ты увидишь, что при изображении моей последней Софьи я еще весьма мало задал ей учености: наши россиянки начали уже и сами знакомить нас с Бонетами и Бюффонами.
К чести “россиянок” прошлого века следует отнести, что они являются как бы прототипами тех полезных женщин — писательниц нашего времени, которые своею переводческою деятельностью значительно пополняют недостаточность научной подготовки русской читающей публики. При чтении современных переводов г-ж Белозерской, Ген, Лихачевой, Марка-Вовчка, Сувориной, Цебриковой и других, нам всегда вспоминаются имена отживших русских переводчиц — Вельяшевой-Волынцевой, Храповицкой, княгини Меншиковой (кн. Долгорукой), княгини Голицыной (урожд. Энгельгардт) и княжон Волконских; почтенная деятельность и первых и последних — не малая заслуга в истории русского просвещения.
Но тридцать лет скоро прошли. К девяностым годам истекшего столетия многое изменилось, и русское общество снова делает какой-то поворот, напоминающий что-то старое, по видимому, давно отжившее. У общества точно руки опускаются. То, что тридцать-сорок лет назад ставилось людям в достоинство, уже ставится им в вину. Заслуги, ценимые еще так недавно, уменьшают уже цену человеку. Упадок духа заметен во всем. Робость и нерешительность парализуют силу, которую еще так недавно чувствовала и уважала Европа. Мы становимся как-будто бессильны внутри, сравнительно слабы извне.
Вспоминается и Ушаков. Но его уже нет На странице истории, где он стоял, осталось только пятно. Ушакова нужно было заменить другим, создать — и является Шашковский.
Женщина, как и мужчина, опять на время стушевывается, Вместо переводчиц и писательниц являются “монастырки-смолянки, о которых мы скажем в свое время.