Глава I
Черты старинной жизни русского народа
Прыжов И. Г.
История кабаков в России в связи с историей русского народа.
Казань., 1914.
По свидетельству Начальной летописи, русская земля издавна имела свой наряд, жила по обычаям своим и по закону отцов своих, жила, как поет чешская песня XI века, “по правде и по закону святу, юже принесеху отци наши”. Эта жизнь по правде, которую народ относит ко времени светлого князя Владимира, — подобно тому как кельты уносятся в своих воспоминаниях к королю Артуру или англосаксы к доброму королю Гродгару, — представляет нам первые твердые следы самобытного, свободного, исторически развившегося существования народа.
Ни мужиков, ни крестьян тогда еще не было, а были люди {“Ярополкъ княжа Кыевъ. Людье бо кыяне послаша по нь” (Лавр. 192).} — имя, которое доселе живет еще в южной Руси (люде — народ); был народ, владевший землей и состоявший из мужей и пахарей (ратай, оратай). Почтенный всеобщим уважением, ратай имел возможность мирно заниматься трудом, братски протягивая руку князю и княжему мужу, и вместе с ними устрояя землю. Князья, “растя-матерея”, вели друг с другом родовые счеты, сеяли землю крамолами; но пахарь дорого ценил свое мирное земское значение. И вот, склонившись перед мощью оратая, князь Вольта Святославович решается спросить его об имени-отчестве:
Ай же ты ратаю-ратаюшко!
Как-то тебя именем зовут,
Как величают по отечеству?
На это говорит ратай князю таковы слова:
Ай же Вольта Святославович!
А я ржи напашу, да во скирды сложу,
Во скирды складу, домой выволочу,
Домой выволочу, да дома вымолочу,
Драни надеру, да и пива наварю,
Пива наварю, да и мужиков напою,
Станут мужички меня покликивати:
“Молодой Микулушка Селянинович!”
Лучшие мужи — “лепшие мужи” — держали землю, решали дела общей народной думой {“Деревляне собраша лучшие мужи, иже дерьжаху деревскую землю. — Сдумавше поляне и вдаша от дыма меч. — Сдумавше с князем своим Малом. — Ростовцы и суздальцы сдумавше вси”.}, и черты старого земского человека народ собрал в своем Илье Муромце, выразив в нем сознание всей полноты своей духовной и физической мощи. Во главе земского дела стояли совещательные собрания народа, сельские и племенные, миры, веча и сеймы. Старейшинами-вождями племен были князья, вскормленники Русской земли, обязанные блюсти ее покой. В 1097 году на Любечском сейме князья говорили: “Отьселе имеемся вь едино сердце и блюдем рускые земли”. В 1170 году на сьезде в Киеве князья положили: “А нам дай Бог за крестьяны и за рускую землю головы свое сложите, и к мучеником причтеном быти”. Об этом добром земском значении древнего князя, кроме свидетельства памятников, говорит и неподкупная народная память. И народ в своих былинах, и певец Игоря в своем “Слове” одинаково уносятся воспоминанием к первым русским князьям…
Расселившись по земле и воде, весь народ с примыкавшими к нему инородцами составлял одну землю, жившую одним и тем же земским устроением, но сообразно с местными особенностями. Силой, которая тянула друг к другу отдельных членов общей русской семьи, было братство, сказавшееся особенно в Новгороде, в на-родоправном характере братчин, в южнорусском обычае побратимства и впоследствии в братствах юго-западной Руси. Братство, община, дело мирское, громадское составляли основу жизни; скоп был делом государственным с целью защиты земли. Всякий дом, носящий у скандинавов прекрасное название manaheimr, minneheimr {Или “мидгард” (древнесканд. miögarör), срединное огороженное место, земля внутри ограды.}, был местом радости и веселья; под кровом родного очага, обоготворенного человеком, братски сходились русский и славянин, свой родной и иноземец:
“Ту немци и венедици, ту греци и морава поют славу Святьславлю!”
Строй земской жизни проявлялся в том веселом единении народа и князя-государя, которое мы встречаем на пирах Киевской Руси, древней Польши, еще жившей по-славянски, в чехах и так далее, во всей славянщине. Общины и миры, города и села сходились на игрища, собирались на братчины, пиры и беседы, которые, по старой памяти, доселе еще именуются у народа почетными и честными. На народный пир приглашали князя, на пир княжеский сбирался народ. Народная память донесла до наших дней известие о пирах князя Владимира. Изяслав и сын его Ярослав осенью 1148 года давали пир Новгороду: “Посласта подвойскеи и бориче по улицам кликати, зовучи к князю на обед от мала и до велика; и тако обедавше, веселишася радостию великою и разъидошася в своя домы”. То же было в Киеве в 1152 году: “Вечъслав же уеха в Клев, и еха к святее Софьи, и седе на столе деда своего и отца своего, и позва сына своего Изяслава на обед, и юаны все”. В общий строй жизни входила и Церковь, которая учила: “Егда творите пир, и зовете и братию и род и вельможи, или кто в вас возможет князя звати, и то все добро есть, то бо в свете сем чесьтно. Призовите же паче всего оубогую братию, колико могуще по силе”.
Всякое мирское дело непременно начиналось пиром или попойкой, и поэтому в социальной жизни народа напитки имели громадное культурное значение. То были старинные ячные и медвяные питья, которые славяне вынесли из своей арийской прародины и пили с тех пор в течение длинного ряда веков, вырабатывая свою культуру: брага (санск. bgr, bhrj; нем. brauen, brüt — варительница пива, потом невеста; фр. brasser), мед (санск. madh, manth — сбивать мутовкой, madhu — медвяный напиток; сканд. mjodhr), пиво (от славян, пити), эль (олуй, оловина) и квас — хмельной напиток, чисто славянский, обоготворенный у соседей-скандинавов в образе вещего Квасира {Подробнее в монографии “О напитках в древнейшем быту славянского племени”.}.
Брага называлась хмельной, пиво бархатным, меды стоялыми, квасы медвяными. Известия об этих питьях идут от самой ранней поры исторической жизни народа. “Се уже иду к вам, — говорит Ольга древлянам, — да пристроите меды многи во граде”. Ольга пришла, совершила поминки по муже, и “седоша деревляне пити”. Поставив церковь в Василеве, Владимир “створи праздник велик, варя 300 провар меду, и сьзываше боляры своя, и посадникы, старейшины по всем градом и люди многы”. По свидетельству Новгородской летописи под 1016 годом, дружина Ярослава так говорила князю: “Онь си что ты тому велиши творити? Меду мало варено, а дружины много”.
Андрей Боголюбский “брашно свое и мед по улицам на возах слаше”. Как увидим далее, питья эти, несмотря на порушенный уже строй жизни, продолжали славиться своей роскошью вплоть до XVIII века. “А нас, россиян, — писал Посошков, — благословляя благословил Бог хлебом и медом и всяких питей довольством; водок (настоек) у нас такое довольство, что и числа им нет; пива у нас предорогие (по качеству), и меды у нас преславные вареные, самые чистые, что ничем не хуже рейнского, а плохого рейнского и гораздо лучше”. Было в употреблении и виноградное вино, известное на Руси еще в X веке и доступное даже простым людям {В Софийской летописи под 1476 годом записано: “И пршдоша к нему (к московскому царю) Никитины улицы два (старосты) Григорш, Киприянов сын, Арбузьев, да Василей Фомин, а явили от обоих улиц бочка вина краснаго”. И далее: “Мнози житьи люди стрЪтоша его вси с вином”. (П. С. Л. VI, 201.)}.
Хмельные питья, пиво, брагу и мед, всякий варил про себя, сколько ему нужно было для обихода; в иных случаях варили питья семьями, миром, и то были мирская бражка, мирское пиво, как это делалось и у немцев, проживавших в Новгороде {В правилах немецкой конторы (XIV века) постановлено было: “Кто (из немцев) остается (в Новегороде) до времени варки меда, когда смешивается вода, мед и хмель, тот должен участвовать в общих издержках”.}. У людей зажиточных заведены были медуши (погреба), где стояли бочки медов, пив и иностранных вин. В 1378 году за рекой Пьяной русские воины ездили беспечно, “а где наехаша в зажитш мед и пиво, испиваху до пьяна без меры”. В Москве при нашествии Тохтамыша “недобрш человеци начата обходити по дворам, и износяще из погребов меды господсюе, и упивахуся до великаго пьяна”. В 1146 году Изяслав “двор Святославль раздели на 4 части, и скотьнице, бретьянице (вместо бортьяница, или сербского бартьеница, как думали другие), и товар, иже бе не мочно двигнути, и в погребех было 500 берковьсков (берковцев) меду (около 5000 пудов), а вина 80 корчаг”. В Слове XII века так описывалась старинная зажиточная жизнь: “Пит╕е же многое, мед и квас, вино, мед чистый пъпьряный, питья обнощная с гусльми и свирельми, весел╕е многое”. Как видно из Олеария (1639-1643), богатые погреба домашних питей существовали до второй половины XVII века. “Пиво, — говорит он, — сохраняется у русских в погребах, в которых сначала кладут снег и лед, потом ряд бочек, потом опять лед и опять бочки, и так далее; верх закрывается соломой и досками, так как подобные погреба открываются сверху. Устроив таким образом свои погреба, они опускают бочку за бочкою и пьют пиво ежедневно. Сохраняясь в подобных погребах, пиво в продолжение целого года остается холодным и притом не теряет вкуса”. Поэтический образ таких погребов сохранился у народа в следующем прекрасном отрывке одной былины:
Как водочки сладкия, меды стоялые
Повешены в погреба глубокие в бочках-сороковках.
Бочки висят на цепях на железныих,
Туда подведены ветры буйные;
Повеют ветры буйные в чистом поле,
Пойдут как воздухи по погребам, —
И загогочут бочки, как лебеди,
Как лебеди на тихих на заводях:
Так от того не затхнутся водочки сладкия,
Водочки сладкия, и меды стоялые;
Как чару пьешь — другой хочется,
Другую пьешь — по третьей душа горит.
Как всякого дорогого гостя, так и князя города встречали честию, “с хлебом и с вологою и с медом”, или же, “наливши кубци и рога злащеныя с медом и вином”, весь город своему гостю “честь творил вином и медом”. На пирах князей, владык и бояр пили вина, пива и меды из драгоценных сосудов, серебряных и хрустальных.
При этом строе жизни пьянства в домосковской Руси не было, — не было его как порока, разъедающего народный организм. Питье составляло веселье, удовольствие, как это и видно из слов, вложенных древнерусским грамотником в уста Владимира: “Руси есть веселье пити, не можем без того быти”. Но прошли века, совершилось многое, и ту же поговорку “ученые” стали приводить в пример пьянства, без которого будто бы “не можем быти…”. Около питья братски сходился человек с человеком, сходились мужчины и женщины, и, скрепленная весельем и любовью, двигалась вперед социальная жизнь народа, возникали братчины (нем. gilden), и питейный дом (корчма) делался центром общественной жизни известного округа. Напитки, подкрепляя силы человека и собирая около себя людей, оказывали, по словам Бера, самое благодетельное влияние на физическую и духовную природу человека.