А. В. Никитенко
Похвальное слово Петру Великому, императору и самодержцу Всероссийскому, Отцу Отечества
произнесенное в торжественном собрании имп. С.-Петербургского университета марта 25-го дня 1838 г. экстраординарным профессором доктором философии Александром Никитенко.
Санкт-Петербургский университет, празднуя свое физическое и нравственное возрождение, могучею державною волею для него созданное, с восторгом встречает, в эту прекрасную эпоху своего возраста, приветливый взор собрания столь знаменитого. Если вы, Мм. Гг. (Мм. Гг. – милостивые государи, довольно часто это сокращение встречается в старых текстах), смотрите на него с надеждами, то это одно уже в состоянии возвысить и омужествить дух наш: это значит, мы признаны достойными выполнять, вместе с вами, великие намерения государя и споспешествовать славе Отечества. С другой стороны, заботливое внимание ваше к сему высшему учебному заведению служит новым утешительным доказательством того, сколь любезно России драгоценное наследие Петра — ее просвещение.
В эти торжественные минуты тесного, видимого сближения общества с наукою и науки с обществом более, чем когда-либо удостоверяешься в благопоспешности ее начинаний; сильнее чувствуешь, что наука не может иметь других притязаний и другой славы, как утверждать наши законы, наш общественный порядок и упрочивать наше благо; что она есть только одна из естественных и необходимых сил нашей народной организации. Время сказать это, Мм. Гг., теперь, когда могущественная и глубокая мысль августейшей главы империи проникла в души всех, и именем русской чести, напечатлела в них святой завет: “да будет отныне в России все русское”. Одно из любопытнейших явлений в истории народов, без сомнения, есть ход нашей образованности.
Пред нами две эпохи; их разделяет целое столетие; в пространстве этого времени совершилось для России столько необычайных событий, что столетие кажется веками; две сии эпохи, по-видимому, даже противоположны в своем характере и значении, — а между тем они сливаются в один момент народной жизни; первая существует единственно для последней, как последняя есть только естественное, правильное раскрытие всего, что заключалось в предыдущей.
Одна эпоха, когда по могущественному слову: да будет, раздавшемуся над русскою землею, возникли на ней новые люди с новыми потребностями и назначением; другая, когда эти люди, по такому же мощному призывному голосу, бросаясь в объятия России, как бы после долгой разлуки, воскликнули в восторге своего обновленного существования: мы дети твои! Гений Петра, свыше помазанный на великое творчество, созидая новые судьбы народа, черпал для них стихии там, где они были, — в общих избытках человечества.
Мы продолжали черпать их, пока не укрепились их силою и не возросли для жизни высшей и вместе самобытной. Закон природы выполнен. Следовало угадать минуту, в которую России надлежало начать жить собою и в себе. Угадать эту минуту не было делом ума обыкновенного; немного раньше мы могли пойти назад; немного позже мы могли подвергнуться недугам, столько же тяжким, сколько и чуждым нашей природе. Но эта минута угадана; дело Петра довершено. России возвращается Россия.
Уже по твердой самодержавной воле великого Зодчего передвигаются колеса необъятной государственной машины, установляются новые пружины, творение Петра организуется, приводится к единству естественного национального начала. Как! все это зиждется в наши дни, пред нашими глазами, и мы даже не слышим шума этих чрезвычайных работ? Мы не испытываем никаких тревог, неразлучных с великими государственными изменениями?
Мы даже не замечаем ускоренных шагов нашего необычайного шествия? Посмотрите: святая, торжественная тишина приосеняет наши дни; лицо России цветет обычным здравием, и слава платит нам, как и прежде, свыше установленные дани, — а для будущности в недрах этой славы и покоя готовится столько величия… Но оратор не должен похищать прав у историка; не станем предупреждать потомство.
Объятые отовсюду воспоминаниями первого дня нашей нравственной жизни и вкушая плоды нашего возрождения, мы имеем уже пред собою неиссякаемый источник для великих размышлений и для слова в минуты, посвященные торжеству науки и народной славы. Беседующему с вами нет надобности прибегать к искусственному сближению предмета своей речи с настоящим случаем. Пред вами, Мм. Гг., дух Петра и его дело оправданное, довершаемое.
Его могучая воля живет в каждом акте нашей жизни и продолжает управлять событиями. Все вокруг нас и в нас самих исполнено святынею его мысли; все дар ее, — как и эти стены, среди коих совершается скромное, но общеполезное служение истине, как это место, с коего дерзаю призывать его бессмертное имя, как самое слово, коим беседуем с вами. Здесь, окруженные, проникнутые его невидимым присутствием, мы невольно исполняемся священного благоговения; сердце порабощено силой этого мощного гения, облеченного всем величием, всею будущностию России, — мы должны или безмолвствовать, или говорить только о нем!
Но, Мм. Гг., вы без сомнения желали бы, чтобы устам красноречивейшим предоставлено было выразить общие чувствования. Безмерное величие предмета может подавить и оратора, уже привыкшего к победным торжествам слова. Петр Великий есть одно из тех необычайных явлений нравственного мира, коих изучение составляет задачу для мудрых и кои только отважному взору гения допускают коснуться до глубокой тайны своих сил и начинаний. Но да позволено будет мне сложить пред вами часть моей ответственности: я не питаю дерзновенного желания начертать его исполинский образ или раскрыть пред вами славу дел, под бременем коих изнемогает история.
Мое слово будет только — простою, невольною ему данию благоговения. Все, что вы услышите, уже живет в вашей памяти и в вашем сердце. Великий человек оставил повсюду столь могущественные следы своего существования, что всякое излияние чувствований оратора, всякий взгляд его уже предупреждены, — ему остается повторять. Но так в простом напеве народной песни повторяются предания, драгоценные сердцу гражданина; тем не менее эти предания слушают с жадностию, как бы они были всегда новы, потому что любовь к Отечеству, им внимающая, подобно всякой любви, не сетует, когда много говорят о предмете ее обожания.
История назвала Петра величайшим из людей, коих имена когда-либо она принимала на свои страницы, она тем воздала только достойную честь себе и человечеству: просветитель народа должен стоять пред судом их выше завоевателя, выше всякого властителя и вождя умов. Какое величественное, утешительное зрелище пред нами! Вот муж, совершающий дело божественное, муж — зиждетель нравственного порядка, муж, повелевающий быть на земли новым доблестям, новым славам, новым успехам ума и гражданственности.
Из всех человеческих могуществ укажите то, которое было бы достойнее человеческого рода по своей славе и благотворнее для него по своим следствиям. Это не есть присоединение какой-нибудь силы к силам, движущим общество; это не обогащение жизни новою отраслию добра: это целое, полное миротворение! Из того, что он создал, ничего не существовало, и что он создал, обречено вечному существованию.
Не измеряйте одним царствованием пребывание его на земле: в его биографии преднаписана история многих царствований. Он столько же гений нашей будущности, сколько гений настоящего; скорее не станет веков для совершения его предначертаний, чем истощится богатство последних. Каждая мысль, изторгшаяся из глубины его зиждительного ума, является в потомстве как предмет для бытописания и как зародыш бытописаний грядущих; она вместе и урок, и потребность.
Подобно всеобщей жизненной силе в природе, Он есть невидимое тайное начало всякого отправления в нравственной нашей жизни; вот цвет и плод ее, — загляните во глубину их первоначального образования — там лежит семя: это мысль Петра. Ни границы времени, ни назначение настоящей беседы не допускают меня представить вам, Мм. Гг., этой истины в самых фактах. По крайней мере, бросим беглый взгляд на механические, так сказать, приемы, какими начал он неслыханный труд перерождения народного.
Здесь, как и на высоте общих видов, является тот же Петр — просветитель, с тем же принятым им от неба полномочием вливать дух и жизнь в неподвижную плоть, с тем же дивным знанием вещей и средств. Наука торжествует повсюду; ее животворное дыхание объемлет и проникает весь состав государства. Безопасность, богатство народа, все отрасли деятельности, честь народного имени, — все утверждено на вечных основаниях истины и обеспечено развитием народного ума и самопознания.
Мы, как я имел честь заметить выше, радуемся счастливому у нас направлению науки, радуемся, что она подвизается для общества, а не для школы, что она есть деятель, сила государственная, а не пустая сластолюбивая игра праздных умов: но это направление дано ей Петром. Оно угадано его всепроницающею мыслию во глубине народного духа, среди его дремоты, когда никто не смел еще подозревать его сил и читать их тайны, кроме Петра. В самом деле, на что обращено внимание монарха, среди забот о просвещении Отечества?
Он учреждает Морскую академию, дает в России бытие наукам инженерной и артиллерийской; русские по его воле учатся медицине, свет рациональных начал озаряет торговлю и мануфактуры. Петр сам установляет новые формы письменности; в своих бесчисленных письмах, резолюциях и уставах, прежде Ломоносова, дает первые образцы языка, полного силы, простоты и точности.
Повелевает учиться иноземным языкам, — языкам Европы и Востока; умственные произведения народов, опередивших нас в науке и искусстве, усвояются нашей рождающейся образованностию; Петр сам перечитывает их, исправляет и дает советы о лучшем выражении новых идей на языке отечественном. Учреждаются школы для детей канцелярских чиновников, начинают зарождаться школы народные; государь посылает наставников в провинции для обучения дворянских детей математике; лучших молодых людей отправляет за границу для приобретения высшего образования, пишет им своеручно наставления, как опытный просвещенный руководитель и сам, по возвращении, их экзаменует.
Излагает превосходные начала для учреждения семинарий и духовных академий и дает правила, основанные на глубоких соображениях, о сочинении книг для распространения нравственно-религиозного образования в народе. Наконец, Мм. Гг., вы знаете, что и Академия наук ему обязана своим существованием, а в плане, начертанном по этому случаю, соединены с нею основания университета: первый русский университет существовал уже в уме Петра. До времени он слил две формы высшего образования в одну, потому что того требовали современные ему нужды государственные.
Вы видите, Мм. Гг., что обширная и мудрая система распределения образованности между всеми классами народа в той мере, какая нужна каждому из них для собственного и государственного блага, — что эта система, которая ныне с такою твердостию развивается и законодательными, и административными мерами, была уже Петром Великим понята и предопределена. Его только всеобъемлющему духу возможно было расшириться на такое огромное пространство вещей и дел и оживить одним собою все — от перевода на русский язык иностранных книг до Академии наук, до университета.
Это добро общее, добро целого, веков и потомства. Но если бы и самый утонченный, рассчетливый эгоизм вздумал спросить, что каждый из нас почерпнул на свою долю в новом порядке вещей? Мы отвечали бы, честь существовать по-человечески и право возвышать и облаготворять свое существование всеми нашими силами материальными и нравственными. Разве деятельность, указанная Петром духу русского народа, не служит уже для каждого из нас источником разнообразнейших благ, точно так, как она служит опорою нашей самобытности и прочным залогом нашей вечной славы?
Искусства, науки, новые ветви промышленности, их совершенствование, их приложение — какой неиссякаемый источник всевозможных успехов жизни! Какие средства, чтобы возвысить в нас достоинство человека и сделать отрадным пребывание наше на земле! Сколько прекрасного сопряжено с существованием гения, таланта, доблестной воли — а им открыты поприща, цели и пути. Совершенного счастия нет ни в каком ходе вещей на земле; но есть многие блага, которые вкушать может только ум образованный и есть многие злополучия, которые отвратить может одна образованность.
Все, что наполняет сердце наше сладким сознанием его обилия и силы; все, что каждый из нас называет своею славою, чем даже каждый из нас наслаждается в беспечности покоя, — все дар просветителя народа! Но могут спросить: не надлежало ли нам идти медленнее по новому пути? Нет, Мм. Гг.! Это значило бы отваживать будущность нового порядка вещей и самую будущность государства на неверное покровительство удачи и случая. Сия-то быстрота, как и всеобщность преобразования, есть одна из величайших заслуг гения нашей новой истории. События оправдали его твердую и решительную волю.
Ум столь обширный и проницательный, как ум Петра, не мог медлить, видя быстрое возрастание держав образованных; скоро возле них не было бы места другим стихиям общества. В состоянии ли мы представить себе, каким ужасом должно быть поражено сердце великого монарха, когда он, обозрев состояние вещей в Европе, увидел свою возлюбленную Россию во всей крепости природных сил ее, со всеми правами на великое существование и почти без всех пособий, какими сопредельные ей народы, с каждым часом своей политической жизни, приобретали новые успехи!
Что сделалось бы с Россиею, когда отважный солдат, сжавший судьбу Севера в железной руке своей, этот Карл XII, низложенный юным нашим просвещением, бросил бы свой победоносный меч на весы с древними нашими предрассудками? Что сталось бы с нами, когда другой воин, более счастливый и более великий, перестраивая ветхую Европу по своим исполинским замыслам и простирая свой окровавленный скипетр на Россию, встретил бы в нас одно только мужество — и ничего, или мало от спасительного могущества науки и искусства? Нет! Петр Великий не только просветил Россию, но спас ее, — спас, потому что просветил!
Станем, Мм. Гг., на другую точку зрения: посмотрим на Петра как на деятеля всемирного. Народ, занимающий необъятное пространство земного шара, печальными судьбами был надолго отторгнут от участия в общих делах мироустройства и мироправления. Другие народы, прияв в руки свои Европу из кровавой купели перерождения, уже давали ей закон, гражданственность, науку и искусство; каждый из них спешил приложить свою мысль и свой труд к этому новому зданию истории, — и человечество скоро увидело пред собою в числе даров, ими принесенных, компас, порох, Америку, книгопечатание, Дантову “Божественную комедию”, Беконов “Новый органон”, Рафаэлево “Преображение”.
Между тем Россия, проникнутая ужасом претерпенных ею зол, стояла в хладном и уединенном величии, как бы боясь подать содействующую и дружелюбную руку чуждым людям, от коих понесла она на сердце своем столько скорбей. Но такое отчуждение не могло быть ее уделом. Петр принял ее в свои мощные объятия и, оживотворив своим дыханием, возвратил ее человеческому роду. Свежие, энергические силы влились мгновенно в ослабевшее тело Европы — и мир получил нового двигателя образованности, еще не утомленного и не пресыщенного успехами, готового усвоить себе, возрастить и пронести в концы его все великое и прекрасное, — все человеческое, кроме обольщений ложной истины.
Из глубины забвения и мрака, двинутые рукою величайшего гения земли, мы пришли в Европу не с мечом, чтобы сокрушить творение умственных сил ее, — мы пришли с благородным желанием принять от ней науку и искусство. Мы пришли, чтобы у старого и опытного рыцаря человечества заслужить посвящение в высокий сан сподвижников всемирного дела. Стыдиться ли нам, Мм. Гг., что мы должны были сперва сделаться учениками людей, опередивших нас на пути усовершенствования? Петр не стыдился учиться корабельному искусству у голландских матросов и тайне побеждать — у своих врагов; но он построил флоты и торжествовал победы над своими военными учителями.
Не стыдно так учиться. Мы не хотим однако ж быть никому обязанными; Россия так богата, что не принимает даров. Мы заплатили и платим с избытком Европе за ее услуги. Мы вырвали ее из кровавых рук мужа судьбы, когда он осмелился свою железную волю противопоставить строгим и правильно чтимым законам общего порядка.
Наследник Петра путем побед ввел нас в самые недра народа враждебного, угрожавшего стереть имя наше со страниц истории: во имя человечества мы, в отмщение, поднесли ему оливу мира и спасли для образованности вековые приобретения ума, искусства и науки. Кроме дел, мы дали два великих урока народам: как сражаться за свою независимость и как благотворить победою.
И так воздвиглось могущество новое, едва ли не первое в летописях мира, — могущество, предписавшее себе закон — не разрушать, но спасать и хранить. Ринулись на Европу другие, опаснейшие враги — политические страсти, грозившие подавить образованность развалинами порядка и закона. Крепкая издревле в соблюдении обетов, на коих основаны бытие и прочность гражданских обществ, монархическая по своей природе, потребностям и любви, Россия приосенила мощною охранительною рукою троны и союзы общественные, и люди избавлены от стыда видеть себя жертвою своих собственных успехов. Вот плоды, принесенные Россиею человечеству от семян, засеянных рукою Петра.
Нам вполне теперь объясняется мысль, постоянно наполнявшая великую душу его, — мысль ввести Россию в систему европейских государств. То было не одно патриотическое желание доставить ей почетное место в кругу народов образованных, хотя и это одно могло бы упрочить славу монарха великого. Нет! это было предчувствие гения, которого Промысл избирает орудием для выполнения целей общих, ми-родержавных. Это было непреодолимое, тайное влечение к тому необытному расширению нравственных сил, коего начало лежит глубоко в сердцах и судьбах русского народа. Итак, Мм. Гг., Россия торжественно слагает с себя вину пред человечеством, что она не принимала участия в судьбе его; она разом заплатила ему все свои долги — она принесла ему в дар Петра.
Таково, Мм. Гг., значение Петра в отношении к России и в отношении к человечеству. Кто ж он сам в себе, этот муж-зиждитель, этот податель света и гений России, сливший ее с собою, чтобы сделать ее гением народов иных? Виновник событий столь необычайных должен быть одарен и качествами необычайными. В самом деле, характер Петра не имеет ничего общего с великими характерами, какие представляются нам в древнем и новейшем мире. Величие его может быть сравниваемо только с величием державы, которую он призван был пересоздать.
Идеи его были выше понятий его народа; но подобно небу, которого пределы кажутся отовсюду слитыми с пределами земли, эти идеи всею внутреннею силою своею опирались на народные нравы и судьбу. Куда бы вы ни пошли по путям народной нашей деятельности, вы везде будете под этим небом; вас везде обхватит горизонт этого дивного ума, — и между тем вы будете чувствовать, что над вами горит солнце и блестят звезды вашей святой Отчизны. Он есть в высочайшей степени представитель своего народа.
Он впитал в себя разом с исполинскою силою всю его жизнь и, переработав ее в недрах своей души, возвратил ее тому же народу в лучезарных потоках света и славы. Что делает он, чтобы усвоить ему разные выгоды усовершенного общественного быта, — выгоды, какими прежде он не наслаждался? Вместо того, чтобы только повелевать самодержавно и бодро блюсти за исполнением своей воли, он принимает меры проще и действительнее, — но меры такие, каких еще в Истории людей не доставало ни для полного психологического изъяснения человека, ни для урока ему.
Он становится сам плотником, резчиком, кузнецом, солдатом, лекарем. “Смотри, — говорит он своему народу, — вот мозоли от топора на моих скиптродержавных руках: это для тебя и за тебя — теперь делай сам: это и легко и благородно”. И народ, изумленный этим неслыханным способом самодержавного законодательства, устремляется бодро на новый путь, и как бы пробудясь от долгого сна, видит, что нет успеха гражданственности, нет такого усовершенствования, какие ни были бы ему суждены. Он принял из рук Петра свой ум, свою нравственную силу и свои руки. “Пишут ученики твои (так изъясняется с государем в письме русский корабельный плотник), — пишут ученики твои, корабельного дела мостильщики, щегольного дела мастера Якимко Воронин со товарищи 16, челом бьют за твое мастерское учение” — и “корабль взнимал я с учениками своими по твоему ученью”.
О, если бы можно было из истории человеческого рода вырвать многие так называмые блистательные страницы, где кровию народов вписано за цену всеобщего мира и блага несколько превознесенных имен, вместо этих страниц, можно было более написать подобных строк, Мм. Гг.; мы не были бы в опасности, читая историю, потерять иногда уважение к человеческому достоинству.
Можете ли вы представить себе зрелище умилительнее и торжественнее того, когда угнетенный невежественный сын природы, припадая к стопам гения, наделенного всеми умственными дарами, исповедует пред ним в простоте сердца свою духовную нищету и как этот гений, подъемля его из праха, благословляет его братским благословением и говорит ему: “Будь человеком — я научу тебя быть им”. Между тем этот гений, которому люди давали титл своего учителя, в то же время сражался за них, побеждал врагов, законодательствовал, царствовал. Хотите ли вы, Мм. Гг., войти с другой стороны в святилище этого необъятного ума — войдите, чтобы снова благоговеть.
У других, также мужей знаменитых, вы находите ум, как бы вылитый в известную форму человеческого образования, ум, так сказать, известной эпохи; вы видите, что он и действует под влиянием понятий своего века, какой-нибудь школы, и даже под неизбежным влиянием предрассудков. Такие умы бывают представителями одной идеи и осуществляют ее одну в своих подвигах. В уме Петра, напротив, нет никакой наклонности к утвердившимся понятиям или установленному способу соображения: это чистый, если можно так выразиться, стихийный ум, каким бывает он в недрах самой природы, прежде чем мы испортим его ложным учением, суемыслием и страстями нашими, — ум человеческий, без примеси того, что происходит от вековых навыков. Для его деятельности как будто нет условных форм времени или места.
Для него существует одна форма — истина и ясность. Казалось, от его мысли отпадали весь обыкновенный снаряд обсуживания, все эти топические лестницы, по коим мы медленно и ощупью подвигаемся к истине; одним метким ударом ума своего он разбивал вдребезги кору, облекающую сущность вещей, — и вещи послушно передавали ему глубочайшие свои тайны, коих тщетно домогались другие. В одно и то же время необъятный, как Россия, и удобовместимый в самой мелкой подробности, этот дивный ум равно изумителен в силе своего расширения и в силе сжатости своей.
Это действительно, Мм. Гг., ум по превосходству, повторяю, чистый ум, который называют здравым, не подозревая, может быть, что тем самым возвращают ему его божественное достоинство, — ум, который, по выражению одного из знаменитейших современных писателей, есть гений человечества. Удивительно ли, что Петр Великий был врагом всех хитросплетенных, бесполезных умствований, что он мог быть удовлетворен только истиною, а не прикрасами ее?
Зиждетель повсюду, куда влекли его или собственное стремление, или нужды, он презирал все окольные ни к чему не ведущие пути, на коих мелкие умы любят забавлять чернь диалектическими уловками; он уважал в мысли силу производительную и требовал от нее дел.
Иноземцы, приходившие в Россию с надеждами иногда слишком нескромными, изумлялись, видя, с какою про-ницательностию государь умел отличать в них людей истинно достойных и полезных от ничтожных искателей приключений. Один из таких людей представил ему план учреждения Морского Корпуса; в нем много было говорено, как обыкновенно, об общественной пользе, но дело шло о собственных выгодах сочинителя.
Петр Великий написал против одного пункта, который казался благовиднее прочих: “…этого не должно, ибо более клонится к лакомству и карману, нежели к службе“, — а в заключение велел объявить велеречивому предлагателю услуг: “…чтоб подлинно объявил, хочет ли он свое дело делать без прихотливых запросов, и если хочет, то б делал; буде нет, то чтоб отдал взятое жалованье и выехал из сей земли“.
Можем ли мы также умолчать об одном из драгоценнейших качеств его ума, — об искусстве избирать себе сподвижников и исполнителей своей воли употреблять их сообразно их способностям? По его мощному крику земля русская дала граждан, заслуживавших чести жить в его время и разделять с ним блистательнейшую славу, какая когда-либо озаряла людей. В хижине, построенной на болоте, приобщились они величию державного гения и простерли руки свои к трудам тяжким и продолжительным.
Каждый из них без царедворческой шастости и без лукавства, всею любовию своею к Петру и России, совестливо, честно возделывал частицу общего подвига, — а этот подвиг был — создание царства! Это сильные души, вылитые в бронзу, по коей глубоко прошел резец строгого и величавого стиля римлян. Они образовались по мысли великого художника, который в самой грубой коре не стыдился подозревать талант и доблесть, который искал людей, и сам каждого из них перерождал в мужа.
Мы никогда не кончили бы, Мм. Гг., если бы захотели исчерпать все великое, которое оратору и историку представляет характер Петра. Но вот новая необычайность и задача для наблюдателя человеческой природы: откуда возник этот характер и как он образовался? Мы привыкли думать, что человек, коему Провидение вверило власть над умами и судьбою века, приготовляется предшествующими событиями, что он большею частию призван только сосредоточить и выразить в себе общие нужды и идеи эпохи.
Так ли было с Петром? Было ли до него пробуждено хоть в одном уме ясное сознание необходимости нового порядка вещей? Ожидали ли его сердца, чтобы принять с восторгом и облегчить ему бремя его подвига? Где его предтеча? Он пришел к своим — и свои его не познали. Не было ни одного стремления в его пользу, ни одного начатка, чтобы дело творчества заменить для его ума и воли, хотя великим, но вполовину легчайшим делом довершения! Все надлежало создать самому: цели, средства, людей — самого себя. Вы знаете, Мм. Гг., получил ли Петр воспитание, не скажу сообразное с его нравственными потребностями, но с его политическим жребием?
Общество ничего ему не дало ни для его намерений, ни для гения; оно не лелеяло первых его начинаний; своим одобрением оно не укрепляло его великих надежд и доверия к своим силам. Или равнодушно, или с тайным отвращением оно смотрело на эти юношеские порывы, предвозвещавшие истребителя закоснелых предрассудков. Нашлись даже люди, — и их было немало, — которые дерзнули простереть свою святотатственную руку на сию вдвойне освященную главу, — освященную помазанием на царство и на великое значение в истории. Петр все получил или от неба, или от себя самого; земля дала ему только поприще для труда — и бессмертие за труд. Его ум и воля — дары Провидения; знание он исторг силою из рук неприязненной судьбы. Не легко, Мм. Гг., при всевозможных пособиях изучить и одну науку, особенно если она есть наука царствовать.
Петр изучал все, что должно было сделать подданных его людьми, — изучал не под руководством избранных наставников, при помощи приготовленных средств, — нет! — он изучал это под руководством собственного ума, в убогой школе нужды и терпения. И просветитель народа исполнил правосудно свое достославное назначение: он сделался сам просвещеннейшим мужем своего века. Это уже не монарх-повелитель: это Божий посланник, принесший миллионам людей слово истины и себя как образец для последования. В этом-то дивном самообразовании лежат первое начало и опора той несокрушимой силы воли, которою замыслы, казавшиеся несбыточными мечтами, он превращал в дела и вещи.
Петр не мог и не должен был получить образования другого. Поставленный заранее в необходимости черпать все из собственных сил, он стал столько же самодержавным по своему духу, сколько был самодержавным по сану. Не получив никакого направления, он сохранил ту независимость, чистоту и ясность ума, которые необходимы были ему для нравственного законодательства в своем народе еще более, чем для политического. Неподвластный никакому чуждому внушению, он, наконец, сделался тем, чем надлежало быть ему, — сделался Петром Великим.
Но во всем этом, Мм. Гг., мы видим силу, могущество, власть ума и воли; этого слишком много, чтобы человека сделать предметом удивления и благоговения; однако же не довольно для того, чтобы сделать его предметом обожания. Мы даже можем сознавать, чем мы обязаны великому человеку и сердцем от него отстраняться. Бывает не полное какое-то величие, которое овладевает не всею нашею душою и оставляет в ней место для тайных укоризн и сожаления. Гений здесь может столько же утратить в своей славе, сколько и приобрести. Отчего же Петр, несмотря на строгие черты своего лика, порабощает наше сердце так, что для него нет убежища между удивлением и любовию?
От того, Мм. Гг., что всеми его намерениями, всем могуществом его души управляло одно святое, чистейшее чувство — любовь к Отечеству. “Я за свое Отечество живота не жалел и не жалею“, — говорит он в одном из своих писем. Протекши мыслию всю цепь исполинских дел и качеств Петра, здесь встречаете вы последнее звено его величия — здесь, где великий для истории стал отцом для Отечества. Далее человеку простираться некуда. На пути к этой нравственной грани еще можно трепетать за славу Петра, за полноту жертвы, какую обязано принести ему потомство. Можно еще спрашивать у самого себя: не честолюбие ли увлекло эту могучую душу на поприще таких необычайных дел? Ибо, Мм. Гг., не раз люди испытывали скорбь разочарования, слишком доверяя величиям человеческим. Но здесь нет уже места никакому разбирательству, никакому суду.
Петр является нам в полном свете самой чистой, прекраснейшей славы. Мы радостно войдем в пантеон великих мужей всех стран и всех веков, — и с гордостию падем пред нетленным образом Петра. Его дала человечеству земля русская — первый среди великих мужей своим гением и доблестию; он наш своею любовию, так же как своим именем. Если великие мужи суть представители своих народов пред судом потомства и ходатаи за их славу — что должно сказать о гении народа, которого нравственные силы вылились в такую форму, как образ Петра?..
С благоговейным трепетом говорим мы в сердце нашем, глядя на этот дивный образ: эта всеобъемлющая мысль на величественном челе — она вся была принесена в жертву нам; из нее излились на нас просвещение, могущество, слава. Из этих уст история услышала святые слова и приняла, как объяснительный догмат, на все подвиги необыкновенного мужа: я не жалею жизни для России.
Здесь прекращаю мое слово: ибо, Мм. Гг., здесь и не столь слабое слово исчезает в торжественных кликах потомства, как отдельный голос исчезает в громе радостного приветствия, когда народ наш встречает своего мощного и благоносящего царя. Здесь можно только молиться.
О, пусть всегда сердца наши молятся, да будет Россия Петра тем, чем хотел ее сделать Петр и чем делает ее тот, кому Провидение достойно и праведно вверило довершение его подвига. Пусть в этой молитве будет слово и за нас: пусть эти юноши, пришедшие сюда стяжать сокровище познаний по чувству своего просветителя, обнимут свое дело мыслию нешаткою и трудом бодрым совершат его, чтобы дух Петра возрадовался, и августейший наследник его мог сказать: “Они достойны быть его и моими детьми!”.