Д.И. Иловайский. 1894 год.
Разногласие источников. – Известие Буссова. – Обзор разных мнений в русской литературе. – Вопрос о тождестве Самозванца с Григорием Отрепьевым. – Костомаров и Бицин. – О. Пирлинг. – Последующие мнения. – Сущность моих выводов. – Несостоятельность предположения о подготовке Самозванца боярами. – Мои доводы против тождества с Гр. Отрепьевым, в пользу происхождения Лжедимитрия из Западной Руси и его раннего ополячения. – Маржерет против его подготовки иезуитами. – Свидетельства, подтверждающие польскую самозванческую интригу. – Извет Варлаама и неподлинность названого Димитрия
Личность первого Лжедимитрия и происхождение его самозванства издавна возбуждали пытливость исторических писателей и породили значительную литературу; мнения и догадки о нем высказывались очень разнообразные.
Некоторые иностранные источники называют самозванца истинным царевичем; именно: Маржерет, Паэрле, Бареццо-Барецци, Гревенбрух, Геркман, Фома Смит и первые две записки из трех, изданных гр. Растопчиным в 1862 г. Склоняются к тому же мнению вообще писатели иезуиты; например, Поссевин (его письмо к великому герцогу Тосканскому у Чиампи в Esame critico) и Велевицкий (пользовавшийся дневником патера Савицкого), а в наше время даже такой основательный исследователь, как о. Пирлинг.
В особенности это мнение поддерживали польские историки и компиляторы, например, так называемый “Дневник Марины” (Устрялова “Сказ. Современ.” IV), Маскевич (ibid. V), Товянский (Когновицкого Zycia Sapiebow II. 63 – 70) и Немцевич (Dzieje panowania Zygmunta III). Но рассказы о спасении маленького царевича от смерти в Угличе так противоречат всем известным фактам и отзываются таким баснословием, что не заслуживают даже серьезного опровержения. Затем все русские источники, т.е. летописи, хронографы, сказания, грамоты, выдают самозванца за Гришку Отрепьева, беглого московского монаха, называя его иногда просто “Разстригою”.
Особенно наглядно и как бы фактически подтверждалось это мнение челобитной царю Василию Шуйскому или так называемым “изветом” чернеца Варлаама Яцкого, в котором довольно подробно рассказываются похождения Лжедимитрия со времени его бегства из Москвы и начало его самозванства. Это мнение о тождестве Гришки Отрепьева и Самозванца так настойчиво проводилось в Москве того времени, что оно было усвоено и некоторыми иностранцами-современниками в их записках, каковы, например, Масса, Петрей, Шаум, Делявиль и даже Жолкевский. Оно проникло в русскую историюграфию и долго в ней господствовало, как у гражданских историков, Миллера, Щербатова, Карамзина, Арцыбашева, Бутурлина, Соловьева, гр. Толстого (“Католицизм в России”), так и у церковных, отчасти у Платона, вполне у Филарета и Макария. Из них только Миллер колебался и, если верить свидетельству англичанина Кокса, в частных разговорах склонялся к тому, что Самозванец был истинным царевичем. (“Рус. Стар.” 1877. № 2, стр.321.)
Только немногие иностранные источники указывают на иноземное происхождение Лжедимитрия. Буссов сообщает следующее: многие знатные польские вельможи открыли ему, что Самозванец был побочный сын Стефана Батория; а Ян Сапега однажды за столом, хвастая польской храбростью, прямо сказал, что поляки посадили на Московский стол Самозванца (Ret rossic. script, ext. I. 19 и 63. И хроника Бера у Устрялова в “Сказ, соврем.” I. 52 и 104. Тут Сапега назвал Самозванца “бродягою”). По словам Видекинда, некоторые думали, что Лжедимитрий родом валах, а другие приписывали ему итальянское происхождение (Hist. Belli Sveco-Moscovitici. 21). Маржерет также упоминает, что некоторые считали его или поляком, или трансильванцем (у Устрялова 103 стр.). Итальянец Чилли, лично видевший Лжедимитрия, к сожалению, ничего не говорит о его происхождении, а просто считает его самозванцем (Hist, di Moscovia). Епископ Пясецкий также считает его самозванцем.
В русской исторической литературе критическое отношение к личности Лжедимитрия и к распространенному рассказу о происхождении его самозванства началось, собственно, с митрополита Платона, который в своей “Краткой Российской церковной истории” высказывает мнение, что Самозванец был неизвестно кто, может быть, и Отрепьев, но, во всяком случае, лицо, заранее подготовленное к своей роли в Польше иезуитами, вообще врагами России. (Краткая Церков. Рос. Ист. Т. II, гл. LXI – LXVIII.) Затем А.Ф. Малиновский отрицал тождество этих двух лиц и полагал, что Лжедимитрий с детства был подготовлен в Польше (“Биографич. сведен, о кн. Д.М. Пожарском”. М., 1817.12 – 15). Археограф Бередников первый высказал сомнение в достоверности “Извета” старца Варлаама, а вместе с тем и в тождестве Лжедимитрия с Гришкой Отрепьевым (“Ж. М. Н. Пр.” 1835. Ч. VII. 118 – 120). Несмотря на сии критические попытки, Соловьев, наоборот, вполне верил в это тождество и считал “Извет” непререкаемым источником.
Он полагал, что Самозванца приготовили московские бояре, желавшие свергнуть Годунова, а иезуиты им только воспользовались. Относительно подготовки боярами он повторяет предположение князя Щербатова (Рос. Ист. XIII. 205); но пошел еще далее в своих догадках и утверждал, что Самозванец приготовлен уже в детстве, и потому сам был уверен в том, что он истинный царевич Димитрий, следовательно, он не был сознательным обманщиком (Ист. Рос. VIII, Гл. 2). Это свое мнение наш историк пытался построить на весьма шатких основаниях, вроде того, что если бы Самозванец знал о своем обмане, то не действовал бы с такой уверенностью в своих правах.
Как будто можно назначить пределы хорошему актеру, во-первых; а во-вторых, вид уверенности он получил только по достижении успеха; первые же его шаги, по всем признакам, совсем не отличались уверенностью. В-третьих, ни с чем не сообразным является какое-то соглашение бояр с иезуитами и совсем непонятным его переходом от бояр к иезуитам с уверенностью в своем царственном происхождении. В-четвертых, наконец, история представляет нам немало примеров сознательных самозванцев с подобными же чертами. Ряд таких примеров см. у проф. Брикнера Beitrage zur Kultur-geschichte Russlands (Гл. 1. Zur Naturgeschichte der Praten-denten). Leipzig, 1887. Оказывается, однако, что самозванцами особенно изобилует русская история. (Автор, впрочем, упустил из виду группу самозванцев Молдовалахских.) После Смутного времени второй эпохой самозванства были у нас 60-е и 70-е годы XVIII столетия, т.е. эпоха Лжепетров III. Прибавлю от себя, что из этих Лжепетров к первому Лжедимитрию по характеру и успеху наиболее подходит Степан Малый, действовавший в Черногории.
Костомаров посвятил особое исследование вопросу: “Кто был первый Лжедимитрий?” (СПб., 1864). Один из главных выводов его заключается в том, что Лжедимитрий и Григорий Отрепьев были два разные лица. Это положение было доказано им только до известной степени; причем он предполагает в самозванце все-таки человека из Московской Руси. Затем он, подобно Соловьеву, полагает, что самозванца с детства подготовили московские бояре и что он сам “верил в свое царственное происхождение”. Но впоследствии в своем Смутном времени он отказался от последнего мнения и ближе подошел к истине, предполагая, что самозванец приготовлен в Западной Руси поляками; но не определяет, кем именно, и, по-видимому, считает его самого поляком. По поводу первого исследования Костомарова появилась брошюра студента (впоследствии профессора) В.С. Иконникова, почти под тем же заглавием: “Кто был первый самозванец?” (Из “Киев. Универе. Известий”. 1865 г.) Брошюра эта склоняется в пользу мнения, что Отрепьев и Лжедимитрий были два разные лица.
Одновременно с исследованием Костомарова вышло пространное рассуждение Вицина (псевдоним Н.М. Павлова), озаглавленный “Правда о Лжедимитрии”. (Газета “День”. 1864.) Рассуждение это исполнено многих остроумных соображений и догадок. А главный его вывод заключается в том, что бояре в Москве приготовили Гришку Отрепьева и отправили его в Польшу; но из Польши, к их удивлению, пришло под именем Димитрия другое лицо, приготовленное иезуитами с целью введения в России унии. Любопытна происшедшая отсюда полемика между Костомаровым и Бициным (перепечатана в “Рус. Арх.” 1886 г. № 8). Костомаров отказывается от некоторых своих положений; он отрицает, чтобы бояре приготовили самозванца в лице Гришки Отрепьева; отрицает и подготовку его иезуитами. Усердными противниками трех названных писателей и поборниками господствовавшего прежде мнения о тождестве первого Лжедимитрия с Отрепьевым выступили, во-первых, Добротворский (“Вестник Запад. Рос.” 1866 г. №№ 6 и 7), во-вторых, проф. Казанский (“Рус. Вестн.” 1877 г. №№ 8 – 10); но их защита старого мнения нисколько не убедительна.
Весьма видное место в истории данного вопроса заняло сочинение члена иезуитского ордена из русских уроженцев о. Павла Пирлинга “Rome et Demetrius d”apres les documents nouveaux”. Lyon. 1877. Второе издание: Paris. 1878. Автор как бы считает Лжедимитрия истинным царевичем; на этом положении, впрочем, он не особенно настаивает; главная же его задача состоит в том, чтобы опровергнуть мнение о подготовке названого Димитрия иезуитами. По нашему убеждению, в этом главном своем тезисе о. Пирлинг приблизительно прав. Хотя он до очевидности преуменьшает вообще участие иезуитов в деле самозванца; но довольно правдоподобно доказывает, что они взялись за это дело уже после Мнишков и Вишневецких, уже тогда, когда о нем стали громко говорить, когда участие в нем приняли нунций и король. Нельзя не сознаться, что, как и при начале унии в Западной России, наши исторические писатели доселе слишком склонны были преувеличивать роль иезуитов и слишком рано приписывать им в Польше и Литве то большое значение, которое они приобрели, собственно, позднее. Очевидно, в деле самозванца иезуиты явились не зачинщиками, а только участниками, и притом не главными. Уже некоторые современники самозванца считали его лицом, приготовленным иезуитами; но так говорили, собственно, протестантские писатели, как явные враги иезуитов. И уже Маржерет дельно возражал им в своих записках о России (стр. 108 – 109 рус. перевода).
Г. Левитский в своей монографии “Лжедимитрий I как пропагандист католичества в Москве”. (СПб., 1886 г.) также представляет некоторые дельные соображения против мнения о подготовке самозванца иезуитами и доказывает, что он принял католицизм неискренне. Он примыкает к догадке Щербатова и Соловьева, что самозванец был приготовлен боярами для свержения Годунова. К.Н. Бестужев-Рюмин в X главе своей “Русской истории”, приводя разные мнения, с обычной осторожностью своей не высказывается ни за какое из них, только в примечании говорит: “Указание на то, что Отрепьев и Лжедимитрий – два лица, едва ли не следует принять”; причем ссылается на свидетельство Маржерета (“Ж. М. И. ПР.” Г887 г. Июль). Г. Платонов в своей диссертации “Древнерусские сказания и повести о Смутном времени” (СПб., 1888 г.) останавливается слегка над “Изветом” старца Варлаама и вслед за Костомаровым скептически относится к этому источнику; но не старается дойти до корней возобладавшего в русских сказаниях отождествления Гришки Отрепьева с первым Лжедимитрием. В.С. Иконников в своей брошюре “Новые исследования по истории Смутного времени” (Киев, 1889 г., по поводу названных работ Левицкого и Платонова) приводит много фактических и биографических указаний; но также не высказывает окончательных выводов и приходит к следующему заключению: “Итак, очевидно, многие вопросы Смутной эпохи требуют новых исследований, дополнений и пересмотра”.
Теперь повторю вкратце сущность моего собственного мнения о происхождении самозванства и личности первого самозванца; а затем перейду к изложению самих оснований, на которых это мнение построено.
Я не считаю Лжедимитрия ни Гришкой Отрепьевым, ни лицом, заранее с детства подготовленным боярами или иезуитами, а считаю его лицом, выставленным некоторыми польско-русскими панами. Я полагаю, что он был родом из Западной Руси; что он принадлежал к классу мелкой служебной шляхты, наполнявшей дворы знатных панов и уже подвергшейся до некоторой степени ополячению. Польским языком Лжедимитрий владел едва ли не лучше, чем русским. Мысль назвать себя царевичем могла прийти ему под влиянием той страсти, которую внушила ему Марина Мнишек. По-видимому, он рано попал на службу к этой фамилии, и здесь-то зародилась в нем идея самозванства, поощряемая, а может быть, и навеянная самими Мнишками в их личных интересах. Вследствие известных обстоятельств смерти царевича Димитрия и непопулярности Бориса Годунова, самозванство висело, так сказать, в воздухе. Лев Сапега, уже по своей должности следивший и хорошо знавший, что делалось в Москве, а также находившийся в интимных сношениях с Мнишками, едва ли не дал главный толчок идее самозванства, интригуя против Москвы в видах политических. Он замешал в посольскую свиту и взял с собой в Москву будущего самозванца, конечно, хорошо зная его недюжинные способности и отважный, воинственный характер. А для такого отчаянного предприятия, как добывание московского трона, требовался, прежде всего, смелый искатель приключений и храбрый рубака, каким в действительности и явился первый самозванец. Но при объявлении его Сапега благоразумно оставался в стороне; а только доставлял лжесвидетелей, которые, как по нотам, разыгрывали комедию с приметами. Близкое участие свое в деле Сапега обнаружил еще тем, что выхлопотал у короля награждений поместьем московским выходцам пяти братьям Хрипуновым, признавшим названого Димитрия (А.З. Ро., IV, № 160. Грамота от 27 марта 1604 г.). Роль первых его глашатаев предоставлена братьям Вишневецким, обработанным с помощью жены одного из них Урсулы Мнишковны, очевидно усердствовавшей ради старшей сестры своей Марины. Кроме этих родственных связей, Вишневецких, по-видимому, возбуждало еще чувство мести к Б. Годунову; ибо вскоре после заключенного Сапегой перемирия с Москвой возникли пограничные распри и кровавые столкновения; причем московские воеводы ближних мест напали на неправильно захваченное Вишневецкими местечко Прилуку (на берегу Удая), сожгли его и разорили (Акты 3. Р. IV, 306). Когда замысел достаточно созрел, то усилиями трех названных фамилий привлечены были к участию о деле нунций Рангони, король, иезуиты и несколько других знатных лиц.
Что касается до русских бояр, то вопрос о сознательной и самостоятельной подготовке ими самозванца не имеет почти никакой исторической вероятности, хотя Борис потом и ворчал на них, говоря, что это их дело, и хотя подобное мнение повторялось иногда современниками-иноземцами (например, письмо неизвестного к герцогу Тоскан. в “Рус. Ист. Библ.”, VIII, № 8, где, впрочем, говорится о сохранении боярами истинного царевича). В таком деле трудно было им сговориться и действовать единодушно, при известном соперничестве знатных фамилий; а в числе их были и такие, которые могли претендовать на престол, именно Шуйские, Мстиславские, Голицыны и Романовы. Притом подобный обширный заговор не мог бы укрыться от бдительных шпионов Годунова. Существуют, впрочем, намеки на то, что некоторые фамилии как будто или знали, или догадывались о самозванстве, готовившемся в Полыне-Литве. Это фамилия Романовых и родственные с ней семьи Черкасских, Репниных и Сицких. Опала их и ссылка последовала как раз во время пребывания Сапегина посольства в Москве, и нужно предположить, что от шпионов Г одунова не укрылись какие-либо тайные сношения посольства с сей фамилией. А известна тактика Бориса: обвинять не прямо в том, в чем он подозревал, но изыскивать другой повод, которым в данном случае послужил мнимый замысел отравления. В январе 1605 года – когда в областях рассылались патриаршие грамоты о молебствии по случаю вторжения Лжедимитрия и его проклятии – старец Филарет (Федор Никитич Романов) вдруг изменил свое поведение в Сийском монастыре, стал кричать на монахов и грозить им. (Акт. Ист. II. № 54.) Эту перемену мы вправе объяснять появлением ожидаемого самозванца, которого грамоты называли растригою Гришкой Отрепьевым, незадолго “жившим у Романовых во дворе” (Ак. Эксп. II. № 28). Наконец, особое внимание Лжедимитрия к семье Романовых могло иметь своим основанием не одно только притязание на отдаленное родство.
Григорий Отрепьев, служивший прежде у Черкасских и Романовых, а потом в Чудове монастыре, обративший на себя внимание невоздержными речами и намеками на спасение царевича Димитрия, является каким-то посредствующим звеном в этой темной истории. Есть указания на то, что о приготовлявшемся у поляков-литвы самозванце догадывались и сочувствовали ему думные дьяки Василий Щелкалов и Афанасий Власьев, которым уже по своей должности пришлось входить в непосредственные сношения с Сапегой и его посольством. Афанасий Иванович Власьев, кроме того, в следующем, 1601 году был отправлен к Сигизмунду III вместе с великими послами М.Г. Салтыковым и В.Т. Плещеевым (Др. Рос. Вивл. IV); следовательно, опять имел случай непосредственного сношения с Сапегой. Впоследствии, после гибели Самозванца, московские бояре указывали полякам на какие-то тайные ссылки Власьева с панами-радою (Акты 3. Р. IV. 288 – 289). Дьяк Щелкалов после опалы Романовых тоже был удален от дел, а при Лжедимитрии является окольничим (“Рос. Вивл.”, XX, 78); а дьяк Власьев, сумевший сохранить расположение к себе Годунова, по воцарении Лжедимитрия сделался одним из самых доверенных лиц. На покровительство братьев Щелкаловых во время его детства указывал будто бы сам Лжедимитрий (Щербатов, XIII, 211. Исследование Костомарова, 41). Сомнителен также главный начальник помянутого сейчас посольства Михаил Глебович Салтыков, который потом явился одним из воевод, явно мирволивших Самозванцу.
Возвращаясь ко мнению о тождестве Гришки Отрепьева и Лжедимитрия, можем только удивляться, что это мнение могло так долго господствовать в русской историографии, вопреки всем началам здравой критики. Уже самый возраст Отрепьева тому противоречит: он был слишком стар для роли царевича. В 1602 году, к которому относится его бегство в Литву, ему было никак не менее 30-ти лет, следовательно, он был по крайней мере лет на десять старше истинного царевича. Все писавшие о Лжедимитрии (в том числе и противники тождества, как Костомаров и Вицин) обыкновенно упускали из виду одно немаловажное обстоятельство: Григорий, пребывая в Чудове монастыре, имел уже дьяконский чин; а по уставам Русской церкви он не мог быть посвящен в дьяконы ранее 25 лет. Далее, мы имеем прямые свидетельства источников о Григории Отрепьев или так назыв. “Разстриге”, как личности отдельной от Лжедимитрия. Маржерет говорит, что Разстрига действительно убежал в Литву с каким-то другим монахом; что ему, как это дознано, было от 35 до 38 лет; что он был негодяй и горький пьяница; что Димитрий, воцарившись, сослал его в Ярославль, а Василий Шуйский потом его окончательно куда-то спровадил (103 – 106 рус. перевода). Независимо от Маржерета, хроника Буссова-Бера также говорит об Отрепьеве как об отдельном лице; по ее словам, этот беглый из Москвы монах в Белоруссии нашел какого-то благодарного юношу и руководил первыми шагами сего самозванства, а потом отправился к казакам поднимать их во имя названого Димитрия; что и выполнил с успехом (стр. 19 подлинника и 31 – 33 рус. перевода у Устрялова). Третье свидетельство, независимое от двух названных, встречается в письмах иезуитских патеров Чижевского и Лавицкого, сопровождавших войско Самозванца, к пат. Страверию из Путивля, от 8 марта 1605 года: “Приведен Гришка Отрепьев, известный чернокнижник (celebris magus), которого Годунов выдавал за принца, пришедшего с ляхами; москвитянам ясно открылось, что он и Димитрий Иванович суть два разные человека”. (Пирлинг, 204.) Московское правительство, отождествляя самозванца с Гришкой Отрепьевым, как известно, в своих грамотах говорило, что, живя в Чудове монастыре, он был уличен в чернокнижестве и бежал, избегая наказания. (Дополн. к Ак. Ист., I, 255.) Данное сообщение иезуитов подтверждается и русским свидетельством. По иному сказанию о самозванцах, в Москве некоторые говорили, что “идет Димитрий, а не рострига, да и ростригу же прямо с собою в Москву везет, и оказует его, чтобы не сумнялись люди”. (Времен., XVI, 22.) Карамзин, а за ним и Соловьев пытались устранить подобные свидетельства толкованием Морозовской летописи и “Повести о Борисе и Разстриге”, что Лжедимитрий для отвода глаз передал свое имя Григория Отрепьева другому монаху, по словам первой, чернецу Пимену, а по другой, монаху Крыпецкого монастыря Леониду, который ушел в Литву вместе с ним, Варлаамом и Мисаилом Повадиным. Костомаров в своем исследовании указал на несообразность и противоречия, заключающиеся в этом известии (стр. 33).
В VIII томе “Записок Петербургского Археологического Общества” “обнародована была, открытая г. Добротворским в библиотеке Загоровского волынского (бывшего униатского) монастыря, надпись на сочинении Василия Великого о постничестве, Острожской печати 1594 года; надпись от имени инока Григория говорит, что книга эта подарена была ему, Григорию, да Мисаилу и Варлааму князем Константином – Василием Острожским. Причем под словом “Григорию” приписано; “царевичу московскому”. Г. Добротворский на сей приписке построил свою ревностную защиту тождества Отрепьева с Лжедимитрием. Он сопоставляет эту надпись с “изветом” старца Варлаама и находит в них взаимное подтверждение. Но дело в том, что приписка (“царевичу московскому”), судя по перу и чернилам, сделана позднее самой надписи, хотя, по уверению г. Добротворского, тою же рукою; но и это уверение очень сомнительное. Приписка свидетельствует только о том, что сделавший ее, как и многие другие, на основании уверений Московского правительства отождествлял Отрепьева с Лжедимитрием, и ничего более. А самая надпись подтверждает “извет” Варлаама в том смысле, что он и Мисаил Повадин действительно вместе с Григорием Отрепьевым скитались в Западной России, и некоторое время пребывали в Остроге, и опять ничего более. Едва ли и сами князья Острожские на первое время не были введены в заблуждение московскими грамотами; по крайней мере, Януш Константинович полагал, что незадолго гостивший у его отца Отрепьев и есть Лжедимитрий (Немцевич. II, 197. Примечание). Возможно, что Отрепьев, чтобы заметать следы, иногда самого себя выдавал за царевича. Вероятно, и сам Лжедимитрий, после своего пребывания в Москве в свите Сапегина посольства, скитался некоторое время по монастырям Восточной и Западной России в товариществе того же Отрепьева и Варлаама. Отсюда произошла такая путаница в известиях о нем и Отрепьеве; сами современники, не посвященные в тайну интриги, не могли разобраться в этой путанице. Что Лжедимитрий побывал в Москве, замешанный в Сапегину свиту, о том говорит иноземец Масса; о том и сам он упоминал в одном из своих манифестов по вступлении в пределы Московского государства (по известию Буссова). По окончании же посольства он, по всем признакам, некоторое время бродил по монастырям под чьим-то руководством. Это должно было входить в общий план интриги: кроме такого удобного, не возбуждающего подозрения, способа ознакомиться с Московской землей, он потом, повторяя басню о своем спасении, недаром указывал на то, что от Борисовых клевретов укрывался именно под монашеской рясой в разных монастырях.
Приведем и другие доказательства тому, что самозванец не только не был Григорий Отрепьев; но что он был родом из польско-литовской, а не Московской Руси. Маржерет, пытаясь защитить подлинность названого Димитрия и опровергнуть противные мнения, делает важное для нас сообщение: “Многие иноземцы, говорит он, именуя Димитрия поляком или трансильванцем, который решился на обман или сам собой или по замыслу других людей, в доказательство своего мнения приводят то, что он говорил по-русски неправильно, осмеивал русские обычаи, наблюдал русскую веру только для виду; одним словом, говорят они, все приемы и поступки обличали в нем поляка” (106 рус. перевода). Отсюда мы видим, что сами современники, лично знавшие Лжедимитрия, немало ломали себе голову над вопросом о его таинственном происхождении; причем явно склонялись к тому главному предположению, что он был не из Московской Руси. А затем выставленные против них Маржеретом опровержения являются крайне слабыми; например, будто бы невероятно, чтобы воевода Сендомирский не разведал прежде, кто будет его зятем, а король дозволил бы помогать обманщику; в противном случае последний отправил бы с ним в Россию многочисленное войско и снабдил бы его денежной казной. Но Маржерет как будто не знал, что польский король не был самодержавным государем и зависел от сейма. А что Сигизмунд III ведал истину, о том он сам свидетельствует, например, в инструкции своему секретарю Самуилу Грушецкому, отправленному послом к испанскому королю в 1612 г. “Тот, который подложным именем Димитрия с помощью польских войск вторгнулся в государство, был убит чрез несколько месяцев самими москвитянами, наскучившими таким обманом” (Чт. О. И. и Др. 1847. № 4). Сигизмунд мог бы оправдываться в своем участии тем, что прежде он сам верил в подлинность Димитрия; но он даже не счел нужным делать такую оговорку. А что касается до Юрия Мнишка, то для нас теперь ссылка на добросовестность одного из главных заводчиков дела является только наивной. Из приведенных выше указаний для нас особенно важно то, что Лжедимитрий “не чисто” или “не правильно” выражался по-русски (т.е. по-московски). Маржерет (как иностранец, едва ли компетентный в сем вопросе) утверждает, будто бы он говорил очень правильно, “только для прикрасы примешивал иногда польские поговорки”. “Неточное же произношение некоторых слов нимало не доказывает, чтобы сей государь был иноземец, если вспомним, сколь долго с юных лет он не видал отечества”. Ясно, что Гришку Отрепьева никак нельзя было бы оправдать таким доводом в неправильном произношении русских слов; ибо он ушел в Литву не ранее 1602 года, когда ему было не менее 30 лет от роду. Следовательно, это не был Отрепьев; но и вообще не был москвич. Характеристика его речи именно указывает на западно-русского ополячившегося шляхтича. Уже в качестве западнорусса он должен был отличаться некоторым акцентом от москвичей; а его польские поговорки указывают на большую привычку к польскому языку, которым он владел вполне. Любопытно, что свое письмо к папе Клименту VIII он сочинил сам по-польски; а русские его письма хотя “были без ошибок”, как выражается Маржерет, но тут же сознается, что они были писаны “со слов Димитрия”, а че им самим. Очевидно, перед нами полурусский, полуполяк.
Далее, относительно русских церковных обрядов и обычаев мы имеем указание, что Лжедимитрий, хотя по наружности старался их соблюдать, но иногда невольно выдавалось неполное, не вошедшее в привычку, с ними знакомство. Так любопытно следующее свидетельство Массы. Когда самозванец торжественно вступал в Москву, духовенство, встречавшее его с крестами и хоругвями, поднесло ему икону Богородицы (вероятно, Владимирской), чтобы он приложился. Самозванец “сошел с коня; приложился к иконе, но не так, как бы следовало по обычаю; некоторые монахи, видевшие это, усумнились в том, что он действительно родом из Москвы, а также и в том, что он истинный царь” (159 стр. рус. перевода) . Если подобные факты обнаруживали вообще его не московское происхождение, то они окончательно делают невозможным его тождество с Отрепьевым, бывшим московским монахом и дьяконом. Самозванец мог в общих чертах исполнять русские православные обычаи; но, несмотря на предварительное посещение Москвы и скитание по монастырям, ему трудно было в сравнительно короткое время усвоить себе все те подробности, которыми Восточная Русь отличалась от Западной, а в языке и манерах не обнаружить своего ополячения.
Маржерету уже известно было мнение тех протестантов, которые считали Лжедимитрия воспитанником и орудием иезуитов. Он совершенно основательно рассуждает о несообразностях отсюда вытекающих. Между прочим, говорит следующее: “если бы он воспитывался у иезуитов, то без сомнения должен был знать латинский язык; но я уверяю, что Димитрий не умел на оном говорить и еще менее читать или писать, как я докажу подписью имени его весьма не твердою. Кроме того, он оказал бы тогда иезуитам гораздо более милости: в России явилось бы их не трое – и то с польскими войсками, не имевшими других патеров” (109 стр.). Сообщение Маржерета относительно подписи вполне подтверждается сохранившимися актами: в одном месте самозванец подписался Demiustri вместо Demetrius, а в другом in Perator вместо imperator (Устрялова, 97 примеч. к переводу Маржерета и кн. Оболенского “La legende de la vie” и пр. Приложения № 4). По воцарении своем Лжедимитрий действительно менее всего заботился об исполнении обещаний, относившихся к введению церковной унии; папа и иезуиты имели полное основание жаловаться на его забывчивость. Если бы иезуиты его воспитали и подготовили, то, наверно, он не явился бы таким индиферентом в деле религии. Папу и иезуитов он обманул, сделав их орудием для достижения своей личной цели, как обманул и короля Сигизмунда, с которым, вместо благодарности, затеял потом разные пререкания. Самозванец не обманул только Мнишков, отца с дочерью, и остался им верен до конца; чем и засвидетельствовал свои тесные, таинственные связи с этой семьей. Ясно, что здесь находились корни его самозванства, что отец и дочь хорошо знали тайну его происхождения; они одни или из числа немногих – могли его выдать; но в их интересах было хранить эту тайну. Что руководящим чувством Марины было честолюбивое желание сделаться московской царицей, она наглядно доказала это своим дальнейшим поведением, признав своим мужем и другого бродягу, т.е. второго Лжедимитрия.
Наконец, свое не московское, а западнорусское происхождение первый Лжедимитрий ясно обнаружил всем своим характером, поведением и привычками. На престоле он был все тот же тщеславный, легкомысленный рубака, любитель женщин, пиров и танцев, как истый шляхтич; выросший при дворе польских и ополяченных русских панов того времени. Некоторые из этих польско-русских панов (вышеуказанные), по нашему крайнему разумению, и были настоящими виновниками самозванческой смуты. Хотя они тщательно скрывали истину; но иногда, в пьяном виде, проговаривались, что самозванец их дело; как о том свидетельствует хроника Буссова. Особенно заслуживает внимания его ссылка на Яна Сапегу; трудно предположить, чтобы сему последнему осталось неизвестным тайное, но вместе руководящее участие в сем деле главы его фамилии канцлера Льва Сапеги. Приведем также свидетельство итальянца Нери Джеральди в его письме из Нюренберга к великому герцогу Тосканскому, от 26 сентября 1605 года, т.е. во время царствования Лжедимитрия. Со слов встреченных им польских купцов, он говорит, что Мнишек истратил почти все свое состояние на поддержку “сего князя”; что последний в юности находился в услужении у Мнишка и “свободно владел языками польским, латинским и природным русским”. По-видимому, Джеральди был ранее в Польше и видел самозванца или человека, на него похожего. “Мне сперва казалось, – продолжает он, – что я знавал его лично, но убедился в ошибке своей, принимая вместо него сына смоленского воеводы, который бежал к московскому князю Иоанну Васильевичу, отцу нынешнего царя”. (Сборник Чимпи в Архиве Калачова.) Любопытно, хотя и темно, это вскользь брошенное замечание о сходстве самозванца с известным автору письма лицом. Что касается до обладания тремя языками, то латинский, по всем данным, самозванец знал очень мало. Кроме свидетельства Маржерета, напомним известие иезуита Савицкого о том, что самозванец сочинил послание к папе Клименту VIII по-польски, а иезуитам перевел его по-латыни.
К названным сейчас свидетельствам весьма нелишним дополнением служат слова, сказанные в польском сенате на сейме 1611 года, по поводу вопросов, касавшихся Смутного времени – слова, взятые Костомаровым из одной рукописи библиотеки Красинских и поставленные им в виде эпиграфа к своему Смутному времени. Приведем их в русском переводе: “Источник этого дела, из которого потекли последующие ручьи, по правде заключается в тайных умышлениях, старательно скрываемых, и не следует делать известным того, что может на будущее время предостеречь неприятеля”. Только немногие, более благородные характеры, вроде знаменитого Яна Замойского, не хотели участвовать в этой чудовищной польской интриге против Московского государства. Наконец его родственник, другой знаменитый гетман, Жолкевский в своих “Записках о Московской войне”, прямо заводчиком зла называет Юрия Мнишка: он, из честолюбия и корыстных видов, упорно поддерживал Лжедимитрия, самозванство которого ему было очень хорошо известно, и, при помощи своего родственника кардинала-епископа Мацеевского, вовлек в это дело короля.
Самая физиономия первого Самозванца, судя по наиболее достоверным портретам, выдает его невеликорусское происхождение.
Покончив с доказательствами западнорусского происхождения Самозванца и польско-литовской интриги, его породившей, скажу еще несколько слов об “Извете” Варлаама и о ложности названого Димитрия.
Выше мы не раз указывали на исследование г. Платонова “Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века как исторический источник”. Для всякого труда, посвященного данной эпохе, это исследование является несомненно ценным и весьма полезным пособием там, где нужно разбираться в массе русских сказаний и свидетельств, и определять степень их беспристрастия, взгляды на личности и события или их взаимное отношение друг к другу. Но нельзя того же сказать о выводах собственно исторических. Тут критика автора подчас является слабой и несамостоятельной; что, впрочем, и естественно было найти в исследовании молодого, еще не вполне установившегося ученого.
Впрочем, эта сторона скорее может быть отнесена к недостаткам той исторической школы, из которой вышел автор и которая слишком тяготеет к узкому, механическому способу исследования в ущерб широкой историко-критической основе. Мы уже имели случаи указывать, например, слишком недостаточно обоснованный вывод о невинности Бориса Годунова в смерти царевича Димитрия и подчинение автора в этом случае сомнительным авторитетам. Теперь позволим себе сделать г. Платонову легкий упрек в том, что он недостаточно оценил историческое значение такого источника, как пресловутый “Извет” старца Варлаама. Несмотря на свой небольшой объем, этот источник занимает очень важное место в ряду сказаний о Смутном времени: и для старых летописцев, и для новых историков он послужил главным основанием при отождествлении первого Самозванца с Григорием Отрепьевым и потому заслуживал отдельной, тщательно обработанной главы, а не одного только примечания, хотя бы и распространенного на две страницы (10 – 11). Ради выяснения этого памятника можно было пожертвовать разными подробностями, относящимися к некоторым другим произведениям, хотя многословным и объемистым, но малосодержательным и очень незначительным по своему итогу.
Вслед за Костомаровым, г. Платонов скептически относится к “Извету”; он указывает некоторые его невероятности, почти голословно считает его сочиненным летом 1606 года, и называет искусственной композицией. Вот и все. Тут, вместо ссылки на две грамоты Самозванца, помещены в Актах Эксп. II. №№ 26 и 34, гораздо важнее было сопоставить этот Извет с двумя другими грамотами, помещенными в тех же Актах Экспедиции, под №№ 28 и 29. В этих последних уже рассказывается о бегстве Отрепьева из Москвы в Литву с иноками Варлаамом Яцким и Мисаилом Повадиным и о первых их похождениях за рубежом: почти так же, как это рассказано в Извете самого Варлаама. А между тем сии две грамоты (патриарха Иова и новогор. митр. Исидора) написаны были в январе 1605 г., когда, соображая данные, Варлаам еще сидел в Самборской тюрьме. Далее, в Извете есть важная подробность, которой нет в названных сейчас двух грамотах: о путешествии Варлаама к королю и панам радным для изобличения Самозванца и о казни в Самборе Варлаамова товарища сына боярского Якова Пыхачова. Об указанном изобличении нет никаких других свидетельств, и этот факт сомнительный; но казнь в то время одного московского агента в Самборе есть исторический факт (см. выше примеч. 3). Таким образом, Извет представляет несомненную фактическую основу, но с примесью какой-то путаницы и искренности.
Обращу внимание, между прочим, на следующее обстоятельство. В Извете рассказывается: когда Отрепьев собирался из киевского Печерского монастыря ехать в Острог к князю Василию-Константину, Варлаам просил позволения остаться; но игумен Елисей ответил: “четыре вас пришло, четверо и подите”. Откуда же четверо? Из Москвы пришли трое: Отрепьев, Варлаам и Мисаил. Четвертым мог быть их “вож” Ивашка Семенов, “отставленный старец” Спасского монастыря в Новгороде-Северском; он взялся проводить их за литовский рубеж. Но по грамотам патриарха Иова и митрополита Исидора за рубеж до села Слободки проводил их чернец Пимен, который от этого села воротился назад. Тут разногласие, и личность четвертого лица остается не совсем ясной. Не был ли это тот довольно загадочный монах Леонид, о котором упоминает Повесть о Борисе и Разстриге или “Како восхити ц. престол” и пр. под именем которого мог скрываться Самозванец? Означенная повесть говорит, что с Отрепьевым ушли в Литву не два, а три монаха. (Р.Ист. Биб. XIII. 155.) Вообще заодно с ним, по-видимому, орудует целая группа монахов по ту и по другую сторону московско-литовского рубежа. Во всяком случае, московское официальное отождествление Самозванца с Григорием Отрепьевым началось уже при Годунове вслед за объявлением названого Димитрия в Литве и Польше. И можно думать, что Московское правительство сначала действительно так думало, т.е. введено было в заблуждение запутанными обстоятельствами и сбивчивыми донесениями. А потом оно уже более или менее сознательно не хотело отступиться от своего мнения, которое считало выгодным для себя; так как понятие о растриге, связанное с названым Димитрием, могло возбуждать в народе сильную к нему антипатию. Шуйский и его товарищи-бояре, приближенные к Лжедимитрию, конечно, могли отлично убедиться в том, что он не бывший чудовский монах, книжник, сочинитель канонов и наклонный к пьянству Григорий Отрепьев. Но не в их видах было бы разуверять в том народ; а посему после гибели Самозванца они продолжали утверждать мнимое тождество и распространять сказания вроде “Извета” старца Варлаама, на первый взгляд имевший псе признаки простодушия и достоверности.
Выше хотя мною было сказано, что мнение о подлинности названого Димитрия не заслуживает серьезного опровержения, однако ввиду известной мне по слухам новой попытки подтвердить то же мнение, считаю нелишним вкратце привести против него некоторые аргументы. При сем ограничусь только тремя главными группами.
1. Все рассказы о спасении маленького царевича отличаются бросающейся в глаза сбивчивостью и невероятностью. Они вертятся на подмене его другим мальчиком, и так как дневная подмена мало возможна, то сочинена подмена ночная и убийство происходит ночью. В этом отношении особенно любопытна целая романтическая повесть, приведенная Когновицким во II томе Zycia Sapiehow из так наз. рукописи жмудина Товянского. Тут доктор немец кладет на постель вместе с Димитрием другого мальчика, похожего на него, по имени Семенка, с которым царевич поменялся рубашкой, и, когда тот заснул, спрятался за камин. Ночью пришли убийцы и зарезали Семенка. Сама мать не узнала его запачканного кровью и оплакивала как своего сына. Спасенного, таким образом, Димитрия доктор проводил на украйну в замок старого князя Мстиславского. По смерти его Димитрий отправился в Москву и поступил в монастырь; оттуда ушел на Волынь в Гощу, а потом к Вишневецкому, где и объявился. Но все подобные рассказы противоречат тому непререкаемому факту, что Димитрий был убит днем и что, не говоря уже о матери и окружавших его, угличане и присланные из Москвы следователи близко смотрели на его тело. Какой-либо подмен и ошибка просто были невозможны. Сами современники с иронией отзывались о рассказах Самозванца, говоря, что он указывает некоторых знатных людей, содействовавших его спасению, но таких, которых уже не было в живых (Масса. 102). Прибавлю, что если он указывал, между прочим, на братьев Щелкаловых, то старший из них Андрей был уже умершим, а младший Василий хотя еще жил, но, очевидно, или не был чужд польской интриги, или поддержал ложь, когда это было для него уже безопасно. Известно также, что рассказы самого Димитрия до конца оставались общими и туманными местами; тогда как по его воцарении ничто не мешало ему прямо и точно обозначить лица и места его охранявшие и дать хотя какие-либо ясные и достоверные о себе подробности с 1591 по 1603 год. Известно, что о его ложности проговорился даже такой приближенный и преданный ему человек, как Басманов (Буссов-Бер, приводящий и другие свидетельства неподлинности. Стр. 102 – 105 рус. перевода).
2. Самой главной уликой его самозванства служит поведение вдовой царицы Марии Нагой. Ее неподдельное отчаяние при виде убитого сына и собственноручная расправа с мамкой Волоховой засвидетельствованы Следственным делом. Переговоры с Самозванцем, принудившим ее признать его своим сыном, она потом засвидетельствовала сама. Намерению его выбросить тело царевича из углицкой могилы она решительно воспротивилась. А ее равнодушие к судьбе Лжедимитрия во время трагедии 17 мая 1606 года и уклончивый ответ, данный на вопрос, ее ли это сын – такие черты были бы невозможны, если бы она действительно считала его своим сыном – особенно если вспомним ее вполне материнское отчаяние во время Углицкой трагедии 15 мая 1591 года. Наконец и торжественное церковное покаяние ее в соучастии с обманщиком вполне соответствует этим чертам. Нельзя же во всех указанных случаях толковать ее поведение притворством, как сие делают защитники подлинности во что бы то ни стало.
3. Те свидетельства и факты, которые приведены мною против тождества Лжедимитрия и Григория Отрепьева, большей частью могут быть повторены и против подлинности Самозванца. А именно: не великорусские или не московские его тип и характер и явные черты западнорусского ополяченного человека. Из самих рассказов о мнимом спасении Димитрия вытекает, что в Литву он прибыл совсем не мальчиком, а уже таким взрослым молодым человеком, который не мог в короткое время потерять чистоту своей великорусской речи, свои московские привычки, весь свой туземный склад и выработать из себя образец шляхтича, отлично владевшего польским языком, отчаянного рубаки, наездника, танцора, женского угодника и религиозного индиферента, несомненно принявшего католичество.
Мнимую подлинность Самозванца обыкновенно пытаются доказывать помощию не исторических фактов и беспристрастных свидетельств, а разных или тенденциозных, или прямо невежественных известий. Таковы, например, пристрастные показания Маржерета, мистические басни Товянского и своекорыстные сообщения Фомы Смита. Последний, не знавший лично Лжедимитрия, делает вид, что верит в его подлинность; ибо англичане прежде всего старались задобрить Московского государя, кто бы он ни был, ради своих торговых выгод; а “Путешествие” Смита вышло в свет еще при жизни Самозванца, с явным расчетом на его благосклонность. Следовательно, подлинность названого Димитрия, по несомненным историческим свидетельствам и фактам, немыслима и невозможна. Поэтому новая попытка, о которой я слышал, может сообщить нам некоторые доселе неизданные и неприведенные в известность источники для Смутной эпохи, умножить подробности, расширить сведения о лицах и отношениях; но опровергнуть высказанное сейчас основное наше положение не может.
Иловайский Д.И. Смутное время Московского государства. Окончание истории России при первой династии. 1894.
Иловайский Дмитрий Иванович (1832 – 1920) русский историк и публицист.