XV. Екатерина Ивановна Нелидова
Нелидова принадлежит к женским личностям, составляющим переход от того поколения русских женщин, которых создало живое движение общественной мысли, начавшееся с Ломоносова, продолжавшееся при Державине и на время остановившееся с прекращением деятельности Новикова и его кружка, к тому поколению, крайними представителями которого являются госпожа Криднер, госпожа Татаринова и целый ряд женщин-мистиков, иногда хажней, на целое полстолетие остановивших живой процесс общественной мысли.
Нелидова принадлежит уже к периоду времени застоя этой мысли, бессильно порывавшейся, в отдельных субъектах, освободиться от мистического кошмара и фальсификации пиетизма в течение пятидесяти лет и окончательно освобожденной только современным нам поколением женщин.
Она родилась 12 декабря 1756 года.
Следовательно, первая молодость Нелидовой и лучшие годы развития совпадают с тем временем когда первые порывы общественного возбуждения, увлекшего за собою также и лучших из русских женщин, стали вновь уступать место общественной апатии и нравственной распущенности.
Притом же самое воспитание Нелидовой, равно и следовавших за нею трех поколений женщин, принадлежало уже не самому обществу, а смольному монастырю, основанному в 1764 году и ставшему до известной степени, вместе с другими открытыми впоследствии институтами, регулятором женского развития и известного направления русской женщины до самого последнего времени.
Двадцати лет Нелидова вышла из смольного института и тогда же, 14 июля 1776 года, пожалована была во фрейлины к великой княгине Марье Федоровне, супруге тогдашнего наследника престола Павла Петровича.
В петергофском дворце до настоящего времени сохранились портреты некоторых смольнянок ХVIII века, и в числе этих портретов обращает на себя внимание портрет молоденькой Нелидовой.
Портрет рисован с нее, когда она была еще в институте, в 1773 года, и принадлежит художественной кисти известного тогдашнего живописца Левицкого.
“Нельзя не остановиться перед этим прелестным произведением Левицкого, — говорит новейший биограф Нелидовой: — Нелидова представлена во весь рост. Это маленькая фигурка, вовсе не красивая, но с выражением живым и насмешливым, с умными, блестящими глазами и чрезвычайно лукавою улыбкою. В ней есть какая-то изысканность, но общее впечатление привлекательно”.
Когда Нелидова поступила во фрейлины к великой княгине, Павел Петрович жил тогда своим отдельным двором, в Гатчине.
Двор великого князя представлял крайнюю противоположность двору его царственной матери, Екатерины Великой. Последний или “большой двор” отличался блеском и тем поражающим величием, которое ему придавала Екатерина; вместе с тем, двор этот не чужд был известной нравственной распущенности, изнеженности.
“Малый двор” отличался, сравнительно, пуританскою скромностью, умеренностью, но в то же время не свободен был от некоторой натянутости, суровой сухости и крайней дисциплины при солдатской простоте жизни.
Поступив в “малый двор”, Нелидова скоро усвоила себе его взгляды, нравственность, требования. Мало того, как умная женщина, она сумела отчасти подчинить себе эти требования, создать себе независимое положение именно тем, что поняла дух того кружка, в который попала, и ловко приноровилась к людям.
Она скоро вошла в доверие великого князя и его супруги: восторженность и рыцарский дух первого находили в Нелидовой сочувственный отзыв, задушевность и беззаветную преданность идеям и правилам великого князя; доброта и сердечность последней — находили в Нелидовой такой же отрыв и такое же понимание.
Ближе всего можно определить Нелидову, сказав, что это была ловкая женщина.
Великого князя она возвышала в его собственном мнении. Она, в минуты восторженности, заверяла его, что он будет образцовым государем, если только не изменится и будет действовать согласно своим чувствам, по самой природе — как она искусно доказывала — высоким и рыцарским.
Порывистость и вспыльчивость Павла она умела обезоруживать шуткой, остроумной выходкой, даже иногда резкостью, которая озадачивала его своею неожиданностью и смирила: на брань Павла она нередко отвечала бранью.
Но она же была и душой “малого двора”. Она умела быть и неподражаемой хохотуньей, неподражаемо играла на дворцовых спектаклях, неподражаемо танцевала.
Ей только стоило появиться в Гатчине, где пребывал “малый двор” вдали от столичного шума, чтоб потом без нее не могли уже обойтись, потому что без нее все скучали, без нее чего-то не доставало.
Своей ловкостью, своим характером, живостью, находчивостью, тактом она, что называется, обошла великого князя, околдовала.
Она также околдовала и великую княгиню Марью-Федоровну, которая верила ей, не тяготилась ее присутствием при муже, не ревновала.
Между тем, петербургское общество и “большой двор” говорили не в пользу чистоты отношений Нелидовой к “малому двору” и, быть может, ошибались, преувеличивали. Как бы то ни было, на отношения Павла к его “приятельнице”, как обыкновенно называли Нелидову, смотрели недоверчиво, двусмысленно, потому что все, что делалось и говорилось в “малом дворе”, до мелочных подробностей передавалось “большому двору”.
Павел это знал, и уверенный в чистоте своих отношений к фрейлине своей супруги, с свойственной ему рыцарской гордостью не обращал внимания на дворцовые и городские толки.
Мало того, отправляясь, в 1788 году, в Финляндию, на войну со шведами, великий князь пишет матери особое письмо, в котором опровергает клевету относительно близости к нему Нелидовой и заявляет о чистоте побуждений, соединяющих его с этою девушкой, а в доказательство дружбы к ней и серьезного расположения поручает ее великодушию императрицы, на случай, если он погибнет в предстоящем ему походе на неприятеля.
Все это еще более рисует рыцарские правила Павла, правила, хранителем которых он считал себя всю жизнь.
Время, между тем, идет. Нелидова живет при малом дворе уже четырнадцать лет — постоянство дружбы с обеих сторон действительно замечательное.
1 ноября 1790 года шведский посланник Стендиг, между прочим, пишет своему королю, Густаву III:
“Великая княгиня, сколько видно, занимается исключительно воспитанием детей своих, и ей приятно, когда заведешь речь об этом. Она всегда очень ухаживает за великим князем, а он, по видимому, обращается с ней довольно холодно”.
Вот единственная тень на Нелидову.
Но вот для Нелидовой проходит уже первая молодость: ей тридцать шесть лет. Прочность ее при дворе стала чем-то установившимся, обычным, без чего быть не должно. Она сознает свою силу, но не злоупотребляет ею, хотя подчас резка, раздражительна, не в меру колка.
О непостижимой дружбе ее с великим князем говорит весь свет. Французский “Монитер” даже печатает о ходячих в Петербурге на этот счет толках.
Неизвестно, печатные ли толки о предмете, ни для кого не бывшем новостью, или обидное извращение истинного смысла отношений, существовавших между великим князем и Нелидовой, или, наконец, какая-либо случайная размолвка, или вспышка прорвалась в этих отношениях, только в июне 1792 года. Нелидова почему-то решается порвать шестнадцатилетнюю дружескую связь с будущим повелителем России и удалиться в смольный монастырь.
Тайно от великого князя она относится к императрице Екатерине Алексеевне чрез графа Безбородко и ходатайствует у нее о дозволении возвратиться в “общество благородных девиц”; при этом, по понятным побуждениям, присовокупляет, что возвращается в это убежище “с сердцем, столько же чистым, с каким она его оставила”.
Хотя просьба оставлена была без последствий, однако, посягательство со стороны Нелидовой разорвать шестнадцатилетнюю дружбу с высоким другом своим глубоко поражает Павла.
Это можно видеть отчасти из писем к нему князя Куракина, пользовавшегося особенным расположением великого князя: он был близкий член интимного кружка.
Вот что, например, пишет князь Куракин 28 июля 1792 года из своего саратовского имения:
“Новость, которую вы изволите сообщать мне, мой дорогой повелитель, озадачила меня. Возможно ли, чтобы наша приятельница, после стольких опытов вашей дружбы и вашей доверенности, дозволила себе и возымела намерение вас покинуть? И как могла она при этом решиться на представление письма императрице без вашего ведома? Мне знакомы ее ум и чувствительность, и чем более я о том думаю, тем непонятнее для меня причины, столь внезапно побудившие ее к тому. Во всяком случае, я рад, что дело не состоялось и что вы не испытали неудовольствия лишиться общества, к коему вы привыкли. Чувствую, что вам тяжело было бы устроить образ жизни на новый лад, и вполне представляю себе, как в первые минуты этот неожиданный поступок должен был огорчительно подействовать на нас”.
В письме от 7 октября 1792 года Куракин, между прочим, говорит:
“Я всегда разумел вас, как следует, мой дорогой повелитель, всегда ценил значение и свойство того чувства, которое привлекает вас к нашей приятельнице, знаю, как много своим характером и прелестью ума своего содействует она настоящему вашему благополучию, и поэтому желаю искренно, чтобы ваша дружба и доверенность к ней продолжались. Пчела, собирая мед для улья своего, не садится на один только цветок, но всегда ищет цветка, в котором меду более. Так поступают пчелы. Но так же ли должны действовать и существо, одаренные разумением, чувствительностью, с истинным достоинством способные направлять свои желания и поступки к лучшему и к тому, что их удовлетворяет и наиболее им приличествует”.
Тут уже не один “характер” и не одна “прелесть ума” сделали Павла нравственно независимым от очаровавшей его когда-то молоденькой хохотуньи, тут уже предъявляла свои права шестнадцатилетняя привычка; это такая сила, против которой бороться было не легко.
Но Павел победил упорного своего друга: Нелидова осталась у него на глазах и “устраивать жизнь на новый лад”, как выражался Куракин, надобности не предстояло.
Но покой Павла был не надолго восстановлен: новое огорчение говорила ему Нелидова, и огорчение более чувствительное.
Через год она вновь просится в монастырь, и на этот раз уже решение ее твердо. Двор Павла опустел — так казалось его кружку.
Неизвестно, тосковала ли Нелидова по своей прежней жизни; поддерживала ли сношения, хотя тайные, с гатчинским двором; как жила она в монастыре — об этом периоде ее временного отшельничества ничего, по видимому, не сохранилась. Так она жила три года вдали от двора великого князя. Но в ноябре 1796 года удар поражает Екатерину. На престол вступает Павел Петрович. Что же Нелидова?
Она не осталась в монастыре. Монастырь она сменила на роскошное помещение в зимнем дворце, куда перешел царственный друг ее.
В день коронования нового императора Нелидова является уже камер-фрейлиной. Ей жалуется великолепный портрет императрицы, усыпанный бриллиантами. Нелидова создает собою новый вид временщика: она воскрешает в себе начало ХVIII столетия. Нелидова — это Бирон в юбке, только Бирон добрый, без кровожадных и хищнических инстинктов.
Восемнадцать месяцев влияние ее на императора и на ход дел неотразимо. Она — средоточие кружка правящего судьбами России. В ее роскошном кабинете — центр Государственного тяготения; в этом кабинете нередко проводит время император; в кабинете часто собирается весь кружок, содействовавший императору в управлении русскою землю — князья Куракины, известный писатель и докладчик Павла Юрий Нелединский-Мелецкий, граф Буксгевден, Нелидов, Плещеев.
Но девица-временщик не злоупотребляет своей силой подобно Бирону, Лестоку, Меншекову: она пользуется своим влиянием на дела умеренно, благоразумно; она по возможности на добро направляет горячее безволие императора, везде, где хватает ее силы; она спасает невинных от неровного и часто не в меру страстного гнева императора.
Мало того, сила ее так велика, что она является даже покровительницей по отношению к своей императрице Марие Федоровне.
Нелидова своими заступничеством спасает орден великомученика Георгия от уничтожения, задуманного было Павлом в силу того, что орден этот учрежден был его матерью, к которой он питал горькое чувство Перед Нелидовой все преклоняется, все льстит ей, лишь бы ловкая лесть нашла доступ до государя. Ей уже за сорок лет, а она еще охотно танцует, потому что льстецы клянутся ей, что она танцует восхитительно. Она любит зеленый цвет — и придворные певчие одеты в зеленое. После уже, когда Нелидова отходит на второй план, певчие переодеваются во все бланжное, потому что княгиня Гагарина любит бланжевый цвет. Невидова знает свою силу, потому что знает силу привычки Павла; она даже не отвечает на его слова, не говорит иногда с ним ни слова — и он прощает ее, не сердится на нее. Она в неудовольствии “кидает через его голову башмак” — и Павел, не знавший сдержки, не уничтожает, однако, ее своим гневом, а снисходит к ней, как к любимому и избалованному ребенку.
Может статься, император ценил в ней и ее образцовое бескорыстие, чем и измерил силу ее честной привязанности к нему и к правд: богатых без счету предлагаемых ей подарков Нелидова не брала; щедрые милости его отклоняла, когда могла озолотить себя и своих родных. Нелидова действительно имела искусство быть временщиком и не заслужит общей ненависти: это — большое искусство или большая честность.
Но и ее “время” должно же было отойти. Двадцать два года была первою; надо же было быть и последнею, если не второю: тут середины не бывает.
В 1798-м году Павел отправился в Москву, а оттуда предпринял путешествие в Казань.
В Москве император отличает своим вниманием Анну Патровну Лопухину — и то, чем двадцать два года безраздельно владела Нелидова, он переносит на новую женщину, к которой разом заговорила страсть в императоре, не привыкшем к сдержке.
Он приглашает Лопухиных в Петербург. Лопухины принимают эту честь, как милость, и переселяются в Петербург.
Звезда Нелидовой гасла.
Она сразу поняла, что время ее отошло, что двадцатидвухлетняя привычка бессильна против страсти, что ей бороться с молодой красавицей не под силу, ей, уже вступившей в пятой десяток лет своей жизни.
Как Цезарь, она не привыкла быть второю в Риме; она не выносит того, чего не вынес Цезарь, — и удаляется за Рубикон, чтоб уж никогда оттуда не возвращаться: она заключается опять в смольный монастырь, где она была еще девочкой, где достала себе ту силу, которую побеждала всех более двадцати лет.
С нею рухнул и весь ее блестящий кружок — от кормила правления отходит Куракины, Буксгевден, Нелидов.
Для Петербурга и для двора это было действительно большое событие.
От Нелидовой остается во дворце только ее тень, ее память — это комнаты, долго еще называвшиеся “нелидовскими покоями”. С 1799 года покои эти назначены были для пребывания в них иностранных принцев.
Но и из монастырского уединения Нелидова следила за ходом совершающихся при дворе дел, которые не предвещали, по видимому, ничего хорошего.
Императрица не оставляла ее в этом уединении: всякий раз, когда она бывала в Смольном, она навещала бывшую любимицу своего супруга и передавала ей и свою скорбь о том, что тревожило ее в угрожающем ходе дел, и своей вполне основательные опасения за будущее.
Часто навещал ее и петербургский полицеймейстер Антон Михайлович Рачинский, сестра которого была в замужестве за братом Нилидовой, Александром. Рачинский считал как бы свою обязанностью докладывать Нелидовой о том, что делалось и подготовлялось в Петербурге, подобно тому, как он суточными рапортами докладывал государю о состоянии Петербурга. Вскоре, однако, по приказанию Павла, Нелидова покидает Петербург и переселяется в замок Лоде, близ Ревеля.
Там уже до нее доходят слухи о внезапной кончине Павла и о вступлении на престол нового государя, Александра Павловича.
Хотя намерение относительно ссылки императрицы в Холмогоры и о заключении великих князей в крепость покойный император отложил, конечно, не вследствие письма к нему Нелидовой, однако, государыня не забыла этого заступничества за нее своей камер-фрейлины и стала оказывать ей еще большее распоряжение.
Они виделись почти ежедневно, и вдовствующая государыня так привязалась к этой женщине, бывшей когда-то душею их дома, что даже 1817 году, уезжая в Москву, пригласила ее с собой.
Наконец, скончалась и Мария Федоровна, в 1828 году. У Нелидовой никого почти не осталось от того времени, когда она первенствующим лицом в государстве.
Ее стали забывать. Гостиная ее пустела. Она сама уже смотрела ветхой старушкой. От прежнего величия у нее остались только, в ее полном распоряжении, придворная карета и камер-лакей.
Но и это у нее каким-то образом было отнято.
Однажды Нелидова собралась куда-то выехать и приказала подать карету. Ей доложили, что ни кареты и камер-лакей у нее больше нет.
Уязвленная в своем самолюбии, гордая старушка тотчас же пишет государю письмо, в котором просит одолжить ей придворную карету на несколько дней, пока она не купит себе новую.
Ловкий маневр старый придворный особы был хорошо Николаем Павловичем.
Через несколько дней государь едет в Смольный. Осматревши, по обыкновению, заведение и выходя из института, Николай Павлович направился не к выходной парадной двери, а по коридору в отдельные помещения института.
Свита и институтское начальство в недоумении, перетаптываются между собою, и, наконец, докладывают государю, что выходное крыльцо не тут, что, может быть, его величество по рассеянности идет не обычным выходом.
Николай Павлович отвечает, что он сам знает расположение института и его парадный выход, и продолжает идти по тому же коридору.
Оказалось, что он направлялся в помещение Нелидовой.
При этом свиданье государь объявил обрадованной старушки, что он никому не приказывал отнимать у нее то, что ей было прежде пожаловано. И вот, после этого визита гостиная старушки снова наполняется посетителями; старушка опять вырастает в глазах общества; ей льстят, перед нею унижаются.
Но Нелидова уже развалина. Больше восьмидесяти лет она живет на свете, до самой могилы изощряет свой колкий язык над придворными, заслуживающими ее беспощадной кары, и продолжает привлекать толпы аристократии пленительностью своей беседы, своего обхождения, рассказами о старине.
Это был “кумир поверженный”, “храм покинутый”…
Она умерла, наконец, в 1839 году, 2-го января, восьмидесяти двух лет от роду, захватив своею жизнью два столетия и пережив много великих событий.
В могилу с собой она унесла тайну своих отношений к бывшему императору Павлу: тайна так и осталась тайной, хотя враги Нелидовой и силились разоблачить ее, как это делала предшественница этой женщины, Глафира Ржевская-Алымова, в своей любопытной, но, по видимому, несколько пристрастной автобиографии.
В этом отношении Нелидова была больше, чем скромна, — она была нема, и так и умерла загадкой.
Современные о ней сведения большею частью говорят в ее пользу: это была честная и бескорыстнае женщина, которая, при своем положении, могла больше сделать зла, чем добра; но первого она не делала, а для делания последнего она не выросла — ее не научили ни жизнь, ни воспитание, ни вся ее обстановка
Закулисной стороны жизни она не знала; она знала только закулисную сторону дворца: темное издали не казалось ей темным, потому что она смотрела на него из своего светлого, придворного далека. Ей только льстили; ей поклонялись; в ней искали.
С нею переписываются самые сильные люди ее времени — и вся переписка их вертится на фразах, на поклонах, на перекрестном огне шуток, а иногда и на милых, деликатных, блестящих, но все же не совсем безгрешных сплетнях и пересудах.
Известный вельможа и приближенный императора Павла Юрий Нелидинский-Мелецкий, лицо не безызвестное и в истории русской литературы, как писатель временного умственного застоя, следовавшего за Новиковым, пишет Нелидовой остроумные, но такие пустые, бессодержательные письма, которые ясно обнаруживают, что уровень общественной мысли и общественных интересов действительно понижается на время.
3-го марта 1800 года Юрий Нелидинский-Мелецкий пишет ей, между прочим “Ничто до вас относящееся мною не забыто — судите сами. Ни Марфа, ни Алексаша (горничные Нелидовой) уже не при вас; последняя замужем, а вместо нее ваши волосы убирает горничная девицы Львовой. Из мужчин у вас все тот же Василий. Жако здоров и продолжает поедать пудру, когда вы за вашим туалетом. У вас уже нет более птички-ряполова, названного в мою честь Юркою”.
Ряполов-Юрка — это Юрий Нелединский-Мелецкий.
Вот на чем вертятся письма двух таких личностей времени застоя, как Нелидова и одно из литературных светил той эпохи.
А между тем, и Нелидова была светилом эпохи. Екатерина Великая, находившая время, при своих многосложных трудах, переписываться с институтками Смольного монастыря, как с Левшиной, Алымовой и другими, в одном письме к первой замечает о молоденькой тогда “выпускной” Нелидовой: “Появление на горизонте девицы Нелидовой есть феномен, который я наблюдать буду очень пристально, в то мгновенье, когда всего меньше ожидают, и сие может случиться скоро”…
Сильно постаревший Сумароков пишет в честь Нелидовой и других институток вирши, в благодарную отместку за то, что девочки играют на сцене его стихокованные, торжественные, напудренные трагедии:
А вы,
И все товарищи во воспитаньи ваши,
Живущи на берегах Невы.
Заслуживаете к себе почтенье наши.
Явите и другим,
Своим сестрам драгим,
Нелидова, Варщова,
Письмо без лестна слова!
Свидетельствуйте им: кому приятна честь,
Не станет никому стихи тот ложью плесть;
Безчестен автор той, кто чтит и сеет лесть.
Свидетельствуйте то сестрам своим любезнымъ
И прилепившимся к геройским драмам слезным.
Играющим в трагедии моей,
Хотя мне видети того не удалося.
Со Ипокреною их действие лилося:
Как Рубановская в пристойной страсти ей
Со Алексеевой входила во раздоры,
И жалостные взоры,
Во горести своей
Ко смерти став готовой,
В минуты лютаго часа,
С Молчановой и Львовой
Метала в небеса.
Арсеньена. цветя, век старый избирает
Служанку с живостью Алымова играет,
Под видом Левшиной Заира умирает” и т.д.
Можно сказать, что все эти женщины, поименованные в послании Сумарокова, хотя и вступают в жизнь еще в период усиленного подъема общественной мысли, тем не менее одной ногой стоят уже за той чертой, за которой начинается продолжительный застой этой мысли.
Дашкову-президента академии наук сменяют такие женщины, как Глафира Ржевская и Нелидова, которых мировоззрение ограничивается одним двором; Ржевскую и Нелидову сменяют Татаринова и Кридчер, которые считают себя пророчицами; следующие. За ними русские женщины бросаются в католичество и т.д.