Труды Я. К. Грота
III.
Очерки из истории Русской литературы.
(1848–1893).
Пушкин в Царскосельском лицее
Эта статья составляет дополненную некоторыми подробностями и несколько измененную речь, читанную автором в Александровском лицее в день пятидесятилетней годовщины смерти Пушкина.
Память Пушкина дорога для каждого русского, но она вдвойне дорога для питомца лицея. Она прежде всего переносит его в тот счастливый приют, где и удаление от шума столицы, и красота местности, и стечение особенных обстоятельств, и наконец славные современные события как бы нарочно соединились к тому, чтобы плодотворно направить образование гениального отрока и ускорить развитие его способностей.
В числе духовных благ, завещанных старым лицеем новому, едва ли не всех драгоценнее блистающее на скрижалях их бессмертное имя питомца, возвеличившего своими созданиями русское слово, обогатившего достояние своего народа нетленными сокровищами.
Мне выпал жребий принадлежать, в два разные периода моей жизни, тому и другому лицею, царскосельскому — в качестве его воспитанника,– петербургскому в звании его профессора {С 1853 по 1862 год.}. Не естественно ли поэтому, что при чествовании памяти Пушкина я избираю предметом своей беседы те годы жизни поэта, когда он, говоря собственными его словами, “в садах лицея безмятежно расцветал”,–
Те дни, когда еще не знаемый никем,
Не зная ни забот, ни цели, ни систем,
Он пеньем оглашал приют забав и лени
И царскосельския хранительные сени.
Это время было очень близко к тому заветному шестилетию, которое мне довелось прожить в царскосельском лицее. В ту пору он был еще полон свежих воспоминаний о Пушкине и уже оглашался его славой. При моем поступлении в лицей, прошло только 15 лет с основания его, и только 9 лет со времени выпуска Пушкина. Но в глазах подрастающего поколения такое число лет составляет значительный период: мне и моим товарищам пушкинское время казалось далекою стариной в жизни заведения.
Между тем мы еще застали там некоторых из наставников 1-го курса. Из числа гувернеров это были: Чириков, дававший уроки рисования, и Калинин, учитель чистописания. Оба еще и после нашего (6-го) курса довольно долго оставались в лицее; оба отличались добродушием и пользовались доверием воспитанников. Калинин, оригинал в своем роде, известен был своими несколько комическими приемами в обращении с воспитанниками, и хотя сам уже плохо владел рукою, но умел сообщать своим ученикам правильный и красивый почерк, столь одинаковый, что по нем можно было узнавать лицеистов разных выпусков.
Из профессоров пушкинского времени при нас оставались еще: Карцов по кафедре математики и физики, Кайданов по истории и Кошанский по русской и латинской словесности. Тучный и злоречивый Карцов увековечен в известном четверостишии, обыкновенно приписываемом Пушкину, но собственно принадлежащем Илличевскому {Один из комментаторов Пушкина принял встречающееся в этом четверостишии название черняк (“Поверь, тебя измерить разом Не мудрено, черняк”) за собственное имя, и так как между лицейскими наставниками не было никого с этим именем, то он усомнился в том, чтобы эта эпиграмма действительно относилась к лицею.
Но мы очень хорошо знали её применение: слово черняк указывало на цвет волос и на смуглость кожи у подразумеваемого профессора.}; вопреки этой эпиграмме Карцов был очень умен, но до крайности ленив; свою насмешливость упражнял он особенно над доктором Пешелем, чехом по происхождению, который не оставался у него в долгу, и также поступил в лицей еще при первом курсе, а потом продолжал быть эскулапом и болтливым собеседником многих поколений лицеистов.
Кайданов приобрел в педагогическом мире не слишком лестную репутацию своим руководством, которое теперь (употребляя распространенное им же по всей России выражение) “покрыто мраком неизвестности”. Что касается Кошанского, то мы знаем, что Пушкин не всегда с ним ладил вследствие недоразумений, о которых будет речь далее, но в мое время Кошанский пользовался большим уважением и сочувствием лицейской молодежи.
Предания о первом курсе лицеистов чрезвычайно интересовали нас: с жадностью слушали мы всякий рассказ о старейших наших предшественниках и с любопытством расспрашивали их современников о подробностях первоначальной истории лицея. Мы поступили туда в первый год царствования императора Николая, в самые дни происходившей в Москве коронации.
Декабрьское событие было у всех в свежей памяти; мы знали об участии в нем Кюхельбекера и Пущина, и не удивительно, что эти два лица сделались для нас предметом общего любопытства. Из других товарищей Пушкина внимание наше привлекали особенно: барон Дельвиг, как друг его и поэт; Вальховский, князь Горчаков и барон Корф по быстрой их карьере, которая тогда уже могла назваться блестящею; наконец Матюшкин по слухам о его странствованиях и страсти к морю.
Прошлое нашего учреждения тем более занимало нас, что еще в конце царствования Александра Павловича произошла перемена в системе управления лицеем. Это было в связи с переворотом, совершившимся в образе мыслей государя и в общем духе его правления. Свобода, какою пользовались воспитанники при директоре Энгельгардте, послужила поводом к его увольнению {См. ниже статью: Старина царскосельского лицея, отд. 6.} и на место его назначен бывший директор Дворянского полка генерал Гольтгоер: в лицее водворилась в некоторой степени военная дисциплина, и мы смотрели на предшествовавшее время как на золотой век лицея. Над всеми его преданиями царило славное имя Пушкина.
Легко представить себе, с каким восторгом мы читали и выучивали наизусть его стихи; каждое новое произведение его ходило между нами по рукам, если не в печати, то в списках. Надо помнить, что тогда в учебных заведениях, не исключая и лицея, стихи Пушкина считались некоторого рода запрещенным плодом. Старая официальная педагогика еще не включила его в созвездие образцовых писателей и пробавлялась отрывками из Ломоносова, Державина, Карамзина, Дмитриева, Крылова, Озерова, да с недавнего времени еще из Жуковского и Батюшкова.
Но в обществе и в среде молодежи художественное чувство предупредило решение педагогики: на школьных скамьях распевалась “Черная шаль”, мы зачитывались Русланом и Людмилой, Кавказским пленником, Бахчисарайским фонтаном, Цыганами и первыми главами Евгения Онегина. В созданиях Пушкина, в славе его мы видели что-то для себя родное, мы считали его своим.
Естественно, что пример Пушкина магически действовал на воспитанников последующих курсов и побуждал их также пробовать свои силы в поэзии, тем более, что и сам профессор русской литературы поощрял их к этим опытам. Но из лицейских стихотворений 1-го курса мы почти ничего не знали, пока находились в заведении. Я познакомился с ними только через год после моего выпуска из лицея, именно в 1833 г., когда товарищ Пушкина, барон М. А. Корф, тогдашний мой начальник по канцелярии Комитета министров, куда я поступил из лицея, дал мне на прочтение две переплетенные в зеленый сафьян тетради, содержавшие собрание стихотворений некоторых из его товарищей.
Я тогда же переписал большую часть их, не пропустив конечно ни одной из пьес Пушкина. Эти тетради принадлежали собственно товарищу и другу его М. Л. Яковлеву, страстному любителю музыки и пения, который некогда и сам пописывал стихи, особенно басни, но не обнаружил в поэзии заметного таланта. Что касается барона Корфа, то между ним и Пушкиным никогда не было настоящего сочувствия: их характеры, некоторые понятия и житейские цели слишком расходились.
Взгляд покойного Модеста Андреевича на даровитого товарища выразился очень резко в воспоминаниях о лицее, написанных им по поводу биографических статей г. Бартенева {Часть этой записки, касающаяся Пушкина, помещена в статье кн. Π. П. Вяземского в газете Берег, летом 1880 года, и потом перепечатана в издании г. Бартенева: А. С. Пушкин, вып. II.}.
Из всего мною сказанного уже ясно, почему я с особенною любовью останавливаюсь на лицейских стихотворениях Пушкина. Конечно, последующие произведения его гораздо зрелые и совершеннее, но и ранние стихи его, в которых так ярко отразилась его игривая и кипучая молодость, в которых талант его уже является с таким изумительным блеском, возбуждают живой интерес. Мы видим в них первые взмахи крыльев могучего орла, мы в них уже предчувствуем и предвкушаем его будущее величие.
Если нам вообще дороги подробности о детстве и юности замечательного человека, то тем более ценны впечатления и мысли, им самим выраженные в этом возрасте. Кроме того лицейские стихотворения Пушкина заслуживают особенного внимания еще и потому, что период его воспитания в Царском Селе нашел такой сильный отголосок во всей его дальнейшей поэтической деятельности. Мы знаем, как часто он в своих лучших стихотворениях, не имеющих никакого отношения к месту его воспитания, вспоминает о лицее и Царском Селе и тем самым свидетельствует, какое значение они имели в его духовной жизни.
Едва ли есть в истории литератур другой пример, чтобы годы воспитания, благодаря их поэтической обстановке, в такой степени отразились в творчестве писателя как лицейский период жизни Пушкина в его поэзии: он с любовью вспоминает это время и в посланиях своих, и в поэмах, и в мелких лирических стихотворениях, не говоря уже о тех, которые особо посвящены празднованию лицейской годовщины.
Прежде всего нас поражает масса того, что написано Пушкиным в лицее: его стихотворения этой эпохи, числом около 130-ти, составляют целую порядочную книгу. Такая производительность, при достоинствах написанного, указывает уже на могущество таланта. Некоторые товарищи Пушкина, также не лишенные поэтического дарования, далеко отстали от него и в этом отношении. Тем не менее, дружное соединение стольких молодых талантов в возникающем учебном заведении представляет явление необыкновенное. Эти отроки на 14-м и 15-м году жизни вступают уже в сношения с редакторами журналов, которые охотно принимают и печатают их труды.
К образованию этого литературного сообщества способствовали многие обстоятельства: из числа тридцати воспитанников первого курса лицея целая треть поступила туда из московского университетского пансиона, где под влиянием и по примеру воспитывавшегося в нем Жуковского уже была в значительной степени развита литературная деятельность: известно, что Жуковский с товарищами еще в бытность свою в университетском пансионе издавал журналы (Утренняя Заря и др.), в которых печатались их юношеские опыты в стихах и прозе.
Но главным виновником и двигателем литературной жизни в новом училище был все-таки Пушкин, и без него это направление конечно не достигло бы там такого поразительного развития. Можно сказать, что Пушкин, поступая в лицей двенадцати лет от роду, по своим занятиям и связям уже был литератором: с девятилетнего возраста он зачитывался в библиотеке своего отца французскими поэтами и лично познакомился с известнейшими русскими писателями: Карамзиным, Дмитриевым, Батюшковым, Жуковским.
Какое значение он имел для своих товарищей, можно видеть из современного свидетельства: лицей открыт был в октябре 1811 г., а уже 25-го марта 1812 г. один из воспитанников, Илличевский, пишет своему бывшему соученику в петербургской гимназии Фуссу: “Что касается до моих стихотворческих занятий, я в них успел чрезвычайно, имея товарищем одною молодою человека, который, живши между лучшими стихотворцами, приобрел много в поэзии знаний и вкуса”. Этим учителем своих товарищей был Пушкин, младший из них по летам, но на которого они невольно смотрели как на старшего.
Кроме его, в издававшихся тогда журналах печатали свои стихи: барон Дельвиг, Илличевский, Кюхельбекер и Яковлев. Эти журналы были — в Москве: Вестник Европы, Российский Музеум (оба издавал Вл. Измайлов) и Труды Общества Любителей Российской Словесности; в Петербурге: Сын Отечества Греча и Северный Наблюдатель П. А. Корсакова. Первое напечатанное стихотворение Пушкина (Другу-стихотворцу) появилось в 1814 г. в Вестнике Европы; первое же, подписанное полным его именем (Воспоминания в Царском Селе), напечатано было в Трудах Общества Любителей Российской Словесности в 1815 г.
Сначала стихи Пушкина являлись в печати под отдельными буквами его имени, но с перестановкою их, напр. Н. к. ш. п., или под цифрами 14–16. Эти цифры были его любимою подписью: первая означала букву н, которою кончалась его фамилия, а 16 — п, которою она начиналась; кроме того число 14 было номером его лицейской комнатки; этою цифрою любил он и впоследствии подписывать свои записки к товарищам.
Понятно, что прилежные упражнения в стихотворстве оставляли воспитанникам не много времени на слушание и приготовление уроков. Начальство, заметив это, запретило им сочинять, о чем Илличевский сообщает своему петербургскому приятелю, прибавляя однакож: “но мы с ним (т. е. с Пушкиным) пишем украдкою”. Впрочем запрещение продолжалось недолго: уже через месяц после приведенного известия (26 апреля 1812 г.) Илличевский пишет тому же молодому человеку: “Скажу тебе новость: нам позволили теперь сочинять”.
Надо заметить, что и самые порядки в новооткрытом учебном заведении не благоприятствовали или, вернее, мешали учебным занятиям. Тот же Илличевский рассказывает Фуссу с видимым торжеством: “Учимся в день только семь часов, и то с переменами, которые по часу продолжаются: на местах никогда не сидим; кто хочет учится, кто хочет гуляет; уроки, сказать правду, не весьма велики”.
Это положение учебного дела продолжалось, при первом курсе, и после. В 1814 году, в конце пребывания в младшем курсе, Илличевский пишет: “Ежели уроки мешают тебе свободно вести со мною переписку, то и мне не менее мешает (только не уроки, а) страсть к стихам”. Несколько позднее наш источник, рассуждая, что “все училища на одну стать; что начало хорошо, чем же далее, тем хуже”, хвастливо заявляет: “Благодаря Бога, у нас по крайней мере царствует свобода (а свобода дело золотое)… Летом досуг проводим в прогулке, зимою в чтении книг, иногда представляем театр; с начальниками обходимся без страха, шутим с ними, смеемся”.
Все это может служить красноречивым объяснением тех неодобрительных аттестаций, какие получал Пушкин от своих наставников. С живости и пылкости его природы, к его неодолимой потребности художественного творчества присоединялся соблазн успеха и известности, которые так легко доставались ему уже с первых шагов на поприще гласности. Мог ли он, при этих условиях, отвечать обыкновенным школьным требованиям? Но его неисправность в приготовлении уроков, которую приписывали лености, легкомыслию и т. п., вовсе не значила, что он не оказывал успехов.
Один из биографов Пушкина {См. Сочинения Плетнева, т. I, стр. 366.} справедливо замечает, что он, несмотря на видимую свою невнимательность, “из преподавания своих профессоров выносил более нежели его товарищи”, если исключить, прибавлю я, тех немногих, которые при блестящих способностях отличались трудолюбием и усидчивостью, каковы были кн. Горчаков и Вальховский. Особенно же вознаграждал он недостатки преподавания и приготовления уроков чтением, и при своей необыкновенной памяти быстро усваивал себе навсегда все приобретенное этим путем.
Читая его лицейские стихотворения, мы замечаем, что он знает чрезвычайно много и не можем не приписать этого частью его начитанности, частью наблюдательности, быстроте понимания, да еще свойственной гениальным умам способности угадывать то, что людям обыкновенным дается только долговременным опытом. Сюда относится особенно раннее знание человеческого сердца и понимание людских страстей и отношений. Не упоминаю о живости чувств о пылкости воображения, о юношеской игривости ума, которые у Пушкина присоединялись к сказанным свойствам.
Из положительных знаний, отражающихся в лицейских стихотворениях Пушкина, замечательно его знакомство с греческим и римским миром. Еще в родительском доме, до поступления в лицей, он прочел в переводе Битобё всю Илиаду и Одиссею. Впрочем свои познания в мифологии он почерпнул не из одного чтения французских поэтов, но и из книг, специально посвященных этому предмету. Без сомнения, и Кошанский, объясняя на своих уроках поэтические произведения древних, присовокуплял к тому толкования из истории литературы и мифологии.
В 1817 году Кошанский издал учебник в двух томах под заглавием: “Ручная книга древней классической словесности, содержащая археологию, обозрение классических авторов, мифологию и древности греческие и римские”. Это перевод сочинения с некоторыми дополнениями переводчика. Но прежде издания этой книги Кошанский уже пользовался ею при своем преподавании. Таким образом нам становится ясным, почему Пушкин еще в лицее так любил заимствовать из древнего мира образы и сюжеты для своих стихотворений.
Необыкновенное звание родного языка поражает нас в самых ранних произведениях Пушкина. Правда, что он нашел русский поэтический язык уже значительно обработанным в стихах Жуковского и Батюшкова; но Пушкин скоро придал ему еще большую свободу, простоту и естественность, более и более сближая его с языком народным. Заметим, что в самом постановлении о преподавании в лицее было правило: избегать всякой высокопарности, но это правило не всегда умели соблюдать и сами преподаватели, как показывают некоторые дошедшие до нас отрывки из их речей.
Наперекор им Пушкин опередил в этом отношении свое время. Какая разница, напр., между стихами В. Л. Пушкина и его гениального племянника, уже в бытность его в лицее! Лишь изредка встречаются у него поэтические вольности в роде усеченных прилагательных и причастий, напр. протекши дни, вм. протекшие дни и т. п. Только в тех немногих стихотворениях, где молодой поэт настраивает свою лиру на торжественный лад, как то: в Воспоминаниях в Царском Селе, в Безверии, На возвращение императора Александра, попадаются старинные слова и формы, как напр. Россов в рифму к имени Ломоносов, се вм. вот, и т. п.
Нельзя без особенного наслаждения следить за быстрым развитием могучего таланта в юношеских его стихотворениях, расположенных в хронологическом порядке. Первое начало такому расположению сделано было еще г. Анненковым в 1855 г., но по доступным в то время материалам эта задача не могла быть разрешена вполне удовлетворительно.
Большою благодарностью обязана наша литература и история просвещения В. П. Гаевскому, которому принадлежит первый почин в разработке внутренней истории лицея. Начав еще в 1853 г. ряд исследований по этому предмету в статьях о Дельвиге, г. Гаевский в 60-х годах перешел к Пушкину {См. Современник, т. XXXVII, XXXIX, XLIII, XLVII и XCVII.} и, пользуясь указаниями оставшихся еще в живых сверстников поэта, сообщил много новых данных, которыми и воспользовались редакторы позднейших изданий Пушкина.
По настроению поэта, лицейские стихотворения его заметно распадаются на два отдела, или две эпохи: первая продолжается от 1812 г. приблизительно до осени 1816, вторая от этого времени до выпуска его в июне 1817 года. В первой преобладает веселое, эротическое направление, выражающееся в игривой, легкой и грациозной форме; вторая, наступившая вследствие сильного сердечного увлечения, отличается меланхолическим характером и строгою формой большей части стихотворений.
По содержанию и роду поэзии, лицейские стихотворения Пушкина могут быть разделены на послания, анакреонтические пьесы, эпиграммы и вообще мелочи, затем стихотворения торжественного содержания и, наконец, рассказы в эпическом роде. Между последними встречается уже и одна пьеса из русского сказочного мира, именно стихотворение Бова.
В каждом из этих родов можно еще отличить переводы и подражания от оригинальных стихотворений. На первых не буду останавливаться, равно как и на французских стихотворных опытах Пушкина; известно, что первые пробы пера его были на французском языке, который, по общему в то время обычаю, господствовал в доме родителей его. Впоследствии Пушкин считал такого рода упражнения в чужом языке вредными для русской поэтической техники и советовал лицеисту одного из позднейших курсов {Князю А. В. Мещерскому, воспитаннику 5-го выпуска (1829).}, имевшему к ним слабость, не писать французских стихов.
После двух французских четверостиший собрание русских лицейских стихотворений Пушкина начинается двумя ребяческими обращениями к какой-то Делии и эротическою пьескою Измены, вызванной первым предметом его увлечений, графинею Натальею Кочубей (дочерью бывшего впоследствии государственным канцлером Виктора Павловича Кочубея, имевшего в Царском Селе свою дачу). В последнем Пушкин уже называет себя юным певцом:
Ах, для тебя ли,
Юный певец,
Прелесть Елены
Розой цветет?
Эти три пьесы относятся к 1812 году, когда Пушкину было только 13 лет. За следующий год мы не находим в собрании ни одного стихотворения.
1814 год открывается двумя посланиями к Сестре и к Другу стихотворцу. Подражая Батюшкову в духе и в тоне своих стихов, Пушкин в первых своих опытах подражал и дяде своему. У Василия Львовича есть послание к Брату и другу, т. е. к отцу нашего поэта, которое начинается так:
Почто, мой друг, судьбою
С тобой я разлучен?
Стихами того же размера, которым впрочем также писали послания Жуковский и Батюшков, Александр Сергеевич обращается к своей сестре:
Ты хочешь, друг бесценный,
Чтоб я, поэт младой,
Беседовал с тобой…
Идея этого послания основана на шутке, что лицей — монастырь, а молодой поэт чернец, живущий в уединенной келье. Ему представляется, что он из этой кельи вечернею порой вдруг перелетает на берега Невы и подносит сестре пук стихов:
Несу тебе не злато —
Чернец я не богатой,–
В подарок пук стихов.
При этом он старается угадать, чем она в ту минуту занята, какого автора читает из знакомых ему Ж.-Жака Руссо, Жанлис, Гамильтона, Грея и Томсона, или она ласкает на коленях “моську престарелу, в подушках поседелу” и т. д.
Но вот он замечает, что все это только мечта:
Увы, в монастыре
При бледном свеч сиянье,
Один пишу сестре;
Все тихо в мрачной келье.
Затем он горюет о том, что был прежде знаком с суетою (т. е. с московскою жизнью), но
…вдруг в глухих стенах
Явился заключенным,
Навеки погребенным,
И мира красота
Оделась черной мглою…
Но всего любопытнее конец послания, в котором поэт за три года до окончания курса уже мечтает о выпуске:
Но время протечет,
И с каменных ворот
Падут, падут запоры,
И в пышный Петроград
Через долины, горы
Ретивые примчат.
Спеша на новоселье,
Оставлю темну келью,
Поля, сады свои;
Под стол клобук с веригой —
И прилечу расстригой
В объятия твои.
Послание к Другу-стихотворцу, которое, как уже было замечено, ранее всех других его стихотворений явилось в печати, написано шестистопным ямбом, подобно посланию дяди поэта к Жуковскому и Вяземскому; даже и имя Ариста приданное другу, к которому юный лицеист обращается, заимствовано из послания Василия Львовича, где мы встречаем стих:
Арист душою добр, но автор он дурной.
Некоторые думают, что под другом-стихотворцем, или Аристом, в послании Александра Сергеевича надо разуметь Дельвига, но это неверно, так как Пушкин с самого начала высоко ценил талант этого товарища, в рассматриваемом же послании он советует другу отказаться от стихотворства. Здесь опять преобладает шуточный тон, напр. в стихах:
На Пинде лавры есть, но есть там и кропива…
Страшись бесславия!
Стараясь отвратить друга от поэзии, Пушкин представляет ему между прочим незавидную судьбу, часто постигающую поэтов:
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужки под землей, высоки чердаки —
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.
Поэтов хвалят все, читают лишь журналы,
Катится мимо их фортуны колесо,
Родился наг — и наг вступает в гроб Руссо,
Камоэнс с нищими постелю разделяет,
Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он;
Их жизнь — ряд горестей, гремяща слава — сон.
Но едва ли не самое удачное место этой пьесы — известный анекдот, рассказанный по поводу возражения Ариста, что Пушкин, который сам пишет стихи, отклоняет от них другого:
Арист, без дальних слов, вот мой тебе ответ:
В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми
В миру с соседями, в чести, довольстве жил —
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный;
Попалися ему на встречу мужики:
“Послушай, батюшка, сказали простяки;
Настави грешных нас — ты пить ведь запрещаешь,
Быть трезвым всякому везде повелеваешь,
И верим мы тебе, да чтож сегодня сам?..”
“Послушайте, сказал священник мужикам,
Как в церкви вас учу, так вы и поступайте:
Живите хорошо, а мне не подражайте”.
Из остальных стихотворений 1814 г. особенного внимания заслуживают Городок и Пирующие студенты. Городок и по вымыслу и по форме (послание в трехстопных ямбах) — явное подражание Батюшкову, любимому в это время поэту молодого Пушкина, который видывал его еще в родительском доме, а позднее и в лицее. В том же году он пишет к Батюшкову послание и называет его резвым философом, изнеженным любимцем харит, русским Парни, в которого Анакреон “влиял свой нежный дух”.
Городок одно из тех лицейских стихотворений, в которых всего ярче является шутливое настроение поэта вместе с автобиографическим элементом. Юный автор выставляет тут и себя “философом ленивым”, следовательно имеющим сходство с Батюшковым. В послании Пушкина особенно любопытно описание его библиотеки и исчисление любимых им писателей: тут на первом месте поставлен Вольтер, в котором он, подобно императрице Екатерине II, признает своего главного любимца:
Сын Мома и Минервы,
Фернейский злой крикун,
Поэт, в поэтах первый,
Ты здесь, седой шалун!
Он Фебом был воспитан,
Издетства стал пиит,
Всех больше перечитан,
Всех менее томит;
Соперник Эврипида,
Эраты нежный друг,
Арьоста, Тасса внук —
Скажу ль?… Отец Кандида!
Он все: везде велик
Единственный старик.
После исчисления других поэтов, в числе которых подобающее место отведено Вержье, Парни с Грекуром, после меткого щелчка гр. Хвостову и заключительного обращения к “любимым творцам”, весь день его занимающим, наш поэт переходит к самому себе:
Когда же на закате
Последний луч зари
Потонет в ярком злате,
И светлые цари
Смеркающейся нощи
Плывут по небесам,
И тихо дремлют рощи,
И шорох по лесам, —
Мой гений невидимкой
Летает надо мной,
И я в тиши ночной
Сливаю голос свой
С пастушьею волынкой.
Эти стихи напоминают написанную Пушкиным уже в Кишиневе пьесу Муза, в которой он, вспоминая лицейское время, говорит:
По звонким скважинам пустого тростника
Уже наигрывал я слабыми перстами
И гимны важные, любимые богами,
И песни легкия веселых пастухов.
Городок кончается стихами:
Ах, счастлив, счастлив тот,
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
“Бессмертен ввек пиит!”
Так мечта о славе уже волнует поэта; пятнадцатилетний Пушкин уже ясно сознает свое поэтическое призвание.
В стихотворении Пирующие студенты воспевается одна из тех товарищеских пирушек, которые, по замечанию г. Гаевского, существовали более в воображении поэта, нежели в действительности. Если верить дошедшему до нас, позднейших лицеистов, преданию, Пушкин не был любим большинством своих товарищей: причиною тому был несколько задорный характер его и остроумие, которое иногда разыгрывалось на счет других.
С некоторыми из них, однакож, именно с теми, которые лучше понимали его и охотно прощали ему резкие выходки, он был связан тесною дружбой, не охладевшею до конца его жизни. Это были: Дельвиг, Матюшкин, Малиновский, Вальховский, кн. Горчаков, Яковлев и особенно Пущин, т. е. почти все те самые товарищи, которых Пушкин упоминает в первом и главном из своих стихотворений на лицейскую годовщину. К этой же плеяде принадлежал отчасти и Илличевский, первое время бывший с Пушкиным в некотором соперничестве как по страсти к поэзии, так и но остроумию.
Большую часть этих первенцев лицея я знал еще лично: одни из них, Дельвиг, Вальховский, как и сам Пушкин, посетили при мне лицей, других я встречал у гр. Корфа.
В пьесе Пирующие студенты можно указать на некоторые черты, полнее и ярче выставленные через одиннадцать лет в названном произведении на лицейскую годовщину. Этих товарищей Пушкин обессмертил в своих стихах с теми особенностями, которые каждого из них отличали. Под именем спартанца, которому он заставляет президента пирушки поднести “воды в стакане чистой”, разумеется Вальховский, так прозванный товарищами за его добровольно наложенный на себя суровый образ жизни, а начальством признанный за лучшего воспитанника. Про него же поэт в черновой редакции 19-го октября говорит:
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вальховский будет первый.
Илличевский не упоминается в стихах на лицейскую годовщину, но в Пирующих студентах к нему относится обращение:
Остряк любезный! По рукам:
Полней бокал досуга,
И вылей сотню эпиграмм
На недруга и друга.
Особенно дружен поэт был с Пущиным, который впоследствии, во время принужденного пребывания товарища в Михайловском, первый посетил его там. В Пирующих студентах к Пущину обращены слова:
Товарищ милый, друг прямой,
Тряхнем рукою руку…
Не в первый раз мы вместе пьем,
Нередко и бранимся,
Но чашу дружества нальем,
И тотчас примиримся.
Пущин не писал стихов {Любопытный отрывок из записок Пущина, касающийся времени лицейского воспитания, помещен в 8-й книжке Атенея 1859 года. Прозой Пущин писал еще в лицее, и, как сам он сообщает, кое-что из его трудов напечатано также в одном из тогдашних журналов (Ат., стр. 514).}. В особом послании к нему поэт так его характеризует:
В спокойствии златом
Течет твой век беспечный…
Живешь, как жил Гораций,
Хотя и не поэт…
Ты любишь звон стаканов
И трубки дым густой,
И демон метроманов
Не властвует тобой.
М. Л. Яковлеву Пушкин говорит:
О ты, который с детских лет
Одним весельем дышишь.
Таким и я знал еще Яковлева. Веселость выражалась в чертах его лица, его появление всегда оживляло общество; он был мастер петь романсы и никогда не отказывал в том. Пушкин прибавляет:
Забавный, право, ты поэт,
Хоть плохо басни пишешь;
С тобой тасуюсь без чинов,
Люблю тебя душою.
Далее он так обращается к графу Брольо:
А ты, красавец молодой,
Сиятельный повеса,
Ты будешь Вакха жрец лихой,
На прочее — завеса.
О князе Горчакове в Пирующих студентах нет речи. В этом товарище-аристократе поэт видел блестящего юношу, который по своей даровитости и прилежанию обещал много в будущем. С самого раннего возраста Пушкин понимал, что их ожидают совершенно различные судьбы. Незадолго перед выпуском он говорит князю в одном из своих посланий:
Мой милый друг, мы входим в новый свет,
Но там удел назначен нам неравный
И разный нам оставить в мире след:
Тебе рукой фортуны своенравной
Указан путь и счастливый и славный —
Моя стезя печальна и темна…
То же повторено в известной строфе 19-го октября, начинающейся стихами:
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе: фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной:
Все тот же ты для чести и друзей.
Нельзя не припомнить с грустью, что в позднейшие годы своей жизни кн. Горчаков отвечал отказом на предложение быть членом комитета по сооружению памятника славному товарищу, который в молодости оказывал ему такое сочувствие: не так поступили Матюшкин и гр. Корф, хотя последний во многом слишком строго судил своего товарища. Не оправдал кн. Горчаков и ожидание Пушкина от последнего лицеиста 1-го курса, выраженное в одной из последних строф 19-го октября:
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придется одному?..
Несчастный друг!.. Средь новых поколений,
Докучный гость, и лишний и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
К сожалению, эта картина осталась несбывшеюся мечтою поэта.
Между тем кн. Горчаков до глубокой старости гордился дружбою Пушкина и знал на память обращенные к нему послания знаменитого товарища, из которых одно он прочитал мне наизусть, когда я отправлялся в Москву на открытие памятника поэту.
При сличении стихотворения Пирующие студенты с “лицейскою годовщиной” 1825 года особенно поразительна разность настроения в той и другой пьесе. В первой юношеская беспечность, шалость и удаль, во второй глубокое меланхолическое чувство человека, уже много испытавшего в жизни, хотя между созданием обеих прошло не много более десятилетия. К 19-му октября мы еще возвратимся.
В 1815 году поэзия Пушкина достигает уже сильного развития не только по количеству новых произведений, но и по разнообразию и серьёзности мотивов. Он более и более сознает свое дарование и в пьесе Мечтатель уже говорит музе:
На слабом утре дней златых
Певца ты осенила,
Венком из миртов молодых
Чело его покрыла,
И, горним светом озарись,
Влетала в скромну келью,
И чуть дышала, преклонясь
Над детской колыбелью.
1815 год начинается одою Воспоминания в Царском Селе, которую поэт готовил еще в конце предыдущего года к экзамену при переходе в старший курс. Не буду повторять известных обстоятельств, сопровождавших её чтение перед собравшимися в лицей посетителями; замечу только, что, несмотря на торжественный, непривычный Пушкину тон её и на некоторые архаическия формы языка, она представляет много прекрасных мест в описании Царского Села и в связанных с ним исторических воспоминаниях.
В одной из последних строф поэт обращается к Наполеону:
Где ты, любимый сын и счастья и Беллоны,
Презревший правды глас и веру и законы?
В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны,
Исчез, как утром страшный сон.
В этом же году образ завоевателя, его быстро прогремевшая слава и шумное падение не раз воодушевляют Пушкина, напр. в торжественном приветствии на возвращение государя из Парижа:
Меч огненный блеснул за дымною Москвою!
Звезда губителя потухла в вечной мгле,
И пламенный венец померкнул на челе! и т. д.
Сюда относится особенно замечательное стихотворение Наполеон на Эльбе, в котором молодой поэт пытается угадать что должен был думать и чувствовать царственный узник, когда он готовился возвратить себе свободу. Вот он решается, наконец, выполнить свой дерзкий замысел:
Уже летит ладья, где грозный трон сокрыт;
Кругом простерта мгла густая,
И взором гибели сверкая,
Бледнеющий мятеж на палубе сидит.
Тут смелость метафор вполне достойна необычайной картины. В стихах Принцу Оранскому, написанных в 1816 г. по просьбе Нелединского Мелецкого, изображена окончательная судьба Наполеона:
Свершилось… подвигом царей
Европы твердый мир основан;
Оковы свергнувший злодей
Могущей бранью снова скован…
Какая противоположность между этим языком юноши, увлеченного общим в то время негодованием на сверженного колосса, и тем великодушным словом примирения, которое произносит возмужалый поэт над гробом его:
Хвала! он Русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
Так, среди легких вдохновений, в стихах Пушкина уже отражались и важные думы, к которым подавали ему повод современные всемирно-исторические события. При оценке поэтического характера жизни 1-го курса лицеистов нельзя опускать из виду и того живительного влияния, какое должны были производить на них славные события эпохи, которую переживала Россия при общем патриотическом чувстве и национальной гордости, одушевлявших все сословия. Время это должно было действовать возбудительно на всякое художественное дарование.
Не имея возможности в настоящем случае принять на себя полный обзор лицейских стихотворений Пушкина, я принужден ограничиться поименованием только некоторых из них. Уже в первой половине 1815 г. явилось его превосходное произведение: Лицинию, обратившее на себя общее внимание и заставившее самих родственников поэта сознать его призвание, в котором они прежде сомневались; затем: Роза, Гроб Анакреона, Усы, Друзьям, Пробуждение, Певец, Жуковскому и проч.
Поговорю еще только о лицейских посланиях Пушкина, как одной из любимых форм его тогдашней поэзии, и притом наиболее знакомящих нас с личностью самого поэта и с внутреннею стороной лицейского быта. В 1816 г. мы находим у Пушкина целый ряд посланий. Он начинается посланием к одному из наставников, к Галичу.
Галич, бывший адъюнктом философии в Педагогическом институте, попал в лицей случайно; именно; вследствие тяжкой болезни Кошанского, принужденного для лечения переехать в Петербург, Галич был приглашен на время его отсутствия для преподавания лицеистам русской и латинской словесности. Таким образом он более года заменял Кошанского и для этого приезжал в Царское Село. Но Галич ни по характеру своему, ни по складу ума вовсе не годился для порученного ему дела. Он привык читать лекции в аудитории, а тут ему надо было заниматься преподаванием в классе.
Скоро уроки его обратились в непринужденные и часто веселые беседы с воспитанниками, которые даже не оставались на своих местах, а окружали толпой кафедру снисходительного лектора, в свободные же часы дружески посещали его в отведенной ему комнате. Когда во время уроков приходилось иногда, но обстоятельствам, перервать занимательный разговор о том и сем, то Галич, взяв в руки Корнелия Непота, говаривал: “теперь потреплем старика”.
Впрочем, надо прибавить, что при обширных познаниях Галича нельзя считать его бесед с лицеистами бесполезными для их образования, и, конечно, такой любознательный юноша, как Пушкин, мог почерпнуть из них много новых сведений. Эти предварительные замечания были необходимы, чтобы объяснить содержание и тон посланий Пушкина к Галичу.
“Пушкин, говорит биограф Галича, покойный акад. Никитенко {}, особенно полюбил молодого философа, который не истязал ни его, ни товарищей склонениями и спряжениями и был умен, весел, остроумен как сам талантливый поэт”. Еще в 1814 году, в пьесе Пирующие студенты, Пушкин жалует Галича в президенты пирушки и говорит:
Апостол неги и прохлад,
Мой добрый Галич, vale!
Ты Эпикуров младший брат,
Душа твоя в бокале.
В 1815 г. поэт посвящает ему два послания, в которых выражает нетерпение опять увидеться с милым собеседником, зовет его пировать в Царское Село. В первом из них говорится между прочим:
О Галич, верный друг бокала,
И жирных утренних пиров!
Тебя зову, мудрец ленивый,
В приют поэзии счастливой
Под отдаленный неги кров!
Давно, в моем уединеньи,
В кругу бутылок и друзей,
Не зрели кружки мы твоей, и т. д.
Конец послания любопытен тем, что здесь выражено первоначальное намерение поэта поступить в военную службу:
Простите, девственные музы!
Прости, приют младых отрад!
Надену узкия рейтузы,
Завью в колечки гордый ус,
Заблещет пара эполетов,
И я, питомец важных муз,
В числе воюющих корнетов!
Второе, более длинное послание к Галичу, так начинается:
Где ты, ленивец мой,
Любовник наслажденья?
Ужель уединенья
Не мил тебе покой?
Из этого послания мы узнаем, что и Галич участвовал в поэтических состязаниях своих учеников. Пушкин называет его парнасским бродягой, упрекает в измене музам и спрашивает, чем же он теперь занят: ужели поэт кружится в вихре света, ужели проводит время в театре
И спит под страшным ревом
Актеров и смычков?
или поклоняется сильным мира,
Иль Креза за столом
В куплете заказном
Трусливо величает?
Нет! отвечает Пушкин на свои вопросы —
Нет, добрый Галич мой!
Поклону ты не сроден:
Друг мудрости прямой —
Правдив и благороден, и т. д.
В заключение поэт убеждает его бежать столицы и описывает как молодые друзья поспешат к нему на встречу:
Смотри, тебе в награду
Наш Дельвиг, наш поэт,
Несет свою балладу
И стансы винограду,
И к Лилии куплет —
И полон становится
Твой малый, тесный дом;
Вот с милым остряком (т. е. Илличевским)
Наш песельник тащится (т. е. Яковлев)
По лестнице с гудком,
И все к тебе нагрянем…
Понятно, что такой наставник очень нравился воспитанникам, но был не по сердцу начальству и задолго до выздоровления Кошанского получил увольнение. Понятно, что и Кошанский, возвратясь, не мог быть доволен успехами лицеистов за время его отсутствия и не одобрял ни способа занятий с ними Галича, ни вакхических произведений своего даровитого ученика. Есть отзыв Кошанского о Пушкине, данный через год с небольшим после открытия лицея, именно в ноябре 1812 года.
Вот этот отзыв: “Больше имеет понятливости, нежели памяти, больше вкуса к изящному, нежели прилежания к основательному, почему малое затруднение может остановить его, но не удержать: ибо он побуждаемый соревнованием и чувством собственной пользы, желает сравниться с первыми воспитанниками; успехи его в латинском довольно хороши, в русском не столько тверды, сколько блистательны”.
Если исключить первое замечание о недостатке памяти у Пушкина, то нельзя не признать этого свидетельства справедливым. Нет причины предполагать, чтобы Кошанский и после относился к Пушкину с предубеждением, и чье-то позднейшее показание, будто он под конец из зависти преследовал молодого поэта, весьма сомнительно. Но Пушкин, избалованный похвалами, оскорбился замечаниями своего профессора и излил свое неудовольствие в послании Моему Аристарху:
Помилуй, трезвый Аристарх
Моих бакхических посланий!
Не осуждай моих мечтаний
И чувства в ветреных стихах.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я знаю сам свои пороки:
Не нужны мне, поверь, уроки
Твоей учености сухой.
Далее поэт, похвалившись легкостью, с какой даются ему стихи, посмеявшись над Хвостовым с товарищи и сравнив себя с Шапелем, Шамфором, Шольё и Парни, обращается к этим любимцам своим:
О вы, любезные певцы,
Сыны беспечности ленивой!
Давно вам отданы венцы
От музы праздности счастливой;
Но не блестящие дары
Поэзии трудолюбивой —
Наверх фессальския горы
Вели вас тайные извивы;
Веселых граций перст игривый
Младые лиры оживлял.
И я — неопытный поэт,
Небрежных ваших рифм наследник,
За вами крадуся вослед…
А ты, мой скучный проповедник,
Умерь ученый вкуса гнев,
Поди, кричи, брани другого
И брось ленивца молодого,
Об нем тихонько пожалев.
Из многих мест послания видно, что Кошанский, между прочим, упрекал Пушкина за излишнюю поспешность в сочинении стихов. Ради необыкновенного таланта, выразившегося и в этой пьесе, можно конечно простить ее молодому поэту, но надо сознаться, что она вовсе не бросает тени на профессора, заботившегося о более серьёзном направлении и усовершенствовании юного дарования.
Сам Пушкин оправдал тогда же такую заботу теми из своих стихотворений, которые, отличаясь своим строгим содержанием, конечно стоили ему и не мало труда. Таково напр. его прекрасное послание к Жуковскому, напечатанное рядом с посланием к Кошанскому.
Послания Пушкина к товарищам: к барону Дельвигу, к Пущину, к кн. Горчакову, дышат по большей части веселостью: с Пущиным он вспоминает их пирушки, с Дельвигом шутит о поэзии, с Горчаковым ведет беседу о его блестящих преимуществах и предстоящих ему в свете успехах; но иногда в этих посланиях звучат и более глубокие ноты. Так, во 2-м послании в Дельвигу (1817) он говорит:
О милый друг, и мне богини, песнопенья
Еще в младенческую грудь
Влияли искру вдохновенья,
И тайный указали путь.
Я мирных звуков наслажденья
Младенцем чувствовать умел,
И лира стала мой удел.
К Горчакову первое послание писано на его именины, второе относится ко времени элегического настроения поэта и содержит жалобы на судьбу:
Вся жизнь моя — печальный мрак ненастья:
Две-три весны младенцем может-быть
Я счастлив был, не понимая счастья.
Они прошли, и т. д.
На дружеский союз товарищества лицеистов Пушкин смотрел, еще в последнее время своего воспитания, как на что-то высокое и священное. Так, незадолго перед выпуском он пишет в альбом Пущину:
Ты вспомни быстрые минуты первых дней,
Неволю мирную, шесть лет соединенья,
Печали, радости, мечты души твоей,
Размолвки дружества и сладость примиренья,
Что было и не будет вновь…
И с тихими тоски слезами
Ты вспомни первую любовь.
Мой друг! она прошла… но с первыми друзьями
Не резвою мечтой союз твой заключен:
Пред грозным временем, пред грозными судьбами,
О милый, вечен он.
Глубокий смысл заключается в последних двух стихах, произнесенных как будто в предчувствии грозной судьбы, ожидавшей поэта. Около того же времени он пишет в стихах, посвященных Кюхельбекеру:
Прости! Где б ни был я: в огне ли смертной битвы,
При мирных ли брегах родимого ручья,
Святому братству верен я.
Идея о святости лицейского братства приобретала в душе Пушкина все более силы и глубины по мере того, как круг товарищей его редел и сам он с летами серьёзнее смотрел на жизнь. Высшего своего выражения мысль эта достигла в одной из строф 19-го октября (1825 г.), стихотворения, исполненного глубокой грусти под впечатлением одиночества поэта в Михайловском. От обращения к Матюшкину он переходит к мысли о всех своих товарищах:
Друзья мои! прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен,
Сростался он под сенью дружных муз.
Последний стих указывает на облагороживающее влияние поэзии, под которым развивалась лицейская семья. Воспоминания Пушкина о лицее и сознание высокого значения товарищества периодически выражались в его стихах на годовщину основания лицея, которую он также называет святою. Эти чудные песни скрепляли узы дружбы не только между его товарищами, но и между воспитанниками последующих курсов, и таким образом Пушкина надо считать.главным творцом и хранителем идеи товарищеского братства, перешедшей во всей своей теплоте к последующим поколениям лицеистов.
В то же время Пушкин более и более сознавал свои юношеские заблуждения, жалел об утраченном времени и осуждал легкое, суетное направление первоначальной своей поэзии. Доказательств тому много и в стихотворениях его, и в дружеских письмах. Так, в годовщине 1825 года он говорит:
Служенье муз не терпит суеты,
Прекрасное должно быть величаво,
Но юность нам советует лукаво
И шумные нас радуют мечты.
Опомнимся, но поздно… и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Одно из самых трогательных воспоминаний Пушкина о лицее мы находим в стихотворении, написанном по поводу первого посещения им Царского Села (в 1828 г.) после многих лет отсутствия, после стольких огорчений, невзгод и превратностей судьбы, испытанных им в бурной молодости, вследствие его страстной, кипучей природы:
Воспоминаньями смущенный,
Исполнен сладкою тоской,
Сады прекрасные, под сумрак ваш священный
Вхожу с поникшею главой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
Я думал о тебе, приют благословенный,
Воображал сии сады!
Воображал сей день счастливый,
Когда средь них возник лицей,
И слышал снова шум игривый
И видел вновь семью друзей!
Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитался по лугам, по рощам молчаливым…
Поэтом забывался я!
В одном из своих писем к брату Льву Сергеевичу поэт наш очень резко отзывается о своем воспитании. В записке же об образовании юношества он с явною мыслью о водах своего пребывания в лицее говорит: “Во всех почти училищах дети занимаются литературою, составляют общества, даже печатают свои сочинения в светских журналах. Все это отвлекает от учения, приучает детей к мелочным успехам и ограничивает идеи, уже и без того слишком у нас ограниченные”.
Присоединимся ли мы к Пушкину в его самоосуждении? Произнесем ли над ним строгий приговор за его недостаточное прилежание в лицее, за пренебрежение уроками наставников? Вспомним обстоятельства, в которых пришлось жить первоначальному лицею вспомним господствовавшую в нем долгое время неурядицу, затем несовершенство тогдашних методов преподавания, отсутствие порядочных учебников, и согласимся, что если б Пушкину довелось поступить в учебное заведение вполне организованное, если б он воспитывался при других условиях, то и занятия его в годы воспитания приняли бы другой характер.
Но и в данных обстоятельствах Пушкин по-своему не терял времени: воспевая лень, сон и кутеж, он любознательным умом своим безустанно работал, и к нему самому вернее, нежели к кому-либо другому, могут быть отнесены слова, сказанные им незадолго перед выпуском в послании к гусару Каверину:
“Что резвых шалостей под легким покрывалом
И ум возвышенный и сердце можно скрыть.
Вопреки собственному уверению, он тщательно и добросовестно отделывал свои юношеские стихотворения, без чего они не были бы в такой степени закончены; в лицее он приобрел привычку к труду, к самодеятельности, там он положил прочное основание своему будущему творчеству, своей будущей славе, а вместе с тем положил начало и славе лицея, тому возвышенному духу, который, благодаря поэзии Пушкина, не умирал в этом заведении.
Но умер Пушкин! Смерть, о которой он нередко задумывался еще в годы своего воспитания (как видно из многих мест его тогдашних стихотворений), преждевременно сразила великого сына лицея. Пусть же лицей, в пятидесятилетнюю годовщину его смерти, горячо благословит память своего незабвенного питомца, который так любил его, так лелеял в душе своей воспоминания о нем и в своих стихах так прекрасно увековечил свое родство с лицеем.
В заключение приведу, с небольшим изменением, несколько стихов Пушкина, которые могут быть применены к нему самому:
…Сокрылся он,
Любви, забав питомец нежный;
Кругом него глубокий сон
И хлад могилы безмятежный.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так, он угас во цвете лет,
И на краю большой дороги,
Где липа старая шумит,
Забыв сердечные тревоги,
Наш дорогой певец лежит…
Напрасно блещет луч денницы,
Иль ходит месяц средь небес,
И вкруг бесчувственной
гробницы Ручей журчит и шепчет лес;
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ничто певца не вызывает
Из мирной сени гробовой.
Из стихотворения “Гроб юноши”, написанного на смерть лицейского товарища, Корсакова (1821).