Пугачев, Емельян Иванов — самозванец; родился в 1726 году в Зимовейской станице войска Донского и с ранней молодости занимался, вместе с отцом, хлебопашеством.
По достижении 17 лет он был зачислен, по порядкам войска, на военную службу и, еще при жизни родителей, женился на дочери казака Недюжева Софье Дмитриевой. Вскоре после брака Пугачев с прочими казаками, в составе команды, был послан в Пруссию и поступил в отряд войск, бывший под начальством графа Чернышева. Пугачев принимал участие в различных сражениях Семилетней войны, и хотя не был ранен, но обратил на себя внимание походного атамана донских полков в армии полковника Ильи Денисова, взявшего Пугачева к себе в ординарцы.
При нападении пруссаков на передовую казачью партию Пугачев упустил лошадь Денисова и был нещадно наказан за это плетьми, знаки которых на его теле сохранились на всю его жизнь. Когда, по вступлении на престол Императрицы Екатерины II, в 1762 году, наши войска возвратились из-за границы, казаки, в том числе и Пугачев, были распущены по домам.
Прожив полтора года в Зимовейской станице, Пугачев, под командою есаула Елисея Яковлева, был командирован в Польшу для изгнания бывших там беглых раскольников (сам Пугачев к раскольникам никогда не принадлежал), а затем вся команда была снова распущена по домам и потребована вновь на службу при первой турецкой войне. Пугачев, в чине хорунжего, числился в полку Кутейникова и находился в составе войск, осаждавших под начальством графа Петра Ив. Панина крепость Бендеры.
По взятии этой крепости, полк Кутейникова был отведен на зимние квартиры в село Голую Каменку близ Елизаветграда, где Пугачев долго и сильно хворал. Эта болезнь побудила его, выпросив себе у станичного атамана паспорт, в 1771 году отправиться в Черкассы (жену и детей он оставил в станице), чтобы ходатайствовать о полном увольнении от военной службы. Оправившись от болезни различными советами казачки Скоробогатовой, у которой он временно проживал, Пугачев поехал в Таганрог, желая повидать свою сестру Федосью, которая была замужем за донским казаком Симоном Павловым, отправленным еще с начала турецкой войны вместе с другими казаками на вечное житье в Таганрог.
Эти казаки были недовольны переселением и многие из них, в том числе и Павлов, решились бежать за реку Терек, где уже проживали многие их семейные товарищи. Павлов стал уговаривать к побегу и Пугачева; чтобы по возможности скрыть побег, Федосья Павлова вместе с братом отправилась, под предлогом свиданья с матерью, на Дон, в Зимовейскую станицу, куда скоро прибыли и остальные беглецы. Их всех Пугачев перевез за Дон, на Ногайскую сторону. Зная, что перевоз через реку запрещен под страхом смертной казни, Пугачев бежал из дома, скитался некоторое время по степи, но голод принудил его явиться в станицу, где он узнал от жены своей, что Павлов пойман и приведен в Черкасы.
Пугачев отправился в этот город, был также схвачен и арестован, но бежал к своей жене и, прожив в родной станице до декабря, покинул ее, сказав жене, что идет на Терек. Он скоро явился в Дубовскую станицу и, по своей о том просьбе, был принят и зачислен в Терское семейное войско, в котором пробыл недолго. По его проискам и убеждениям казаки, поселенные в станицах: Галюгаевской, Ищорской, Наурской, избрали Пугачева своим атаманом и поручили ему хлопотать в Государственной Военной Коллегии об отпуске им жалованья и провианта наравне с казаками Терского войска.
Пугачев отправился с этим поручением, но уже при выезде из Моздока, 9-го февраля 1772 г., был схвачен и прикован цепью к стулу. Однако он успел бежать, был снова задержан и отправлен в Черкасы водою, вместе с другими колодниками. В Цымлянской станице он был взят на поруки давно знавшим его казаком Лукяном Худяковым, с обязательством доставить его непременно в Черкаск.
Между тем Пугачев на пути бежал к реке Койсухе, где были поселены выведенные из Польши беглые раскольники, у которых на хуторе Осипа Коровки и нашел себе приют, впрочем непродолжительный, выразив желание “пожить для Бога ради, да не знаю (говорил он), где бы сыскать таких богобоязливых людей; на службе же никак Богу угодить не можно”. Пробыв недолго на хуторе, Пугачев отправился в Кременчуг, Крюков, Стародубские слободки, откуда много беглых всякого рода проходило чрез Добрянский форпост или в Ветку в Польше, или в Россию.
Так как существовало приказание селить польских выходцев по их желанию, то на форпосте желающим выдавались билеты в те места, куда кто пожелает селиться. Такой билет получил и Пугачев. Не скрывая своего имени, он показал себя польским уроженцем и выразил желание поселиться на p. Иргизе в Казанской губернии. Он предполагал основаться там; если же там жить окажется худо, то направиться на р. Кубань, куда ушли некрасовцы.
Прибыв на Дон, Пугачев узнал о беспорядках, бывших в Царицыне, и о казаке Богомолове, выдававшем себя за умершего императора Петра III. Затем, добравшись чрез Камышин и Саратов в Симбирскую провинцию, Пугачев узнал о происшествиях на p. Яике и о положении яицких казаков. Мысль воспользоваться неудовольствием казаков и, подговорив их к побегу на Кубань или Терек, сделаться их атаманом, овладела Пугачевым. Он отправился в Мечетную слободу (ныне Николаевск, Самарской губернии) и, пробираясь к Яицкому городку, остановился при р. Тальбой на умете, а затем, 22-го ноября 1772 г., проник в самый городок и остановился в доме казака Пьянова.
В это время по городу и базару ходил слух, что в Царицыне появился государь Петр III. Пугачев, в разговоре с казаком Пьяновым о средствах, необходимых для задуманного им предприятия, высказывал, что может располагать большими средствами, и на возражение Пьянова, что таких больших денег ни у кого не может быть, кроме государя, ответил ему, что он сам государь Петр Феодорович, который был в Царицыне и сохранен добрыми людьми. Пугачев как бы неожиданно для самого себя принял имя царя Петра III и, желая узнать, какое это произведет впечатление на казаков, прислушивался к народному говору; пробыв в Яицком городке около недели, ничего кроме жалоб казаков на их тяжелое положение он не слыхал.
Он собрался ехать далее, но был задержан по доносу о подговоре казаков бежать с Яика. Пугачева сковали, привезли в Симбирск, а затем в Казань, где 4-го января 1773 года генерал-поручик фон Брандт приказал держать его под крепким караулом, и по освидетельствовании его, допросить, чем он был наказан — кнутом или плетьми, и за что.
Пугачев содержался вместе с другими арестантами под помещением Канцелярии, в черных тюрьмах, старался казаться набожным, был послушен и тих и, в разговорах с другими содержащимися, выдавал себя за раскольника, говоря, что страдает за крест и бороду. Приходившие в тюрьму для подаяний раскольники приняли в нем участие, вступили с ним в близкие сношения, и Пугачев скоро был перечислен в разряд арестантов, которых отпускали за караулом для прошения по улицам милостыни и водили также на разные работы.Пользуясь этим, Пугачев, вместе с другим арестантом, Дружининым, при содействии его жены и сына, подговорили караульных солдат и бежали из Казанской тюрьмы 27-го мая 1773 года, за три дня до получения Высочайше утвержденной конфирмации о том, чтобы Пугачева, за подговор казаков к бегству, наказав плетьми, сослать в Пелым, где назначить его в казенную работу такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки в день.
После тщетных поисков Пугачева, генерал фон Брандт донес в Петербург о его побеге князю А. А. Вяземскому письмом от 27-го июня, полученным в Петербурге только 8-го августа. Это известие произвело в Петербурге немалое впечатление, так как уже 14-го августа граф Чернышев сделал необходимые распоряжения о поиске Пугачева, который, не теряя времени, быстро составлял себе мятежническую шайку.
Для уяснения себе причин, содействовавших быстрому распространению мятежа, во главе которого находился Пугачев, не лишнее припомнить здесь общее положение того края, в котором проявил свою деятельность Пугачев.
Край этот представлял все условия для успешного развития мятежа и быстрого набора толпы мятежников. Население Казанской губернии было редкое, а в Оренбургской, при том, крайне разнообразное и состояло по преимуществу из инородцев-кочевников, заводских крестьян, беглых помещичьих крестьян, раскольников и казаков; все они были до крайности недовольны своим положением по причинам, ниже изложенным. Казанская губерния в то время делилась на шесть провинций: Казанскую, Свияжскую, Пензенскую, Симбирскую, Вятскую и Пермскую; Оренбургская же губерния состояла из провинций: Ставропольской, Исетской, Уфимской и еще Оренбургского дистрикта, в который входил Яицкий городок со всем Яицким (уральским) казачьим войском, крепостью Илецкою, Зелаирскою, Сакмарской городьбой и т. д.
Пограничная черта Оренбургской губернии состояла из ряда незначительных крепостей, разделенных на восемь дистанций, или линий (Самарская, Сакмарская, Нижне-Яицкая, Красногорская, Орская, Верхне-Яицкая, Верхне-Уйская, Нижне-Уйская). Эти линии тянулись от г. Самары на Волге степью на Бузулук до p. Яика (Урал), по этой реке вниз до Разсыпной и вверх до г. Орска, Магнитной и так далее по притоку p. Тобола и самому Тоболу до Звериноголовской крепости.
Для их защиты имелось всего семь тысяч солдат, расположенных мелкими отрядами, в отдельных укреплениях, сообщение междукоторыми содержали казаки. Немалая часть Оренбургской губернии, известная под именем Башкирии, была населена кочевниками-башкирами — народом смирным, покорным, платившим подать медом и лисицами, но в последнее время терпевшим большие притеснения от раздачи принадлежавших им искони земель русским поселенцам различного рода.
Башкиры не раз приносили на это жалобы, но безуспешно. К этому присоединились беспорядки и злоупотребления по управлению вообще и меры распространения среди башкир Православия, чем были очень недовольны ревностные магометане. Не зная, как избавиться от всяких притеснений и как довести о них до сведения Императрицы, башкиры решили, что только одно восстание обратит на них внимание правительства, так как отправить особую депутацию в Петербург башкиры считали для себя невозможным: это требовало не только денег, но и паспортов на проезд, которых башкирам не выдавали.
Восстание проявилось еще в 1755 году, быстро распространилось по всей Башкирии почти одновременно и сопровождалось страшными зверствами. Во главе восстания стоял известный Батырша (он был схвачен в 1757 году, отправлен в Петербург, заключен в Шлиссельбургскую крепость, в которой и окончил жизнь в 1762 году, 24-го июня). Оренбургский губернатор И. И. Неплюев усмирил башкир, и тогда они огромными толпами бежали за Урал к киргизам и стали опустошать их аулы.
Земли башкирские стали по-прежнему захватывать русские поселенцы, все более и более водворявшиеся в Башкирии. Туземцы, не будучи в силах этому противиться, ожидали лучших времен и удобного случая, чтобы избавиться от этого. В эту пору и получилось известие, что Петр III жив и появился в казачьем войске. Весть эта быстро разнеслась по Башкирии и вселила уверенность в башкирах, что теперь будут отменены все непорядки и притеснения, которые они столько лет испытывали.
Башкиры все готовы были пристать к самозванцу. В Яицком (т. е. уральском) войске также было много недовольных. С давних пор среди войскового населения существовали две враждовавшие между собою партии: так называемая старшинская, состоявшая из различного войскового начальства и их приверженцев, и войсковая, к которой принадлежали простые казаки. Их взаимные несогласия особенно усилились с 1752 года, когда войско взяло на откуп рыбные промыслы по всему течению р. Урала (который назывался тогда Яик) и по прибрежью Каспийского моря, а также сбор в пределах войсковых земель с таможен, с продажи вина и соленой рыбы.
Атаманы, старшины и прочее войсковое начальство, пользуясь неграмотностью большинства казаков, злоупотребляли доверием войска, не отдавали ему отчета в собираемых деньгах, расходовали их по своему усмотрению и жестоко наказывали напоминавших им об отчете, как озорников и людей мятежных. Казаки не раз жаловались в Петербург и не раз посылали депутатов к императрице Екатерине II, вследствие чего являлись указы Военной Коллегии, запрещавшие излишние поборы и неправильное расходование войсковых денег, предлагавшие казакам и старшинам жить друг с другом мирно, предав забвению все ссоры, а также назначались разные комиссии для разбора на месте их взаимных неудовольствий — но все это не имело желаемого успеха.
Казаки до того были недовольны старшинами, ими же самими избираемыми, что решились в 1767 году отказаться навсегда от права избирать атаманов, предоставив назначение последних монаршему усмотрению.
Помимо этого, все войско было недовольно введением очередной службы (вместо прежде отбываемой по найму), а также назначением казачьих команд в состав формировавшегося, по мысли гр. З. Г. Чернышева (вице-призидента Военной Коиегии), легиона. Казаки усмотрели в этом намерение обратить их в солдаты, завести регулярство (т. е. обрить им бороды, одеть однообразно, обучить строю и т. д.), на что они, как строгие раскольники, не могли согласиться. Все население было до того возбуждено подобными слухами, что отказывалось работать и перестало заботиться о собственном благосостоянии.
Вскоре среди войска начались волнения, как доносил об этом в Петербург Оренбургский губернатор Рейнсдорп. Императрица Екатерина II, к которой и казаки отправили депутатов, приказала послать на Яик новую следственную комиссию для поверки действий атаманов и учета войсковой канцелярии, прибывшую в Яицкий городок 2-го февраля 1771 года. В то же время командиром войска был назначен генерал-майор фон Траубенберг, человек решительного характера, знакомый со всем происходившим на p. Яике, но недовольный казаками за то, что они не выслали в его отряд (когда он был Оренбургским губернатором) команд для преследования киргизов. Он принял ряд крутых мер против казаков, которые в январе 1772 года прибегли к оружию.
Скоро произошло побоище, в котором Траубенберг был убит (13-го января); войсковая партия неистовствовала, грабила дома старшин и их приверженцев и 14-го января постановила предать смерти некоторых из почитавшихся главными врагами войска, а затем, предав забвенью все прошлое, жить спокойно и никаких просьб не подавать. Вместе с тем, она отправила в Петербург депутатов с объяснением и оправданием себя в произведенных беспорядках.
Последствием было то, что в Петербурге решено было:
1) управление в Яицком казачьем войске переменить и, уничтожив чины войскового атамана и старшин, разделить все войско на полки, которые подчинить ведомству Оренбургского войскового начальства;
2) принять меры к усмирению войска и наказанию виновных, для чего отправить из Москвы генерал-майора Фреймана в подкрепление войскам, посланным уже из Оренбурга.
Когда это сделалось известным в Яицком войске, казаки, послав новую депутацию в Петербург, собрались в большом числе y p. Ембулатовки, с намерением просить генерала Фреймана не переходить границ войсковой земли до возвращения депутатов из Петербурга. Фрейман на это не согласился: после непродолжительного сражения он рассеял казаков, в июне 1772 г. занял Яицкий городок и привел в исполнение данное ему приказание.
Яицкий городок опустел; часть населения рассеялась по степи; часть была арестована и отправлена в Оренбург в следственную Комиссию, которая в сентябре 1772 года постановила суровое решение в отношении казаков, принимавших участие в беспорядках. Все войско пришло в уныние; в это самое время распространился по всему Яику слух, что в московском легионе появился сам император Петр III и что он обещает защиту всем угнетенным и обиженным.
Казаки этому обрадовались в надежде на лучшую будущность и стали толпами приходить к самозванцу. Что касается войска Донского, то и в среде его происходили беспорядки по поводу представленного атаманом войска, Степаном Ефремовым, проекта коренного преобразования его внутреннего управления. По этому проекту власть войскового атамана усиливалась: он приобретал возможность распоряжаться неограниченно не только военною и гражданскою частью в войске, но и всеми войсковыми суммами.
Казаки были этим недовольны, доносили Военной Коллегии о злоупотреблениях Ефремова, как-то: о его взяточничестве, расхищении войсковой казны и провианта, тайных сношениях его с пограничными татарами, кабардинскими и горскими князьями и т. д. Военная Коллегия неоднократно вызывала Ефремова в Петербург, но он не являлся,а потому генералу Черепову было приказано выслать его силою, объявив войсковой канцелярии не принимать к исполнению никаких распоряжений атамана.
Ефремов был схвачен и отвезен в Петербург. Вследствие этого возникли смуты в Черкасске — в то самое время, как среди волжских казаков появился известный Богомолов, слухи о котором дошли и до станиц Донского войска и возбудили немалое волнение в населении.
Еще в 1732 году из среды Донского войска были вызваны охотники для поселения и защиты линии от Камышина до Царицына, образовавшие собою Волжское казачье войско. Позднее, в 1770 г., для укрепления и защиты Моздока были вызваны опять такие же охотники, составившие Моздокский полк, расположенный в пяти станицах между Моздоком и городком Червленным.
Желая облегчить свое положение, Волжское казачье войско стало принимать в свою среду всех желающих и скоро обратилось в притон для бездомных и беглых, искавших свободы. В числе таковых оказался крестьянин графа Романа Ларионовича Воронцова — Феодор Богомолов, из села Спасского Саранского уезда, назвавшийся донским казаком Федотом Ивановым Казиным.
В пьяном виде он объявил себя императором Петром III. Слух об этом быстро распространился среди казаков, приходивших во множестве смотреть на явившегося императора, число приверженцев которого значительно увеличивалось. Однако, Богомолов был скоро схвачен, закован в кандалы и, по доставлении в Царицын, предан суду. В продолжение своего заключения в тюрьме, Богомолов в разговорах с караульными и арестантами показывал им на своем теле изображенный крест, объяснял им постоянно, что он император, обещал даровать всякие льготы и т. д.
Все это принималось донцами не без сочувствия, в надежде, что этот Петр III, вступив на престол, избавит их от различных угрожавших им нововведений; многие из донцов намеревались освободить Богомолова и увезти из Царицына. Но это не осуществилось, а тем временем состоялось решение суда, утвержденное Военною Коллегиею, по которому Богомолов был наказан кнутом с вырезанием ноздрей и сослан в вечную каторжную работу в Нерчинские заводы. — Богомолов, впрочем, до Сибири не дошел: он умер дорогою, но слухи о нем возбудили в казаках всякие надежды, долго бродившие в Донском войске.
Емельян Пугачев, как выше сказано, бежав из Казанской тюрьмы, переправился чрез р. Вятку у Куровского перевоза, а затем чрез Керженцы прибыл к Козловке на p. Каме и, совершив переправу, остановился в селе Сарасы. Прожив в этом селе недель пять, он затем двинулся по направлению к Яицкому городку и прибыл снова в Таловой умет, куда стало стекаться из городка немало всякого народа, которому Пугачев, показывая на своем теле знаки царские, говорил, что он не простой казак, а государь Петр Федорович, прибывший сюда на выручку войсковым казакам, которых в то время в Яицком городке подвергали суровым наказаниям за убийство фон Траубенберга.
Слух о пребывании в умете государя Петра Федоровича быстро распространялся; казаки ездили сперва поглядеть на царя, который обходился с ними ласково и милостиво, а затем стали рассуждать, где бы всего лучше собраться войску. Они решили направиться на реку Узень. Переговоры казаков с Пугачевым вел некто Зарубин, известный позднее под прозвищем Чика, а также Шигаев, Мясников и др.
Переговоры кончились тем, что Пугачев был взят ими для охранения, перевезен в хутор Кожевникова (на p. Малый Чаган, в 30 верстах от Яицкого городка и в 15-ти от р. Узени), чтобы сделать его властелином и восстановителем притесненных и упадших обычаев и обрядов, которые давно старались у них переменить. После этого казаки разъехались по домам с убеждением, что Пугачев — истинный государь, явившийся для их спасения, и стали разглашать о нем по хуторам и зимовьям.
Чика, однако, был в сомнении о личности Пугачева. Сам Пугачев признался Зарубину, что он подлинно донской казак, был на Дону, где по всем тамошним городкам ходит молва, что государь Петр III жив. “Под именем его, я могу, говорил Пугачев, взять Москву, ибо там войска никакого нет, а я дорогой наберу силу, и людей у меня будет много. Если же людей будет мало, то я опять скроюсь. Во всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения; для нее-то хочу я теперь показаться, и она вся ко мне пристанет”.
Кожевников на сомнения Чики говорил ему: “Пусть это не государь, а простой казак, но он вместо государя за нас заступится; а нам все равно, лишь бы быть в добре”. К слуху о появлении государя и прочие казаки относились различно: одни хотели принять его в войско и объявить государом, другие — опасались, чтобы не вышло из этого чего худого; одни верили, а другие не верили, что Пугачев — государь Петр III.
Происхождение и личность Пугачева для яицких казаков, впрочем, особенного значения не имели: им необходим был только человек, никому в войске не известный, который, воспользовавшись уверенностью народа, что Имп. Петр III жив, провозгласил бы себя государем и возвратил яицкому войску все его прежние права, привилегии и вольность.
Казаки долго колебались признать Пугачева, но наконец решили никому не выдавать собственного его признания Зарубину, а напротив того убеждать всех и каждого, что Пугачев — истинный и природный государь. Это убеждение было столь сильно впоследствии, что к вожакам примкнули лица, сторонившиеся сперва Пугачева, и явились самыми деятельными его пособниками. Вожаки решили привести Пугачева с хутора в город, в котором молва о появлении Петра III настолько уже распространилась, что дошла до казачьих старшин и самого коменданта Яицкого городка полковника Симонова.
Не зная, в каком месте скрывается самозванец, Симонов, только из болтовни пьяного казака Кочурова заключил, что Пугачев должен быть в Усихе, и послал небольшой отряд для его поимки на хутор Кожевникова. Но Пугачев, предупрежденный об этом вовремя, успел скрыться на хуторе Толкачевых, верстах во ста от Яицкого городка и в 40 — от Усихи; на хуторе был захвачен Михаил Кожевников и доставлен в Яицкий городок; преследовать же Пугачева и поймать его послан был другой отряд, под начальством сержанта Долгополова, который, дойдя до стана Пугачева, остановился за утомлением людей и лошадей и просил подкрепления.
Тем временем Пугачев приказал написать, 15-го сентября 1773 года, воззвание к народу, а затем, прибыв на хутор Толкачевых 17-го сентября 1773 г., собрал живших близ хутора казаков, а также беглых русских и калмыков, всего человек 80, и приказал прочесть им написанное воззвание и затем, с развернутым знаменем, направляясь к Яицкому городку, двинулся на Чаганский форпост, близ которого встретил его с подарками посланный от Киргиз-Кайсацкого хана Нура-Али, с выражением готовности ему содействовать.
Пугачев потребовал немедленной присылки ему ста вооруженных киргизов и, двигаясь далее, забирал с форпостов, хуторов и зимовий всех находившихся там казаков с оружием, приказывал им не отставать и угрожал смертью всякому, кто от него уйдет или отстанет. Подойдя, 18-го сентября 1773 г., к Яицкому городку, в котором большинство обывателей сильно ему сочувствовали и готовы были при первом удобном случае ему предаться, Пугачев встретил впереди городка отряд войска, под начальством секунд-майора Наумова и старшины казаков Окутина. Не начиная неприязненных действий, Пугачев вступил с ними в переговоры, убеждая их принять его с честью и присоединиться к нему.
Такого же содержания указ он послал и коменданту Симонову. Хотя немалое число казаков перешло на сторону Пугачева, но в общем его переговоры не имели успеха. Симонов не открыл ему ворот укрепления, а Пугачев, не желая терять людей, двинулся вверх no p. Яику по линии форпостов. Симонов же, не располагая достаточными силами, его не преследовал. Таким образом Пугачев, никем не тревожимый, дошел до Илецкого городка, беря на пути форпосты, казаков, пушки и боевые снаряды.
Илецкий городок, расположенный на левом, высоком берегу Урала, близ впадения в него р. Илек, был укреплен; во главе казаков находился атаман Портнов, преданный вполне правительству и намеревавшийся защищаться до последней крайности. Он приказал разобрать мост на Яике. Между тем, присланное в городок воззвание Пугачева очень поколебало казаков, и они решили принять его с честью. Исправив мост, казаки 21-го сентября вышли к Пугачеву с хлебом-солью и знаменами. Пугачев занял Илецкий городок, приказал сейчас же повесить Портнова, а все его имущество предал на разграбление. Полковником и командиром над городком он назначил Творогова.
Заняв один из главных населенных пунктов той местности, Пугачев ободрился и стал помышлять о дальнейших действиях, а между тем приводил жителей к присяге себе на верность, приказал на ектениях упоминать имя государя Петра Федоровича, а имя императрицы Екатерины II исключить, говорил, что зашлет ее скоро в монастырь, обещал народу избавить его от утеснений и бедности, отобрать села и деревни у бояр и жаловать их деньгами и т. д.; затем он двинулся к крепости Рассыпной, на правом берегу Яика, построенной на том месте, где Киргиз-Кайсаки обыкновенно переправляются вброд при вторжениях своих в пределы России.
По малочисленности гарнизона сопротивление было невозможно; крепость была взята, и комендант ее майор Веловский с женою и другие лица повешены. Двигаясь далее к Нижне-Озерной или Столбовой, на Яике же, Пугачев уничтожил отряд войск, шедший из этого укрепления на помощь Разсыпной, а затем овладел и Нижне-Озерной и направился к крепости Татищевой, которая находилась всего в 64 верстах от Оренбурга.
Губернатор Оренбургский Рейнсдорп до 21-го сентября и не подозревал о пребывании Пугачева в губернии. Получив известие о взятии им Илецкого городка, он счел таковое невероятным, не принимал никаких мер и, считая находившиеся в его распоряжении войска вполне достаточными для уничтожения Пугачева и его шайки, отклонил предложенное ему киргизским ханом содействие и выслал, еще 24-го сентября, отряд в крепость Татищеву, расположенную при р. Камыш-Самаре, на сообщении Оренбурга с Самарскою линиею и Яиком; она считалась опорным пунктом всей Яицкой линии, была обнесена стеною и рогатками, имела довольно значительный гарнизон и заключала в себе денежную казну, а также склады амуниции и всякого рода военных запасов.
Подойдя к крепости, Пугачев, после непродолжительных, но безуспешных переговоров о сдаче, начал ее штурмовать, овладел ею 27-го сентября и, забрав в плен жителей, захватил склад амуниции и провианта и несколько пушек. Заняв столь сильный и важный пункт, Пугачев являлся уже не простым разбойником, но грозным врагом, пред которым не могла устоять ни одна из крепостей и городков, лежавших на пути его. Он легко мог двинуться не только к Оренбургу, но и к Казани и далее в центр России и, по отсутствию войск в этих местностях, произвести великие замешательства.
Но Пугачев сам в своих дальнейших действиях не руководился определенными заранее соображениями: он шел, куда направляли его советники его, яицкие казаки, для которых овладеть Оренбургом являлось главнейшею целию. Поэтому, после трехдневного пьянства и всяких неистовств в Татищеве, Пугачев двинулся к Чернореченской крепости, почти оставленной, овладел ею и послал сержанта Костицына в Оренбург, чтобы подговорить жителей сдать город без сопротивления.
Укрепления Оренбурга были в весьма плохом состоянии, но Рейнсдорп, верно оценив значение Оренбурга и важность удержания его, решился защищать город до последней крайности. Он привел его по возможности в оборонительное состояние, но недостаточно обеспечил провиантом. В воззваниях своих к обывателям Рейнсдорп допускал немало отступлений от истины, давших повод к разным недоумениям. Кроме того, содержавшегося в тюрьме ссыльно-каторжника Хлопушу он надумал послать к Пугачеву с тем, чтобы распространять в толпе его приверженцев мнение, что это не император Петр III, а если возможность представится — схватить и привезти самозванца в Оренбург. Хлопуша, конечно, поехал, немедленно примкнул к Пугачеву и сделался одним из самых важных и деятельных его пособников. Позднее Хлопуша был взят войсками в плен.
Узнав, что Оренбург не расположен сдаваться, Пугачев не решился немедленно двинуться к нему и силою овладеть им; он повернул на Каргалинскую слободу, чтобы соединиться с казаками, жившими в Сакмарском городке, и тем увеличить свои силы. Этим он дал возможность Рейнсдорпу, гарнизону и жителям Оренбурга приготовиться к защите города. Прибыв к Каргалу 1-го октября, Пугачев отправил указ в Башкирию, в котором говорилось, чтобы обыватсли ее признали его императором Петром Федоровичем, и что он “ныне вам, даже до последка, землями, водами, лесами, жительствами, травами, реками, рыбами, хлебом, пашнями, денежным жалованьем, свинцом и порохом как вы желали, пожаловал по жизнь вашу и пребывайте так, как степные звери в благодеяниях и продерзостях; всех вас пребывающих на свете освобождаю и даю волю детям вашим и внучатам вечно”.
Отправив такой указ, Пугачев 2-го октября направился к Сакмарскому городку. Совсем не будучи знаком с географическим положением местности, Пугачев не оценил важного стратегического значения при осаде Оренбурга этого пункта, который, будучи занят Пугачевым, отрезал бы Оренбургу сношения с Россиею и лишил бы его возможности получать все необходимое по реке Сакмаре.
Пугачев не оценил всего этого, а потому, заняв Сакмарский городок, он его покинул 4-го октября, забрав с собою все его население, способное носить оружие, и оставив в нем только престарелых и детей, и подошел к Оренбургу 5-го того же месяца. Рейнсдорп немедленно сообщил об этом казанскому губернатору фон Брандту, который, по собственным его словам, располагал столь незначительным количеством войск, “что не только поиска и истребления сильной злодейской шайки, но и обороны против их варварского нападения делать было некем”.
Брандт из Казани, сделав возможные для него распоряжения к охранению границ вверенной ему губернии, сообщил о всем князю М. Н. Волконскому (главнокомандующему в Москве) и просил его прислать в Казань оружие и войско. Князь Волконский оценил важность положения дел и, опасаясь, чтобы “пламя не вышло”, отправил на ямских подводах в Казань 300 солдат и, в свою очередь, сообщил обо всем президенту Военной Коллегии графу 3. Г. Чернышеву, высказывая мнение о необходимости потушить волнение, как можно скорее.
Это известие прибыло в Петербург 14-го октября и явилось совершенною неожиданностью; при дворе происходили празднества по случаю совершеннолетия наследника престола Павла Петровича и его бракосочетания с принцессою Гессен-Дармштадтскою Натальею Алексеевною.
Опасаясь, чтобы волнения на востоке Империи не оказали влияния на внешние дела с Западною Европою, правительство наше признало необходимым хранить в тайне известия, полученные от Брандта и князя Волконского, и, не трогая полков наших, находившихся в то время на западных и южных границах государства, послать против Пугачева отдельные небольшие команды, собирая их, где удобнее, чтобы не давать повода предположениям о серьезном значении волнения. Вместе с тем, было предписано князю М. Н. Волконскому отправить из Калуги в Казань генерал-майора Фреймана и с ним различные команды на ямских и обывательских подводах.
Кроме того, для учинения сильного поиска над Пугачевым и прекращения всех его злоумышлений, был послан генерал-майор Кар, которому поручалась команда над войсками, отправленными из Новгорода и Москвы, а также призыв к оружию башкир и поселенных солдат и формирование из них отрядов. О всем этом извещалось 16-го октября 1772 года в напечатанном в небольшом количестве экземпляров манифесте, посланном также и Кару. — Вместе с тем предписывалось: астраханскому губернатору Кречетникову иметь пребывание в Симбирске до усмирения волнения, а командующему войсками по сибирской линии генералу де Колонгу — обратить внимание для отвращения замыслов Пугачева на государевы рудокопные заводы, состоящие в Сибири.
Это распоряжение, впрочем, не застало де Колонга, потому что он, при первом известии о появлении Пугачева, выступил к Оренбургу, о чем и сообщил Рейнсдорпу, который ответил ему, что не имеет нужды в его полевых командах и “надеется своими войсками вскоре атаку над злодеем учинить”. Поэтому Рейнсдорп предлагал де Колонгу находящиеся при нем войска расположить в крепостях Орской и Троицкой.
Пугачев, подойдя к Оренбургу, увидел, что не может овладеть им, несмотря на воззвания свои к обывателям и переговоры с ними. При том Рейнсдорп делал вылазки (не всегда для него удачные) и приказал начальнику верхне-озерной дистанции Корфу, собрав все команды с постов, спешить к нему и т. д., — словом, военные действия под Оренбургом в продолжение многих недель не имели желаемого для Пугачева успеха и нисколько не изменяли взаимное положение сторон.
Пугачев рассылал повсюду свои воззвания и приглашал в свою толпу заводских и помещичьих крестьян, стекавшихся к нему в значительном количестве, а также киргизов, нагайцев и т. д. Скоро все население Оренбургской губернии пришло в волнение. Киргизы отгоняли скот из-под крепостей и форпостов, нападали на крепости Верхне-Озерную и Губерлинскую, но были, впрочем, отражены. Корф не в состоянии был двинуться из укрепления и требовал сам подкрепления, которое не могло быть ему доставлено, потому что, по мере выхода войск из форпостов и укреплений, прилегающее к ним население принимало сторону Пугачева, и восстание распространялось все шире и шире.
В различных местах являлись новые шайки мятежников под предводительством новых начальников. Так, одна шайка чрез Бугульчанскую пристань проникла на заводы Твердышевых, другая — явилась под Сорочинскою Крепостью (в 180 верстах от Оренбурга) и овладела ею. Хлопуша проник на горные уральские заводы и поднял все заводское Авзяно-Петровское население; Зарубин (Чика) двинулся к Уфе, занял Бузулук и почти всю Самарскую линию, которая была без защиты и т. д.
Начальники эти, действуя именем Петра III, распоряжались по своему усмотрению: обыкновенно они объявляли, чтобы крестьяне не слушали своих помещиков, предлагали первым разорять усадьбы последних, разбивали кабаки, предавались разгулу и пьянству, делали бесчинства, вешали и убивали лиц, пытавшихся оказать им сопротивление, и т. д.
Пугачев тем временем все теснее блокировал Оренбург и, не надеясь овладеть им штурмом, решил голодом принудить обывателей к сдаче города, которому скоро стала грозить опасность остатьея без фуража. Пугачев при том постоянно тревожил гарнизон — с 22-го октября по 4-ое ноября — и бомбардировал город 2-го ноября, но без всякого успеха. Кроме того, он посылал манифесты от себя в город, предлагал жителям Оренбурга условия сдачи, входил в сношения с казаками и т. д.
Все это оставалось безуспешным, а между тем разнесся слух, что приближается отряд Кара; он действительно 2-го ноября и прибыл в Бугульминскую слободу, где должен был заготовить продовольствие и затем двинуться далее. Жестокие морозы и метели задержали Кара; к тому же, неверность расстояний, означенных на картах, сбивала все его расчеты. Он признавал, что быстрота действий является единственным для него средством успеха, а потому предписал занять как можно скорее Татищеву, желая этим отрезать Пугачеву путь отступления; 6-го ноября сам Кар находился у деревень Мустафиной и Сарманаевой, а его отряды подходили уже с разных сторон к Оренбургу.
Не имея у себя достаточного числа кавалерии, его отряды не подозревали близкого присутствия Пугачева, который успел напасть на некоторые из них в отдельности и рассеять их под деревнею Юзевою (7-го и 8-го ноября), после чего Кар отступил по направлению Казани. Пугачев отпраздновал свою победу в слободе Берде (в 7 в. от Оренбурга), где находился главный его стан. Наступили снова морозы; войска Кара ощущали большой недостаток в одежде и зарядах, число больных увеличивалось, и сам Кар занемог лихорадкою.
Все это побудило Кара остановитьея (11-го ноября) в деревне Дюсметевой. Получив известие, что толпа мятежников увеличивается, и не находя возможным с одною пехотою предпринять что-либо с успехом против мятежников, преимущественно конных, Кар отступил к Бугульме, прикрывая этим Казань. Он намеревался ехать в Петербург, чтобы объяснить все особенности восстания и положение заволжского края, указать важность последствий от дальнейшего распространения мятежа, просить о скорейшем отправлении целого корпуса войск и преимущественно кавалерии, без которой было совершенно невозможно преследовать конных мятежников.
Эту поездку Кара в Петербург, однако, отклонили, а между тем Кар, захворав еще более, сдал команду генералу Фрейману, уехал в Казань, а затем в Москву и скоро был уволен от службы. Тем временем двигавшийся к Оренбургу из Чернореченской крепости отряд Чернышева был разбит Пугачевым, а сам Чернышев взят в плен (13-го ноября). Корф с трудом пробирался к Оренбургу, окруженному со всех сторон мятежниками, которые пытались овладеть ближайшими к Оренбургу крепостями Верхне-Озерною, Ильинскою и Яицким городком; это последнее место послужило бы им опорным пунктом для зимовки, если бы они ранее овладели Оренбургом, в который сделалось совершенно невозможным доставлять фураж и продовольствие.
Пугачев успел овладеть только Ильинскою и затем вернулся опять в Берду. Вся Башкирия была в волнении; сообщение Оренбурга с Россиею было прервано; мятежники овладели (18-го ноября) Бузулуком и подходили к Уфе, но идти на штурм Оренбурга не отваживались. 9-го декабря явился к Пугачеву в Берду из Петербурга сотник Афанасий Перфильев, ранее посланный войском вместе с другими ходатайствовать о сложении с яицкого войска наложенного на него штрафа.
В Петербурге ему было поручено убеждать казаков не только отстать от Пугачева, но и поймать и выдать его, за что было обещано удовлетворить их просьбу. Перфильев прибыл в Берду около 6-го декабря и хотя видел, что Пугачев “совсем не государь, а какой ни есть простой мужик”, но остался у него и старался всячески оказывать ему услуги, чтобы чрез то быть большим человеком. В Берде Пугачев занимал лучший дом казака Ситникова, назвал его “государевым дворцом”, украсил обоями, зеркалами, портретом цесаревича Павла, составил себе особый караул из 25 наиболее преданных ему яицких казаков, составлявших как бы его гвардию. Войско Пугачева делилось на полки различной численности, по возможности однородного племенного состава.
Артиллерия, а также пленные составляли особые команды. Полки делились на роты в 100 человек каждая; командиры выбирались на круге (т. е. сходке). Списков людей не имелось. Вооружение войска было самое разнообразное; многие мятежники имели просто палки, на которые надеты были штыки; другие же — одни только дубины или плети. Каждый полк имел свое знамя, стоял в своих землянках и ходил по очереди на сторожевую службу, которая отправлялась самым первобытным способом.
Продовольствие добывалось фуражировками и грабежом селений и хуторов без разбора; скот на мясо захватывался у киргизов. Пугачев сам не касался управления войском: все распоряжения делала его Военная Коллегия, вскоре после обложения Оренбурга учрежденная им из преданных ему лиц для управления войском и краем; Пугачеву наскучило самому давать указы и разбирать всякие жалобы. Он обыкновенно говорил: я велю дать указ о том-то, — и затем Военная Коллегия составляла указ и, выдав, заносила в особый заведенный для этого список.
Эта Военная Коллегия заведовала всеми делами хозяйственными, а также стратегическими и тактическими вопросами, формировкою отрядов,указанием их действий и т.д. Все дела в Коллегии решались на словах и затем, согласно решению, писались ее указы. Все распоряжения Коллегии приводились в исполнение даже без доклада Пугачеву и без его утверждения; он полагал, что значение его, как государя, будет тем выше, чем менее он будет вмешиваться в дела и иметь сношений со своими подданными. В лагере его в высшей степени были развиты доносы и шпионство. Сам Пугачев никаких разбирательств не производил, но вешал без суда и разбора. Он не терпел возражений и требовал безусловного исполнения его воли.
Никто не дерзал давать ему советов, а тем менее о чем-нибудь выспрашивать. Пугачев принимал, обыкновенно, сидя в креслах, имея по сторонам двух казаков, одного — с булавою, а другого — с топором. Все приходившие к нему должны были кланяться в землю, целовать ему руку, величать “Надежа — Государь”, “Ваше Величество”, а иногда и просто “Батюшко”.
Обыкновенно он носил простое казачье платье, но в торжественных случаях одевал белую рубашку с косым воротом, малинового бархата шаровары, голубого штофа бешмет, черную мерлушечью шапку с бархатным малиновым дном. Он носил саблю и пару пистолетов. Ходил он, поддерживаемый под обе руки жившими у него девками и татарками, бывшими его наложницами. От излишнего питья он воздерживался; кушанье его было изобильное; отовсюду привозили ему разные съестные припасы.
Под пьяную руку он высказывал различные свои планы и предположения. Он выражал, что не желает царствовать сам, а действует единственно, чтобы возвести на престол вел. князя Павла Петровича; что он пойдет на Казань и Москву, примет в столице царство, отпустит Императрицу с честью, облагодетельствует своих подданных, велит держать всем старую веру, запретит брить бороды и ходить в немецком платье, поступит строго и беспощадно с приближенными Императрицы, виновниками его скитальческой жизни, будет стараться, чтобы народ не был отягощен, чтобы в стране все было порядочно и т. д. Он заявлял, что лучше отнять земли от дворян, определив им денежное жалованье, хотя бы и большое, а земли дать крестьянам; яицких казаков хотел жаловать деньгами и всякою вольностью. Учредив порядок в своей родине, Пугачев намеревался идти воевать в другие государства и т. д.
В Берде, этом вертепе разврата, происходило непрерывное буйство и пьянство. Ежедневные казни составляли общественное зрелище; трупы казненных валялись по слободе, в которой устраивались очень часто скачки, стрельба в цель, пляска медведей и т. д. Пугачев был сам отличный стрелок, постоянно выбирал себе лучших коней и держал их у себя на конюшнях в запасе на случай бегства, мысль о котором его не покидала.
Воспользовавшись приездом Перфильева, Пугачев стать распускать слух, что сам цесаревич Павел с большим войском идет навстречу к своему отцу, и приблизился к Оренбургу, положение которого становилось все более и более затруднительным. К концу ноября 1773 года вся северо-западная часть Оренбургской губернии была во власти Пугачева, а южная — подвергалась грабежам киргиз-кайсаков. Бузулук был занят Пугачевым, издавшим 2-го декабря 1773 года новый манифест.
Волнение охватило весь Ставропольский уезд, на левом берегу Волги. Самара была отрезана от Казани и занята есаулом Пугачева. Казань была в опасности: крепость ее была в развалинах, войска для ее защиты не было и немалая часть обывателей покинула город; отчаяние и страх оставшихся были до того велики, что самый незначительный отряд мятежников мог легко овладеть Казанью.
Шайки их бродили по дорогам из Кунгура и Заинска в Казань, а также у Бугуруслана, Бугульмы, Бирска, Елабуги; они грозили зайти в тыл отряда Фреймана и отрезать от Казани. Мятежники обложили Уфу, проникли в Исетскую провинцию и на Пермские горные заводы, население которых, в надежде избавиться от непосильных работ и тяжкого своего положения вообще, встречало мятежников с сочувствием, быстро вооружалось и приставало к ним. Зарубин (Чика), которому Пугачев поручил управление всею Башкириею, послал один отряд в Сарапул и Ижевский завод, а другие — к Кунгуру и Челябинску, которыми, однако, ему овладеть не удалось.
Толпы башкир подошли к Красноуфимску и заняли его без сопротивления. Необходимо припомнить, что пока Пугачев находился под Оренбургом, в Петербурге было сделано распоряжение об отправке войск в Казань, которые, по отдаленности расстояний, никак не могли прибыть на место ранее первых чисел января 1774 года. Поэтому назначенный 23-го ноября 1773 г. главнокомандующим над всеми войсками, направленными против мятежников, генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков не очень торопился отъездом из Петербурга и только 26-го декабря прибыл в Казань.
Он обратился к дворянству с предложением вооружиться, вследствие чего дворянство положило составить на свой счет вооруженный конный корпус, а магистрат города сформировал на свой счет также конный эскадрон. В Петербурге был издан 23-го декабря 1773 года манифест, возвещавший о появлении Пугачева под именем Петра III, близ Оренбурга; в этом манифесте убеждали народ не поддаваться такому обману, не приставать к Пугачеву, а содействовать правительству к восстановлению тишины и покоя. Этот манифест был переведен на татарокий язык и распространен в Башкирии.
Генерал Бибиков по прибытии своем в Казань, узнав о поголовном восстании башкир, решил прежде всего очистить от мятежников всю Самарскую линию, и уже 7-го января 1774 года они были разбиты под Алексеевском, после чего войска двинулись к Красному Яру. Понимая, что важен не Пугачев, а всеобщее негодование, что Пугачев, по словам Бибикова же, чучело, которым воры, яицкие казаки, играют, Бибиков решил действовать наступательно, к чему прибытие значительных сил давало ему полную возможность, и положил постепенно, хотя медленно, но верно очистить от мятежников все пространство между Самарою и Бугульмою и двигаться к Оренбургу.
Скоро полковник Юрий Бибиков, разбив мятежников у Сухарева, Заинска и Пьяного Бора (31-го января 1774 года), очистил от них весь Мензелинский уезд и двинулся к Бугульме (где стоял Фрейман) и Бугуруслану, в котором мятежники устроили себе большие склады продовольствия.
Глубокие снега затрудняли до крайности движения наших войск, которые прибыли к Бугуруслану не ранее конца февраля и затем двинулись к Оренбургу. Этот город более четырех месяцев окруженный мятежниками, терпел страшную нужду в продовольствии, но не сдавался. Пугачев делал подкопы, но не мог овладеть городом; не снимая блокады Оренбурга, он отправился с небольшим отрядом к Яицкому городку, желая овладеть им, чтобы добыть пороха для дальнейших осадных работ.
Тем временем, по совету лиц, пользовавшихся у него влиянием, Пугачев снова женился на дочери казака Петра Кузнецова Устинье Петровой, 16 лет. Эта женитьба навела на многих казаков сомнение в личности Пугачева: они стали подозревать его в самозванстве, говоря, что государи на простых никогда не женятся. Но казаки до времени молчали, опасаясь виселицы. Вскоре после женитьбы Пугачев опять уехал в Берду (19-го февраля), где вскоре было получено известие о приближении отрядов генерала Голицына к Бузулуку — одного со стороны Самары, а другого со стороны Бугуруслана. Это побудило Пугачева принять меры к охранению Бузулука, в котором находились его запасы продовольствия, и он намеревался самым решительным образом его защищать.
Однако 14-го февраля мятежники были сильно разбиты, потеряли много убитых и должны были отступить. Зная, что к ним подходит подкрепление из Берды, князь Голицын намеревался атаковать мятежников в Сорочинске и потому приказал Мансурову занять крепость Тоцкую. Мятежники очистили эти два пункта и, отступая к Новосергиевску, забирали на пути обывателей, истребляли хлеб и скот и двигались к Татищевой крепости, на реке Камыш-Самара, при впадении ее в р. Яик.
Пугачев, собрав в Берде все свободные скопища, двинулся к Татищевой, приказав идти туда же Овчинникову из Илецкой крепости. Войска князя Голицына заняли Переволоцкую крепость и затем 22-го марта 1774 г. нанесли под Татищевою полное поражение Пугачеву: он всего с 4 казаками успел ускакать с поля сражения; наши гнались за ним версты три, но не могли догнать. “Точно жернов с сердца свалился”, писал А. И. Бибиков своей жене, сообщая об этой победе, участники которой были щедро награждены Императрицею.
Почти одновременно (23-го и 24-го марта) подполковник Михельсон разбил и уничтожил отряд сообщника Пугачева Зарубина при Чесноковке, под Уфою, и освободил этот город от обложения, начатого еще 1-го октября 1773 г. Сам Зарубин успел бежать в Табынск, но был схвачен и скован вместе с другими товарищами. Михельсон освободил после этого Кунгур и Екатеринбург. Мятежники, видя невозможность борьбы с правительственными войсками, стали частию возвращаться по домам, стараясь скрывать свое участие в мятеже, частию, укрываясь в лесах, пробирались в шайку, собравшуюся у Екатеринбурга, под командою Белобородова. который грабил горные заводы, приводил население к присяге на верность Петру III и постепенно окружал Екатеринбург.
В этом городе не было никакого порядка. Полковник Василий Бибиков, ведавший Екатеринбургские горные заводы, не отличался ни энергиею, ни твердостию характера; команда его была распущена и не знала своих обязанностей. Жители Екатеринбурга стали выселяться из города, и Белобородов, конечно, овладел бы им, если бы сам не был разбит Гагриным, вступившим в Екатеринбург. Таким образом, большая часть заводов приведена была в покорность, а Белобородов ушел на присоединение к Пугачеву, бывшая же при нем шайка разделилась на несколько мелких, действовавших под Челябинском и Шадриным, пока они не были истреблены отрядом Де Колонга.
Хотя лучшие отряды Пугачева и были истреблены под Татищевою, но одно это сражение не могло подавить восстания. Сила Пугачева заключалась в сочувствии к нему большинства населения, готового стать под его знамена. В Берде собралась скоро толпа мятежников, многочисленнее разбитой под Татищевою и притом под командою способного и энергичного Шигаева, упорно державшего Оренбург в строгой блокаде. После погрома под Татищевою, в Берду прискакал Пугачев и сообщил своим приближенным о случившемся и о намерении своем двинуться на Яик к Гурьеву городку.
Некоторые из главных мятежников (Шигаев, Чумаков, Бородин и др.), видя, что затеянное дело проиграно, имели уже тогда мысль связать Пугачева, выдать его правительству и явиться с повинною. Но Пугачев об этом узнал заранее и приказал всем выступать из Берды, которая 23-го марта была занята отрядом генерала Рейнсдорпа, нашедшего здесь большие продовольственные запасы, обеспечивавшие надолго продовольствие Оренбурга. Этот город энергиею и распорядительностию Рейнсдорпа был после шестимесячной оеады избавлен от взятия его мятежниками. Пугачев двинулся к Переволоцкой крепости и Яику, но 24-го марта, дойдя до хутора Репина, увидел разъезды, высланные князем Голицыным для разведывания о нем.
После долгих совещаний Пугачев решил двинуться на Каргалу и Сакмару и, несмотря на то, что князь Голицын, узнав об его движении, направил по его следам полковника Хорвата, Пугачеву удалось прибыть в Каргалу. Преследуемый, однако, неутомимым Хорватом, он должен был быстро покинуть Каргалу и бежать до Тимашевой слободы, а затем в Ташлу, так как Яицкий городок был уже занят Мансуровым. Донесение об этом не застало уже в живых генерал-аншефа А. И. Бибикова, скончавшегося после непродолжительной болезни в Бугульме 9-го апреля 1774 года.
На его место был назначен старший из генерал-поручиков — князь Щербатов, который, однако, был устранен от всякого вмешательства в гражданские дела и административные распоряжения: последние были возложены на губернаторов Казанского и Оренбургского. Вместе с тем, взамен одной существовавшей уже секретной комиссии для расследования дела о мятеже, были образованы две (в Казани и Оренбурге) и обеим рекомендовалось сколь возможно воздерживатьея при следствиях от допросов с пристрастием.
В Башкирию было послано воззвание, чтобы башкиры не приеоединялись к Пугачеву, а напротив того, старались бы его поймать и выдать. Вместе с тем, были назначены и особые отряды для преследования Пугачева, который из Ташлы направился в Башкирию, собрал новые толпы и двинулся на Вознесенский завод. При Пугачеве в то время уже Военной Коллегии не было; он имел только секретаря и повытчика, которые именем его сочиняли указы башкирским старшинам и заводскому населению о наборе вооруженных людей и присылке их к нему в стан, а также о заготовке фуража, печеного хлеба и т. д. Из Вознесенского завода Пугачев перешел скоро в Авзяно-Петровский, а затем в Белорецкий заводы и, предав огню этот последний, двинулся на крепость Магнитную.
Не имея артиллерии, он долго не мог овладеть ею и при одном из нападений был сам легко ранен в руку. 6-го мая 1774 года Пугачев наконец взял Магнитную, пробыл там два дня и, соединившись с Белобородовым, шедшим из-под Екатеринбурга, и яицкими казаками, под начальством Овчинникова, бежавшими после поражения их Мансуровым, направился к Верхне-Яицкой крепости, избегая всякой встречи с войсками правительства и уничтожая за собою мосты и переправы.
Все крепости Верхне-Яйцкой дистанции были в самом плачевном состоянии; все гарнизоны их к тому же были выведены в Верхне-Яицкую, а потому Пугачеву было бы не трудно овладеть ими всеми. Действительно, 19-го мая он взял Троицкую крепость; мятежники в ней злодействовали. Пугачев не решился долго пребывать в этой крепости, а предпочел остановиться в 1╫ верстах от нее, имея при себе толпу в десять тысяч человек. Но 21-го мая, в 7 часов утра, подошел де Колонг и нанес Пугачеву жестокое поражение; кроме того, он захватил весь обоз с награбленными вещами.
Пугачев сам неизвестно куда скрылся. Повсюду были разосланы гонцы с приказаниями комендантам крепостей Верхне-Яицкой дистанции готовиться к обороне. Через несколько дней было получено известие, что Пугачев с толпою ушел по челябинской дороге, преследуемый майором Гагриным, и направляется к Коельской крепости. Тут он наткнулся на подполковника Михельсона, шедшего с Саткинского завода.
После упорного сражения близ деревни Лягушиной, Михельсон разбил Пугачева (17-го мая) и преследовал его более 15 верст. Пугачев потерял убитыми — 600 человек, взятыми в плен — 400 человек и свою единственную пушку, и направился на заводы, чтобы собрать ополчение и соединиться с башкирами. Михельсон сделал распоряжения, чтобы окружить Пугачева со всех сторон, и сам двинулся на Саткинский завод, где узнал, что о месте нахождения Пугачева никаких сведений не имеется.
Между тем, Пугачев был на p. Миасе, усилил свое сборище и сам атаковал Михельсона, но после горячей схватки был разбит наголову и, преследуемый, скрылся в горах, на верховьях р. Ай. Михельсон, узнав, что Пугачев переправляется чрез р. Миас, настиг его, разбил и преследовал, “елико место и утомленные его кони позволяли”. Михельсон, имея при сем обоз, артиллерию, немало больных и раненых, не мог угнаться за мятежниками, несмотря на все свое старание. Пугачев, по-видимому, шел по великим лесам к Хлынову. Михельсон надеялся перерезать ему дорогу и не допустить в приволжские губернии, в которых также проявлялись волнения крестьян, вызываемые всякого рода притеснениями.
Но Пугачев укрылся в горах и лесах дней на восемь от преследований Михельсона, собирая в это время новую толпу, рассылая опять указы о наборе ополчения, обещая всем вольность, свободу от платежа в казну подушных и всяких других податей, от рекрутства, а также и то, что дворяне не станут более отягощать своих крестьян тяжелыми работами и поборами. Пугачев устраивался, намереваясь двинуться на Уфу для встречи, как он говорил, своего сына Павла Петровича, шедшего к нему с большим войском. Башкиры и все заводское население снова поднялось, как один человек, и уже 22-го мая 1774 г. мятежники сожгли Уртазымскую крепость и Соамский завод, а в июне месяце и прочие заводы Уфимского уезда.
Одна шайка их снова окружила со всех сторон Кунгур, другие же то соединялись в значительные отряды, то разбивались на мелкие партии, но везде уговаривали население восстать в защиту истинного государя и его прав на российский престол. Восстание быстро распространялось. Мятежники захватили Бирск. Казанский губернатор Брандт предвидел, что они вторгнутся в необороненное пространство между Уфою и Кунгуром до Казани и сообщил князю Щербатову, что если Пугачев переправится чрез Каму, то защищать Казанскую губернию будет невозможно, за неимением войск и артиллерии.
Пугачев, избегая встречи с правительственными войсками, направлялся в ту сторону, в которой мог всего менее ожидать встречи с ними, а потому, узнав, что Михельсон повернул к Уфе, двинулся сам чрез Иргизский завод на г. Оссу, чтобы идти на Казань.
Пригород Осса, на берегу р. Камы, находился на главном Казанском тракте; овладеть им было чрезвычайно важно для мятежников, так как этим открывался им свободный путь в Казанскую губернию. Оссу с 2-го июня блокировали башкиры, а 18-го числа подошел Пугачев и потребовал безусловной сдачи.
Получив в этом отказ, он штурмовал пригород, но без успеха. Секунд-майор Скрипицын храбро оборонялся в небольшой деревянной крепостце. Но скоро в Оссе образовались две партии, из коих одна хотела сдаться истинному государю. Она одержала верх, когда Пугачев стал привозить к стенам крепостцы сено и солому, с намерением ее сжечь. Утром 21-го июня Пугачев вступил в Оссу, привел к присяге всю команду, забрал все пушки и ружья, сжег весь городок и 22-го июня двинулся к Рождественскому заводу на p. Каме, а на другой день, совершив переправу чрез эту реку, занял 27-го июня Ижевский завод на р. Вятке.
После этого он двинулся по открытой дороге в Казань, в которой, за отправкою гарнизонных батальонов в разные отряды, не оставалось ни одной правильно организованной части и которая, таким образом, была лишена средств защиты. Губернатор Брандт принял, однако, все меры, бывшие в его распоряжении, и сделал все возможное в его положении к спасению Казани от бедствия, ее ожидавшего.
Узнав о приближении Пугачева, Брандт немедленно отправил нарочных в отряды Михельсона, князя Голицына и другие с просьбою спешить на спасение Казанской губернии. Михельсон, находившийся ближе других командиров от Казани, на пути от Уфы к Бирску, быстро двинулся к этому городу по кратчайшей (Зюренской) дороге и располагал прибыть к Казани 8-го или 9-го июля.
Переправившись с большими затруднениями с 2-го на 3-е июля чрез Каму, он дошел, 3-го числа, до Пьяного Бора и ранее 8-го числа не мог быть на p. Вятке. Между тем, Пугачев был 4-го июля в Мамадыше, а 11-го у Троицкой мельницы, верстах в семи от Казани, и немедленно отправил в город своего атамана Овчинникова с воззванием к обывателям добровольно ему подчиниться. Это послание осталось без успеха, и Пугачев, уже 12-го числа, штурмом овладел городом за исключением крепости, в которой столпилось множество обывателей. Пугачев стал обстреливать крепость, а между тем в городе произошел пожар. При сильном ветре пламя быстро распространялось и дошло до самой крепости.
Весь город почти сгорел. В это время Михельсон (11-го июля) был в верстах 65 от Казани, а рано утром 12-го числа, узнав, что Пугачев под Казанью, быстро двигался вперед и в 14-ти верстах от Казани получил известие, что толпа мятежников, в числе не менее 12000 человек, построилась к бою. Имея при себе не более 800 солдат, Михельсон решился их атаковать и, после пятичасового непрерывного боя, 12-го числа разбил мятежников совершенно. Они бежали во все стороны; преследовать их было невозможно за сильным утомлением отряда Михельсона.
На другой день, утром, он двинулся к Казани; между тем, Пугачев намеревался задавить слабый его отряд. Но совместное действие войск Михельсона и находившихся в Казанской крепости доставило опять победу Михельсону. Пугачев бежал в сторону Алатской дороги, сформировал, при громадном сочувствии к нему крестьянского населения, быстро новую толпу и 15-го июля вновь явился к Казани, во главе 15 тысяч человек. Произошло новое сражение, на том же месте, где и предшествовавшее, но еще более невыгодное для Пугачева: он был совершенно разбит, потерял всю свою артиллерию, две тысячи людей убитыми и пять тысяч взятыми в плен… Он сам едва не был взят: за ним гнались более 30 верст, но ему удалось скрыться в лесу.
Такое упорное нападение Пугачева на Михельсона может служить доказательством его намерения двинуться к Москве, по направлению к которой никаких войск не было. Это ему не удалось. Шайки его, рассеявшись по Нижегородской и Казанской губерниям, встречали большое сочувствие среди крестьянского населения и потому быстро увеличивались и начали убивать и грабить помещиков. Для истребления этих шаек были высланы различные отряды войск, которым удалось захватить несколько наиболее важных сообщников Пугачева, в том числе Белобородова, показавших единогласно, что сам Пугачев с шайкою в сто человек переправился 17-го июля чрез Волгу в разных местах около селения Сундыря (ныне Мариинский посад) на Кокшайском перевозе и двинулся на Московскую дорогу по направлению к Чебоксарам, а часть его шайки двинулась в чувашские селения.
При этом многие утверждали, что Пугачев по неотступным просьбам яицких казаков намерен идти на Нижний Новгород. Согласно этим показаниям, были сделаны распоряжения для захвата Пугачева, который, узнав от чувашей, что Нижний Новгород сильно укреплен, и что близ него собирается немало войска, двинулся к Дону, ложно уверяя своих сообщников, что его там примут с радостью.
Если бы князь Щербатов лично находился у Казани и имел бы в своем распоряжении достаточно войска, то в это время не трудно было бы уничтожить Пугачева; но войска наши находились еще вдалеке от Казани, за исключением отряда Михельсона, имевшего на руках до семи тысяч пленных бунтовщиков. Князь Щербатов, прибыв в Казань 20-го июля, озаботился прежде всего прикрыть столицу от каких-либо покушений на нее со стороны мятежников, а затем уже свободные отряды направил против Пугачева, который в течение трех недель не встречал ни войск, ни сопротивлений со стороны местных властей приволжских губерний и действовал вполне свободно.
После переправы чрез Волгу, остановившись близ деревни Нерадовой, Пугачев издал обычный манифест, принятый крестьянами с большим сочувствием: они собирались к нему толпами, причем грабили помещичьи усадьбы, убивали землевладельцев и священников и т. д.
Пугачев направился на Цивильск и после неудачи под Ядриным, жители которого не впустили его в город, подошел 20-го июля к Курмышу (на Суре), население коего, с духовенством во главе, вышло к нему навстречу и поднесло хлеб-соль. Пугачев привел обывателей к присяге, между тем как его скопища грабили церкви и обывательские дома. Затем он двинулся к Алатырю, жители которого 23-го июля встретили мятежников с честью. Здесь Пугачев, в первый раз после поражения под Казанью, простоял два дня. К нему со всех сторон стекались крестьяне и приводили с собою помещиков, которых, большею частью, немедленно вешали.
Продолжая свое опустошительное шествие вниз по Волге, Пугачев, подходя (26-го июля) к Саранску, послал в город указ, с требованием покорности себе, как государю, и доставки 12 пар лучших лошадей для артиллерии, а также хлебных и съестных припасов для людей и фуража для лошадей. Утром 27-го числа Пугачев послал новое требование — чтобы все население вышло ему навстречу, как государю; в противном случае он грозил смертию обывателям и пожаром городу. В Саранске никто и не помышлял об обороне, все дворяне разбежались; архимандрит Петровского монастыря с духовенством встретил Пугачева с крестом, к которому самозванец приложился, а затем отправился в собор. После этого он обедал у вдовы бывшего воеводы, Каменской, которую, однако, повесил. Тем временем его толпа грабила город и пьянствовала.
Опасаясь встречи с правительственными войсками, начинавшими его настигать, Пугачев быстро двинулся к Пензе.
Михельсон, еще в Казани узнав, что Пугачев направился к Алатырю, 19-го июля двинулся чрез Чебоксары на Сундырь и, после более или менее значительных стычек с шайками мятежников, дошел до села Починки, где намеревался повернуть на Саранск, чтобы следовать по пятам Пугачева.
Но 30-го июля Михельсон получил известие от Арзамасской провинциальной Канцелярии, что Пугачев идет на Арзамас. Хотя это сведение и показалось Михельсону странным, но, не желая доставить Пугачеву возможность очутиться у него в тылу, Михельсон свернул на Арзамас и только подойдя к городку, узнал, что полученное им сведение ложно. Потеряв напрасно время, Михельсон вернулся опять в Починки, чтобы идти на Саранек; но быстро двигаться по пятам Пугачева он не мог, потому что едва ли не на каждом шагу его останавливали шайки мятежников, ибо вся окрестность была, как доносил Михельсон, “генерально в возмущении”.
В то же время князь Щербатов направил генерал-майора Мансурова на Сызрань, а полковника Муфеля чрез Карсунь на Пензу и доносил в Петербург, что “начальники отрядов употребят все способы, чтобы скорее настигнуть самозванца, которому к прискорбию нет нигде сопротивления и ни малейшего препятствия”.
Вторжение Пугачева в Казанскую губернию было приписано в Петербурге оплошности и бездеятельности главнокомандующего князя Щербатова: он был вызван для объяснения в Петербург, а на его место назначен был, 8-го июля 1774 г, князь Петр Мпхайлович Голицын. Вступив в командование лишь 1-го августа, Голицын прежде всего озаботился об увеличении числа войск за Волгою и о сформировании отрядов для уничтожения мятежных шаек, бродивших в Казанской губернии; начальство над этими отрядами было вверено генерал-майору Павлу Сергеевичу Потемкину.
Между тем, полученное в Петербурге 21-го июля известие о разорении Казани произвело на всех сильное впечатление; стали опасаться за Москву и за внутренние губернии. Императрица намеревалась ехать в Москву и принять на себя все распоряжения по усмирению восстания. Но это намерение было оставлено вследствие объяснений графа Н. И. Панина и постановлено: послать в Москву еще несколько полков, а в Казань “отправить знаменитую особу с такою полною мочью, какую имел покойный генерал Бибиков”. Такою особою явился покоритель Бендер, проживавший без дел в Москве — граф Петр Иванович Панин.
Полученное 23-го июля донесение фельдмаршала графа П. А. Румянцова о заключении мира с Турциею дало возможность отправить из обеих действующих армий не только войска для усмирения мятежа, но также генералов тех дивизий, которые имели постоянные квартиры в губерниях Казанской, Нижегородской и Московской.
В распоряжение главнокомандующего должны были поступить громадные силы. Графу П. И. Панину хотелось как можно скорее поймать Пугачева; он умолял своих подчиненных содействовать ему и возлагал главнейшую свою надежду на Михельсона. В это время, 8-го августа, в Петербург явился к князю Г. Г. Орлову один из мятежников — Долгополов — с предложением от себя и некоторых других вожаков (как-то: Перфильева, Афанасьева, Леонова, Никиты Иванова, Ивана Власова и др.), а также и простых казаков, числом до 324 человек, выдать Пугачева, получив за это “на всякого человека по сту рублей; из них половину, по 50 руб., прислать золотыми империалами теперь же на 124 человека, которые не поедут в Петербургь с Пугачевым; остальные же 200 человек, которые будут его сопровождать в Петербург, теперь ничего наперед не требуют”.
Князь Орлов представил самого Долгополова Императрице, и она согласилась на представленное им предложение, находя, что “цена сия умеренна, чтоб купить народный покой”, и приказала сделать соответствующие об этом распоряжения, причем для приема Пугачева от казаков был послан к графу П. И. Панину капитан л.-гв. Преображенского полка Галахов.
Во время этих распоряжений Пугачев подходил, как выше сказано, к г. Пензе, в которой сек.-майор Герасимов мог собрать всего 12 человек инвалидной команды; оружия же не оказалось никакого. Поэтому, когда 1-го августа подошли мятежники с угрозою истребить всех жителей и сжечь город, еели граждане не встретят его с хлебом-солью, обыватели, в сопровождении духовенства, вышли навстречу Пугачеву.
Он произвел Герасимова в полковники, приказал из обывателей набрать 500 человек в его армию, забрал 13233 руб. денег и выступил, из Пензы 4-го августа по направлению к Царицыну; 5-го же числа вступил в Пензу отряд Муфеля и очутился среди страшного разрушения и поголовного восстания. Все крестьяне Саранского и Пензенского уездов, по преимуществу крепостные, присоединялись к толпе Пугачева, предавались грабежу, насилию и убийствам помещиков и быстро увеличивали силы самозванца.
Разные отдельные шайки ограбили гг. Инсар, Троицк, Керенск, Нижний Ломов, доходили до Тамбова и врывались в Воронежскую губернию; словом, мятеж разливался по всем направлениям. Сам же Пугачев достиг 4-го августа Петровска и был встречен с почестями; в то же время с противоположной стороны подходила небольшая донская казачья команда, высланная из Саратова, чтобы забрать пушки, порох и деньги и разузнать о Путачеве и его силах. Эти казаки также перешли на сторону Пугачева, кроме есаула и двух офицеров, ускакавших обратно в Саратов, к которому 5-го августа направился из Петровска и сам Пугачев.
Этот, один из наиболее населенных городов на Волге, только что начинал отстраиваться после страшного пожара, бывшего в начале 1774 года.
Астраханский генерал-губернатор Кречетников поручил все правление воинских дел по городу коменданту, полковнику Бошняку, известному ему усердием и исправностью, против которого, однако, велись интриги, бывшие причиною печальных событий, совершившихся в Саратове, когда, 6-го августа, Пугачев подошел к городу.
Появление мятежников вызвало всеобщую панику; укрепления города были далеко не закончены; стоявшие за укреплениями солдаты и разночинцы разбежались; часть нижних чинов перешла на сторону мятежников. Бошняк, видя измену, с небольшим отрядом пробился сквозь толпу и отступил к Царицыну, а Пугачев овладел городом, захватил 5 пушек, 25789 руб. монетою и много муки. Мятежники предавались здесь полнейшему неистовству. 9-го августа Пугачев оставил Саратов и пошел вниз по Волге; 11-го числа прибыли в город отряды Муфеля и Меллина, а 14-го — Михельсон; за ними следовал Мансуров.
Пугачев намеревался пробраться к родному Дону, поднять казаков и уйти с ними на Кубань. Он поручил своему секретарю Ивану Творогову (он же Дубровский) написать воззвание к донцам, в котором выражал надежду, “что донцы раскаются, придут в чувство покаяния и примкнут к нему, за что и получат монаршее прощение”. Отказ Пугачева, по причине его неграмотности, подписать этот манифест, вселил в Творогова уверенность, что “Пугачев не государь, а самозванец, и что их дело худо”. Поэтому в разговоре с Чумаковым они оба стали обсуждать, как бы арестовать Пугачева, и положили ждать удобного для этого случая.
Воззвание Пугачева к донцам не принесло ему пользы вследствие мер, принятых правительством: атаман Сулин объявил по войску, что поймавшему злодея будет выдано 25000 руб. и золотая медаль. Донское войско выставило три полка на границах войска Донского. — Пугачев 11-го августа подошел к Камышину (Дмитриевску), занял его и разослал по станицам Волжского войска гонцов с требованием, чтобы казаки подчинились ему, угрожая в противном случае сжечь все строения, а людей перебить.
Из Камышина три партии мятежников разными путями ворвались в пределы войска Донского, но скоро были перебиты донцами; Пугачев же с главнейшею частью своих сообщников потянулся по направлению к станицам Караваинской и Балыклеевской, направляясь чрез Дубовку и Царицын на Дон. Встречавшиеся на пути станицы Волжского войска переходили на сторону Пугачева, но в станице Караваинской атаман Манков арестовал присланных к нему от Пугачева с указом и, сообщив об этом Царицынскому коменданту Цыплетеву, выступил сам ему навстречу.
Цыплетев выслал имевшиеся у него войска, предписав не пропускать Пугачева к Дону. Войска эти спешили занять Балыклеевскую станицу, но Пугачев их предупредил и оттеснил в степь, а затем занял (17-го августа) Дубовку — главный пункт Волжского войска. Узнав из расспросов, что Царицын укреплен, Пугачев решил его миновать и проникнуть на Дон. Но донские казаки не выказывали желания принять сторону мятежников; напротив того, атаман Манков окружил пикетами своими всю шайку Пугачева. В Дубовке прибыл к Пугачеву калмыцкий владетель Цендена с 3000 калмыков и заявил, что желает состоять в его службе. С этим подкреплением Пугачев надеялся овладеть Царицыном.
Комендантом этого города был энергичный полковник Цыплетев, который, ввиду того, что окрестное население было в полном восстании, просил помощи у донцов; они поспешно двинулись к Царицыну, куда уже подходил отряд кн. Багратиона (из второй действующей армии) и несколько казачьих полков, возвратившихся с Кубани на льготу. 16-го августа казаки Кутейникова имели дело с мятежниками на p. Мечетной и отступили к Царицыну, к которому 17-го числа подошел и Пугачев. Он обстреливал весь день город, но без успеха. Ночью ожидали нападения с его стороны, но оно не последовало, потому что Пугачев в это время узнал о приближении к его тылу воинских команд и решился, оставив Царицын, идти к Черному Яру и Яицкому городку и там зимовать.
Однако, идти на Яик оказалось мало охотников; бывшие у Пугачева донцы убеждали сподвижников его, что он не государь, а простой казак, ходивший с ними в Прусский поход; притом донцы все более и более его покидали. Сознавая свою слабость, Пугачев торопился уходить далее от собиравшихся к Царицыну правительственных войск и, двигаясь по берегу Волги, дошел до Саратова, разграбил его и пошел далее; 24-го августа он находился у Сальникова завода в 100 верстах от Царицына, где настиг его Михельсон и разбил совершенно: Пугачев потерял 24 орудия, 6000 пленными и 2000 убитыми (в числе пропавших был и близкий ему атаман Овчинников) и один из первых ускакал с поля сражения. Его преследовали до берегов Волги, чрез которую ему, однако, удалось переправиться с главными своими сообщниками.
Для преследования Пугачева Мпхельсон сформировал два отряда из донских и яицких казаков. С целью преградить Пугачеву вторичный переход на нагорный берег Волги, был поставлен особый отряд между Саратовом и Камышином. В это время, 2-го сентября, прибыл в Царицын генерал А. В. Суворов, принявший, по приказанию графа Панина, общее начальство над всеми отрядами, преследовавшими Пугачева. Суворов приказал и Михельсону переправиться чрез Волгу и настигать самозванца по следам. Скоро и сам Суворов в Ахтубе переправился через Волгу и двинулся с отрядом Меллина. В короткое время было получено известие, что Пугачев намерен скрыться на Узенях, и что некоторые яицкие казаки намерены его связать и выдать.
Положение Пугачева становилось безвыходно: он был окружен со всех сторон, шайки же его были очень незначительны. Он бежал к Черному Яру и намеревался идти в Моздок, но яицкие казаки предпочли перейти с Волги на Ахтубу и направиться к Селитренному городку и к Яику. Пугачев на это согласился.
Поворотив к Волге, он стал переправляться, но скоро показался авангард преследовавших его войск; Пугачев пал духом, а окружавшие его казаки, видя ясно, что нельзя ожидать ничего хорошего, стали уговариваться между собою о его выдаче. На вопрос Пугачева, куда следует идти, Творогов и Чумаков ответили: “Пойдем вверх по Волге к Узеням, а там придумаем, что делать”. Направились к Узеням, с намерением пробраться в Яицкий городок. Достигнув Узеней, казаки поехали в чиеле 20 человек, вместе с Пугачевым (8-го сентября 1774 г.) за пропитанием к двум старцам-отшельникам и тут, переправившись в бударе через Узень, Творогов вместе с Федульевым и Бурновым схватили Пугачева, отобрали у него оружие и заявили, что не хотят более ему служить, не хотят более злодействовать, а повезут его прямо в Яицкий городок.
Они посадили его на лошадь и повезли в стан. Пугачев пытался бежать, но был настигнут и задержан. Переночевав на p. Балыклее, казаки, отъехав от нее верст 15, расположились группами покормить лошадей. Пугачев схватил чужую шашку и пистолет и бросился на Творогова и Чумакова, но другие казаки окружили его и обезоружили. После этого Пугачев был связан и посажен на телегу, в которой ехали также его жена и сын. Творогов и Чумаков оповестили об арестовании Пугачева, но на форпостах этому не хотели верить. С известиями поехал в Яицкий городок сам Творогов — и оттуда была выслана команда, которой Пугачев был сдан, а затем доставлен, с 14-го на 15-ое сентября, в Яицкий городок, капитану Маврину. Накануне был доставлен туда же ближайший его пособник — казак Афанасий Перфильев с 37 казаками.
Маврин приказал заковать Пугачева в ручные и ножные кандалы. 16-го сентября прибыли в Яицкий городок Суворов и князь Голицын, желавшие лично убедиться в том, что Пугачев пойман.
Потемкин требовал, чтобы Пугачев был доставлен ему немедленно в Казань, но граф Панин приказал Суворову доставить Пугачева в Симбирск. Во исполнение приказаний главнокомандующего, Суворов взял Пугачева под свою охрану. Панин немедленно, 18-го сентября, отправил в Петербург, с известием о поимке Пугачева, своего внука кн. Лобанова-Ростовского, а через четыре дня, со вторичным донесением, был послан поручик Ермолаев.
Это известие, полученное в столице 1-го октября, произвело радостное впечатление. Императрица приказала доставить Пугачева в Москву под самым строгим караулом; Суворов посадил его в особую клетку, поставленную на телегу, и, под конвоем двух рот пехоты, 200 казаков и двух орудий, вывез его из Яицкого городка. Суворов следовал с самозванцем неотлучно; по ночам путь освещался факелами. Пугачев не хотел сидеть покойно в клетке и потому его поместили скованным в обыкновенную телегу.
По приезде в Симбирск он сознался публично, что он беглый с Дона казак и виноват пред Богом и государыней. Пугачев был передан под наблюдение и охрану капитана Галахова, скован по рукам и ногам и прикован еще к стене железным обручем, наложенным вокруг поясницы. При нем в комнате находились безвыходно обер-офицер, унтер-офицер и часовой без ружья и с необнаженною шаагою.
В Симбирске он оставался не долго, но тут с него, по приказанию Панина, списали портрет. Отправка его в Москву замедлялась приготовлением на станциях по сту подвод и принятием мер к охранению пути. Все ночлежные селения от Симбирска чрез Муром в Москву должно было занять каждое одною ротою пехоты. По отправлении Пугачева в Москву, в Симбирске (6-го ноября) соучастники Пугачева и вторая жена его Устинья были выведены на площадь, где от Секретной Комиссии был прочитан указ о том, что Комиссия определила изображение Пугачева (“сию мерзкую харю”), “во изобличение злых, под виселицей сжечь на площади и объявить, что сам злодей примет мучительную казнь в царственном граде Москве”.
По окончании чтения портрет Пугачева был сожжен под виселицею на эшафоте. Сам же Пугачев с женою Софьею и сыном Трофимом был отправлен в Москву гораздо ранее — именно 25-го октября и привезен туда 4-го ноября, в 9 час. утра, прямо на Монетный Двор, при огромном стечении народа. Пугачев каялся во всем, но князь Волконский приказал известному Шешковскому, нарочно для этого прибывшему в Москву, немедленно приступить к допросу, с целью выяснить различные недоразумения, возникшие вследствие ложных и разноречивых показаний его сообщников.
Императрица просила князя Волконского, главнокомандующего в Москве, не прибегать к пыткам и удержаться от всякого рода пристрастных вопросов, всегда затемняющих истину. Пугачев не запирался; он каялся в своих злодеяниях и своими объяснениями не замедлял следствия, которое было закончено в начале декабря и послано в Петербург. 20-го числа того же месяца в столице опубликован был подписанный накануне манифест о предании Пугачева и всех его сообщников суду соединенного присутствия Сената, членов Синода, президентов всех Коллегий и особ первых 3-х классов, в Москве находившихся.
Ведение этого дела возложено было на генерал-прокурора кн. А. А. Вяземского. Заседания суда происходили в помещении Кремлевского Дворца, так как в залах Сената было невозможно поместить всех членов. Первое заседание было 29-го декабря 1774 г. Пугачев на все вопросы отвечал утвердительно, сказал, что сверх показанного в допросах ничего объяснить не может; во всех содеянных им преступлениях он каялся Богу, всемилостивейшей Государыне и всему роду Христианскому.
Приговор суда был представлен на конфирмацию Императрицы и уже 8-го января 1775 г. кн. Вяземский получил от Императрицы рескрипт о приведении в исполнение, 10-го января, приговора суда, по которому было положено Емельяна Пугачева четвертовать, голову воткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города и положить на колеса, а после на тех местах сжечь; обеих жен Пугачева — удалить по распоряжению Сената; прочим сообщникам Пугачева были назначены различные казни и наказания.
Далее в рескрипте говорилось, что не только бунтовщик и самозванец Емелько Пугачев, но и все его злодейские сообщники преданы, по определению Святейшего Синода, вечному проклятию, а потому, чтобы не лишить их при последнем конце своем законного покаяния во всех содеянных ими злодеяниях, суд положил предоставить преосвященному Самуилу, епископу Крутицкому, поступить по данному на сей случай наставлению от Св. Синода.
Синод на сделанное сношение предписал преосвященному, избрав искуснейшего из протопопов или священников, поручить ему, при исповеди помянутых злодеев, испытать совесть каждого, и которых увидит прямо раскаивающихся в своих преступлениях, о тех, не разрешая еще, представить преосвященному, который и объявит им, что Святейший Синод, по данной от Бога власти, освобождает их от проклятия и разрешает сподобить их причастия Святых Таин.
По докладу протоиерея Московско-Архангельского Собора Петра Алексеева, избранного для увещания мятежников, все осужденные на смерть, кроме Афанасия Перфильева, высказали полное раскаяние в преступлениях своих и получили разрешение и причастие; Перфильев же был оставлен связанным вечною анафемой.
Казнь совершена была 11-го января, в 11╫ час. дня, в Москве, на “Болоте”. Вся площадь и дорога от Каменного моста были усыпаны народом. В назначенное время появились сани с высоким помостом, на котором сидели Пугачев и Перфильев, а против них — священник. Пугачев держал в руках две толстые свечи из желтого воска, который, оплывая, залеплял ему руки. Он все время кланялся народу.
Посреди площади стоял эшафот, аршина в четыре высотой, а на нем — помост, посреди которого стоял столб с вздетым на него колесом, и на конце столба — железная острая спица. Пугачева и Перфильева взвели на эшафот, и они должыы были прослушать пространный приговор суда. Пугачев в длинном нагольном овчинном тулупе стоял почти в онемении и только крестился и молился.
Перфильев стоял молча и неподвижно. По окончании чтения Пугачев с крестным знамением, сделав несколько земных поклонов, стал прощаться с народом и кланялся во все стороны, говоря: “прости, православный народ, отпусти мне, в чем я согрубил перед тобою”. После этого была совершена казнь согласно приговору, причем среди зрителей раздался глухой шум и слышались отдельные голоса: “Вот тебе корона, вот и престол!”
12-го января колеса вместе с телами казненных, сани на которых везли преступников и самый эшафот были сожжены.
Нельзя не заметить, что еще ранее казни Пугачева было повелено дом его на Дону в Зимовейской станице сжечь при всех, пепел рассеять рукою палача, а самое место огородить надолбами или рвом окопать, оставя на вечные времена без поселения. Это все было исполнено 6-го февраля 1774 г. Затем было уничтожено название места его рождения. По просьбе донских казаков, Высочайшим указом 13-го октября 1774 г. повелено было Зимовейскую станицу перенести на другое меето — на противоположный берег Дона и именовать впредь Потемкинскою станицею.
Позднее, по докладу князя Потемкина от 10-го января 1775 г., последовал указ Сенату (15-го января), что Императрица повелела Яицкое войско именовать Уральским и впредь Яицким не называть, равно Яицкому городку называться отныне Уральском.
Все, не только главные, но и второстепенные источники и материалы, относящиеся к биографии Емельяна Пугачева, подробно указаны в труде академика Н. Ф. Дубровина: “Пугачев и его сообщники” СПб. 1884 г., в 3-х томах. В конце 3-го тома приложен обширный библиографический указатель статей и сочинений, относящихся до Пугачевского бунта, занимающий более двадцати печатных страниц. Не перепечатывая этот указатель, укажем важнейшие из них: Д. Анучин, “Путешествие на Яик в 1772 г.” (“Современник” 1862 г., т. 92), а также его же “Первые успехи Пугачева и Экспедиция Кара” (“Военн. Сборник” 1869 г., No 5 и 6); “Действия Бибикова в Пугачевщину” (“Русский Вестник” 1872 г., т. XCIX); “Второе появление Пугачева и разорение Казани” — “Военный Сборник” 1871 г., No 4; “Граф Панин — усмиритель Пугачевщины” (“Русск. Вестник” 1869 г., т. 80) и “Участие Суворова в усмирении Пугачевщины” (“Русск. Вестник” 1868 г., No 11); Витевский, “Яицкое войско до появления Пугачева” — “Русский Архив” 1879 г.; Князь Голицын М., “Материалы для истории Пугачевского бунта” — “Москвитянин” 1845 г., No 9; Я. К. Грот, “Материалы для истории Пугачевского бунта” — в “Записках Академии Наук”, т. I, III, XXV, а также сочинения Державина с примечаниями; Бумаги гр. П. И. Панина — “Сборник Имп. Русск. Истор. Общества”, т. VI; “Пособники Пугачева” — “Русская Старина” 1876 г., т. XVI; Допросы Пугачева в “Чтениях Москов. Общества истории и древностей” 1858, кн. II; “Записки Д. Б. Мертваго — “Русск. Архив” 1867 г., NoNo 8, 9; “Материалы для истории Пугачевского бунта” — “Пермский Сборник” 1859, кн. II, 1860 г., кн. II. Наш гениальный поэт А. С. Пушкин написал “Историю Пугачевского бунта”; несколько позднейших заметок об этом бунте помещены в “Библиографических Записках” 1859 г. NoNo 5 и 6 и в “Материалах для новой русской истории”, изд. Кашпирева. Из статей, появившихся в журналах после издания названного сочинения Н. Ф. Дубровина и более или менее относящихся до Пугачева, упомянем следующие: в “Русской Старине” 1889 г., т. 63, стр. 696, за 1890 г., т. 65 и 66 имеются статьи: к “Истории Пугачевского бунта” Снежковского; за 1891, т.72, стр. 2–4 — из записок Чемесова; за 1897 г., т. 89, стр. 535 и след. — “Из прошлого Саратовской губернии”; В “Русском Архиве” — за 1896 г., т. II: “К Истории Пугачевщины”, Юдина; во многих томах “Кавказского Сборника” есть сведения, относящиеся до Пугачевского бунта. В помещенных в журнале “Северный Вестник”, а затем изданных отдельно Записках А. О. Смирновой приведена высказанная Императором Николаем I мысль, что бунт Пугачева служит доказательством, что наша провинция находилась еще в средневековых потемках; что было нечто нелепое в самом успехе Пугачева, в этой басне, которой все поверили, в том, что он убивал, грабил, совершал бесчисленные ужасы, а народ мог думать, что он царь. См. также “Лекции по Русской Истории” С. Ф. Платонова, изд. 1900, стр. 593 и сл.).
П. Майков
1910