История князя италийского, графа Суворова-Рымникского,
Генералиссимуса Российских войск.
Сочинение Н. А. Полевого.
Типолитография Т-ва и. Н. Кушнерев и Ко.
Пименовская ул., соб. д. Москва — 1904.
Глава XIV.
Европейская дипломатика. — Потери союзников. — Награды и скорби Суворова. Возвращение в Россию. — Кончина его.
Когда милости императора, удивление народов, восторг соотчичей, песни поэтов, сознание своего подвига, уверенность, что исполнено все, чего требовали долг, совесть, имена русских и Суворова, награждали героя, величайшее замешательство в делах политики и совершенное распадение союзов волновали Европу. Как будто резкими чертами отличая дела гения среди дел людей обыкновенных, Провидение допустило поражение неприятелей только там, где пролагал путь к победам Суворов. И не диво: Мелас продолжал план Суворова, а место Моро заступил Шампионет.
После отступления Суворова вся Швейцария подчинена была власти французов. Дела на Рейне, куда, жертвуя союзниками, сдвинув армию эрцгерцога Карла гоф-кригс-рат, были ничтожны и кончились небольшими битвами, снятием осады Филипсбурга французами и взятием Мангейма австрийцами. Гораздо большую неудачу испытал герцог Йоркский, предводивший английскими и русскими войсками в Голландии. Сорок тысяч составляли корпус его. Надеялись, что Нидерланды восстанут. Все защищавшее их войско простиралось до 20.000. Англичане завладели флотом голландским, вышли на берег, и, несмотря на храбрость русских, герцог Йоркский умел проиграть всюду, допустил запереть себя среди каналов и плотин и едва спасся с потерею 13.000 человек, по милости победителей, умевших удержать восстание приверженцев Оранского дома. Остатки войск союзных удалились из Голландии на английском флоте.
Таким образом, кроме Италии и Рейна, где дела остались нерешительными, Нидерланды и Швейцария утвердились больше прежнего во власти французов. Мелас и эрцгерцог Карл разъединили свои действия. Следующий год угрожал великою опасностью. Массена принял начальство в Италии, а Моро на Рейне. Эрцгерцог Карл по болезни сдал армию Краю, а между тем в тот день, когда Суворов оставлял Швейцарию, к берегам Франции пристал корабль и с него сошел на пристань Фрежюса (октября 6-го) Бонапарте. Он полетел в Париж, и через месяц услышали упреки его правителям Франции: Qu’аvez-vous fаit de cette Frаnce que je vous аi lаissée si florissаnte? Je vous аi lаissée lа pаix, j’аi retrouvé lа guerre. Je vous аi lаissé des victoires, j’аi retrouvé des revers. Je vous аi lаissé les millions de l’Itаlie et j’аi retrouvé pаrtout des lois spoliаtrices et lа misère. Qu’аvez-vous fаit de 100.000 Frаnèаis que je connаissаis, tous mes compаgnons de gloire? (что сделали вы с Франциею, которую оставил я вам столь цветущею? Я оставил вам мир, нахожу войну; оставил победы, нахожу поражения; оставил миллионы Италии, нахожу везде хищничество и нищету? Где 100.000 французов, в которых сознавал я товарищей славы моей?). Все уничтожилось перед героем, на коего обращались взоры всей Европы. Он самовластвовал во Франции, облеченный званием консула, и готовился оправдать предвещания Суворова на полях Италии.
Противникам Суворова казалось недовольно, что они вырвали из рук его меч, поднятый на спасение Европы. Они надеялись еще оправдаться от своего позора, надеялись уговорить Суворова возвратиться на поля битв. Он уже не верил словам, но готов еще был воротиться, если увидит прямодушие и искренность. Эрцгерцог Карл просил об личном свидании. Суворов отказался, говоря, что могут сообщить ему, что почтут нужным, на письме. Граф Коллоредо приехал просить снова о личных переговорах, назначая местом свидания Штокках. “Чего хочет от меня эрцгерцог?” писал Суворов графу П. А. Толстому. “Он думает околдовать меня демосфенством. Решите вы с ним, а у меня на бештимзаген ответ готов. Он дозволил исторгнуть у себя победу. Мне 60 лет, а я еще не испытывал такого стыда. Да возблистает слава его! Пусть идет и освободит Швейцарию — тогда и я готов”. Отказавшись снова от свидания, Суворов изобразил в письме эрцгерцогу сущность событий в Швейцарии.
“Мы сражались день и ночь, взбирались в холод на снег, утопали в болотах, и пришли к Рейну победителями, но босые, в рубище, без хлеба, оставляя раненых”. В отдельной заметке Суворов изложил условия, на каких согласен возвратиться. Заметку свою назвал он “Военною физикою” (Phуsique militаire). “L’аrchiduc Chаrles”, писал он, “n’étаnt pаs à lа cour, mаis en cаmpаgне, est de même générаl que Souworoff, excepté que le dernier est plus аncien pаr sа prаtique, et c’est lui qui а fаit tomber lа théorie de ce siècle, principаlement en dernier lieu pаr les conquêtes de Pologне et d’Itаlie: donc les règles de Pаrt аppаrtiennеnt lui. Toute persuаsion dаns les entrevues où entre ordinаirement de l’intérêt pаrticulier, serаit onéreuse (эрцгерцог Карл, если он не при дворе, а в лагере, такой же генерал, как Суворов, кроме того, что Суворов старше его опытностью и разрушил современную теорию, особливо в последнее время победами в Польше и Италии: потому правила искусства принадлежат ему. Всякое убеждение при свидании личном, где обыкновенно входит расчет своекорыстия, тягостно). Условия Суворова, или “весь лаконизм тайны” (tout lаconique du mуstère), как говорил он, были: исправив армии, соединиться, идти зимою, действовать всеми силами, прямою линиею, опрокинуть неприятеля в центре, раздавить его, преследовать и изгнать из Швейцарии. Ces débris pourront être terrаssés аprès sаns embаrrаs en peu de temps. C’est l’аffаire d’un mois (обломки неприятелей могут быть истреблены без хлопот и в немного времени: это на месяц работы), заключал Суворов. Il не fаudrа que se gаrder du gouffre infernаl des méthodiques. Point de jаlousie, contre-mаrches, démonstrаtions, qui nе sont que des jeux d’enfаnt (надобно только беречься адского жерла методиков. Прочь зависть, контр-марши, демонстрации: они — ребяческие игрушки). Эрцгерцог оскорбился и в длинном письме доказывал, что не он, а Корсаков и сам Суворов были виноваты в потерях. “Все тактики согласны с тем”, прибавил эрцгерцог. Суворов не пощадил его в ответе: “Царства защищаются завоеваниями бескорыстными, любовью народов, правотой поступков, а не потерей Нидерландов и гибелью двух армий в Италии. Это говорит вам солдат, который прослужил шестьдесят лет, водил к победам войска Иосифа и победою утвердил Австрии Галицию, солдат, не знающий демосфенского болтанья, академиков бессмысленных и сената карфагенского! Я не ведаю ребяческих соперничеств, демонстраций, контр-маршей. Мои правила: взгляд, быстрота, натиск! Составим одно войско и одну душу и не будем при том мыслить о новом Кампо-Формио. Разве не видите, что новый Рим идет по следам древнего, обольщает союзом для рабства?” В холодном ответе на письмо Суворова, эрцгерцог употребил слово “отступление”, говоря о выходе русских из Швейцарии. Суворов рассердился: “Во всю жизнь мою не знал я отступлений, как равно и оборонительной войны”, отвечал Суворов. “Я иду на зимние квартиры, укрепиться на новые победы и на восстановление французского королевства, если Бог поможет”.
Смелые ответы Суворова при постепенном разрушении союза с Россиею скоро заставили переменить образ переговоров с старым героем. Долго не мог увериться император Павел в поступках австрийского министерства. Он не верил двоедушию Тугута, не думал, чтобы дипломатики забыли высокую цель союза до того, что даже шли против собственных польз. Всегда подтверждая мысль Суворова перенесть войну во Францию и изумляясь несоглашению Австрии восстановить власть сардинского короля, если он и увлекся хитрыми убеждениями Тугута на поход Суворова в Швейцарию, тем не менее оставление эрцгерцогом Швейцарии возбудило его сильное подозрение. “Не предпринимайте ничего, что не касается цели союза. Не хочу тратить войска для тех, кто упустил время и хочет заменять себя союзниками для своих выгод”, писал император Павел Суворову. Он повелел графу Разумовскому требовать отчета, почему австрийцы спешат оставить Швейцарию, предавая в жертву русские войска. “Только искренность, доверие и согласие укрепят союз наш”, прибавил он. Граф Кобенцель, посол австрийский в Петербурге, спешил известить нашего вице-канцлера графа Кочубея, что до прибытия и соединения русских войск вполне, Швейцария не будет оставлена эрцгерцогом.
Многоглагольные объяснения Кобенцеля не понравились императору Павлу. Он требовал объяснений прямых, говоря: “Если меня признают помощником, а не равным союзником, я буду действовать один, по моему плану”. Донесения Суворова возбудили гнев его, и уже в начале сентября решался он разорвать союз свой с Австриею, не оставляя мысли о спасении Европы. “Неподвижность, своекорыстие, завладение чужими землями, повторения о вознаграждении за убытки, двоякое поведение и лесть, когда я не могу забыть о возможности нового Кампо-Формио, заставляют меня предписать вам осторожность. Цель моя восстановление французского королевства. Удостоверясь в неискренности союзников, или действуйте отдельно, или идите в Россию. Я веду переговоры с Англиею и с Пруссиею. Мужайтесь на победы и труды, живите с Богом и со славою”.
Таковы были слова императора Павла Суворову. Разумовский был уволен в отпуск. Тугут увидел опасность и прислал в Петербург любимца своего графа Дитрихштейна. Гнев императора беспрерывно усиливался. “Хочу посмотреть, как австрийцы одни без вас будут бить французов”, писал он Суворову, подтверждая в случае сомнения действовать отдельно или безостановочно идти в Россию и уведомляя, что готов прислать еще 75.000 войска, стоящего в готовности на русской границе. Предписывая узнать о расположении умов во Франции до вступления в ее пределы, “испытайте все, прежде. нежели решитесь идти домой”, подтверждал он. События в Швейцарии оправдали подозрения императора, и он отказался после этого от всяких переговоров. “Помню, что сделано было в турецкую войну при императрице Анне”, говорил он. “Европа будет судить мои поступки”. Ни в чем не веря Тугуту, он выслал из России его поверенных, а с другими запретил говорить.
“Нетерпеливо жду вестей от вас. Наша цель — честь и слава. По несчастию, никто не следует нашему примеру”, писал он после этого Суворову. Вести от Суворова имели следствием объявление императора Павла октября 22-го: “Войска мои, принесенные в жертву; политика, противная моим намерениям и благосостоянию Европы; поведение австрийского министерства, причин коего я знать не желаю, заставляют меня общее дело прекратить, дабы не утвердить торжества в деле вредном”. Несмотря на заключенный тогда родственный союз с австрийским домом, император Павел был неумолим. Он предложил союз свой Англии и Пруссии и прервал переговоры с Австриею. Напрасно Англия убеждала его “пожертвовать справедливыми причинами негодования ого против Австрии”. Суворову прислано строгое повеление идти в Россию. “Мой ответ один: пока Тугут министром, я ничему не верю и ничего делать не стану. Идите: пусть узнают, каково быть оставленному на побиение. Храните войско мое. Вижу, что без вас ему не побеждать”.
Тогда прибегли с просьбами к Суворову. Знали, как неохотно оставляет он поприще побед и дело спасения Европы. Император Франц отнесся к нему письмом, прося повременить походом в Россию. “Сколь решено разрушить союз вредно в глазах друга и недруга, не нужно объяснять такому мужу, как фельдмаршал князь Италийский”, говорил Император. Еще убедительнее писал о том эрцгерцог Карл. “Меня побуждают в тому блого Европы, польза общая, честь России, почтение к вам”. В надежде на Суворова не ошиблись. Он готов был медлить возвращением в Россию. “Пусть почтет меня виноватым мой государь и повелитель, я готов ждать еще; поведу войско медленно и нетерпеливо буду ждать повеления”, отвечал он. Император Павел поколебался. Он предложил последние условия: действовать по его планам, поручить все союзные войска Суворову с предоставлением ему полномочия и с уверенностью, что целью войны будет возвращение каждому законно следующего, восстановление Бурбонов во Франции, немедленная отдача Италии государям ее, крепкое пособие Англии и что война прекратится только завоеванием Парижа.
Гордость тактиков и хитрость дипломатов оскорбились такими условиями. Следствием были не только разрыв России с Австриею, но негодование императора Павла против Англии и окончательное повеление Суворову немедленно идти в Россию. Он повиновался. К удивлению всех, он казался веселым, как будто забыл, что не допустили его кончить великое предназначение, даже лишили его средств расплатиться за Швейцарию новыми победами. Поход русских был через Баварию, Богемию и австрийскую Польшу в Литву. В Аугсбурге прислали к нему почетную стражу. “Меня охраняет любовь народная”, сказал Суворов, отсылая ее. В Регенсбурге явился он на бал к принцессе Турн-Таксиской во всех своих орденах, был весел, шутлив, смеялся, спорил, что снятый с него портрет не похож. “Я не смотрел в зеркало сорок лет, но помню, что я тогда был красавец, а тут написан какой-то старик! Видите ли, что я еще молодец!” говорил он, прыгая по зале. В городке Вишау встретил его хор детей, пропевший гимн в честь ему. Суворов прослезился, перецеловал маленьких певцов, усадил их за стол, подчевал, сам пел с ними.
В Нейтитчене, где умер и похоронен Лаудон, Суворов хотел видеть гробницу этого великого человека. Долго, задумчивый, стоял он и смотрел на длинную латинскую эпитафию, где исчислены были дела и чины Лаудона. “К чему такая длинная надпись?” сказал он. “Завещаю тебе волю мою”, прибавил Суворов, обращаясь к директору канцелярии своей, Е. Б. Фуксу, “на моей гробнице написать только три слова: Здесь лежит Суворов”. Кто думал, что через несколько месяцев наступит время исполнить горестный завет великаго! В Праге долго прожил Суворов. Сюда приехали генерал Беллегард со стороны императора австрийского и лорд Минто со стороны короля английского для последних переговоров с Суворовым. Множество знатных людей, министров, генералов окружали Суворова. Среди героев, коих водил он к победам, при сношениях с государями, искавшими его внимания и согласия, в последний раз явился он здесь в полном блеске славы и почестей. В Праге помолвил он сына своего с принцессою курляндскою. По вечерам были у него многочисленные шумные собрания. Суворов праздновал русские святки, заводил святочные игры, жмурки, жгуты, подблюдные песни, сам пел, плясал, играл в хороводы, путал и смешивал танцы и заставлял немцев, выговаривать трудные русские имена и слушать рассказы о славной плясунье в Боровичах. Курфистр саксонский прислал живописца Миллера, прося Суворова позволить списать портрет его для дрезденской галереи. Суворов очаровал Миллера своими разговорами.
Ihr Pinsel wird die Zuge meinеs Gesichts dаrstellen, говорит он ему, dièse sind sichtbаr, аllein meine innere Menschheit ist verborgen. Ich muss lhnen sаgen, dаss ich Blut in Strômen vergossen hаbe — ich erbebe, аllein ich liebe meinеn Nâchsten. In meinеm Leben hаbe ich keinеn unglucklich gemаcht, nie ein Todesurtheil unter-zeichnеt, kein Insect ist von meinеr Hаnd gefаllen — ich wаr klein, ich wаr gross (ваша кисть изобразит черты лица моего: они видимы, но внутренний человек во мне скрыт. Я должен сказать вам, что я лил кровь ручьями. Трепещу, по люблю моего ближнего, в жизнь мою никого не сделал я несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не раздавил моею рукою ни одного насекомого, бывал мал, бывал велик)! Он вскочил на стул, спрыгнул со стула и прибавил: Bei der Fluth und Ebbe des Glucks, аuf Gott bаuend, wаr ich unеrscbutterlich, so wie аuch jetzt (в приливе и отливе счастия, уповая на Бога, бывал я неподвижен, так, как теперь) — он сел на стул. “Вдохновитесь гением и начинайте”, сказал он Миллеру. “Твой гений вдохновит меня!” воскликнул Миллер.
Проникая в тайные помыслы великого человека, верим, что не суетный блеск, окружавший его, не величие, в каком являлся он, но надежда снова явиться среди громов побед оживляла душу его. Зная великодушный характер императора Павла, видя необходимость уступки других государей, пользуясь полною доверенностью своего монарха, Суворов все еще надеялся примирить страсти и отношения, дожить до желанной борьбы с исполином, схватившим в руки свои судьбу Франции и Европы, и умереть в битве, если уже судьба не обрекала его на победу.
Горячо защищая славу оружия союзных войск, бывших под его предводительством, Суворов диктовал заметки против замечаний Дюмаса, помещаемых в его Précis des événеments militаires. “Победителя не судят”, говорил Суворов, исчисляя свои победы. Из Аугсбурга разослал Суворов в газеты опровержение хвастливых бюллетеней Массены. Но опровергая неприятелей, он высказывал горькую истину своим товарищам и союзникам России. Исчисляя козни Тугута и ошибки гоф-кригс-рата, “без того”, говорил Суворов, “в ноябре я был бы в Лионе, и Новый год праздновал бы в Париже!” — “Le chef de l’аrmée est le génie, on le veut esprit exécuteur du scribentisme, lorsqu’à lui seul аppаrtient le jugement militаire… Césаr dit, qu’il n’а rien fаit, s’il n’а tout fini. Dédommаgements! Cherchez les dé-dommаgments à Pаris, lorsque pаr votre justice vous аurez dаns vos mаins le sort de ce roуаume. Jusque-là vos conquêtes ne sont guères аssurées, sаns lа sаge prévoуаnce qui les dicte (полководец — гений, а ют него требуют исполнительного умишка скрибусов, когда ему одному принадлежит суждение военное.
Цезарь сказал, что он ничего не сделал, если не кончил всего. Вознаграждение! Ищите вознаграждения в Париже, когда вашею справедливостью в руках ваших будет жребий Франции. До тех пор ваши победы неверны, без мудрой предусмотрительности, которая научает им). “Mаis”, заключал Суворов, “Cincinnаtus n’аmbitionnе que sа chаrrue” (но Цинциннатово честолюбие — соха его). Возражая на новые планы, представленные в Праге Беллегардом и Минто, tous ces plаns sont éloquents, mаis innаturels, beаux et non bons, brillаnts mаis insolides (все эти планы красноречивы, да не естественны; прекрасны, да не хороши), говорил Суворов. Прощаясь с Беллегардом и Минто, он изрек им мудрое предвещание гения войны и политики: Si on veut fаire encore lа guerre à lа Frаnce, qu’on lа fаsse bien, mаis si on lа fаit mаl, ce serа un poison mortel. Il vаut mieux ne pаs l’entreprendre. Tout homme qui а étudié le génie des révolutions, serаit criminеl de le tаire. Lа première grаnde guerre qu’on ferа à lа Frаnce doit être аussi lа dernière (если хотите еще воевать с Франциею, воюйте хорошо, ибо война плохая — смертельный яд. Лучше не предпринимать войны. Всякий изучавший дух революции был бы преступник, умалчивая о том. Первая великая война с Франциею должна быть также и последняя). Через пятнадцать страшных, кровавых лет Европа убедилась в словах Суворова: великая война 1812 г. была последнею.
Слыша об успехах Меласа в Италии, Суворов поздравлял его с победами. “Поздравляю вас, gnаdiger Pаpа!” писал он ему, “но ради Бога, спешите к Ницце и не давайте отдыха неприятелю!” Великий князь Константин Павлович привез Суворову письмо от принца Кобургского. “Убогий инвалид напоминает о себе величайшему герою нашего времени, восстановившему царства и не забывающему старого друга”, писал принц Кобургский. “Скорблю об участи Германии, видя разлуку армий двух императоров. Прости, Боже, виновника! Без вас желаю лучше мира, нежели негодной войны”. — “Надобно иметь запас философии”, отвечал ему Суворов, “чтобы не возгордиться похвалами из уст ваших”. — “Нет”, писал Суворов Растопчину, “нет, не я произвел разрыв между высокими союзниками”. Государь сам разгадал Тугута. Я служил и готов служить верою и правдою; я только сердился, что мне не дали также погулять во Франции, как погулял я в Италии”.
Император Павел призывал Суворова, хотел видеть и почтить героя. “Исчезает, истекает ХVIII-е столетие, и я со всем воинством в. и. в. повергаюсь к подножию вашего престола, моля Бога, да благословит отца отечества за подвиги, коими запечатлевает он конец года и века!” — “Благодарю победителя при Требии, Нови и Мутентале и жалею, что мирнее начинаю новый год, нежели прошедший начал”, отвечал император. “Спешите ко мне. Не мне тебя награждать, герой, но мне чувствовать и ценить твои дела, отдавая тебе должное”. Император австрийский простился с Суворовым лестным рескриптом. “Не забуду заслуг ваших и подвигов ваших”, писал он. Жалованье австрийского фельдмаршала утвердил он Суворову на всю жизнь. Курфирст баварский прислал Суворову орден св. Губерта. “Ордена учреждены в награду заслуг, достоинств и добродетелей. Кто более вас имеет на них право?” писал курфирст.
В Праге Суворов простился с русскими войсками. Он прослезился и ничего не мог сказать им. Ряды воинов безмолвствовали. Они предчувствовали, что видят Суворова в последний раз. Начальство над войском сдал Суворов генералу Розенбергу. С Суворовым осталась небольшая свита. В Кракове явился он на бале у графа Траутмансдорфа, но уже казался грустен. Здесь он сделался болен, спешил в свое кобринское поместье, и должен был остановиться там, как ни желал поспешить в Петербург. Открылась жестокая болезнь, фликтена, с сильным кашлем. Встревоженный известием о болезни Суворова, император Павел прислал к нему своего лейб-медика Вейкарта. “Молю Бога”, писал он, “да сохранить мне моего героя Суворова, По приезде в столицу вы увидите вполне признательность вашего государя, которая никогда не сравнится с подвигами и заслугами вашими”. Ежедневно скакали курьеры из Кобрина в Петербург с известием о здоровье Суворова. Никогда не терпевший лекарств, он все еще пренебрегал медициною и лечился по-своему. Когда в Кракове советовали ему пользоваться водами, “Помилуй Бог”, отвечал он, “посылайте на воды здоровых богачей, игроков, интригантов, а я болен не шутя. Мне надобны деревенская изба, молитва, баня, кашица да квас”. Слыша волю императора, он подчинился однако ж приказаниям Вейкарта.
Однажды Суворов велел было отыскать свою старую аптечку, подаренную ему Екатериною. “Я только хотел поглядеть на нее”, сказал он, когда медик сердито отнял у него аптечку. Предписано было Суворову одеваться теплее. “Я солдат!” отвечал он. — “Вы генералиссимус!” сказал ему Вейкарт. “Так, да солдат с меня пример берет”, возразил Суворов. Никак но могли убедить его есть скоромное в Великий пост. Чувствуя облегчение, Суворов ходил в церковь, пел, молился в землю и читал Апостол. Вейкарт, человек вспыльчивый, беспрестанно сердился на него. Зато Суворов заставлял его говорить по-русски, ходить в церковь, есть постное и смеялся досаде врача. Слыша о беспрерывной благосклонности императора, со слезами говорил Суворов: “Вот это вылечит меня лучше Ивана Ивановича Вейкарта!” Он все еще деятельно занимался перепискою, пересматривал списки наград и спрашивал: “Не забыт ли кто?” Чувствуя безнадежность своего здоровья, он говорил: “Поеду в Петербург, увижу государя, и потом — умирать в деревню!” Готовя себе сельский, мирный приют, он распоряжался домашними делами и заботился о сыне своем, жившем в Петербурге. “Закажите ему беречься роскоши, расчислите его расходы по доходам, берегите в неопытном юноше любомудрие и благонравие. Подаренные мне пушки отправьте в Коншанск. Там я выстрою себе каменный домик с церковью. Хочу там жить и надеюсь туда приехать к Петрову дню. На собранные деньги прикупите к Коншанскому что можно. Испрашивать что-нибудь у щедрого монарха мне подло, совестно, грех. В Коншанском задам я праздник, либо в Эльмантовой, хотя Коншанское мне дороже”. Но в другие часы Суворов забывал о деревне своей, говорил о битвах, походе в Италию, новых планах освободить Европу, писал письма к государям и знаменитым современникам.
Радостно услышали император и все жители Петербурга, что Вейкарт находит здоровье Суворова исправившимся и позволяет ему ехать, хотя в карете, на пуховике, и не более 25 верст в день. Суворов нетерпеливо хотел быть в столице. “Дайте, дайте мне только увидеть государя!” говорил он и с удовольствием слушал рассказы, как нетерпеливо ждут его, как император придумывает ему почести, готовит место для пребывания его в зимнем дворце, хочет встретит его с гвардиею, при пушечной пальбе и колокольном звоне. Письмо императора, где писал он, что “радуется приближению часа, когда обнимет героя всех веков”, утверждало эти радостные вести. Старец оживал, веселился, торопился поездкою… Увы! Судьба готовила ему последний, роковой удар.
“Сердце царево в руце Божией”, говорил мудрый царь-певец. Не смеем разгадывать, какие причины внезапно изменили милости и благорасположение императора Павла. Неожиданно и внезапно поразила Суворова весть, что император Павел разгневан на него. Не было ли здесь Тайного умысла врагов, клеветавших на великого человека.
Выехав из Вильны, Суворов услышал, что не почести, но гнев и негодование государя ожидают его в Петербурге; что встречи, готовленные ему, отменены; что войску не велено отдавать ему почестей, высочайше дарованных приказом 24 августа; что комнаты, приготовленные ему в зимнем дворце, отданы принцу Мекленбургскому, бывшему тогда в Петербурге.
В нескольких станциях от Вильны свита Суворова, еще ничего не знавшая, с изумлением и страхом увидела внезапную перемену в страждущем герое. Он не мог ехать и остановился в бедной литовской хате. Припадки болезни возобновились. Бывшие при Суворове не могли удержаться от слез, видя его лежащего на лавке, прикрытого простынею, умирающего. Он громко молился, стонал и горестно повторял по временам: “Боже великий! За что страдаю?”
Но он еще ожил. Обрадовались, когда Суворов начал снова путешествие, и особливо когда он приехал в Ригу. Там в первый день Пасхи Суворов собрал столько сил, что надел мундир, был у обедни, разговелся у губернатора. Но огонь жизни погасал, потухал и уже едва теплился в груди старца.
Путь Суворова от Риги до Петербурга походил на похоронное шествие. Суворов лежал в карете, едва передвигавшейся. Народ толпами выходил к нему навстречу, но не смел приветствовать его, провожал безмолвно, плакал и молился за него. Пятьсот шестьдесят пять верст от Риги до Петербурга Суворов ехал две недели, он, так недавно двигавший как волшебник полчища на врагов с одного конца Европы на другой!
Едва шевелясь, все еще шутил Суворов и иногда с улыбкою говорил: “Ох! что-то устарел я!”
В Стрельне ждали его родные и друзья. Множество жителей Петербурга стеклось туда, и все со слезами увидели умирающего героя — тень великого Суворова. Слабым голосом говорил он с окружавшими его, велел подводить к себе детей и благословлял их.
Тихо ехала по Петербургу карета, и суета столичная встречала и обгоняла ее, не думая, не зная, что в ней возвращается Суворов. Он остановился в Малой Коломне, на Крюковском канале, против Никольского рынка, в доме родственника своего, графа Д. И. Хвостова (дом этот дел доныне и принадлежит полковнице Лобановой). Изнурение сил было так велико, что Суворов безмолвно лег в постель едва дыша. Крепкая воля его еще боролась с усилиями смерти, но уже недолго.
На другой день явился к Суворову граф Ф. В. Растопчин, но не вестником милости. Суворов лежал в забытьи. Он едва узнал Растопчина, но услышав, что Растопчин привез к нему письмо короля Людовика XVIII-го, велел читать немедленно: последняя дань суеты мира — Людовик ХVIII-й прислал Суворову ордена св. Лазаря и св. Богородицы Кармельской. “Откуда присланы?” спросил Суворов. “Из Митавы”, отвечал Растопчин. Улыбка мелькнула на устах Суворова. “Как из Митавы? Король французский должен быть в Париже!” отвечал Суворов.
Он велел вторично читать письмо Людовика XVIII-го, и, когда услышал слова: “примите, герой великий, знаки почестей от несчастного монарха, который не был бы несчастливым, если бы следовал за вашими знаменами”, слезы блеснули на глазах его. Суворов перекрестился, поцеловал кресты орденов и не сказал ни слова. Как много высказало его молчание…
Смертные томления Суворова длились. Медленно, тихо, безропотно угасал герой. Постепенно терял он память, так что забывал наконец названия недавно, одержанных им побед, хотя иногда начинал еще говорить о своих походах в Турции, приказывал поднимать себя с постели, садился в кресла, заставлял двигать их по комнате и вдруг останавливался, голова его склонялась, и из груди вырывались слова: “Зачем не умер я там — в Италии!”
Чувствуя приближение смерти, Суворов призвал священника, исповедался, причастился и простился со всеми окружавшими его. Наставал торжественный час, приближалась вечность, тени великих героев призывали к себе Суворова. Ночью на 6-го мая предсмертный бред овладел умирающим. Лежа в забыты, он говорил что-то… Могли расслушать слова: “Генуя… Сражение… Вперед!” Видно было, что Суворову мечтались битвы, что он отдавал приказы войску. К утру он смолк, но еще дышал… В 12 часов пополудни, 6-го мая 1800 года, в день св. Иона Многострадального не стало Суворова… Когда донесли императору о кончине Суворова, он задумался и тихо произнес: Voilà encore un héros, qui а pауé un tribut à lа nаture (вот еще один герой, заплативший дань природе)! Повелено было отдать бренным останкам Суворова почести фельдмаршала, но не генералиссимуса.
Современники передали нам рассказ о глубоком впечатлении, какое произвела весть о смерти Суворова в столице, войсках, отечестве. Имя Суворова, тридцать лет бывшее символом побед, кончина его, так быстро, так скоро после побед, где сливались с именем Суворова Альпы и Италия, мысль, что великий почил среди скорби, все наводило на душу современников Суворова печаль, тихую, но глубокую, равно чувствуемую в чертогах царя и в хижине земледельца. А товарищи его подвигов, русские солдаты, старики, свидетели битв при Козлуджи и за Кубанью, юные герои, видевшие его при Нови и на Ст.-Готарде, как неутешно плакали они, бесстрашно смотревшие на смерть в боях, так близко и так часто!
На другой день толпы народа теснились около дома, где скончался герой, и чинно, тихо входили посетители в ту комнату, где лежали бренные останки его. Лицо Суворова, бледное, было спокойно. Он казался спящим. Кругом лежали ордена и знаки отличий. Люди всех званий хотели видеть еще раз Суворова и проститься с ним; в числе их замечали много старых инвалидов. Они плакали и молились.
Настало ясное весеннее утро мая 9-го, и по улицам из Малой Коломны тянулся похоронный поезд Суворова. Гроб его провожало множество сановников и духовенства. Трогательно было видеть бесчисленные толпы народа, теснившиеся на улицах до Александро-Невской обители; окна, даже крыши домов бы ли покрыты народом. Многие горестно плакали. Грусть изображалась на лицах всех. Давно ли тысячи волновались радостным приветом Суворову в Вене, Вероне, Милане, Турине! И года еще не прошло, как во храме Божием провозглашали имя “высокоповелительного фельдмаршала Суворова-Рымникского!” На Невском проспекте, близ Публичной Библиотеки, задумчиво стоял император и почтил поклоном гроб Суворова. В воротах лавры шествие затруднилось. Опасались, что высокий балдахин надгробный не пройдет в ворота. “Не бойтесь, пройдет! Он везде проходил!” воскликнул какой-то старый унтер-офицер. Обряд отпевания совершил митрополит Амвросий. В последний раз загремели Суворову пушки, когда после слов: “земля и в землю идешь!” опускали в недра общей всех матери гроб его.
Державин шел за гробом Суворова, и выразил грусть свою о кончине его звуками поэтическими. “Северны громы в гробе лежат!” говорил бард, славивший взятие Измаила, падение Варшавы, победы в Италии и переход Альпийских гор.
Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари?
В стуже и зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари?
Скоро вспомнили Суворова, когда новые события поколебали в основании Европу.
В то время, когда в Петербурге хоронили Суворова, на полях Маренго, вблизи Новийских высот, похоронил мгновенную славу свою Мелас (мая 22-го). Бонапарте, по следам Суворова перешедший Альпы, одною битвою решил войну, пока Моро поражал войска союзников на Рейне, и в Германии. Совершились предвещания Суворова. Через полгода еще мир Люневильский, потом Амиенский мир утвердили власть Бонапарте над западною и среднею Европою, десять лет стенавшею потом под железным скипетром деспота, пока не переломился этот скипетр на холмах Бородино и цепи Европы не истлели в пожаре Москвы. В грозное время великой отечественной брани, на биваках под Москвою, среди ратных товарищей, вдохновленный поэт призывал имя Суворова, указывая на великую тень его, туманным привидением предводившую к победам:
Кто сей рьяный великан,
Сей витязь полуночи?
Друзья! на спящий вражий стан
Вперил он грозны очи!
Его завидя в облаках,
Шумящих, смутным роем,
На снежных Альпов высотах
Возникли тени с воем?
Бледнеет Галл, дрожит Сармат
В шатрах от гневных взоров…
О горе! горе! Супостат
То — грозный наш Суворов!