М.М. Богословский. 1913 год.
Императрица Елизавета Петровна родилась близ Москвы в селе Коломенском 18 декабря 1709 года под веселые звуки музыки во время триумфального шествия, которым праздновалось в Москве в этот день возвращение царя после Полтавской победы. Еще девочкой она удивляла современников бойкостью и открытостью натуры, унаследованными, быть может, от отца. В 1722 году по случаю праздника Пасхи императорской чете и обеим царевнам представлялся живший при русском дворе молодой голштинский герцог, искавший руки старшей царевны Анны Петровны.
“Похристосовавшись с родителями, – пишет его камер-юнкер Бергхольц, – его высочество спросил императрицу, можно ли ему точно также похристосоваться с принцессами, на что она ответила: «Конечно, можно, почему же нет?» Старшая по врожденной ей застенчивости поколебалась было немного, однако ж последовала знаку императрицы; но младшая тотчас же подставила свой розовый ротик для поцелуя”.
Официальные и неофициальные отзывы современников сливаются в единогласный хор и не находят слов для восхваления ее красоты. Европеец с крайнего Запада, испанский посол Лириа говорит, что он редко видел таких красавиц, как принцесса Елизавета. Но и азиат с дальнего востока принужден был публично засвидетельствовать то же самое. В 1734 году императрице Анне в торжественной обстановке в большой зале дворца представлялось китайское посольство. Если верить леди Рондо, жене английского посла при петербургском дворе, оставившей любопытные записки, после официальных речей Анна через переводчика спросила посла: “Какая дама здесь красивее всех?”
Китаец дал приправленный восточною изысканностью уклончивый ответ: “Смотря на небо в звездную ночь, можно ли сказать, которая звезда блестит больше!” Но императрица настаивала на прямом и решительном ответе. Тогда посол вежливо поклонился Елизавете и сказал: “Из числа всех этих прелестных дам я считаю эту прелестнейшею, и если бы только у нее не были так велики глаза (здесь выразились монгольские вкусы), то никто бы не мог, взглянувши на нее раз, не умереть после этого от любви”.
Что всего замечательнее, единогласную дань восхищения ей платят и ее современницы. “Принцесса Елизавета, – пишет о ней леди Рондо в 1733 году, – красавица. Она очень бела; у нее не слишком темные волосы, большие и живые голубые глаза, прекрасные зубы и хорошенький рот. Она расположена к полноте, но очень мила и танцует так хорошо, как я еще никогда не видывала”. “На нее нельзя было довольно налюбоваться, – вспоминает о ней в своих записках Екатерина II, увидевшая ее впервые в 1744 году, – и бывало с сожалением перестаешь смотреть на нее, потому что ничего лучшего больше не увидишь”.
Дочь простой лифляндской крестьянки, она получила от матери большой запас здоровья, бодрого чувства и жизнерадостного взгляда. Этих природных даров не отняли у нее полученное ею воспитание и образование, не простиравшееся далее танцев и уменья болтать по-французски и по-немецки, и она пользовалась ими до конца дней и пользовалась с тою широтой, от какой уже отвыкли люди следующих поколений, когда рассудок стал брать верх над страстным порывом, а разум, с детства отягощенный знаниями, стал господствовать над непосредственным чувством.
Заняв престол, Елизавета никак не могла вникнуть во все тонкости сложнейших механизмов внешней и внутренней политики и в ту и в другую вносила ту же искренность чувства и простоту взгляда, с которыми она прежде вела хозяйство в своих вотчинах. Во внешних отношениях, в выборе друзей и врагов она руководилась личными симпатиями и антипатиями. Она ненавидела прусского короля, с которым и вела войну до конца жизни, и клялась поддерживать дружбу с Марией-Терезией, чего бы это ей ни стоило, “хотя бы даже пришлось, – как она простодушно заявила австрийскому послу, – продать на военные нужды половину платьев и брильянтов”, а можно себе представить, что для нее значило расстаться с теми и другими.
Ее указы по внутреннему управлению, те, инициатива которых принадлежит ей самой, продиктованы чувством и только чувством; вот почему они столько же искренни, сколько наивны. Она была очень религиозна, строго блюла все посты и исполняла обряды, часто присутствовала при закладке и освящении церквей и предавалась благочестивым подвигам: подобно древним царевнам и царицам, – вышивала для церквей воздухи, пелены и тесьмы на лампады. Она предпринимала путешествия пешком на богомолье из Москвы к Троице, причем через каждые два часа пути садилась отдыхать и кушать в роскошном шатре, подкрепляя себя в дальнейший путь обильной трапезой.
Не пропуская ни одной службы, она следила за порядком богослужения и правильностью церковной обстановки. “Не упомню, в какой то было церковный праздник, – рассказывает в своих записках тогдашний обер-прокурор Синода кн. Шаховской, – соизволила ее величество присутствовать у всенощного пения в большой придворной церкви, где и мне случилось быть. Ее величество, которая, как обыкновенно, позади правого клироса неподалеку от певчих место свое имела, поговоря несколько с ними и, взяв одну церковного служения книгу, подозвав меня, изволила мне показывать напечатанные в оной неисправности”. Кн. Шаховской едва ли что понимал в этих неисправностях, так как попал в синодальные обер-прокуроры из советников генерал-полицеймейстерской канцелярии. “Через несколько дней, – читаем далее в этих же записках, – случилось мне ввечеру быть во дворце; и ее величество, увидя меня и подозвав, изволила с неудовольствием говорить: «Чего де Синод смотрит! Я де была вчерась на освящении новосделанной при полку конной гвардии церкви, в которой на иконостасе в том месте, где по приличности надлежало быть живо изображенным ангелам, поставлены разные наподобие купидонов болваны, чего де наша церковь не дозволяет».
Елизавета от всей души ненавидела прусского короля Фридриха II; но, вероятно, все же не столько за те неистощимые и меткие остроты, которые друг Вольтера отпускал по ее адресу и по адресу ее союзницы, австрийской императрицы, сколько за то, что он в ее глазах был атеист, безбожник. В 1745 году на балу государыня разговорилась с австрийским послом о нравственности вообще и в особенности об обязанностях коронованных глав относительно Бога; разговор тотчас же перескочил на общего врага. “Король прусский думает, – заметила она, – что так как он не коронован, то может совершать всякие крайности; я удивляюсь, как это Господь не проявит своего чуда над этим злостным государем”. Посол успокоил раздраженную государыню, уверив ее, что наказание Божие для короля не заставит себя долго ждать.
Ее решения в тех вопросах, где была затронута религия, были непоколебимы. Раскольникам стало теперь гораздо хуже, чем в жестокое правление Петра и в правление немцев-протестантов, руководившихся началом веротерпимости. Вскоре после вступления на престол императрица издала весьма энергичный указ, которым повелевалось всех евреев, как ненавистников имени Христова, немедленно же выслать из России и впредь ни под каким видом в Россию не пускать; притом наблюсти, чтобы они не вывозили с собой золота и серебра и перед выездом обменяли эти металлы на ничего не стоящую в иностранных государствах русскую медную копеечную и пятикопеечную монету. Когда Сенатом был представлен доклад о неудобствах, которые могут произойти от этого распоряжения для торговли в Малороссии и Остзейском крае, находившейся в руках евреев, и вследствие этого об уменьшении казенных доходов, она положила на докладе резолюцию: “От врагов Христовых не желаю интересной прибыли”, и ничего нельзя было с нею поделать.
Строго религиозная государыня считала одною из своих первых обязанностей наблюдать за добрыми нравами подданных и преследовать всякое уклонение от нравственности. Однажды Сенат должен был распубликовать указ, где говорилось, что “ее величество заметила, что в петербургском гостином дворе продают железные табакерки, крытые лаком, с нарисованными на них пасквилями: пять персон мужеских и одна женская в одной рубашке, а половина оной нагая в короне с подписью на английском языке тех персон неприличных разговоров. А понеже такие и подобные тому пасквили здесь весьма ненавистны суть”, как заключал Сенат свой указ, то и предписывалось изъять описанные табакерки из продажи.
В 40-х годах в Петербурге, рассказывает в своих любопытных воспоминаниях известный майор Данилов, в одном из переулков на Вознесенской улице поселилась некая предприимчивая дама, приехавшая из Дрездена и потому прозванная в петербургском свете Дрезденшей. Она познакомила столичное общество с новым родом развлечений: открыла у себя собрания под названием “вечеринок”, на которых гостям прислуживало, “вместо лакеев, множество недурных и молодых девиц”. На эти увеселения стала в изобилии съезжаться петербургская холостая молодежь. За холостыми потянулись и женатые люди.
Произошел ряд семейных скандалов; дело дошло до двора. Елизавета приняла свои меры. Была наряжена для следствия “строгая комиссия о живущих безбрачно”, как называет ее автор воспоминаний. Быстрыми и решительными действиями комиссия вступила в борьбу с пороком: арестовала Дрезденшу, веселых обитательниц ее гостеприимной квартиры заключила на прядильный двор в Калинкиной деревне, а двух посетителей “вечеринок”: профессора астрономии Попова и асессора мануфактур-коллегии Ладыгина, вероятно, в назидание другим, торжественно обвенчала в соборной церкви. Таким образом, порок был наказан и добрые нравы восстановлены!
До вступления на престол, особенно в царствование императрицы Анны, Елизавета вела жизнь особняком в кругу своего небольшого двора, состоявшего из верных и преданных людей, которых она потом и выдвинула на первые места в государстве, беспечно предаваясь удовольствиям и зная только одну заботу: недостаток в деньгах, которых всегда не хватало.
Она редко, только по необходимости, показывалась при большом дворе и терпеть не могла придворных церемоний. Те же склонности и привычки она принесла с собой и на престол, потому что она заняла его в том возрасте, когда уже люди с трудом меняются. Сначала она принялась было за работу, восстановила Сенат в том значении, какое он имел при отце, и, может быть, вспоминая о примере отца, несколько раз сама присутствовала на сенатских заседаниях.
Но скоро это ей надоело, и она перестала туда заглядывать. Ничто не тяготило ее более государственных дел; она оттягивала и откладывала их, как только могла. Министрам приходилось ждать приема по неделям, а бумагам лежать на ее столе без подписи по месяцам. Приходилось прибегать к помощи фаворитов, чтобы заставить государыню выслушать какой-нибудь важный доклад. Французский посланник при ее дворе д’Аллион жаловался, что, когда ему нужно поговорить с ней о чем-либо серьезном, ему приходилось ловить ее на балу; она любезно начинала выслушивать, но затем “не могла противиться скрипкам, звуки которых раздавались в соседней зале, тихонько начинала отступать к двери и уходила”.
Ответ на письмо короля Людовика XV, извещавшее о рождении у него сына, она собралась подписать ровно три года спустя после получения письма. Нет ничего невероятного в рассказе маркиза Брейтеля, французского посла в Петербурге, о том, как императрица в 1746 году подписывала трактат с Австрией. После того как она написала первые три буквы своего имени, оса села на кончик пера. Елизавета отложила перо и только через шесть недель докончила подпись трактата, дописав остальные буквы. “Двор и правление Российской империи, – доносил в 1743 году своему правительству саксонский резидент Пецольд, – находятся в самом плачевном состоянии. Правители обще с императрицей ночь превращают в день, а день – в ночь; время убивают в прогулках, комедиях, маскарадах, балах, катаньях и тому подобных развлечениях. Не желая, чтобы что-нибудь мешало проводить так, как ей вздумается, государыня терпеть не может государственных дел, удаляется от них или рассматривает чрезвычайно небрежно и зачастую в досаде, что ей мешают, назначает приговоры с ужаснейшею строгостью”.
Не желая сама вникать в сложные государственные дела, Елизавета изобрела особый способ их ведения, заключавшийся в том, что один и тот же предмет поручался двум лицам разных воззрений, которые таким образом контролировали друг друга. Иностранные дела были поручены канцлеру А.П. Бестужеву и вице-канцлеру М.Л. Воронцову. Трудно было подыскать людей более несогласных между собою. Бестужев стоял за тесное сближение с Англией, Воронцов проводил мысль о союзе с Францией, которая вела с Англией войну. Оба до глубины души ненавидели друг друга, и один только и помышлял о том, как бы свалить другого.
Такая система гарантировала, правда, государыню от опасности одностороннего влияния, но на беду Елизавета была так нерешительна, что, по стоянно колеблясь, поддавалась то одному влиянию, то другому, а нередко, не будучи в состоянии взять какое-нибудь определенное направление, откладывала решение до тех пор, пока дело не решалось самим ходом событий.
И, тем не менее, дела решались как нельзя более удачно; трудно даже указать какое-либо другое царствование, которое было бы столь же счастливым, как царствование Елизаветы Петровны. Во внутреннем управлении принято было немало мер, широких по замыслу, полезных по значению, удовлетворявших настоятельным потребностям государства: облегчены рекрутские наборы, отменены стеснительные для торговли внутренние таможенные пошлины, заселялся южно-русский черноземный край, собраны были народные представители для законодательной работы в Комиссии по составлению нового Уложения, учреждена Академия художеств и открыт первый университет.
Может быть, еще большим успехом отличалась внешняя политика Елизаветы. Ее личные симпатии и антипатии как-то удивительно совпадали с национальными интересами: она любила Марию-Терезию и ненавидела Фридриха II, и верная политика России в то время заключалась как раз в поддержании союза с Австрией и в противодействии необыкновенно быстро возраставшему и опасному для восточного соседа могуществу Пруссии. Этот путь был указан Петром Великим, от него в начале царствования отступила Екатерина II, но поняла ошибку и вернулась к направлению, которого Елизавета Петровна держалась неизменно. Едва ли когда другая война была так плохо подготовлена и в то же время ведена так удачно, как знаменитая Семилетняя война: плохо снаряженное войско, во главе которого как будто нарочно ставились самые неспособные генералы, каких только можно было найти, разбивало, однако, неоднократно армии одного из величайших полководцев, захватывало Кенигсберг и Берлин. В чем надо искать секрет такой замечательной удачи?
Может быть, именно в том, что Елизавета, тяготясь государственными делами, не вносила в них никакой инициативы и не мешала свободному проявлению народных сил; не производила никакой крутой ломки, подобно Петру Великому, и не навязывала народной жизни кабинетных идей, подобно Екатерине II. Предоставленные свободной работе народные силы сумели находить себе наилучший путь даже среди самых тяжелых обстоятельств, при которых им приходилось действовать, и одерживали победу там, где этого менее всего можно было ожидать. В царствование Елизаветы Россия продолжала идти в направлении, взятом при Петре, но шла более свободно, а потому хотя более медленно, но зато более верно.
Вступление Елизаветы на престол прошло не совсем гладко. Благодаря своей мягкости, брауншвейгская фамилия приобрела симпатии в гвардии и в высшем обществе и оставила по себе сожаление. Вскоре после переворота в 1742 году обнаружился заговор в пользу свергнутого императора, в котором были замешаны офицеры Преображенского и Измайловского полков. В следующем 1743 году был раскрыт заговор в гораздо более обширных размерах, в котором были замешаны великосветские фамилии и во главе которого стояли три дамы. XVIII век – ведь это время господства дам. Дамы царят в салонах, занимают престолы или управляют теми, кто занимали престолы. Дамы ведут войну против прусского короля.
Нет ничего удивительного, что дамы оказались и во главе заговора. Это были: Н.Ф. Лопухина, А.Г. Бестужева, свояченица канцлера, жена его брата Михаила, и Софья Лилиенфельд, жена камергера. Разными нитями, и, конечно, в значительной мере романического свойства, они были связаны с брауншвейгской фамилией или с лицами, пострадавшими при ее падении. Около руководительниц группировался кружок гвардейских офицеров, а вдохновителем этого великосветского общества был австрийский посол граф Бота, которому, очевидно, не давали спать лавры маркиза Шетарди и который рассматривал переворот 25-го ноября как дело рук французской партии.
Сильно, хотя и напрасно, опасаясь за прочность русско-австрийского союза при Елизавете, он предпочитал опять видеть на русском престоле брауншвейгскую фамилию, связанную тесными родственными узами с австрийским домом. Предприятие не пошло, однако, далее простой болтовни: в кружке выражали недовольство поведением императрицы, осуждали ее поездки в пригородные резиденции для устройства попоек, сомневались в ее правах на престол как дочери Петра, рожденной за три года до брака; офицеры смеялись над “бабьим” правлением. Дамский заговор вызвал против себя также женский образ действий. Все это Лопухинское дело было до крайности преувеличено и раздуто и чуть не повело к разрыву австрийского союза. Мария-Терезия принуждена была отозвать посла и даже подвергнуть его на некоторое время аресту для успокоения разгневанной союзницы.
Руководительницы жестоко поплатились. Дело в том, что Лопухина была знаменитой красавицей, единственной соперницей Елизаветы, – вот в чем состояло ее главное преступление, которого та не могла ей простить. Здесь и надо искать причину жестокости расправы. Лопухина и Бестужева были биты кнутом на площади и с вырезанием языков отправлены в Сибирь. Даже члены Тайной канцелярии просили императрицу пощадить третью участницу, Софью Лилиенфельд, находившуюся в состоянии беременности, и избавить ее от тягостных очных ставок.
На докладе канцелярии Елизавета написала резолюцию, столь же ужасную по содержанию, сколько и по орфографии: “Надлежит их в крепость всех взять и очьною ставкою про из водить, несмотря на ее болезнь, понеже коли они государево здоровье пренебрегали, то плутоф и на ипаче желеть не для чего, луче чтоб и век их не слыхать, нежели еще от них плодоф ждать”. Эти происшествия печально отразились на судьбе несчастной брауншвейгской фамилии. Первоначально Елизавета имела намерение только выпроводить ее за границу; но, напуганная толками в пользу Ивана Антоновича, она приказала задержать путешественников в Риге. Затем они были увезены внутрь России и содержались некоторое время под арестом в г. Раненбурге, куда прежде ссылался Меншиков, а отсюда бывший император попал в Шлиссельбург, а его родители были отправлены в Холмогоры. Жестокость для бывшей правительницы Анны Леопольдовны была увеличена еще тем, что ее разлучили с ее наиболее горячей привязанностью, делившей с нею теперь все тягости ссылки, как прежде все радости свободы и власти, – Юлианой Менгден.
Таковы были пятна этого в общем более мягкого и кроткого царствования. Но это были последние отзвуки нравов первой половины XVIII века. Правда, во главе Тайной канцелярии продолжал сидеть тот же самый Андрей Иванович Ушаков, и она продолжала по-прежнему присуждать к четвертованиям и колесованиям, однако с 1744 года за все царствование не было приведено в исполнение ни одного смертного приговора. Формально смертная казнь не была изъята из уголовного кодекса, но 17 мая 1744 года был издан указ, по которому все судебные учреждения обязаны были присылать смертные приговоры на утверждение Сената, а Сенат не утверждал их, и с тех пор этот позорный остаток варварства фактически выходит из употребления в нашей уголовной юстиции. Современники объяснили это распоряжение суеверным страхом смерти, который испытывала императрица, или тем обетом, который она дала, предпринимая переворот 25-го ноября. Как бы то ни было, в нем нельзя не видеть проявлений большей мягкости нравов.
Это смягчение нравов в общественных верхах отразилось и на большей мягкости приемов, внесенной в управление людьми, появившимися на правительственной арене в эпоху Елизаветы. Необузданных птенцов Петра и черствых немцев времени Анны сменило новое поколение, более воспитанное, в глазах которого времена Анны казались уже жестокими временами. Образование делало заметные успехи. Канцлер А.П. Бестужев много лет провел за границей на дипломатической службе и был образованнейшим человеком своего времени. Вице-канцлер, человек очень близкий к императрице по родству, М.Л. Воронцов ценил талант Ломоносова и был с ним в дружбе. Брату фаворита Кирилле Разумовскому, в 18 лет назначенному президентом Академии наук, было дано изысканное образование за границей. В семье Шуваловых корыстолюбие и не совсем честные аппетиты среднего брата Петра вознаграждались обходительностью, просвещенностью и меценатством младшего – Ивана. Высшее общество стало подражать французам, заговорило на французском языке: Воронцовы и Шуваловы были проводниками французского влияния. С модами и языком заметной струей стала приходить французская литература, несшая с собой новые гуманные взгляды и сентиментальное настроение. Чувствительность стала охватывать общественные верхи, и на самой императрице заметен ясный оттенок нового настроения.
Правда, в ней еще очень много грубого, отдававшего петровской эпохой. Она была в отца вспыльчива и не умела сдерживать себя в минуту раздражения. Она собственноручно колотила придворных по щекам и обладала доведенной до виртуозности способностью браниться, бранилась с чувством и продолжительно, припоминая все ранее нанесенные ей обиды, делая колкие намеки и изливая целые потоки ненужных, не идущих к делу и наивных слов. Очень живо изображает ее в один из таких моментов раздражения Екатерина II. “Мы поехали с императрицею в Софьино, – пишет Екатерина, – в 60 или 70 верстах от Москвы. Там мы расположились в палатках. На другой день по приезде в Софьино мы (с великим князем) пошли в палатку к императрице и застали ее с управителем, на которого она в ту минуту бранилась.
Надо сказать, что в Софьино она приехала охотиться, но, по несчастию, там не было ни одного зайца. Управитель стоял бледный и дрожал; императрица не щадила бранных слов и была в исступлении от гнева. Когда мы подошли к руке, она поцеловала нас, как будто ничего не происходило, и затем снова принялась бранить управителя. Разгневавшись, она обыкновенно начинала делать намеки, на кого ей вздумается, и чем дальше, тем яснее, причем произносила слова чрезвычайно быстро. Между прочим, она говорила, что ей очень хорошо известно, как нужно управлять имением, что она научилась этому в царствование императрицы Анны, что, не получая больших доходов, она не позволяла себе роскошничать и не делала долгов, боясь погубить свою душу; что если бы она в то время умерла с долгами, то никто не стал бы платить за нее, и душа ее пошла бы в ад, чего она не хотела; что для этого, будучи у себя дома и запросто, она нарочно ходила в самом простом костюме – в сереньком платье и белой тафтяной кофте, этим делала экономию и никак не позволяла себе наряжаться в богатое платье в деревне или в дороге. Это уже явно относилось ко мне, потому что на мне тогда было лиловое с золотом платье. Я проглотила пилюлю…”
Но такие вспышки гнева не влекли за собой серьезных последствий для тех, кто им подвергался, и проходили так же быстро, как появлялись, уступая место искренним порывам доброты, сентиментальному настроению, грусти и слезам. В 1755 году при известии о землетрясении в Лиссабоне она выразила желание на свои средства выстроить целый квартал в этом городе, и большого труда стоило ее убедить, что состояние ее финансов не позволяет ей этого расхода. Она плакала, читая списки убитых и раненых во время Семилетней войны. Когда в придворном театре играли оперу под названием “Титово милосердие”, императрица “проливала токи слез”. В 1744 году, встретив только что приехавшую с матерью невесту наследника, будущую Екатерину II, Елизавета Петровна долго смотрела на княгиню-мать, затем быстро повернулась и ушла в соседнюю комнату, чтобы скрыть слезы: ее поразило сходство княгини с ее покойным братом, титулярным епископом любекским, женихом Елизаветы, умершим целых 17 лет тому назад, о котором, однако, она не могла вспомнить без грусти.
Добрая, хотя и не без вспыльчивости, и веселая, хотя и не без сентиментальности, императрица Елизавета Петровна оставила по себе в общем светлую память. “Сия государыня, – говорит Щербатов, – была набожна, милосердна, сострадательна и щедра”. Те же качества признает за ней даже ее враг фельдмаршал Миних, которому немало пришлось от нее пострадать. “Она была милостива, – читаем мы в его записках, – и до такой степени не жестока и человеколюбива, что никогда не хотела проливать крови и не наказывала смертью ни убийц, ни грабителей, ни других преступников”.
Три века: Россия от Смуты до нашего времени: Исторический сборник. М., 1913.
Михаил Михайлович Богословский (1867 – 1929) – российский историк. Академик Российской академии наук (1921; член-корреспондент с 1920).