А. Петрушевский.
“Русская Мысль”, кн.V, 1887
Значение Суворова для его и нашего времени.
В прошлом году вышла небольшая книга г. Дубровина: А. В. Суворов среди преобразователей Екатерининской армии. Цель её — доказать, что военные преобразования того времени вообще, а тактические в частности, истекали не от одного Суворова, были подготовлены временем и создались совокупными усилиями нескольких деятелей этого царствования. “В жизни общественной и военной деятельность одного человека почти ничтожна, — говорит автор в виде основного положения.– Как бы велик ни был гений, он не в состоянии переменить общее движение в ту или другую сторону, если в самом обществе нет стремлений к тому”. Вообще книга г. Дубровина однородна по своим достоинствам с прежними его трудами, доставившими ему почетное место в нашей литературе, особенно военно-исторической. Но она трактует о предмете, занимающем в характеристике Суворова место второстепенное, и потому есть не цель нашей статьи, а только повод, которым считаем нужным воспользоваться для выяснения истинного значения “победного” Суворова. Отнестись к этому поводу безучастно было бы не полезно потому, что в литературе нашей приходится часто встречаться с обобщением какого-нибудь предмета, которое построено на исследовании лишь одной его части, да и то не существенной. Делается это или преднамеренно, с замаскированною тенденцией, для достижения заранее намеченного вывода, или же бессознательно, по недостаточному знакомству с предметом. В настоящем случае первое трудно допустить, но второе возможно; в одной из рецензий на книгу г. Дубровина даже сделан к тому заметный шаг. При условии подобных обобщений может получиться не только ошибочное представление о Суворове, но даже прямо-противоположное истине, а такой исход нежелателен уже по одному тому, что имя Суворова есть историческое и таких крупных имен в русской истории мало по гобой отрасли деятельности.
Вот почему здесь предлагается объяснение смысла и значения военной деятельности Суворова, в преобладающем у него направления, прячем устраняется почти вполне техническая сторона предмета. Затем, в заключении, указывается, какие из идей Суворова и из элементов его военного искусства составляют его личную особенность, так сказать, неотчуждаемую собственность, и что именно может быть рассматриваемо как наследие, оставленное им потомству.
Для оценки деятельности исторического лица требуется, между прочим, знакомство с главными составными частями его духовного организма, а также с обстановкою и средою, в которых это лицо сложилось. Таким образом, в Суворове надлежит познакомиться со свойствами, размерами и особенностями его ума, характера и дарования, а затем с условиями, при которых он вступил в жизнь и на военное поприще. Что касается его дарования и характера, то о них будет подробно говориться впоследствии, а потому, во избежание повторений, начнем с остального.
Суворов обладал умом живым и впечатлительным; критика и затем сарказм были его органическими свойствами, жажда знания — неизменным спутником всей его жизни. Ум его отличался также многими признаками оригинальности, но оригинальность есть принадлежность всей натуры Суворова, а потому отражалась и на уме, и на характере, и на даровании. Пристрастившись с ранних пор к военной специальности, Суворов, конечно, знал, если не в начале, то потом, что великие полководцы родятся, а не делаются, однако, он не отвернулся от науки, а постоянно и прилежно изучал её указания. Он понимал, что изучение облегчает и сокращает уроки опыта; что опыт, не создавая способностей, развертывает их; что теория, построенная на вековых опытах, дает гораздо больше, чем выводы личного наблюдения. Поэтому программа Суворовского образования была весьма обширна, начинаясь философией и кончая служебными уставами. Его учебный курс, в смысле подготовки к известного рода деятельности, продолжался долго, надо думать, до 30 или 35-ти летнего возраста. Засим осталась при нем любознательность, жажда просвещения, помимо практических, утилитарных целей. Он не только читал постоянно и много, до самой смерти, но и учился: так, в 1790 году, во время итальянской кампании, он был очень доволен, что мог, наконец, написать по-турецки письмо и послать его турецкому адмиралу.
Не лишнее при этом заметить, что Суворов был почти (даже более, чем почти) самоучкой, стало быть, образовывал свой ум метода и системы; не на общем образовании выросло его специальное, а наоборот — общее на специальном. Затем замечательна еще одна его особенность: по жажде к приобретению знаний, особенно военных, и по усидчивости труда, Суворов обещал сделаться ученым теоретиком, тем паче, что военная профессия вовсе не требовала тогда серьезного образования и невежество не препятствовало движению вверх по чиновной лестнице. Вышло не так: Суворов изучал усиленно теорию для того, чтобы сделаться исключительно практиком. Относился он и изучаемому не только не рабски, но в высшей степени самостоятельно и своеобразно; все добытое путем науки перерабатывалось в нем как бы химически и получалось нечто совершенно новое, свое собственное. Это обстоятельство нельзя приписать только изъянам метода и системы образования,– тут сказывается более всего присутствие оригинального дарования. Та же характерная черта проходить и по всему его жизненному поприщу, особенно в боевом отношении. Начиная с нижних ступеней военной службы и кончая самыми высшими, он не был заимствователем ни в чем, что имело в глазах его серьезное значение, а тем менее подражателем. Он пользовался во многом готовым материалом, не внося в него существенных перемен, но если прибегал к изменениям, то по собственному образцу, выработанному изучением и опытом.
Еще оригинальнее и сильнее ума был характер Суворова. О нем подробно говорится дальше; здесь же заметим, что с детских деть Суворова характер его окреп и приобрел упругость в борьбе, которую приходилось выносить ребенку с предположениями отца насчет его будущности, также со скупостью родителя, и вообще с массою препятствий, становившихся поперек избранного им пути. Тут выработалась его сила воли, но отсюда же выросли и многия шероховатости его темперамента, своенравие и порывы чуть не бешенства, о которых свидетельствуют даже горячие поклонники Суворова.
Очень много повлияла на Суворова также среда, в которой он сложился перед поступлением на активные роди военного поприща. Давать лет служил он солдатом, — настоящим, заправским, — и произведен в офицеры на 25 году от рождения, когда многие в то время бывали полковниками и даже генералами. Солдатов он был образцовым не только для сослуживцев-дворян, но и для последнего рекрута из крепостных. В солдатской среде приобрел он то, чего не хватала никому другому из его знаменитых современников: духовное родство с русским солдатом, близкое знакомство с его верованиями, чувствованиями, с его бытом, со складом его понятий, с процессом образования идей. Долгая, тяжелая солдатская школа не могла быть заменена никаким опытом дальнейшей офицерской службы, и это отразилось на Суворове, выделив его из ряда других генералов не только внешним обличием, но и внутренним смыслом. Однако, нет добра без худа: Суворова втянула в себя солдатская среда и зародила или развила в нем многое такое, чего он вовсе не искал. Таким образом, судьба уберегла его от номинальной службы, по обычаю времени, на руках нянек и дядек в родительском доме; она избавила его от качеств барича, маменькина сынка, тепличной скороспелки, какими были многие другие, благодаря чему он успел развить в себе качества, искусственному росту не присущия. Но за то он усвоил и многое такое, что вовсе не шло к его происхождению, образованию, общественному положению, достатку, и что привилось к нему само собою, помимо его намерения и даже, надо думать, вопреки его желанию. От него стало везде и во всем “отдавать солдатом”. На высоте, до которой он потом достиг, это было положительным и крупным неудобством и для него самого, и для других.
Довольно распространено мнение, будто для маскирования этого придатка, не нужного и обременительного вне лагеря, Суворов и напустил на себя афектированную эксцентричность. Это не совсем так. Многие его выходки действительно имели подобный тайный смысл; кроме того, они часто носили казарменный или лагерный оттенок, усвоенный Суворовым в солдатской службе, но в основе его эксцентричности не было ничего искусственного, напускного. Признаки чудаковатости замечались в нем еще в ребячьи годы, а когда он добрался до штаб-офицерского чина, находясь еще в совершенной тени, на него уже сбегались смотреть как на “сущего чудака”. В ту переходную эпоху русского общественного развития люди, возвышавшиеся по своему положению над общим уровнем, считали долгом отличаться от других какими-нибудь странностями или причудами. Это происходило от органического недостатка неустоявшегося общества — от самодурства; напускные странности носили на себе более или менее явственную печать того же самодурства. Причуды Суворова, более многочисленные и резкие, чем у кого другого, шли не отсюда: они коренились в его натуре, были его прирожденным свойством и находились в родстве с тем явлением русской жизни, которое у нас принято называть юродством. Лишь впоследствии странности и выходки Суворова стали приобретать (и то далеко не все) окраску общего другим самодурства, но это потому, что он поднялся высоко, и ему трудно было уберечься от приобретения качества, обыкновенно прививающегося к сильным людям бесправного общества. Эксцентричность и без того оригинального Суворова окончательно выдвигала его из рядов и создавала для него как бы обособленное положение. Пиках нельзя сказать, чтоб это положение принесло ему пользу и увеличило его славу. Оно только давало пищу пустому любопытству, возбуждало к его особе интерес чисто-внешнего свойства и затем претило, а иногда и просто отталкивало, кто не знал его близко. Так было за границей в 1799 году; можно сказать положительно, что эксцентричность Суворова сильно понижала его оценку и была поводом к приписыванию ему таких дурных сторон, каких он вовсе не имел. Ничто не ускользнуло от критики, памфлета и пасквиля; даже его наружность, очень некрасивая сама по себе, была утрирована в так называемых исторических описаниях до последних карикатурных пределов.
Наделенный такими особенностями, Суворов вступил на военное поприще. Первые его боевые шаги относятся к концу семилетней войны, где на его долю выпали лишь партизанские действия. Описание этого первого периода боевой службы Суворова дошло до нас в таких отрывочных данных, что критике тут делать почти нечего. Затем в половине 1760-х годов наступает мирная деятельность Суворова по командованию полком, вслед затем с конца тех же 60-х годов он принимает участие в первой конфедератской войне. Война эта дает много архивных сведений по предмету нашей статьи и кидает свет на предшествовавшую, весьма характерную деятельность Суворова по воспитанию и обучению его полка. В последующия войны, обе турецкие и третью конфедератскую, смысл военного искусства Суворова ложно охарактеризовать бог труда, особенно в две последние, также как на Кубани, в Крыму и в погоне за Пугачевым по Заволжью. Наконец, последняя война Суворова, именно с французами, богаче всех других данными и разработана очень хорошо. Таким образок, для боевой характеристики Суворова имеется материал приблизительно за 35 лет, т.-е. почти за все время, которое занимает его боевое поприще. Это дает полную возможность определить основные военные идеи Суворова и построить на них его боевую теорию.
Никакая живая система не является сразу вполне сложившеюся в мыслях и законченным образом выраженною в слове. Бывает даже и так, что система, по мере работы мысли, изменяется в своих основах и, окончательно сформировавшись, совсем отходит от своего первообраза. В военной теории Суворова этого последнего процесса не замечается. Она, при самом начале, не выработана во всех частностях и не выражена в отчеканенной форме, но основная её мысль и существенные элементы одни и те же при первых и при последних шагах Суворова на военном поприще. Несмотря на второстепенные и третьестепенные роли, ему выпадавшие, на ограниченные сферы действий, на неодинаковые свойства неприятеля, военное искусство Суворова олицетворяет собою одну и ту же теорию. Всегда и везде остается у него неизменным одно и то же основное победное положение: делать на войне то, что противник считает за невозможное.
Войну ведет войско, управляемое вождем. Оба они должны отвечать условиям годности на дело каждый порознь и, сверх того, иметь взаимную внутреннюю связь, свидетельствующую о их способности к согласному коллективному действию. Суворов и его войска удовлетворяли этим условиям.
Начнем с Суворова. Он был чрезвычайно цельным типом военного человека вообще, или, в обширном смысле, солдата. Военное дело и конечное его выражение — война — были не только его страстью, но жизнью, без преувеличения. Когда в начале царствования Павла военное поприще Суворова казалось оконченным, он принял решение идти в монастырь. Он считал себя годным только на военное дело: “всяких других дарований я чужд”. Личные качества Суворова, понятия, привычки, потребности,– все это было в нем военное, или, вернее сказать, боевое. Но, понимая военную профессию широко, он употребил все способы, чтоб образовать свой ум и обогатить его познаниями, притом отнюдь не одними специальными. Мало было в ту эпоху таких образованных и подготовленных к военному поприщу генералов. Он относился сознательно и критически к современник военным событиям, определял их истинный смысл историческими сопоставлениями и старался привить то же самое к своим подчиненным, собирая в мирное время нечто вроде военных советов и делая попытки завести у себя научные беседы. Он шел даже дальше, ибо в его военном катехизисе, названном “Наукой побеждать”, категорически выражено непременное требование, чтобы “каждый солдат понимал свой маневр”.
Будучи в высшей степени умерен в своих потребностях, он ненавидел роскошь, приписывал ей растлевающую силу и даже комфорта не понимал, смешивая его с роскошью. Не то, чтоб он мог довольствоваться малым, но просто-на-просто не видел надобности в большем, не понимал потребности обставлять свою мирную жизнь лучше того, как она обставлена в лагере. И все это потому, что он смотрел на себя как на исключительно военного человека, как на солдата. Стало быть, переходя от мирной жизни к походной и боевой, он не встречал в ней ничего нового или непривычного. Он попадал пряно в свою нормальную атмосферу и буквально делался сразу первым солдатом армии, живым примером для всех и каждого. Такими своими солдатскими свойствами он очень дорожил и, будучи уже генералиссимусом, во время предсмертной болезни, не хотел нежиться, говоря: “солдат с меня пример берет”. Для иллюстрации этой стороны Суворова приведем одно характерное обстоятельство. Участвуя в третьей конфедератской войне, он в продолжение 2 1/2 осенних месяцев ни разу не садился в экипаж, даже в кибитку, и не надевал суконного платья, а все время носил холщевой китель на том основании, что у солдат тоже не было суконной одежды, ибо она осталась позади.
Эти типичные военные качества Суворова завершались его боевыми свойствами таких размеров, какими не обладал ни один из его современников. Духовная мощь сквозит во всех его делах, больших и малых, так что, говоря об этом предмете много, все-таки, пришлось бы оказать слишком мало. Энергия его вчуже устрашает и для человека мягких свойств не совсем вразумительна. Он обладал такою моральною упругостью, что препятствия не уменьшали, а увеличивали его упорство, перед которым, наконец, гнулась или ломалась воля противника. Захотеть чего-нибудь на войне значило для него сделат или, по крайней мере, предпринять. Однажды он сказал одному своему подчиненному, французскому эмигранту: “Sais-tu pourquoi les jacobins triomphent en France? C’est que leur volonté est ferme et profonde, et que vous autres vous ne savez pas vouloir… Pour réussir il faut une volonté entière”. И, действительно, Суворов умел хотеть; вся его жизнь есть непрерывная цепь доказательств этого уменья. Приведем наущу пару примеров. Он решил, что по политическим и военным соображениям непременно надо овладеть, первоклассною турецкою крепостью, Измаилом, хотя главнокомандующий, Потемкин, предоставлял но его усмотрению. Решение Суворова было, по видимому, опрометчивое: русский корпус был слабее числом измаильских защитников и состоял почти на половину из спешенных козаков, не имевших даже ружей со штыками; кроме того, войска, которыми приходилось ему начальствовать, были деморализованы предшествующими неудачами и сильно страдали от болезней, декабрьского ненастья и бескормицы. Чрез несколько дней по прибытии Суворова к войскам, состоялся штурм, и Измаил был взят. В Швейцарии, попав в безнадежное положение, благодаря неверным сведениям австрийцев, без продовольствия и без патронов, Суворов не колеблясь положил: идти не назад, а вперед, по кратчайшей тропе, известной местным охотникам. Корпус его прошел, и на многих швейцарских картах осталась память об этом редком марше, в виде надписи: “путь Суворова”. Можно подобрать сотая подобных примеров, не одинаково крупных, но одинаково характерных. Энергия Суворова выражалась в таком упорстве и стойкости, что озадачивала и противника, и постороннего наблюдателя. На сделанный генералу Моро (самому даровитому противнику Суворова в Италии) вопрос о Суворове, он отвечал вопросом же: “Que dire din général d’une ténacité désespérante qui périrait avec le dernir soldat de son armée, plutôt que de reculer d’un seul pas?”
Приведенные примеры доказывают еще то, что энергия Суворова Действовала рука об руку с другим его основным качеством — смелостью. Постоянно выказывать противнику свою смелость и готовность на все — это значит наводить на него робость или, по меньшей мере, излишнюю осторожность. Суворов практиковал это правило с постоянным успехом, доводя свою смелость иногда до дерзости, за что по временам и платился, но большею частью нет, ибо знал всегда своего противника и умел взвешивать обстоятельства. Вообще его военная сметка, которую он называл “глазомером”, доходила до совершенства изумительного, что одно, кстати сказать, доказывает исключительные размеры его дарования. По немногим видимым частям местности и по размещению неприятеля на этой местности он выводил верные заключения о том, чего не мог видеть, и в результате знал позицию противника иногда лучше, чем сам противник. Так было на Рымнике, на Чортовом мосту и в других местах.
Упомянутые характерные качества Суворова дополнялись еще быстротой движений. “Суворовская быстрота” сделалась у нас почти поговоркой; ей удивлялись свои, она озадачивала чужих. Благодаря ей, некоторые победы Суворова были на половину обеспечены еще до начала боя; внезапное его появление, вопреки рассчету времени, повергало неприятеля в смущение, понижало градус его силы и, следовательно, поднимало градус нашей. Это качество Суворова тем замечательнее, что русская армия того времени отличалась порядочною тяжеловесностью в походах, благодаря большому количеству обозов и другим условиям своей организации. Суворов обходил это препятствие легко: он или брал с собой одно необходимое, или не брал почти ничего, а на множество отсталых людей не обращал внимания. Число людей не имело для него первостепенной важности, а значило их качество, т.-е. моральная сила, которой, конечно, было больше у тех, кто одолевала свою физическую слабость, дабы поскорее явиться под, неприятельские ядра и пули. Нормальная скорость походных движений Суворова была до того необычна, что в самом начале итальянской кампании возбудила в австрийских войсках ропот. Это привело Суворова в сильное негодование и побудило его запретить употребление термина “форсированный марш”, потому-де, что все марши должны быть форсированные.
Логическим последствием перечисленных военных принципов Суворова является наступательный образ его действий, атака, удар в штыки. Это отвечало его смелости и энергии, давало ему инициативу, обеспечивало за ним активную роль и увеличивало его свободу действий. Все это несомненно выгодно, а вместе с тем благоприятно действует на войска, поддерживая в них высокий градус душевного напряжения. Особенно удар в штыки может служить мерилом душевной крепости человека: пускать пули из дула может всякий, не исключая трусов, а сойтись на штык в состоянии только люди, крепкие духом. Суворов этим-то крепкодушием и дорожил паче всего прочего; он добивался, впрочем, вовсе не поминутных штыковых свалок, а всегдашней беззаветной готовности — сойтись грудь с грудью. Штык у него был не столько действующим, сколько принципом боевого действия; именно этот смысл имеет и общеизвестный его афоризм: “пуля — дура, штык — молодец”, а вовсе не презрение к стрельбе, которою он, напротив, занимался всегда очень усердно.
Нельзя пропустить без внимания еще одно качество Суворова — простоту действий. Он терпеть не мог ничего сложного и насмешливо говорил, что всякие хитросплетения хороши только для красоты реляций и для эффектных маневров мирного времени. Простота его действий бывала так велика, что заменяла самую топкую хитрость, ибо противник ожидал не этой, так сказать, наивности, а чего-нибудь более замысловатого. Цели своей Суворов, значит, достигал и не заботился о том, что давал узкоглазой критике лишний повод к обозванию его, Суворова, невеждой. Один известный немецкий писатель справедливо сказал, что “на войне все просто, но простота эта дается трудно”. Дарование Суворова обеспечило за ним эту простоту сразу, с первых его шагов, на военном поприще.
Таков был Суворов в своих военных принципах и в приложении их к делу. В характеристике этой недостает еще многих штрихов, но, во избежание длинноты, укажем лишь мимоходом на более существенное. Он всегда тщательно изучал неприятеля, с особенным старанием исследуя его слабые стороны, и с этими данными сообразовал свой образ действий. Он постоянно принимал в расчет обстоятельства времени и места, так что тактику его, по всей справедливости, можно назвать “тактикой обстоятельств”. Он дорожил временем, как никто; не только дни, но часы и даже минуты бывали у него па счету, и много сохранилось его афоризмов насчет значения времени на войне. Он мастерски умел пользоваться случаем, а на войне случай–дело великой важности.
Таким образом, Суворов сосредоточивал в себе все то, что формирует военного человека. Один французский писатель новейшего времени сказал: “Peu d’hommes out réuni autant* de qualités militaires que Souworoff; on peut presque dire qu’il les possédait toutes à des degrés divers”. Дозволяем себе сказать дальше: в числе самых крупных военных деятелей всех веков и народов едва ли найдется кто-либо, который представлял бы собою такой цельный и полный тип военного человека, как Суворов.
Перейдем от вождя к войскам. Блестящая военная эпоха Екатерины II ознаменовалась такою вереницей побед, что капитальные боевые качества тогдашних русских войск не могут подлежать сомнению; им могла позавидовать любая армия Европы. Значит, основной и конечной цели своего существования русская армия отвечала. При всем том опа и, в особенности, военное управление были разъедаемы такими многочисленными язвами, что необходимость реформ с каждым годом ставилась настоятельнее. Военные преобразования Павла I истекали, таким образом, вовсе не из одной оппозиции предшествовавшему царствованию, и если они приняли большею частью ложное направление, то причина тому лежит в личных свойствах государя. Со времен Петра Великого до Павла I были произведены большие изменения в составе войск, в хозяйственной их части и в ходе службы. Злоупотребления выросли, благодаря, главным образом, временщикам и фаворитам; не только безнаказанно проходило то, что требовало наказания, но еще награждалось; служебное достоинство отошло на задний план, невнимание к заслуге доходило до цинизма, ибо все делала протекция. В последние годы Екатерины II восьмая часть армии находилась в незаконных отпусках, в услужении у частных лиц и в деревнях у начальников. Конные полки часто не имели половины лошадей, за то полковые командиры получали с полков по 20,000 р. ежегодно и больше. Взыскания с солдат были жестокие,–200 палок считалось заурядною дисциплинарною мерой,– за то и дезертирование доходило до размеров колоссальных. Сравнительная мягкость правительственных принципов Екатерины II сделала в этом отношении меньше, чем можно было ожидать. На верхних ступенях военного управления хозяйственные операции велись еще хуже, чем в полках; подряды были чисто мошеннические и от них сторонился каждый честный человек; выдача жалованья запаздывала на полугодия; все улаживалось при помощи подкупов.
Можно бы отметить еще не мало других темных пятен, но для предмета нашей статьи это не нужно, потому что хотя дурная сторона влияла на хорошую вредно, но, все-таки, боевой элемент, благодаря частым войнам и даровитым военачальникам, находился на высоком уровне. Впрочем, для очистки совести, укажем еще на одно обстоятельство, излюбленное критикой, именно на грабительские наклонности русских войск. Неправильные поборы и грабительство действительно существовали, но потому, что тогда смотрели на добычу, как на справедливое вознаграждение войск за понесенные труды и одержанные успехи, и взгляд этот был узаконен. Но так как он ведет на скользкий путь, то пытались регулировать дело, разграничивая законную добычу от беззаконного грабежа, в чем,разумеется, успеть не могли, потому что солдату подобная казуистика невразумительна. Только полное отрицание права на частную добычу могло искоренить грабежи.
Если войска того времени отличались боевыми качествами, то это в особенности относится до войск, служивших под начальством Суворова, потому что он сам в боевом отношении стоял выше всех. Смелость их и решительность шли рука об руку и взаимно конкурировали. Смелость выражалась не только в делах, но видна была и в тех случаях, когда не могла проявиться фактически: это была ясно сознаваемая готовность войск к энергическому действию, к внезапной атаке, к удару, которая имела смысл постоянного, непрекращающегося предостережения. Другое качество, решительность, делало войска способными на такие порывы, изведав которые, противник начинал чувствовать опасение,– дурной проводник успеха. А так как войскам Суворова были присущи чуть ли не в большой еще степени упорство и настойчивость, то можно понять, какое впечатление должны были они производить на неприятеля иной школы. Действительно, существуют данные, которые свидетельствуют о внушительности этого впечатления не только на неприятеля, но и на сторонних наблюдателей. Критические приемы этих лиц, пытающихся усмотреть в выдающихся особенностях войск Суворова слабую сторону для искусного противника, напоминают кивание Климыча на “Петра, по выражению нашего баснописца. Логику фактов не отрицали, а пытались обойти разными путями. Вот, например, другой путь. Упорство и настойчивость войск Суворова, уподобляемых одним французским писателем крепостным бастионам, требовали объяснения; объяснение сейчас найдено: варварство и фанатизм. А, между тем, все дело заключалось в школе, которую войска проходили, и если они дрались, как отчаянные, то потому, что без этого условия и не могли бы отвечать требованиям Суворова. Тому же эмигранту, о котором упоминалось выше, Суворов однажды сказал: “Il faut savoir faire combattre les soldats en désespérés; rien n’est-plus terrible que les désespérés”. Действительно так, по многим ли это под силу?
Не менее характерны выносливость и самообладание войск Суворова. Выносливостью русские войска отличаются вообще, как и стойкостью, но под Суворовым требовалось еще больше, ибо нужна была высокая степень духовного и физического напряжения постоянно. Поэтому у него войска не ходили, а почти бегали, несмотря ни на какие препятствия, вроде ли болотистых дорог или пустого желудка; проходили там, где не двигалась еще ни одна армия; вступали в бой без отдыха после изнурительного пути, на котором более слабые умирали от утомления. А если войска застигала какая-нибудь опасная неожиданность, то самообладание людей предотвращало панику, и острый случай проходил благополучно. Под ядрами и пулями раздавались иногда остроты и прибаутки, слышался подчас смех по какому-нибудь забавному поводу. Один немецкий офицер услышал такой смех под Рымпиком и сравнил его с хохотом Клопштоковых чертей.
Добрые качества войск Суворова, будучи сведены в итог, давали в результате то, что люди обладали полною уверенностью в самих себя и не имели никаких сомнений в успешном исходе своей встречи с неприятелем. Не то, чтоб они отрицали возможность поражения, а просто понятие это как будто не входило в сферу из сознания, по неимению данных, из которых могло бы логически зародиться. Следовательно, войска Суворова заключали в себе достаточно условий для выполнения той теории, к требованиям которой так близко подходили личные качества их вождя. Нечего и говорить, что подобная гармония между массою людей и их предводителем установилась, главным образом, вследствие громадного влияния начальника на подчиненных. Многочисленные проводники этого влияния можно подвести под три рубрики: воспитание и обучение, боевой пример, т.-е. опыт, наконец, обаяние личности Суворова.
Приготовление войск к войне Суворов основал на закалке человеческой души и на развитии в духовной натуре человека активных боевых качеств. Это — воспитание, в нем вся суть дела. За сим следует обучение, внешняя сторона предмета. Оно подчинялось вполне и безусловно требованиям внутренним, воспитанию; между механическими приемами обучения и воспитательными требованиями проводилось всюду строгое единство. И те, и другие сводились в одну общую систему, замечательную по своей стройности и осмысленности. В основу моральной силы ставились страх Божий и патриотизм; но так как те же основы признаются у пас всеми, то па них мы останавливаться не будем. Заметим только, что Суворов двигал этими могучими рычагами не совсем так, как другие; например, он не возбуждал в солдатах религиозного фанатизма, не окрашивал войну политическую в цвет войны религиозной, как это часто делалось и делается. Затем его воспитательная система имела целью — притупить в человеке чувство самосохранения и для того, чтобы приучить войска смотреть смело в глаза опасности, внушалась необходимость — не выжидать ее, а идти ей на встречу. Самое слово “опасность” употреблять избегалось; наступление, атака, удар проводились в поучениях, приказах, в практическом обучений, как единственные способы действий, соответствующие идее войны. Везде видим у него движение вперед; все манипуляции — наступательного характера; атаке холодным оружием дано преобладающее значение, как действию, обусловленному наибольшим напряжением воли. Смелость провидится и видимо, и незаметно во всем, как альфа военного дела; стойкость,– дорогое, но пассивное качество, искони присущее русским,– обрабатывается, совершенствуется и развивается в активную настойчивость и упорство. В общем и в частностях проводится наглядная необходимость — принимать решение быстро и приводить его в исполнение немедленно, не теряя времени на отыскивание лучшего. Разными приемами развивается находчивость, сметка и жестоко клеймится антипод того и другого — “немогузнайство”. Части строя, всеми признаваемые слабыми, каковы фланг и тыл, с помощью соответственных приемов обучения утрачивают свое опасное значение и войска предохраняются от пагубного впечатления, производимого внезапным появлением неприятеля там, где его не ожидали.
По убеждению Суворова, в отступательных движениях и действиях обучать нечему, так как тут больше всего требуется упорство, т.-е. развитие духовной силы, а не совершенство механических манипуляций; ретирада же и оборона будут тем упорнее, чем менее они признаются в принципе. Следовательно, если войска усвоят убеждение в полезности и нормальности одних наступательных действий, то на отступление станут смотреть как на позор; значит, будут отступать с упорством, хватаясь за каждый случай для перехода в наступление. Поэтому оборонительные действия в учебную программу не входили. Мало того, всеми способами, иногда забавными, Суворов старался предупредить прикосновение к войскам тлетворных оборонительных понятий; называл оборону “подлою”, уверял, что на русском языке нет слова défensif; слово “ретирада” ненавидел не меньше “немогузнайства”. Он внушал, что “одно звание обороны доказывает слабость, следовательно, наводит робость”. Злокачественность этого понятия заставляла его вести маневры так, чтобы отступательных движений не было; вместо них практиковались обходные или боковые марши и вообще всякий другой прием, хотя бы сшитый белыми нитками. Бывают, однако, случаи, например, атака и оборона укреплений, когда одной части войск нельзя избежать оборонительных действий. Тогда Суворов, строго-логичный в своей системе, заставлял защитников штурмованного укрепления непременно переходить затем к активной роли, т.-е. делал их атакующими. Даже простое осаживание назад в строю не допускалось: если, например, в батальоне или роте двое или трое стояли неровно с прочими десятками или сотнями, выдаваясь несколько вперед, то их ни в каком случае не следовало осаживать, а продвинуть вперед Всех остальных. С целью же предохранения войск от вредных понятий, никогда не практиковалась на учениях и маневрах смена одной яко бы разбитой части войск другою, свежею: это было бы грубейшею ошибкой против смысла учебного курса.
Обучая тому, что нужно на войне, Суворов обращал большое внимание на стрельбу, учил этому делу тщательно и добивался стрельбы не частой, но по возможности меткой. Общеизвестная поговорка “пуля виноватого найдет” приводила его в негодование. Учил он также конницу рубить, а пехоту колоть, притом, путем наглядным, для чего приготовлялись чучела, которым атакующие должны были наносить удары на всем ходу или скаку, не останавливаясь. Строевые ученья производились па местностях различного очертания, чтобы солдат, познакомившись в мирное время с одним ровным плацем, не составил себе по нем ложного понятия о боевом поле. Обучал Суворов не одним боевым действиям, по и походным движениям, дабы развить привычку к настоящим военным походам, дать войскам возможность выработать разные сноровки при бивуакировании, при переходе через реки без мостов, по гористым и болотистым местностям, и проч. И походное, и боевое обучение производилось во всякое время и не взирая ни на какую погоду: днем, ночью, летом, зимой, осенью. Особенно он дорожил ночными учениями. В ночном бою не видно, кто сильнее, огнестрельное оружие значит мало, неожиданностей много, возможны катастрофы; побеждает тот, кто смелее, опытнее, имеет больше выдержки и самообладания. Все это служило для Суворова лишним резоном, чтобы сделать ночные движения, ночной бой, ночной штурм предметом обучения.
Боевая практика не сложна, поэтому Суворов и свое обучение упростил до последней степени, чтобы солдат знал лишь необходимое, но усвоил бы его хорошо. Правда, существовал устав, которого надо было держаться, по в то время смотрели сквозь пальцы па многие от него отступления. Да и суть дела не в уставе, а в способе его приложения, в характере уставных требований. Суворов дал уставу свое направление, преподал свои способы приложения; обошел все, по его мнению, лишнее, не вызываемое боевою надобностью или по его взгляду вредное, а ввел то, что не нюхавший пороха новобранец может встретить в военном походе и на боевом поле. Весь курс обучения был краток и прост; от войск не спрашивалась даже изысканная регулярность мирного времени, ни педантическая стройность эволюцией и особенно атак; напротив, Суворов добивался, чтобы каждый естественным путем осваивался с “боевым беспорядком”. Вообще наружное сходство учебных атак с боем было у него поразительное, и беспорядок казался многим мирным тактикам таким вредным отрицанием регулярного начала, что приводил их в смущение и соблазн. Происходили при мирных атаках иногда и несчастные случаи, что составляет дурную сторону обучения, но Суворов с этим нехотя мирился, в виду огромного перевеса пользы над вредом.
Вообще учебный курс Суворова был не только школой самообладания, энергии и упорства, но также живого прикладного знания каждым своего дела. Солдат усваивал долю своего участия в войне и приобретал уверенность в себе, в своих силах, в своей годности, значит, был храбр. Это силлогизм не наш, а Суворова. Оттого боевые качества, приобретаемые на войне и выражаемые термином “обстреленные войска”, были присущи войскам Суворова еще до войны в такой степени, что разность между этими войсками и обстреленными доходила до минимума.
Надо теперь коснуться в немногих словах предмета технического; т.-е. форм строя, которые Суворов употреблял. Он уменьшил величину каре, для атаки предпочитал колонны, для огнестрельного действия-команды стрелков; видоизменяя уставные формы строя по указанию обстоятельств, он придал им замечательную гибкость в действии; прибегал к глубокому боевому порядку и т. под. Временами формы его строя и механизм боевого действия подходили близко к тем, что впоследствии, в период революционных войн, усвоили французы. Все это достойно внимания специалистов, но стоит на втором и на третьем плане, а потому к предмету настоящей статьи не относится. Да и вообще в этом отношении Суворов был представителем своего времени, подобно Румянцеву, Потемкину и другим. Не в формах строя заключается сила Суворова, благодаря которой имя его сделалось громким и знаменитым.
Влияние учебно-воспитательной системы Суворова на войска увеличивалось еще тем, что система эта находилась в полном согласии и гармонии с его боевою практикой. Солдат не мог не заметить этой полной тождественности правил п их приложения. Военные дела Суворова служили для его войск “показом” всего того, что было перед тем предметом “рассказа”, т.-е. предварительною подготовкой мирного времени. Всякий наглядно убеждался, что именно смелостью, энергией, упорством, находчивостью и проч. Суворов одерживал победы; что невозможности, как ее принято понимать, собственно говоря, не существует; что если за дело взяться крепко, умелою рукой, без сомнений и колебаний, то дело будет сделано. Всякий видел, что хотя и были у Суворова неудачи, но энергия его и настойчивость брали реванш вслед затем, да и никакая неудача бедой не кончалась. Очевидно было и то, что самые неудачи Суворова происходили не вследствие нарушения им принципов смелости, решительности или иных, которым он так усердно учил. Напротив, они, эти неудачи, навертывались потому, что через меру было хвачено; стало быть, робости, нерешительности не было и в помине; боевой “показ” выходил точь-в-точь таким, как по смыслу мирного “рассказа” ему быть следовало. Вдобавок, эта гармония между правилом и исполнением, между словом и делом только у одного Суворова и могла существовать, по исключительному характеру и размерам его дарования. Если бы кто другой из его современников вздумал учить войска тому же и так же, то на войне очень скоро стало бы обнаруживаться несогласие, временами даже противоречие между словом и делом, рассказом и показом: теория оказалась бы не по средствам исполнителю.
Сверх воспитания и обучения, также боевого примера или опыта, на войска Суворова сильным образом влияло обаяние его личности. Причина такого владычества Суворова должна быть понятна после предшествовавших страниц. Существует мнение, будто в его влиянии на войска играла выдающуюся роль его эксцентричность, но с этим нельзя согласиться. Влияет не внешность, обаяние не может истекать из шутовства; без своего огромного дарования и других дополнявших его качеств, Суворов сделался бы в глазах последнего солдата шутом и ничего больше. Связывало Суворова с войсками внутреннее родство; оно делалось все больше и больше близким; личное присутствие Суворова, даже одно его имя, производило на всех возбуждающее действие; солдат стал его считать каким-то высшим существом. Один из лучших сподвижников Суворова, Дерфельден, говорил в 1799 году, что знает его 35 лет и что этот непонятный человек есть какой-то талисман, который достаточно развозить по войскам и только показывать для обеспечения победы. Это обаяние чрезвычайно увеличивало противу других ресурсы Суворова на боевом поле и дополняло собою недостаточность боевой подготовки тех войск, которые поступали под его начальство во время войны, не побывав в его школе мирного времени. Хотя я в военное время, при малейшей возможности, таким войскам передавался его учебный курс, для чего Суворов пользовался не месяцами, а неделями и даже днями, но, все-таки, подобное отрывочное обучение не могло иметь воспитательной полноты и цельности. Наглядность происходящего перед глазами новичков и обаяние личности вождя доделывали значительную долю того, чего не хватало. Для убеждения в справедливости наших слов достаточно вспомнить про австрийцев, поступивших в команду Суворова в Италии. Трудно себе представить что-нибудь менее подходящее мод требования Суворова, как австрийския войска с их методизмом, осторожностью и робкою медлительностью; однако, они в короткое время усвоили в известной мере правила Суворова и сделались довольно послушным его орудием.
Могущественное влияние Суворова на войска, увеличивая сумму его победных качеств, дозволяло прибегать для одержания победы к средствам необычайным. Способы его действий озадачивали и противников па поле сражения, и поверхностных критиков в кабинете, и хотя первые были постоянно биты, но вторые не убеждались цепью фактов. Суворов пошел за варвара, одаренного инстинктом войны, причем не сообразили, что до этого “инстинкта” надо не спуститься, а подняться, и что военную теорию, какой держался Суворов, может создать только редкая, в высокой степени даровитая натура. Но войска понимали эту истину всем своим существом и поставили Суворова в русской военной истории на особое место, где он стоит и по настоящее время одиноким.
Это одиночество, кажется нам, не требует дальнейших доказательств. Оно является результатом и самого поверхностного знакомства с русскою военною историей, и самого тщательного её изучения. Если рассечь исторического Суворова на составные части и каждую отрасль его деятельности исследовать отдельно, то эти частные характеристики окажутся, разумеется, не на одной высоте. Стало быть, давать одной из них общее значение, выводить по ней заключение о качестве и размере общей деятельности Суворова значит принимать часть за целое и впадать в грубую ошибку. Таким образом, формальная сторона тактики Суворова, заключающая в себе мало оригинального и выдающагося, не может служить мерилом его военного искусства. Румянцев, Потемкин, Суворов и другие суть выразители тактических форм своего времени и преобразовательных стремлений по военной части. Их деятельность взаимно переплетается и дополняется; они помогают друг другу, как им помогли их предшественники выводами своего опыта. Никто из них не имеет преобладающего над прочими значения в этом смысле; все они питомцы своего века. Один сделал побольше, другой поменьше,–вот и вся параллель. Никто из них не был учеником или подражателем другого, хотя, конечно, каждый пользовался уроками, боевым опытом этого другого. Было бы более, чем странным утверждение, что, наприм., Суворов во многом обязан своими победами Румянцеву, что он его ученик, или заимствователь, или подражатель. Тогда пришлось бы признать его учеником, заимствователем или подражателем Аннибала, Цезаря, Фридриха, Тюренна, Морица Саксонского и других. Он действительно их изучал и пользовался их авторитетными уроками, но при всем том есть вождь, самая характерная черта которого есть оригинальность, самобытность, т.-е. качество, прямо противоположпое заимствованию или подражанию. Румянцевская боевая школа давала полезные указания не одному Суворову, а также всем другим современникам; отчего же она не сделала Каменского, Гудовича, Репнина — Суворовыми? Выходит, что дело заключается не в уроках чьих-бы то ни было и тем менее в заимствовании форм строя, а в личном даровании, его глубине, объеме и свойствах.
Мы дозволили себе вдаться в эту подробность в виду цели нашей статьи, указанной в начале. Не считаем уместным приводить тут более обстоятельную параллель между Суворовым и его знаменитыми современниками — Потемкиным, Румянцевым, Паниным, потому что предмет наш — не история военного искусства той эпохи, а значение Суворова. Всякий образованный русский имеет о военных современниках Суворова настолько достаточное (хотя и общее) понятие, что без подробного изложения их военной характеристики может судить, правильна или нет основная мысль нашей статьи. Если бы даже специалист нашел в Суворове, Румянцеве, Потемкине общия им всем черты, касающиеся не одной формы, то из этого, все-таки, нельзя вывести, говоря языком геометрическим, не только равенства этих лиц, но и подобия. Требуется общность сходных элементов, их стройная система и взаимное соответствие двух видов этой системы, учебного и боевого, а не одно случайное количество сходных признаков. Без указанных условий однородности нет. Положим, наприм., что в чьем-нибудь уставе или инструкции существует “равнение по передним” (значение этого термина было объяснено раньше). В той же инструкции, наверное, изложены также и правила оборонительных и отступательных движений и действий, наверное потому, что эту отрасль обучения не признавал один Суворов. Очевидно, что равнение по передним теряет в таком случае всякий смысл, а если и имеет какое-нибудь значение, то не Суворовское. Вообще в программе Суворова есть не мало таких мелочей, которые, по-видимому, никакой важности не имеют. Но это только повидимому. Стоит взглянуть на них не в отдельности, а в системе, чтоб убедиться в их несомненной уместности, а иногда и в глубоком смысле. Это зубья колеса, передающего движение; сам по себе такой зуб ничего не значит, а отнять его — колесо пойдет негладко. Так в военной системе Суворова и все прочее.
Для полноты нашего очерка укажем теперь на слабые военные стороны Суворова. Недостатки у него были, и между ними крупные, особенно в смысле стратегическом. Обладая расчетом, предусмотрительностью, осторожностью, не ограничиваясь слепою отвагой, он не ломил напрямик, не жертвовал массами людей, когда этого можно было избежать. Но, вместе с тем, он не был мастером первой руки в искусстве стратегических комбинаций, в умении манипулировать большими армиями, распределять свои силы по театру войны с наибольшею выгодой для принятого плана действий, так что есть большая доля правды в словах Наполеона, сказавшего, что Суворов обладал душой великого полководца, но не имел его головы. И не то, чтоб ему не доставало развития какой-либо из умственных способностей, он имел несомненно ум обширный и просвещенный, но, в то же время, отличался такою ужасающею силой воли, что она, воля, нередко вторгалась в сферу отправлений ума и гнула все на свой лад. Стратегические принципы Суворова были прекрасны; главное их достоинство — простота, главный недостаток — некоторая узкость или прямолинейность и малая t устойчивость в практическом приложении. Он был излишне чуток к молве, слухам и разным известиям, иногда попадался в ловушку неприятельских демонстраций и вообще не умел достаточно оценят обстановку. Это влекло за собой недостаток выдержки в исполнении однажды принятой стратегической задачи: видоизменялся план, переделывалась дислокация, производились ненужные передвижения войск, усложнялись хозяйственные операции. Наконец, будучи безусловным поклонником простоты и врагом всякой сложности, Суворов и в этом отношении грешил на практике: так, он одобрил и принял сложный и искусственный план швейцарской кампании, составленный австрийцами.
На поле сражения большая часть этих недостатков или не шла к делу, или исчезала, и Суворов являлся мастером первоклассным. Но он был очень горяч и нетерпелив, а потому запальчив, и, под влиянием своего темперамента, заходил временами дальше, чем сам хотел. Таким образом, иногда употреблялся штыковой удар без существенной надобности; производилась, для краткости, атака в лоб, когда представлялось возможным сделать охват или обходное движение. Запальчивость Суворова давала в руки критиков лишнее против него оружие и они возводили погрешность исполнения в ложный принцип. Обвиняли его в нежелании и неумении пользоваться указаниями военного искусства, в презрении к людям иного направления, в издевательстве над ними и, по обыкновению, кончали стереотипными варварством и невежеством. Все это совершенно неверно. Обходы, охваты, демонстрации оп употреблял всегда, когда не был увлекаем запальчивостью, но давал им (вполне справедливо) значение второстепенное, подшучивая над теми, кто чаял в них все свое спасение. Над образованными военными людьми он не мог издеваться за их образованность, потому что сам был человек просвещенный; клеймил же названием “бедных академиков” людей не пауки, а схоластики, не искусства, а рутины. В объяснение недостатков и ошибок Суворова собственно на поле сражения можно сказать, что каждый употребляет на дело преимущественно те способы, которыми лучше владеет, хотя бы они в данную минуту и не представлялись предпочтительными. Суворов владел солдатскою душой безгранично и потому, любя кратчайшие пути к успеху, требовал иногда от войск, без настоятельной необходимости, такого высокого проявления духовной силы, к которому другие прибегают лишь в последней крайности или не прибегают вовсе.
Недостатки Суворова не низводят его с пьедестала, который он занял в русской военной летописи и где ему нет равных. Выделить из сравнения следует лишь Петра Великого, этого создателя русской армии и затем организатора победы в самом обширном смысле; он не однороден с другими ни по военным заслугам, ни по военному дарованию, которые имеют значение не специальное, а общегосударственное. Суворов есть явление исключительное в ряду русских военных людей по оригинальности его искусства и по самобытности его теории; он не может быть назван поэтому ни продуктом своего века, ни логическим шагом предшествовавшей русской военной истории. Никаких фактических данных к признанию за ним подобного “исторического” происхождения мы не находим. Своей эпохе он обязан лишь тем, что она наполнена войнами, т.-е. дала ему возможность выказать свое дарование. Правда, в эту же эпоху мы встречаем военную теорию, однородную с Суворовской, но лишь при конце его поприща, да и то не в России, а во Франции.
Французская военная система, при помощи которой революционная Франция с успехом противу стояла Европе многие годы, родилась из обстоятельств и сложилась под их влиянием. В начале революции анархия разрушила в войсках дисциплину, и армия в общепринятом смысле перестала существовать. Стали избегать регулярного боя, заменять крупные столкновения рядом мелких стычек, действовать налетами, занимать неприятеля малою войной. Обучение по необходимости сделалось самым поверхностным, почему введен рассыпной строй и колонны, похожие в начале на толпы. Первые успехи придали французской республике смелости, политика и война сделались наступательными. Попытка выработать соответствующий обстоятельствам способ военных действий развилась в систему, по духу родную дочь революции. Ополчения росли, люди поступали в них массами и уже начинали находить в своих полках боевую опытную школу. Французские колонны, не теряя времени на маневрирование и стрельбу, в которых были слабы, бросались смело в штыки, к чему неприятель был непривычен. Французы не имели обоза, палаток, зачастую даже одежды; все должны были они добыть впереди, в неприятельской стране, а до тех пор терпеть и изворачиваться. Будучи, таким образом, налегке, они стали производить быстрые походы, усвоив по-неволе выносливость, привычку к лишениям, уменье довольствоваться малым и надежду найти впереди больше. Все это завершалось и поддерживалось необычайною энергией в ведении военных операций; энергия шла не только от возбудительных свойств революционного увлечения, но исходила и от генералов-выскочек. Адвокаты, ремесленники, отставные сержанты беспрерывно выскакивали в генералы; они бесследно исчезали сотнями, но остававшиеся десятки подымались все выше и отличались смелостью, отважностью, дарованием. Случай играл в их образе действий выдающуюся роль; они рисковали очень много, так как видели возможность огромного выигрыша, преследовали цель с настойчивостью изумительною; считали, что ничего не сделано, пока, остается хоть что-нибудь сделать.
Таким образом, французския войска, наэлектризованные первыми успехами, воспитались на последующих, выработали свой собственный строй, свою дисциплину, свою тактику. Перестав быть прежними бесформенными кучами, привыкнув к гармоническому действию разных родов оружия, французы оставались, однако, вдалеке от европейской рафинированной школы, требовавшей стройности и чистоты приемов и эволюций, неподвижности и безмолвности строя, геометрической правильности построений и т. под. Но за то они выигрывали па живом военном искусстве, на умении пользоваться указаниями обстоятельств. Французская военная система изменила вид не только боя, но и стратегических операций: неподвижность была побеждена движением, армии взяли верх над крепостями, марши вытеснили осады; современная европейская тактика, осмотрительная, выжидающая, оказалась несостоятельною, корифеи её теряли голову, отыскивая причины своих поражений, и приходили к жалкому объяснению, что французы действуют не по правилам. Тактики и тут останавливались на пол дороге: французы действовали не то что не по правилам, а прямо наперекор тогдашним военным принципам. Они мало заботились о прикрытии флангов, об обеспечении сообщений, пристрастие к штыку довели до крайности, обнаруживали постоянно склонность к атаке, несмотря ни на какие потери. В наставлении молодым офицерам, изданном в 1802 году, было прямо сказано: “кто выжидает нападения, тот уже почти побежден”. Они переправлялись через реки на глазах у неприятеля, наводили мосты под его огнем; горы переходили с конницей и артиллерией, перетаскивали пушки на людях. Зимние кампании вошли в правило; бивуакировали не только без палаток, но и без одежды, форсированные марши производили без обуви, в атаку ходили “томленные и голодные. Все, что мы встречаем в военных летописях в качестве подвигов, видим у французов заурядным; исключение сделалось у них правилом, редкое — обычным, маловероятное — обыкновенным. Смысл военных действий французов приводил к выполнению того, что для дюжинного благоразумия считалось невозможным.
Эта французская военная система революционной эпохи, названная одним малоизвестным писателем “теорией невозможного”, очевидно, однородна и даже (по основному смыслу и по главным элементам) тождественна с теорий Суворова. В некоторых отношениях последняя была выше, например, в подготовке войск; во многих других французская система представляется совершеннее, по своей выработке, законченности и наглядности. Это, между прочим, яснее всего видно из сравнения форм строя у Суворова и у французов. Суворов не смог, отрешиться от форм, найденных им готовыми; французы выработали строевой устав совсем новый. Суворов поступал так потому, что работал сам для самого себя, а по его взгляду почти весь итог боевого успеха заключался в моральной силе войск, и формы строя значили немного. Он не был безусловно неправ, ибо несовершенство уставных форм, по особенностям его дарования, никогда не бывало у него неудачи. Французская же тактика вырабатывалась обстоятельства”, притом, для всей французской армии. Тут параллельно с принципами должны были развиваться и формы, без чего военная система не могла сделаться общедоступною и общеупотребительною. Да так, в сущности, и должно идти всякое дело; недостаточная выработка Суворовым тактических форм есть несомненно слабая сторона его системы.
Французские войны революционной эпохи имели мировое политическое к военное значение; сравнительно с ними, большая часть войн Суворова представляются неважными. Стало быть, уроки для будущего естественно было искать у французов, тем паче, что их военное искусство выражалось в новых формам, наглядных и точных. Оттого вся Европа, а с нею и Россия приняли и удерживают формы французской тактики. Не говорим о принципах “теории невозможного”,– они, нонечно, не привились и даже в самой Франции не удержались с наступлением других, более спокойных времен. Естественным образом представляется теперь вопрос: что же осталось от Суворова на долю военного искусства, и не есть ли он явление бесследное, несмотря на свое блестящее поприще? Ответом на этот вопрос послужат несколько соображений, которые и заключат нашу статью.
Было уже объяснено, в чем Суворов уступает военным звездам первой величины, но почти и во всем остальном, по крайне! мере, с внешней стороны, он чаще разрушает рутину и застарелые предрассудки, чем созидает что-нибудь новое, положительное. Он разбивает безусловность многих qüasi-истин, обращает их в прах, почти все в военном деле признает условным, абсолютно-неизменным победным средством считает известное настроение человеческой души. Эта истина, в сущности, стара, как свет; она действовала постоянно, начиная с боя двух дикарей на дубинах и кончая встречай наших современных армий. Только она существовала не достаточно ясно сознаваемою, и доработать ее до вполне-сознательной наглядности гораздо труднее, чем придумать к штыку шейку, к ружью нарезы или решить какой-нибудь вопрос о форме строя. Именно она, эта непререкаемая истина, поддержанная несколько позже авторитетным Словом Наполеона, достигла в военном искусстве Суворова до апогея своего значения. Но она есть элемент, так сказать, невесомый, не чувствительный для простого осязания, не поддающийся определению с помощью меры, числа или веса. Стало быть, и тут Суворов дал слишком мало такого готового материала, который стоит только взять я прямо строить из него категорический свод правил. Из этого не следует, чтобы положительные выводы были невозможны, но они требуют предварительной копотливой работы, внимательного изучения данных, не только видимых, но и скрытых. Подобная работа у нас коснулась Суворова лишь в ограниченном числе точек; оттого мы извлекли из его примеров еще слишком мало поучительного.
Пожалуй, еще больше поучительного представляет собою боевой учебный курс Суворова, который, к тому же, разъяснен трудами г. Драгомирова настолько, что требует исследования и поверки не общих, а частичных. Едва ли можно найти у кого-нибудь другого такое соответствие между целью и средством, между войною и подготовкою людей к войне, без всякого усложнения дела, следовательно, без ослабления результата. Тут виден по-истине великий учитель, который должен быть дорог нам, русским, еще потому, что глубокий взгляд на военное дело и понимание нашего национального духа проведены им рука об руку. Последовавшее после него усовершенствование тактических форм и сильное развитие почти всех военно-технических производств и изобретений вызывает изменение только частностей, ибо основные начала войны во все времена неизменны. Таким образом, приложение учебного курса Суворова к нашему времени не парализуется никакими серьезными препятствиями, которые исходили бы из самого дела.
Для того, чтоб узнать, воспользовались ли мы уроками Суворова, надо обратиться несколько назад.
После Суворова французская революция завершилась диктатурой Наполеона и настал период наполеоновских войн. Политическое и военное значение этих войн было так велико и военный гений Наполеона выказался в таких размерах, что Суворов погрузился в тень. Впрочем, цикл наполеоновских войн был временем наибольшего поклонения Суворову в русской армии. Его имя, во главе других славных военных имен царствования Екатерины и Павла, продолжало иметь в войсках воспитательное значение, но высшим вождям армии принципы Суворова оказались большею частью не под силу. Название “суворовского ученика” или “сподвижника” служило генералам многообещающим эпитетом не только в рядах войск, но и в обществе. Деморализующий элемент капральства, который принялся было вводить в армию Павел I, не успел пустить прочных корней: предания Екатерининского времени были слишком живы и сильны. Но пристрастие этого государя к форме в ущерб содержанию, к внешнему виду в ущерб внутреннему значению оставило глубокий след, что и обнаружилось особенно во второй четверти нынешнего столетия. Приняв еще во время Наполеоновских войн новую французскую тактику, мы, как это почти всегда бывает, мало-по-малу сосредоточили свое внимание лишь на легком и наглядном, на внешней оболочке дела. Поклонение форме, наружному виду, стройности, педантическому порядку усугубилось сохранявшимся в памяти и отчасти в обычае рафинированным военно-мирным искусством, которое во время оно было усвоено всею Европой от Фридриха Великого, конечно, без жизненных его начал. Истуканское спокойствие строя, равнение по струне, неподвижность леса штыков, вытягивание на ходу носка ноги до предела вывиха и прочее, в том же роде, сделались требованиями первостепенными, мирное обучение переместилось, помимо воли дирижирующих лиц, из разряда средств в область целей. Происходило почти то самое, что было при Павле I. Могла ли, при подобном угле зрения, придти в голову основная военная идея Суворова и истекающая из неё потребность в известного рода военном воспитании?
Да и придти ей было не откуда. Литература о Суворове зародилась и развилась в конце прошлого и в начале нынешнего столетий. К 30-м годам мы уже почти ничего не встречаем о нем в иностранных литературах, а в русской только мемуары, сборники писем, отрывочные статьи и произведения, уснащенные массами хвалебных разглагольствований, без всяких признаков критики. Отсутствие исследования делало литературный материал недостаточно годным для прагматизма. В казармах пелись еще песни про Суворова и передавались рассказы о его причудах и делах, принадлежавших прямо миру чудес. Выше казарм тоже раздавались, при случае, восторженные сентенции по поводу его побед, по в чем состояли его победоносные качества и откуда истекало победное начало, это оставалось неизвестным.
В 1852 году появилось, наконец, капитальное сочинение, именно труд гр. Милютина Война 1799 года. Книга была написана с участием Михайловского-Данилевского, но через 5 лет вышла новым изданием, принадлежавшим перу одного гр. Милютина, с поправками, от которых достоинство её еще возросло. В 1866 году издана другая книга: Суворов и падение Польши, перевод с немецкого сочинения Смитта, написанного в 30–50-х годах. Эта последняя представляет собою огромный шаг вперед в литературе о Суворове, но военно-историческая сторона изложена в ней довольно слабо, по бедности официальных источников, а биографическая еще слабее, по недостатку критики. Сочинение Смитта произвело впечатление, но не способно было ярко осветить Суворова, дав ему верное и живое обличье. Книга гр. Милютина, несмотря на свою специальную задачу, сделала это гораздо полнее, вернее и лучше. Не задаваясь исследованием военного искусства Суворова в подробности и точным определением значения этого полководца в русской военной истории (что и не могло быть сделано мимоходом, в изложении одной его войны), гр. Милютин, все-таки, изобразил его с замечательным мастерством, добросовестностью и критическим талантом. Книга сразу заняла первое место в литературе предмета, русской и иностранной, и удерживает это место поныне, нисколько не устарев в 30 лет. Существеннейшее же отличие труда гр. Милютина от всех предшествовавших и большая его заслуга заключаются в том, что автор добрался до корня предмета, указав на духовную сторону военного дела, как на главную основу.и живую силу дарования Суворова.
После беллетристики Михайловского-Данилевского, которая в те времена шла у нас за военную историю, появление сочинения гр. Милютина было событием, обратившим на себя внимание образованного слоя русского общества, особенно военного. Мы лично очень хорошо помним это впечатление и живой интерес, возбужденный книгой. Интерес “новости”, конечно, скоро миновал, но любознательное участие к предмету не остыло. Нам известно не мало примеров, что люди военные и даже не военные, с книгою гр. Милютина в руках ездили и ходили по северной Италии и Швейцарии, знакомясь с подвигами Суворова на местах его действий.
И так, Война 1799 года была первым шагом к ознакомлению русского общества с Суворовым действительным, не похожим ни на легендарного героя, каким он представлялся по произведениям русской литературы, ни на варвара-воителя пошло-типического шаблона, окончательно, выразившагося в X томе Истории французской революции Тьера. За первым шагом не замедлил последовать и второй, когда горизонт русской мысли, после долгой её спячки, раздвинулся. Этим вторым шагом были статьи г. Драгомирова, которые стали появляться с начала 60-х годов в периодических военных изданиях и продолжают изредка показываться поныне.
Г. Драгомиров затрагивает разные предметы, но все они, как coeterum censeo, сводятся к излюбленной им теме воспитания и образования войск. В статьях г. Драгомирова часто упомипалось имя Суворова и мысли этого мастера-учителя все больше употреблялись в виде тарана для сокрушения рутины, инерции и недомыслия. Оппонентов нашлось не мало; загорелась горячая полемика, принимавшая по временам страстный характер, отчего дело как будто не только не выяснялось, а еще запутывалось. Но это так только казалось; в действительности же г. Драгомиров шаг за шагом завоевывал умственную территорию и с каждым годом увеличивал число своих вольных и невольных, убежденных и убеждавшихся единомышленников. Оно и естественно. Г. Драгомиров не есть военный историк Суворова, а только его комментатор; Суворов служит ему не целью, а средством для проведения тех или других принципов,–авторитетом, подкрепляющим суждения и выводы автора. Комментарии г. Драгомирова, замечательные по своей безыскусственности, здравому смыслу и исторической верности, были большею частью очень убедительны, но полемический задор и партийная рознь препятствовали этой убедительности действовать на убеждение. Как бы то ни было, по пропаганда г. Драгомирова, продолжаясь из года в год, хотя не привела к результату решительному, законченному, но, все-таки, сделала большое дело. В общественное сознание военного сословия пущена живая, здоровая струя, благодаря которой военные идеи Суворова упали не на бесплодную почву; немалое их количество, особенно в виде учебных принципов, или прямо приняты, или как бы сами собою пробрались в наши уставы и инструкции. Объем сделанного еще не очень велик, но влияние Суворова па приемы воспитания и обучения войск становятся все заметнее. Мы уже много ушли вперед от Николаевского времени. Не так давно завязалась в австрийской военной литературе полемика на тему: “воспитание или дрессировка?”; появление теперь подобной темы у нас было бы уже анахронизмом.
И так, вот в каком смысле и направлении победное искусство Суворова может быть перенесено на наше время и им утилизировано. Его “теория невозможного” неприменима, пока не явится вождь равносильного с ним военного дарования и духовной конструкции. Проявления его военного искусства в виде необычных, оригинальных способов и приемов действий–тоже возможны только для второго Суворова. Но засим остается из его военного искусства еще многое, что совершенно приложимо к нашей доброкачественной армии, а потому, при условии разработки предмета и умелости руководителей, дало бы прекрасные результаты. Наконец, его система воспитания и обучения войск годна большею частью своего объема. Если бы всем этим воспользоваться, двигаясь более решительно по пути, на который, можно сказать, мы вступили уже в 70-х годах, то военный дух Суворова, т.-е. самое дорогое из его достоинств, сделался бы присущ нашим войскам не по преданию только, а, так сказать, и непосредственным наитием. Учимся мы у чужих, отчего же не поучиться у своего, который так много и так хорошо послужил отечеству? Ведь, история имеет значение более глубокое, чем личный опыт; выводы отошедшего в вечность времени не так переменчивы и более устойчивы, чем явления современности, которая живет и движется под давлением ежеминутно сменяющихся впечатлений, а потому расположена давать им слишком высокую оценку.