Расцвет русского могущества
История Русской жизни с древнейших времен.
Сочинение Ивана Забелина. Часть 2. Глава 5.
Святослав — воспитанник дружины. Его обычаи. Его победоносный поход в низовое Поволжье на Камских Болгар, Буртасов и Хозар, и к устьям Дона и Кубани да Ясов и Касогов. Греческое золото и походы на Дунайских Болгар. Война с Греками. Великие битвы. Недостаток дружины. Мир и свидание Святослава с греческим царем. Погибель Святослава. Значение его Дунайских походов. Владычество дружины при детях Святослава. Торжество Владимира и его первые дела. Торжество язычества.
Святослав как и отец его Игорь, еще в малых летах начинает княжить, т. е. делает княжеское дело. Хоть на руках Олега приехал доискиваться своих прав на Киев, но не был поставлен на прямое дело, а спрятанный тайком в лодку, достиг цели посредством коварного убийства. Первым делом его жизни был кровавый путь насилия. На том же пути и в конце поприща он бесчестно сложил свою голову. Маленький Святослав на руках дядьки Асмуда, посаженный на коня, храбро выехал на Древлян мстить смерть отца, и первый бросил в них копье. Первое дело его жизни было открытое, прямое, отважное и, по языческому обычаю, даже дело святой правды.
Действуют ли такие обстоятельства на умы и понятия малых детей? Мы думаем, что действуют, как и всегда действовали, если не в самое малолетство, то после, посредством рассказов от мамок и дядек о тех случаях и событиях, какие сопровождали младенчество героя. Подобные события детской жизни решают судьбу людей.
Вся жизнь Святослава была отважным военным походом, в котором прямая открытая битва ставилась выше всего. Такую битву он почитал святым иди светлым делом. Вероятно у наших язычников все честное, благородное, прямое выражалось в одном слове святой, или светыё. отчего герой таких нравственных качеств и получил имя Святослава. Он и покончил свои боевые дни с тою же прямотою, отвагою и честью. И первые, и последние жизненные подвиги отца и сына рисуют их характеры одинаково, хотя и очень различными чертами. Один погиб, искавши насилия людям, другой погиб, искавши отваги и мужества, и высокой чести вождя не покидать на произвол судьбы дружину.
Святослав остался после отца по четвертому году, и был уже передан с рук матери из женских теремов на руки дядьки, а собственно на руки дружины. Тогда водилось, что в это время ребенку делались с большим торжеством постриги, торжественное стрижение первых волос, которое, вероятно, как обычай, шло из отдаленной древности и могло заключаться в том, что голову кругом стригли под гребенку, оставляя заветный запорожский чуб напереди, на лбу, с которым ходил и Святослав. Тут же ребенка сажали впервые на коня и справляли веселым пиром общую радость всей дружины. У Всеволода Суздальского в 1196 г. постриги его сына Владимира справлялись пирами больше месяца. Дружина и заезжие гости, которые созывались на торжество, получали при этом богатые подарки золотыми и серебряными сосудами, дорогими мехами, паволоками, одеждами и особенно конями. Это было торжество по преимуществу дружинное; это было дружинное посвящение ребенка в князья, в ратники. Вот почему маленький Святослав выехал на Древлян на коне: он был уже в постригах, в посвящении. Само собою разумеется, что при жизни отца он еще не скоро бы выбрался из под опеки матери: но теперь он стал князем вполне. Он один был князь во всей Русской земле и потому должен был тотчас перейти на руки дружины, которая теперь стала для него родным отцом, воспитателем и кормильцем. Хотя летопись и отмечает, что Ольга сама кормила сына до мужества его и до возраста его, но это свидетельство принадлежать к общим местам летописного рассуждения, которое раскрываете здесь лишь обычные отношения матери к сыну. Напротив того, Константин Багрянородный, описывая около 950 г. торговые походы Руссов, говорит, что Святослав жил в Новгороде, что Новгород был его столицею. Ольга на другой же год посде Древлянского погрома ходила в Новгород и в действительности могла оставить там сына на княжении, тем более, что Новгородцы очень не любили жить без князя и самому Святославу потом говорили, когда взяли к себе маленького же Владимира, что если не даст им князя, то они найдут себе и другого. Таким образом, свидетельство Греческого императора, что маленький Святослав жил в Новгороде, может почитаться несомненным. Во всяком случае верно одно, что Святослав был истинный воспитанник дружины, был прямой ее сын. Поэтому он не поддался на сторону матери, когда она его учила принять христианский закон. Он прямо отвечал, что дружина будет смеяться и тем обнаружил, что дружина была для него дороже, роднее самой матери. Живя только на руках матери, не так бы он мыслил, не так бы и говорил. Его личность в полной мере изображаете нам ту первозданную силу Русской Земли, которая отважно наметила далекие границы будущего государства, честно усеявши их своими костями, честно поливши их своею кровью. Русская кровь, разнесенная по странам, стала потом Русскою Землею.
Воспитанник дружины, Святослав, в свой черед сам же первый из князей был ее создателем. При Олеге, при Игоре войско собиралось от всех союзных и покоренных племен и заключало в себе отдельные дружины Варягов, Славян, Чуди, Веси, Радимичей, Северян, Полян и пр. Святослав собрал около себя единую Русскую, т. е. Киевскую дружину, которая, без сомнения, составилась от всех племен, но в которой собранные богатыри уже забывали свою племенную родину и становились сынами всей Русской земли, а главное друзьями своего князя. Очень вероятно, что эта дружина набиралась еще в отроческие лета Святослава, подобно тому, как другой Святослав, Великий Петр, составил себе из своих же малолетних потешных сверстников целые полки.
Мы видели, что в Царьграде с Ольгою находилась также и Святославова дружина, которая даже обедала за царским столом и получила по пяти червонцев на человека в подарок; очень вероятно, что это были детские сверстники Святослава, т. е. дети тех бояр, которые тута же находились в свите Ольги. Стало быть, как Петр, так и Святослав росли вместе с дружиною; с ними за одно, на одном хлебе, вырастала и их дружина, совсем новое, особенное колено людей, совершившее небывалые подвиги. Подобно тому, как Петр, так и Святослав жил с дружиною душа в душу, ничем не хотел себя отличать от дружины, за одно с нею переносил все труды и походные нужды.
В походе он не возил за собою повозок с разным добром, чтобы утешаться на роздыхе сладкою пищею, хорошим питьем или мягкою постелью. Он не брал с собою даже и котла и не варил мяса, а потонку изрезавши конину, зверину или говядину, жарил прямо на углях, быть может, на копье или на мече, и так и ел. Он не возил с собою и шатра, чтобы укрыться на время отдыха, но расстилал на земле подседельный войлок, в головы клал седло и отлично спал под открытым небом. Так жила и вся его дружина. Вот почему, ведя многие войны, он с той дружиной стремительно и легко, как барс, прядал из страны в другую страну, а потому без боязни посылал врагам наперед сказать: “Хочу на вас идти”.
Возросши и возмужавши, и собравши много храбрых, Святослав первый свой поход направил на Волгу. Там оставались еще старые счеты его отца, при котором на Волге у Хозар, у Буртасов и Болгар погибла Русская рать, возвращаясь из Каспийского похода в 914 г. Русь, по языческому закону, не могла оставлять старых обид без отмщенья и помнила их по крайней мере до колена внуков, а теперь собрались именно дети и внуки мстить смерть дедов и отцов. Кроме того обиды, как видно, еще продолжались и на Волге; вероятно испытывалась теснота для Русских торгов, особенно для Новгорода.
Святослав вышел, стало быть, с намерением очистить как следует Волжский путь и с этою целью. быть может, собирал так много храбрых. Из Киева он плыл в лодках по Десне и по Оке. По Десне жили свои люди, Северяне, а на Оке сидело племя Вятичей, еще независимое от Киева. “Кому дань даете?” вопросил их Святослав. “Козарам дань платим, даем по щлягу от рала“, отвечали Вятичи. Должно полагать, что Святослав очень хорошо знал об этом и прежде, но летописец, верный своей мысли, начинать всякую историю с пустого места, только объяснил этим переговором независимость Вятичей от Киева. Святослав промолчал и поплыл дальше. Ясно, что в это время его цели не простирались еще на Вятичей.
Если он думал о Волжских Болгарах и Хозарах, то с Вятичами в это время воевать не следовало, ибо они, хотя бы и побежденные, все таки остались бы в тылу Русской рати, шедшей, по-видимому, прежде всего на Камских Болгар, где Бог весть что могло случиться. На возвратном пути, при бедственном окончании похода, Вятичи могли быть очень страшными. Русская летопись тоже ничего ни сказала о Волжских делах Святослава, а прямо говорит о войне с Хозарами. Но если поход шел по Волге, то чтобы добраться до Хозар, т. е. до самого моря, надо было сначала переведаться с Болгарами и Буртасами. Арабский писатель Ибн-Хаукаль и говорить, что теперь (976 г.) не осталось и следа ни от Булгара, ни от Буртаса, ни от Хозара. Руссы, говорить он, истребили их всех, отняли у них все их области и присвоили себе.
Те, которые спаслись от их рук, все разбежались по ближним местам, все еще желая остаться на своей родине и надеясь условиться с Руссами о мире и покориться им. “Руссы разрушили все, овладели всем, что было по реке Волге Булгарского, Буртаского, Хозарскаго”, прибавляет Хаукаль и указывает год этого подвига 969-й. — По Русской летописи Святослав пошел на Волгу в 964 г., на Хозар, в 965 г. и можно полагать, что он очищал тамошний путь в течение четырех или пяти лет. Вместе с тем он разрушил Хозарский город Саркел на Дону и добрался даже до Ясов и Касогов, которых тоже победил и таким образом занес Русскую границу на самую Кубань, т. е. до Киммерийского Воспора, где потом является наше Русское Тмутораканское княжество.
Однако Вятичи не устрашились такого погрома и несмотря на то, что их властители Хозары были рассеяны Святославом, они все таки не поддавались и Святослав принужден был идти на них особым походом, победил их и возложил дань.
Само собою разумеется, что от этих славных походов была привезена в Киев славная добыча. И княжеская казна, и хоромы дружинников наполнились всяким азиатским добром, добытым в Булгарских и Хозарских городах, а Буртасы вероятно поплатились дорогими мехами; не говорим о пленных, которые всегда составляли одну из главных добыч на войне.
Но это было только начало подвигов и славное начало! Русским мечем были прочищены все пути на дальний Восток. Славянская или Русская река Волга, как ее прозывали арабские писатели, на самом деле вполне стала Русскою, а с нею вместе освободились и стали тоже русскими Дон с Азовским морем и проливом, в который прежде, не более 25 лет назад, так трудно было пробраться Русским ладьям. Русь близко придвинулась к магометанскому миру и естественно, что и сама открыла двери его влиянию даже в своем средоточии, в Киеве. Лет чрез 20 магометанство уже хлопочет о водворении в Киеве своей веры.
В то время как Святослав барсом скакал по этим местам, разнося повсюду славу и страх Русского имени и собирая в Киеве добытая богатства, однажды, в киев же к нему прибыл посол от Греческого царя, знатный вельможа и сын Корсуньского градоправителя, именем Калокир. Он привез тоже много золота и приехал с тем, чтобы подвинуть Святослава на войну против Славянских Болгар, которые издавна очень теснили Греков. С давних времен Болгары наносили Грекам постоянные беспокойства своими набегами и войнами, разоряя и опустошая Греческие области из конца в конец. В Царьграде сложилась даже пословица, которая всякий случай какого либо раззорения и опустошения именовала добычею Мизян — так назывались у Греков Болгары по имени старой области, где они поселились на жительство. Это значило тоже, что наше присловье: как Мамай воевал.
Несмотря на то, что Болгары были уже целые сто лет христианами, их ссоры с Греками не прекращались. Главными поводами к войнам бывали со стороны же Греков торговые стеснения и разные другие Греческие неправды. При Олеге, славный Болгарский царь Симеон не раз приводил в страх и трепет самый Царьград. Для Греков не было никакой возможности укротить такого врага, по той причине, что Болгары жили в лесистой и гористой стране, где всюду опасность висела на опасности; за горным и лесным местом следовало утесистое и наполненное оврагами, а там болота и топи, — нельзя пройти, а если пройдешь, нельзя выйти. В этой земле Греческие войска очень часто погибали без остатка. Много гибло там знатных полководцев, а Греческие цари очень хорошо помнили, как в начале IХ-го века (811 г.) один из них, Никифор, зашедший в Болгарскую землю пропал там я со всем войском; как царская его голова, воткнутая на кол, выставлялась долгое время всем на показ, а потом, по скифскому обычаю, череп его быль оправлен в золото и служил братиною на веселых попойках у Болгарской дружины.
С того времени воевать с Болгарами в их земле Греки почитали безрассудным. Теперь, с 963 г., царствовал другой Никифор, называемый Фока, начавший свое царствование блестящими победами над Сарацинами в Азии. Однажды, именно в то самое время, как он праздновал первую свою победу над Сарацинами, к нему пришли Болгары за получением положенной дани. Царем в Болгарии быль в это время Петр, сын славного Симеона, но сам человек не очень мудрый. Никифор Фока взбесился. Как победитель над более сильными врагами, теперь он не мог снести такого унижения.
Послов он принял, но на самом празднике в торжественном собрании всего двора, сказавши громкую речь о том унижении, какое Греки должны испытывать, как рабы платя дань этому бедному и гнусному скифскому народу, царь в ярости повелел бить по щекам этих послов и приговаривать: “Подите и скажите вашему князю, этому дикарю, одетому в шкуру, который и питается только сырыми шкурами, — скажите ему, что самодержавный, сильный и великий Греческий царь скоро сам придет в его страну с полною данью и научит, как должно обращаться к греческим повелителям.” Конечно не одна гордыня победоносца заставила царя подняться на Болгар. Были и другие причины. Никифор просил у Болгар помощи на Венгров и не получил, узнав при этом, что они заключили даже союз с его врагами. Ни сколько не медля, Никифор вышел на Болгар с великим ополчением; скоро овладел всеми их пограничными городами, но дальше идти не посмел, опасаясь, как бы не пожертвовать свой череп для болгарской братины.
Он придумал другое средство наказать Болгар. Еще по договору Игоря, Русь обязывалась помогать Грекам, когда потребуется, поэтому ее корабли с греческим флотом хаживали к острову Криту и сам Никифор вел свои победы тоже при помощи Руссов. В 962 — 63 годах он с ними же совсем отвоевал остров Крит. Все это показывает, что он должен был очень хорошо знать нашу Киевскую Русь, особенно ее славного вождя. В этих отношениях, по всему вероятию, и скрывается объяснение, почему царь решился призвать на Болгар Святослава. Он поручил устроить это дело упомянутому Калокиру, а для того, чтобы действовать успешно, отправял с ним целые возы греческого золота, 1500 литр, т. е. слишком 26 — 27 пудов, которое и велел раздать князю и дружине. Вместе с тем Калокир был пожалован в сан Патрикие или в бояре. Это был человек отважный и пылкий; он очень хорошо знал, что с помощию Русских все можно совершить. Он хорошо знал также, что отважный и смелый человек легко может и сам воссесть на царский греческий престол. Как ни был высок и величествен этот славный престол, а он весьма часто попадал в руки первому хитрецу и смельчаку.
И вот Калокир обдумал дело совсем по другому, нежели как приказывать ему царь Никифор. Он вознамерился сам заместить этого царя и овладеть царством. Смелое, отважное и великое предприятие было по душе нашему Святославу, а рассыпанное золото изумило и обольстило глаза дружины; купцы, вероятно, тоже смекали, что на свободном Дунае и поближе к Царюграду торги будут прибыльнее. Говорили же тогда Греки, правду или нет, что Русский народ до чрезвычайности корыстолюбив, жаден к подаркам и даже любит самые обещания. Калокир, кроме золотых подарков, употребил еще больше самых заманчивых обещаний. Он предложил Святославу завоевать Болгарию и удержать ее себе в собственность, а ему помочь только овладеть Греческим царством, за что сулил, как будет царем, вознаградить еще бесчисленными сокровищами из государственной казны. Вообще этот Грек так очаровал простодушного и храброго князя своими планами и обещаниями, а больше всего своею пылкою отвагою, что Святослав полюбил его, как родного брата.
“Восхищенный надеждою получить богатство, говорить современник этих событий, византиец Лев Дьякон, мечтая о завоевании Болгарской страны и сам человек пылкий, отважный, сильный и деятельный, Святослав возбудил все русское юношество к этому походу.” Собрав дружину в 60,000 храбрых, кроме обозных отрядов, он отправился вместе с Калокиром обычным русским путем по Днепру и в море на лодках. Это было в августе 967 г. Болгары узнали об опасности в то время, когда Руссы приблизились уже к Дунаю и готовились высадиться на берег.
Болгары выступили против врага с 30 тысячами войска. Руссы быстро сошли с своих судов, простерли перед собою щиты, извлекли мечи и начали поражать сопротивника без всякой пощады. Болгары не выдержали, побежали и заперлись в Дористоле (Силистрии). Болгарский царь Петр так огорчился этим неожиданным бегством своей рати, что был поражен параличным ударом. Руссы прошли по Дунаю, как и по Волге, страшною грозою и возвратились на зиму домой с неисчислимою добычею. На другой год (968) они снова явились и окончили начатое, произведя еще болъшия опустошения. По нашей летописи они забрали 80 городов, т. е. вероятно овладели всеми населенными местами по Дунаю. Святослав сел княжить в Переяславце, в устье Дуная. Калокир не покидал храброго князя, тоже остался в Переяславце и оттуда делал свои цареградские дела.
Начало общего замысла было исполнено блистательно. Не политическое ослабление Болгарии и не смуты ее бояр, как иные говорят , помогли Святославу так легко и скоро овладеть Дунайским побережьем этой страны, — Святославу всюду помогала его беззаветная отвага и неукротимая быстрота нападения. Не даром же летописец сравнивает его походы с поскоками легкого барса: “легко ходя, аки пардус”.
Однако царь Никифор скоро прозрел и узнал, в чем дело и что замышляет хитрый Калокир вместе с Святославом. Поселение русского князя в Переяславце обнаруживало, что вместо ослабевшей, как бы устаревшей и распущенной теперь Болгарии, на Дунае может возродиться новая народность, столько же, если еще не больше опасная, чем была сама Болгария в знаменитый век Симеонов. При том эта новая народность была язычница, почему ладить с нею было еще труднее. Никифор ясно увидал, что он призвал Русь на свою же голову, не только для погибели собственной, но и на погибель всего Греческого царства. Быть может это самое обстоятельство послужило одним из сильных поводов к возмущениям против царя, а потом и к его погибели.
Теперь Никифор принужден быль переменить свою политику с Болгарами. Забыв прежнюю гордыню самодержца, он сам же первый отправил к ним послов, напоминая, что по единоверию Болгары братья с Греками и должны жить по-братски. В утверждение дружбы, он просил у них невест барского рода для сыновей бывшего императора Романа, и при этом обещал полную защиту от Русского князя. Болгары, конечно, приняли это предложение с величайшею радостью и неотступно просили о защите против Руси. По всему видно, что первым действием этого союза Греков Болгар против общего врага быль подкуп Печенегов напасть на Киев и тем вызвать из Переяславца и самого Святослава. Так и случилось.
Летом 968 г. Печенеги подкрались врасплох и обступили город в бесчисленном множестве. В городе затворилась Ольга с тремя малолетными внуками. Дружина по какому-то случаю находилась на той стороне Днепра и даже не ведала об опасности. Люди уже стали изнемогать от голода и жажды, ибо добыть воды из Днепра не было возможности. Нельзя было уведомить и дружину. Однако выискался один молодец и пробравшись обманом сквозь стан печенегов, переплыл реку и дал знать воеводе Претичу, что если не поможет, то город отворить ворота и отдастся врагам.
“Спасем хотя княгиню с княжатами, умчим их на эту сторону, иначе погубить нас Святослав!” — решил воевода, и на утро, чем свет, посадил дружину в лодки и поплыл к городу, а чтобы навести страх на врагов, люди затрубили поход что есть мочи во все трубы. Услыхав трубы горожане что есть мочи кликнули радостный клич. Печенеги дрогнули, думая, что сам князь пришел и побежали от города в разные стороны. Ольга со внуками поспешила выйти на берег; высыпали на берег и все граждане. Печенежский князь потребовал свиданья с Претичем, все думая, что пришел сам Святослава “Нет, я муж его,” — ответил воевода. “Я пришел с сторожевым полком, а князь идет следом за мною с полком, без числа множество!” — прибавил воевода, грозя Печенегам. Вероятно тут же была заключена мировая, потому что предание об этом событии, ничего не объясняя, вдруг рассказывает, что Печенежский князь предложил Претичу свою дружбу; они подали друг другу руки и Печенег подарил ему коня, саблю и стрелы, а Претич отдарил его бронею, щитом и мечем. Пеший воин отдал пеший русский наряд, конный кочевник отдал свой кочевой убор.
Печенеги отступили, но не совсем: на Лыбеди, за городом, нельзя было коня напоить — все стояли враги. Но все-таки одного имени Русского князя било достаточно, чтобы устрашить врагов. Киевляне тотчас послали к Святославу такую речь: “Ты, княже, чужой земли ищешь и чужую землю соблюдаешь, а свою совсем бросил. Чуть было нас не взяли Печенеги, и матерь твою, и детей твоих! Если не придешь и не оборонишь нас, опять нас возьмут. Или тебе не жаль своей отчины, своей старой матери и детей своих!” Услышав эти вести, Святослав барсом перескочил с Дуная в Киев, расцеловал свою мать и детей, пожалел о случившемся и прогнал Печенегов в поле, как говорить летопись, а вернее посредством подарков и обещаний устроил с ними мир, потому что они были ему очень надобны.
И посреди киевских дел он помышлял все о Болгарии. Тамошнее дело еще только начиналось, а здесь, в Киеве, теперь не оставалось никакого дела. Там свивалось новое гнездо Руси, там ожидали князя славные и великие дела.
“Не любо мне жить в Киеве!” сказал Святослав матери и всем боярам. “Хочу жить на Дунае, в Переяславце. Тот город есть середа в моей земле. Туда сходится все добро, от Греков золото, паволоки, вина, овощи разноличные; от Чехов и Венгров серебро и кони; из Руси меха, воск, медь, челядь.”
Эти речи показывали, что Киевский князь хочет совсем оставить Киев. Киевский князь, быть может, повторяет речи Новгородского князя Олега, точно также не полюбившего Новгорода и переселившегося в среду Русской земли, в Киев. Внуки повторяют речи дедов. Новгород переселился в Киев, теперь Новгород хочет переселиться на Дунай в среду земли своей. Чья это мысль. Одного ли Святослава или общая мысль Руси, искавшей лучшего гнезда для торгов? По-видимому здесь высказывается старозаветная задача Русской жизни — идти туда, где сильнее торг и промысл. И потому еще неизвестно, был ли Святослав завоевателем ради завоевания, или он был орудием других идей, распространявших себе поле действия сначала на Днепре, потом на Каспие, на Киммерийском Воспоре, и наконец на устьях Дуная, которые оказываются даже середою чьей-то земли?
Как эта мысль связывает историю Х-го века с историей древних Роксолан, у которых устья Дуная действительно были середою их земли; и как вообще эта мысль выражает больше всего интересы всей Русской страны, чем интересы одного единоличная Русского князя, хотя бы и завоевателя. Вот почему лик Святослава отчасти напоминает лик Великого Петра, избравшего свою среду на Финском севере, но в начале пытавшего поместиться и на Азовском море. Вообще нам кажется, что завоеватель Святослав не был таким пустым завоевателем, каким он представляется на первый взгляд.
Решение Святослава происходило в 969 г. весною. А Ольга в это время при старости изнемогала болезнью. — “Видишь я больна, куда ты хочешь от меня идти?” ответила она сыну. “Ты похорони меня, а там и иди куда желаешь!” Спустя несколько дней она скончалась. Плакал по ней сын и внуки, плакали все люди великим плачем. Она заповедала не справлять над нею языческой тризны, а похоронить по христианскому обряду, что и совершил ее пресвитер.
Плакали по ней христиане, теряя в ней твердую опору для своей жизни в Киеве; плавали и язычники, теряя в ней мудрейшую устроительницу Русской земли, которая теперь оставалась в полном смысле сиротою, ибо славный ее князь покидал ее совсем, оставлял сиротами и своих малых детей. Он посадил в Киеве на княженье старшего сына Ярополка, которому было лет 9, а другого, Олега, посадил у Древлян, следовательно разделил землю на двое. Летописец ни слова не говорить о поступлении в этот раздел остальных волостей или племен, покоренных Олегом. Имеем ли мы основание заключать, что такое поступление подразумевается уже само собою, что прямое владение Киевского князя распространялось на всю Землю, которая собиралась в походы с Олегом и Игорем? Нам кажется, что так заключать возможно только с точки зрения понятий о созданном в Киеве государстве, о государственном владении Землею, чего однако нигде не примечается в надлежащей ясности.
Договоры Олега и Игоря с Греками указывают только на союз волостей и княжений под рукою Киева. Но рука Киева была ли владыкою полновластным, или ее власть ограничивалась только сбором даний, а во всем остальном разделъные земли и волости жили сами собою, управлялись собственными князьями или старейшинамн, хотя бы и посадниками от Киева, но все таки независимо, как вообще управлялся Новгород в течении всей своей историн, всегда призывая к себе и князя. Нам кажется, что последующие отношения Новгорода к Великим князьям могут в полной мере объяснять и древнейшия отношения подданических волостей к Киеву. Все они были настолько независимы от Киева, насколько Новгород до его падения был независим от великих князей. Древляне были мучимы Олегом и Игорем, а все-таки имели своего князя до их окончательная порабощения Ольгою. Это последнее обстоятельство и было причиною, почему Древлянская земля поступила не в удел, а в надел одному из Киевских князей.
Все остальные: Радимичи, Вятичи, Северяне, так как и в Новгородской стране Полочане, Кривичи, Чудь, Весь, Меря платили только дань, но управлялись независимо своими старейшинами и даже князьями, которых они, подобно Новгороду, вероятно могли призывать и могли изгонять. Новгородская форма политической жизни была самая древняя форма. В Полоцке и Турове даже при Владимире существуют свои особые князья. Свидетельство летописца, что каждое племя имело свое княжение, в Деревах свое, Дреговичи свое, Словени свое и т. д. вполне ясно обозначает состояние первобытных дел Русской страны. Мы полагаем, что при Святославе этот строй земских отношений был еще в полной силе. Насколько и в каком направлении он изменился впоследствии, увидим. Но согласно с показанием летописца мы должны отделить для первого Русского или собственно Киевского княжества только землю Киевскую и Древлянскую. Святослав ничего не подумал даже о Новгороде, где он в малолетстве сам был князем; не подумал потому, что не сознавал своих прав распоряжаться этою областью, как своим имуществом.
Он сбирался уже отправиться в свой любимый Дунайский Переяславль, как пришли люди Новгородские. Они прослышали, что на Руси строится дело неладное, что князь совсем уходит, оставляя землю малолетним детям, стало быть, во власть дружины. Новгородские люди пришли к Святославу просить себе князя: “А если не пойдете к нам, примолвили они, так мы на стороне отыщем себе князя.” “Только бы кто пошел к вамъ!” ответил Святослав, и объявил Новгородскую просьбу сыновьям, то есть на самом деле их дружинам. Очень понятно, что и Ярополк и Олег не захотели в Новгород; их дружинам было бы очень тесно в независимой области. Добрыня, посадник новгородский, поддакнул Новгородцам: “Просите Владимира!” Владимир был сын Святослава от Ольгиной ключницы Малуши. Добрыня был брат Малуши и стало быть дядя Владимиру. Отец у них был Любечанин Малко. — “Отдай нам Владимира!” — решили Новгородцы, вероятно еще прежде обдумавшие это дело по уговору с Добрынею. — “Вот он вам!” — сказал Святослав, отдавая малютку с рук на руки и вероятно очень радуясь, что и это дело окончилось хорошо и скоро. Он спешил на Дунай.
И пошел Владимир с Добрынею в Новгород, а Святослав в Переяславец.
Нам кажется, что этот Новгородский выбор княжича Владимира лучше всего объясняет, в какой зависимости от Киева находились все самостоятельные племена и земли. Они платили дань, но князей могли выбирать отовсюду, потому что князь для них был только воевода и судья, зависимый от веча, но не феодал-самовластитель в норманском смысле. Само собою разумеется, что выбор прежде всего падал на княжий род, наиболее сильный и могущественный, способный всегда защитить своих данников от всякого врага. Но и сильный княжий род Рюриков распространился и утвердился по всей земле едва ли не потому, что при Владимире он явился распространителем Христовой веры.
Святослав особенно спешил в свой любезный Переяславец, вероятно уже хорошо зная, что тамошние дела пошли совсем другим путем. Действительно, по Дунаю тянул уже другой ветер, вовсе не попутный Русским ладьям.
Болгары, подружившись с Греками, охрабрились, и в отсутствие Святослава успели завладеть не только всею потерянною страною, но и самым Переяславцем. Святославу пришлось начинать дело сызнова. Когда появились Русские ладьи, Болгары вышли из города и началась отчаянная битва. Болгары так одолевали, что потребовалось последнее отчаянное усилие. “Здесь нам погибнуть! Потягнем же мужески братья и дружино!” воскликнул Святослав и к вечеру одолел, взявши город с копья, приступом. Быстрым походом он вскоре снова забрал все города между Дунаем и Балканами, взял и самую столицу, Великую Преславу, а в ней самого царя Бориса со всею семьею и двором. После того, разузнавши, что виною всему были Греки и возбуждаемый другом Калокиром, Святослав поднялся на Греков и послал им сказать: “Хочу на вас идти, хочу взять ваш город, как этот, Болгарский Переславль.”
Царь Никифор готовился встретить врага и на всякий случай укреплял самый Царьград. Он протянул даже через пролив тяжелую железную цепь, предупреждая и с этой стороны нападение Руссов. Он собирался уже выступить в поход, как получена была нерадостная весть, что Арабы взяли Антиохию, а дома, во дворце, получены были такие сведения, которые должны были остановить всякие приготовления к войне с далекими врагами. Во дворце таился заговор на жизнь царя, в котором главными руководителями были: сама царица и воевода Иван Цимисхий. В Декабре 969 г. Никифор, подобно многим византийским императорам, был коварно умерщвлен и на престол вступил его же убийца — Цимисхий.
По происхождению это был Армянин и имя Цимисхий по-армянски значило маленький. Маленький царь обладал однако большими воинскими способностями и даже чрезвычайною физическою силою. Он вступил на престол на 45 году, как говорить Лев Дьякон, который оставил нам и портрета этого героя. “Видом он был таков: лицо белое и красивое, волосы на голове русые и на лбу редкие; глаза острые, голубые; нос тонкий, надлежащей величины; борода рыжая, со сторон сжатая, но красивая; ростом был мал, но имел широкую грудь; сила у него была исполинская и в руках чрезвычайная гибкость и непреодолимая крепость.
Он не страшился нападать один на целую неприятельскую фалангу и, побивши множество врагов, с быстротою, невредим, отступал к своему войску. В прыганьи, в игре мячем, в метании копий, в натягивании луков и стрельбе он превосходил всех людей того времени. Говорят, что он, поставив рядом четырех коней, прыгал, как птица, и садился на самого последнего. Он так метко умел стрелять в цель, что мог попадать в отвергав кольца. Был очень ласков в обхождении; был очень щедр и благотворителен; но слишком любил веселые пиры, напитки и чувственные удовольствия, в чем и заключалась его слабость”.
Таков был герой, с которым приходилось померяться нашему Святославу. Взойдя на престол без всякой помехи, посредством злодейского убийства, он, однако, в первое время находился в величайшем затруднении и не знал, что начать. По всему царству свирепствовал голод уже третий год; с севера Русские угрожали превеликим бедствием, с юга Арабы не давали царству покоя. Против Арабов он выслал войско, но с Святославом решился искать мира.
Верный своему слову взять самый Царьград, Святослав весною 970 года перешел Балканы и тотчас овладел Филиппополем, где, по рассказам Греков, чтобы навести страх на восставших Болгар, посадил их 20 тысяч на кол. Мы не скажем, что это преувеличение и не скажем, что это ложь. 20 тысяч есть только пустая риторская фраза, в роде сильного присловья, когда требовалось обозначить вообще какой либо ужас. И теперь часто употребляют выражения: тысячу раз, тысячекратно, желая выразить понятие особого множества. Святослав, конечно, был сын века, был варвар, не меньше других из своих современников и особенно не меньше самих Греков, занимавшихся по преимуществу пред другими народами сажанием людей на кол.
Это был обычай в особенном смысле — южный, едва ли столько известный на севере, и если северные люди употребляли такую казнь в войнах с Греками, так они старались только казнить их их же собственным орудием. Некоторые исследователи говорят, что это свидетельство важно, в том смысле, что знакомит нас со способом ведения войны Святославом. Но способ войны Святослава, если по обычаям войны и заключался в распространении между врагами ужаса, то главным образом он заключался в быстроте нападения. Такому воителю-барсу некогда было заниматься копотливою операцией сажания на кол. Невозможно было отвлекать для этого и своей дружины. Он мог делать одно, — это без пощады умерщвлять сопротивников теми же мечами, которыми начинал и самую битву. Для сажания на кол необходимы были новые орудия, на изготовление которых требовалось время и материал и для самой операции множество людей.
Святослав спешил к Царьграду. Он сказал, что теперь идет на Греков. Очень естественно, что теперь и Болгары становились на его же сторону вместе с Венграми и Печенегами, которые тоже соглашались помогать ему. Богатый, коварный Грек всегда бывал общею добычею для всех варваров. В этом случае не для чего было устрашать и Болгар.
По русскому преданию, Греки, ведя переговоры, только обманывали Русь, они говорили, что не в силах бороться, предлагали дань на всю дружину, по числу голов, прося только сказать, сколько счетом всего войска. Греки обманывали и Святослав их обманул, сказавши, что всей Руси 20 тысяч. Он прибавил 10 т., потому что Руси было только 10 тысяч. Вот по какой причине она и не могла пересажать на кол 20 тысяч Болгар. Узнавши число Руси, Греки вывели 100 тысяч войска и не дали дани. Полки сошлись у Адрианополя. Русь струсила, увидавши такое множество Греков.
Не струсил один Святослав и стал говорить дружине. “Уже нам некуда деться; волею или неволею стать против… Не посрамим Русской земли, ляжем тут костями. Мертвым нет срама. Если побежим, — осрамим себя, но убежать не можем. Станем же крепко, а я перед вами пойду. Если моя голова ляжет, то промыслите сами о себе.” — Где упадет твоя голова, тут и свои головы сложим !” — ответила дружина. Русь исполчилась. Сеча была великая. Одолел Святослав, Греки побежали. Святослав пошел к Царьграду, воюя и города разбивая — стоят и теперь пусты, прибавляет летопись.
Вот он уже мало что не дошел до самого Царьграда. Царь созвал бояр в Палату и стал думать думу: — “Как нам быть, что нам делать?” говорил он — “нельзя нам бороться с Святославом!” — “Пошли к нему дары, — сказали бояре, — испытаем его, любит ли он золото, али паволоки?” Тогда послали золото и паволоки и мудрейшего мужа, чтобы глядел для испытания. — “Как увидишь Святослава, гляди его взора лица, его смысла”, — говорили бояре. — “Вот Греки с поклоном пришли!” — сказали люди Святославу, когда прибыл в его стан мудрый посол. — “Введите их сюда!” — ответил князь.
Вошел посол, и поклонился и разложил перед ним золото и паволоки. “Раздайте отрокам (слугам)!” — молвил Святослав своим приближенными, а сам и не взглянул на дары и ни слова не сказал послами так их и отпустил. Когда возвратился посол с ответом и рассказал, как было дело, царь опять созвал бояр и решили еще попытать Русского князя, — послали ему в дар меч и другое оружие. Как только принесли эти дары, Святослав обрадовался им как ребенок, сталь хвалить дары, любовался ими, целовал их, говорил, что целует за это царя. Все это в точности было передано царю. Подумавши и посудивши, бояре сказали так: “Золото презирает, оружию радуется; это будет лютый человек. Лучше взять с ним мир и выплатить дань.” И послал царь сказать Святославу: “Не ходи к городу, возьми дань, как ты хочешь.” II отдали ему дань. Он брал и за убитых, говоря, что родичи их возьмут. Взял и дары многие и возвратился в Переславец с похвалою великою.
Можно ли сказать, что в этом предании заключается особое русское хвастовство и неправда, как уверял Шлецер, говоря, что Русский Временник в этой “глупой сказке, только лжет и ребячится”. Строгий и суровый критик изучал простодушный рассказ нашего предания рядом с цветистыми риторскими повестями византийских писателей, которые, как Лев Дьякон, высоко восхваляя подвиги своих царей, описали эту войну приятно и подробно, отчего, конечно, наш рассказ, сохранивший только русское воспоминание о событиях, потерял для критика всякое значение. Но ближайшая поверка этого рассказа с действительными событиями и обстоятельствами войны, напротив того, раскрывает великую правдивость не только русской, летописи, но и русской народной памяти, которая вообще очень мало предавалась самолюбивому хвастовству и в этом отношении ни когда не могла идти в состязание с напыщенным риторским хвастовством Греков, отчего их истории и описания особенно и приятны и подробны.
Лев Дьякон говорить, что к русскому вождю были отправлены послы с требованием, чтобы он возвратился теперь восвояси, и оставил бы Болгарию, так как обещанная прежним царем за этот болгарский поход награда (по русски дань) выплачена ему сполна. Здесь византиец противоречит сам себе. Когда ищут мира, то не требуют, а просят, обходятся мягко и любовно, по крайней мере относятся друг к другу с приветом, а по тогдашним посольским обычаям, непременно с дарами. Вознося своего героя и притом царя, Грек, конечно, не мог сказать иначе. Точно также, как и Русский, говоря настоящую правду, не мог сказать ничего другого, как только то, что Греки приходили к Святославу с поклоном и с дарами, с обещанием дани, все льстя, обманывая и испытывая его силу.
Лев Дьякон продолжает: “Святослав, надменный одержанными победами, исполненный варварской своей гордости, устрашивши и изумивший Болгар своею свирепостью, ибо, сказывают, что при взятии города Филиппополя, жестоким и бесчеловечным образом, для одного страха, он посажал на кол 20 тысяч человек пленных и тем заставил Болгар себе покориться, — этот Святослав ответил греческим послам, что не выйдет из Болгарии, если не дадут ему великой суммы денег, если не выкупят завоеванных городов и пленных. — Если же Греки, говорил он, не захотят столько заплатить, то пусть убираются вовсе из Европы, которая им не принадлежит, пусть идут в Азию, и пусть не мечтают, что Русь помирится с ними даром”.
Выслушав эти гордые речи, царь Иван вторично отправил послов к Святославу. “Мы, Греки, посылал он сказать, исполняя христианские законы, не должны сами разрывать мир, непоколебимо до нас дошедший от наших предков, в котором сам Бог был посредником, а потому советуем вам, как друзьям, немедленно и без всяких отговорок идти домой, оставить землю, вам не принадлежащую. Не послушаете нашего совета, то не мы, а вы сами разорвете наш союз и за то, — в этом мы надеемся на Христа Господа, — будете изгнаны из страны против вашей воли. Я думаю, прибавлял царь, что ты Святослав, еще не забыл бедствие своего отца Игоря, который, презревши клятву, с великим ополчением на 10,000 судах, подступил к царствующему граду Византии и едва только успел с 10-ю ладьями убежать в Воспор Киммерийский с известием о собственном бедствии. Я не упоминаю об его несчастной смерти, когда плененный на войне с Древлянами, он привязан был к двум деревам и разорван на две части, не думаю, чтобы и ты мог здорово возвратиться в свое отечество, если заставишь нас выступить против тебя со всем Греческим войском. Тогда со всею ратью ты погибнешь в этой стране и ни одна лодка не придет в Скифию, чтобы известить о твоей жестокой погибели!”
Раздраженный этими словами, увлеченный своею яростью и безумием, Святослав даи послам такой ответ: “Какая необходимость идти царю к нам с своим войском? Пусть не трудится напрасно! Мы скоро сами поставим свои шатры перед воротами Царьграда; завалим город крепким валом, и если царь попытается выступить, то покажем ему на самом деле, что значит Русь. Мы не бедные какие ремесленники, ищущие поденной работы. Русь — храбрая дружина, побеждающая врагов оружием. Невежда, ваш царь, этого еще не знает. Он почитает Русских слабыми женщинами и запугивает угрозами, как пугают малых детей разными чучелами!” Цимисхий однако очень хорошо знал, с кем имеет дело, и пока шли переговоры, неутомимо готовился к войне, “чтобы упредить приход врага и преградить приступ к Царьграду”. Он поспешно вызвал свои полки с Востока, где они воевали с Арабами. Для охранения собственной особы набрал себе опричный полк отчаянных храбрецов, назвавши их и самый полк бессмертными.
Святослав тоже не дремал. К Русской дружине он присовокупил покоренных Болгар, призвал на помощь Печенегов и Венгров и пошел прямою дорогою на Царьград, производя повсюду страшные опустошения. Он стоял уже у Адрианополя, следовательно в действительности за малым не дошел до Царьграда, как свидетельствует Русское предание. Греки говорят, что в это время у него было 300 и даже 308 тысяч войска. У страха глаза велики и цифра войска здесь может показывать только меру опасности и страха, в каком Греки тогда находились. Защищать Адрианополь пришел воевода Варда Жестокий, человек храбрый, деятельный, пламенный духом и силою, вызванный нарочно с полками из Азии. С ним было только 12 тысяч. Он сел в городе и притворился, что не смеет, боится идти на прямое дело, а сам между прочим употреблял всякие хитрости, чтобы узнать, в какой силе находится Русь, в каком количестве пришла, где стоит и что замышляет? Об этих то самых хитростях и рассказывает Русское предание, прибавляя, что Русь тоже обманула врага, показавши цифру своего войска вдвое, то есть, в 20 тысяч, когда у ней было всего только 10 тысяч.
Варда хитрыми путями посредством засад и в разбивку стал поражать будто бы Русские полки и сначала разбил Печенегов. Затем сошелся и с главною силою. Несколько времени битва продолжалась с равным успехом для обеих сторон, но в пользу Греков ее решили следующие подвиги: один Русс необыкновенной величины и храбрости, заметив Варду, разъезжавшего перед войском для охрабрения людей, устремился на него и нанес ему удар по голове; однако крепкий шлем спас полководца. Варда в свою очередь ударил Русса и разрубил его пополам. Между тем, брать Варды, патриций Константин, имевший еще только пушек на подбородке, сцепился с другим Руссом, который бросился было своему на помощь. “Он нанес было ему страшный удар по голове, но Русс уклонился и удар попал по коню, у которого разом была отрублена голова. Русс упал на землю. Константин слез с коня и заколол врага.” Этих богатырских подвигов Русские так испугались, что потеряли всякую храбрость и со срамом в беспорядке побежали. Греки погнались за ними, побивая на право и налево, и устилая путь трупами. Однако больше всего взято в плен. Если б не наступившая ночь, то никто бы не спасся.
Впрочем, Греки рассказывают и так, что первым делом был подвиг Константина, отрубившего мечем голову коня у того Русса, который ударил было Варду; а вторым и решительным делом было вот что: сам Варда, увидав знатного Русса, отличавшагося великим ростом и блеском доспехов, который ходил перед рядами своей дружины и поощрял на битву, — сам Варда Жестокий подскакал к этому Руссу и “ударил его мечем по голове с такою силою, что разрубил пополам; ни шлем не защитил его, ни броня не выдержала силы удара.
Греки, увидевши его разрубленного на две части и поверженного на землю, закричали от радости и с храбростью устремились вперед; а Руссы, устрашенные сим новым и удивительным поражением, с воплем разорвали свои ряды и обратились в бегство. Греки гнались за ними до самой ночи и без пощады убивали. — У нас, продолжают Греки, в этой битве, кроме многих раненых, было убито 55 человек, а всего больше пало коней; но у Русских погибло больше 20,000 человек!” Другие утверждали, что Русских вообще уцелело очень немного, а Греков пало в сражении только 25 человек, но за то все были ранены 125.
Не ясно ли, что все это сказал, рассказанные в похвалу себе самим Вардою или его ласкателями. После этой битвы дальней-ший поход Руси к Царьграду был остановлен, а Варда был внезапно отозван из Азии воевать с заговорщиками императора. Там другой Варда, именем Фока, провозгласить себя императором и шел на смену Цимисхию. Требовалось скорее утушить этот мятеж. Варда Жестокий и там стал действовать обманом, как он непременно действовал и с Святославом. По наставлению самого Цимисхия, подкупая и обещая великие дары, он разрушил союз мятежников, так что Варда-Фока остался один одинехонек и опасность миновала. Очень вероятно, что в этом восстании принимал участие и наш Калокир.
Как бы ни было, но Варда Жестокий не мог удалиться почти с места битвы, не успокоивши чем либо Русскую рать. Быть может, в этом случае помогло самое время года, наступившая зима. Но вероятнее всего, Святослава остановила какая-либо хитрая греческая уловка, в роде решительных переговоров о мире с посылкою богатых даров и обещаниями уплачивать верную дань. Ведь смеялись же Греки, что Русь до того жадна, что любит даже и сами обещания.
О подобных обманных делах византийские летописцы всегда молчать, но описывают деяния, которые их же обличают. И здесь они рассказывают, что когда раннею весною сам царь выступил в поход, то к нему приходили Русские послы, очень шумели и жаловались на какие-то обиды. Как можно жаловаться на обиды, если вражда не была замирена и если не было уговоров и обещаний, из нарушения которых, конечно, и возникли жалобы? Сами же Греки прямо говорят, что Варда выиграл свою победу обманом, хитростию, коварством. Он успел также расстроить и союз Руси с Печенегами и Венграми.
В тех обстоятельствах, в каких находился Цимисхий во время Адрианопольского дела, когда он принужден был отозвать оттуда самого Варду, — ему иначе нельзя было остановить Святослава, как дарами и каким-либо окупом, а главное обещаниями и переговорами. Вот почему Русское предание правильно могло говорить, что дань взята и за убитых, и что Святослав возвратился в Переяславец с великою похвалою. Но нет сомнения, что обман Греков Руссы почувствовали тотчас, как только удалились от Адрианополя. Они и в зимнее время продолжали опустошать Македонию и по словам Греков сделались еще надменнее оттого будто бы, что воевода, застушивший место Барды, был человек ленпвый, неопытный, неискусный и преданный пьянству.
Опнсание несчастной Святославовой войны в существенных чертах очень правдиво и у Греков, но оно по греческому обычаю представлено в виде похвального слова, и полководцу Варде, и особенно самому царю, и потому, для полноты надлежащего впечатления, о многих не подходящих под похвалу вещах скромно умалчивает. Во всем повествовании у Кедрина и Льва Дьякона видно какое-то особое старание представить Греков постоянными победителями даже в мелких делах.
Из этого самого описания вслкий может видеть, что до Адрианополя Руссы шли победоносно и неукротимо, а тут все дело покончили со стороны Греков богатырские рассечения коня и богатыря, а главным образом наставшая ночь, во тьме которой Руссы исчезли совсем и больше не возвращались. А между тем император, “не могши более сносить высокомерной их дерзости и явного к себе презрения, решился сам вести с ними войну и всю зиму готовился к этому походу, обучая сухопутное и морское войско, производя смотры огненосным судам, устраивая полк бессмертных, заготовляя и перевозя к Андрианополю запасы и т. д.”.
Все это он мог спокойно делать, обольстив и усыпив врагов заключенным миром, дарами, данью. В это время он даже женился и очень весело справлял свою свадьбу праздниками, торжественными играми, щедрою раздачею милостыни бедным и особенно наград всем чиновникам.
“Как скоро зимняя мрачность переменилась в весеннюю ясность, государь, поднявши Крестное Знамение, изготовился в поход против Руссов”. Прямо из дворца пошел он прежде всего молиться в храм Христа Спасителя, оттуда в славную церковь Софию, просить у Бога себе Ангела путеводителя и предшественника войску, и затем в храм Богоматери Влахернской, избавительницы Царяграда от нападения той же Руси. Уже эти выходы хорошо объясняют, какой опасности ожидал себе Цимисхий.
Из Влахернского дворца он любовался на собранный в заливе огненосные суда, числом 300, смотрел искусное и стройное их плаванье и примерное сражение и, наградив гребцов и воинов деньгами, повелел им идти в реку Истр (Дунай), чтобы запереть Руссам возвращение домой. Корабли поднимались к Дунаю, а император тем временем дошел до Адрианополя. Здесь он с радостью узнал, что о Русских нигде не было слышно, что тесные и опасные горные проходы к Болгарии, называемые мешками, оставались без защиты. Он поспешил пройти эти ущелья и первый пустился в путь с полком своих “бессмертных”. За ним следовало 15 тысяч пехоты и 13 тысяч конницы. Прочее войско с обозами и осадными орудиями шло позади, не спеша.
Скоро и совсем неожиданно для Русских он явился у самой Преславы или Переяславца Балканского. Он подходил к городу с великим торжеством: гром бубен отзывался в тамошних горах, стучали кимвалы (тарелки), громко трубили трубы, доспехи бряцали, кони ржали, ратные криком возвещали победу. Все это приводило Руссов в изумление и ужас, восклицает ритор и продолжает: “Но несмотря на то, они немедленно схватили оружие подняли щиты на рамена (щиты у них были крепкие и длинные до самых ног), стали в сильный боевой порядок и как рыкающие дикие звери, с ужасным и страшным воплем выступили против Греков на ровное поле перед городом”.
Битва с обеих сторон была ровная, пока царь не пустил своих “бессмертных” на левое крыло Руси. Это была отчаянная конница, а Русь не имела обычая сражаться на конях и никогда тому не училась. Здесь конечно разумеется та Русь, которая приплывала на Дунай и в Грецию на лодках. Однако у Руси искони веков бывало и конное войско, хотя и не особенно многочисленное и сильное. Главную ее силу в далеких морских походах конечно всегда составляла пешая рать, они же пловцы и гребцы. “Бессмертные” смяли эту рать; она побежала и заперлась в городе. Тут Греки побили 8500 человек.
В Переяславце сидел известный нам Грек Калокир. Он скоро увидал, что с войсками пришел сам император. И нельзя было этого не увидать, потому что золотые царские знаки издавали чрезвычайный блеск и сияние. Калокир тайно, в самую глухую ночь, ускакал к Святославу в Дористол. В городе остался воевода Сфенкел, занимавший третье место после Святослава.
На другой день, это было в великую пятницу, Цимисхий пошел на осаду. После упорного боя, город был взять. Кедрин говорить, что ворота были отворены как-то тайно, изменою. Лев Дьякон уверяет, что они были сломаны Греками; но есть свидетелство, что ворота отворены самими Болгарами, которые, по обычаю, встретили Цимисхия с дарами. При этом плененный Русью болгарский государь Борис с женою и двумя детьми быль снова взять в плен Греками. Цимисхий принял его великодушно, объявив, что греки пришли отмстить Русским и защитить от них Болгар. Между Болгарами такая речь конечно подействовала сильно и после того царь во многих случаях мог рассчитывать на них, как на своих союзников. Но Русь не ушла из города, а вся собралась в царском дворце, обнесенном оградою. Это вероятно был кремль, детинец. В нем хранилась болгарская казна. Овладеть Русью в этом ее убежище не было ни какой возможности. Сам император пускался на приступ, но без успеха; Греки падали у стен крепости, как снопы. Видя, что приступом ничего хорошего сделать нельзя, царь велел со всех сторон бросать через стены огонь. Кремль запылал. Русские, числом более 7 тысяч вышли на открытое поле, построились, но тотчас были окружены храбрыми полками Барды и Болгарами, сражавшимися теперь за Греков. Они отбивались до последнего, ни один не подавался назад, все полегли честно на том же поле, где стояли. Только воевода Сфенкел с немногою дружиною пробил себе дорогу и ушел к Святославу.
Овладев Преславою, император радостно праздновал в ней день Св. Пасхи. К Святославу он отправил русских пленных рассказать, что случилось, и объявить русскому князю, чтобы немедленно выбирал одно из двух, или с покорностью положил бы оружие и испросив прощения в дерзости, тотчас удалился бы из Болгарии; или готовился бы защищаться и принять конечную погибель.
Святослав, услышав эти вести, печалился и досадовал, но “побуждаемый скифским своим безумием и надменный победою над Болгарами, надеялся скоро победить и Греков и потому с готовностью собирался встретить императора у Дористола”. Дористол было то место, где царь Константина, после одержанной победы над Скифами, увидел на небе крестное знаменье и слышал глас с неба: “Сим победиши!” В память этого чуда он и основал здесь город.
Цимисхий, спустя несколько дней, двинулся к Дористолу и на пути побрал много болгарских городов, которые, отложившись от Руси, сдавались ему беспрекословно. В этом случае, чтобы приостановить измену болгарского населения, Святослав захватил всех знатных родом и богатых Болгар, числом до 300 человек, и всем велел отрубить головы, а прочих в оковах запер в темницы. Таких было конечно 20 тысяч, как уверяет Кедрин, но мы уже знаем, что означало это присловье.
На борьбу с царем Святослав вывел всю свою дружину числом до 60 тысяч человек. Сомкнув щиты и копья, на подобие стены, Русские встретили Греков, действительно, как несокрушимая стена. Началась сильная битва и долго стояла с обеих сторон в равновесии. Сражение колебалось и победа до самого вечера казалась неизвестною. Двенадцать раз та и другая рать обращались в бегство. Греческая конница, предводимая самим императором, который сам бросил первое копье, и здесь решила дело. Руссы не выдержали, рассыпались по полю, побежали и затворились в городе. Греки пели победные песни, восхваляли императора, а он раздавал им чины, угощал пирами и тем возбуждал их воинственность.
Император стал под городом, укрепивши свой лагерь рвами и валами. Он все-таки очень боялся Руси. Сделавши один безуспешный приступ, он боялся начать осаду и поджидал огненосных кораблей. Как скоро эти страшные корабли показались на Дунае, Греки подняли радостный крик. Русские были объяты ужасом — они пуще всего боялись этого мидийского огня. В этой боязни Русские поспешили убрать свои ладьи поближе к стенам города. На другой день, с длинными до самых ног щитами, в кольчужных бронях, они снова вышли в поле переведатся с Греками. Опять такая же отчаянная битва и равенство сил. Попеременно то та, то другая сторона преодолевала, до тех пор, пока один из Греков не поразил копьем храброго великана Сфенкела. Потерявши воеводу, Руссы отступили.
Тут один греческий богатырь, Федор Лалакон, побил их множество своею железною булавою, размахивая во все стороны, он раздроблял ею и шлемы и головы.
С прибытием огненных лодок, запиравших выход по Дунаю, Святослав увидел, что надо сесть в крепкую осаду и потому в ту же ночь укрепил город глубоким рвом. Но у него не доставало главного — съестных припасов. Добывать их приходилось каким либо отчаянным средством. И вот, в одну темную ночь, когда лил с неба пресильный дождь, блистала страшная молния и гремели ужасные громы, две тысячи Руссов садятся в свои утлые однодеревки и отправляются отыскивать хлеба. Они успели обшарить все добрые места далеко по берегам реки и возвращались уже домой.. В то время заметили они на одном берегу греческий обозный стан, — людей поивших коней, собиравших дрова и сено. В одну минуту они высадились из лодок, обошли Греков через лес, внезапно разгромили их до последнего и с довольною добычею воротились в крепость.
Весть об этом походе сильно поразила царя. Он объявил своим воеводам, особенно корабельным, смертную казнь, если вперед случится что либо подобное. С той поры Руссы еще теснее были окружены в своем городе. Повсюду выкопаны были рвы, поставлена стража и по берегу, и по реке, чтобы окончательно сморить осажденных голодом. Это было одно средство воевать с Русью, потому что она вовсе не думала прятаться от врага и наносила ему страшные беспокойства своими вылазками. На одной вылазке, когда Руссы очень старались истребить греческие осадные орудия, выехал на них сам воевода, близкий родственника царю, Иван Куркуй. Он был во хмелю и потому скоро слетел с лошади. Превосходные доспехи, блистающая золочеными бляхами конская сбруя навели Русских на мысль, что это сам государь. Они бросились на него и мечами и секирами изрубили его в мелкие части, вместе и с доспехами. Отрубленную голову вздернули на копье и поставили на башне, потешаясь, что закололи самого царя. Летописцы замечают, что воевода Иван Куркуй потерпел достойное наказание за безумные преступления против священных храмов. Он, говорят, ограбил многие церкви в Болгарии; ризы и св. сосуды переделал в собственные вещи.
Ободренная этим делом Русь, на другой день снова вышла в поле и построилась к битве. Греки двинулись на нее густою фалангою. Русский воевода, первый муж после Святослава, именем Икмор, с яростью врезался с своим отрядом в эту фалангу и без пощады побивал Греков направо и налево. Тогда один из греческих богатырей, Анема, извлек свой меч и, сильно разгорячив коня, бросился на исполина и поразил его так, что отрубленная вместе с правою рукою голова отлетела далеко на землю. Руссы в изумлении подняли ужасный крик и вопль. С криком радости, тем поспешнее, бросились на них Греки. Руссы дрогнули. Закинув щиты на спину, они начали отступать к городу. Греки преследовали их и побивали. После этой битвы, Греки, обдирая трупы убитых для добычи, находили и женщин, которые в мужской одежде сражались, как храбрые мужчины.
Здесь Лев Дьякон рассказывает, что “как только наступила ночь и явилась на небе полная луна, Руссы вышли на поле, собрали все трупы убитых к городской стене и на разложенных кострах сожгли, заколов над ними множество пленных и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они погрузили в струи Дуная живыми младенцев и петухов. Они всегда совершали над умершими жертвы и возлияния, потому что уважали эллинские таинства, которым научились или от своих философов, Анахарсиса и Замолксиса, прибавляет ритор, или от товарищей Ахилла. Ахилл ведь тоже был родом Скиф, чему ясным доказательством служат: покрой его плаща с пряжкою, навык сражаться пешим, светлорусые волосы, голубые глаза, безумная отважность, вспыльчивость и жестокость, за что порицает его Агамемнон в сих словах: “Тебе приятны всегда споры, раздоры и битвы!” Тавроскифы (Руссы) еще и ныне обыкновенно решают свои распри убийством и кровию. Нечего говорить о том, что Русский народ отважен до безумия, храбр, силен, что нападает на всех соседственных народов. Об этом свидетельствуют многие, прибавляет Л. Дьякон, и даже божественный Иезекиил об этом упоминает в следующих словах: “Се аз навожу на тя Гога и Могога, князя Росс”.
Рассуждения Византийского ритора очень любопытны. Они показывают, как наша Русь своими подвигами действовала на воображение тогдашних Греков, и как греческая литература того времени успела связать с Русским именем все лучшие предания о Скифах, не забывая в том числе и Ахилла Пелеева сына, и Гога и Могога. В этом отношении очень примечателен и портрет Ахилла. В воображении Льва Дьякона, он вполне точно обрисовывал портрет Святославовой Руси, а потому и для нас должен служить первым достовернейшим изображением, так сказать, живого лица древней Руси.
Насталь день после этих обрядов и кровавых жертв. Святослав сталь думать с дружиною, как быть и что предпринимать дальше? Одни советовали, тихо, в глухую ночь, сесть на суда и спасаться бегством. Другие говорили, что лучше взять мир с Греками и таким образом сохранить по крайней мере остаток войска, ибо уплыть тайно невозможно: “огненные корабли с обеих сторон стоять у берегов и зорко стерегут нас!” Все в один голос советовали прекратить войну. Тогда Святослав, вздохнув от глубины сердца, сказал дружине: “Если мы теперь постыдно уступим Грекам, то где же слава Русского меча, без труда побеждавшего врагов; где слава Русского имени, без пролития крови покорявшего целые страны! До этой поры Русская сила была непобедима! Деды и отцы наши завещали нам храбрые дела! Станем крепко. Нет у нас обычая спасать себя постыдным бегством. Или останемся живы и победим, или умрем со славою! Мертвые срама не знают, а убежавши от битвы, как покажемся людям на глаза?” Так говорил Святослава
Лев Дьякон замечаеть при этом следующее: говорят, что побежденные Руссы никогда живые не сдаются неприятелям, но вонзая в чрево мечи, убивают себя. Они это делают в том веровании, что убитые в сражении на том свете поступают в рабство к своим убийцам.
Дружина не могла устоять против этой речи и все восторженно решили лечь костьми за славу Русского имени.
24 июля 971 г., рано на заре, все Руссы под предводительством князя вышли из города и дабы никто в него не возвратился, крепко заперли все городские ворота. Настала битва жестокая. К полудню Греки, палимые солнечным зяоем, томимые жаждою, почувствовали изнеможение и начали отступать. Руссы, конечно, еще больше горели от зноя и жажды, но теснили Греков жестоко. Опять является на помощь император, воодушевляет Греков, повелевает принести вина и воды. Утолив жажду, Греки снова вступают в бой; но сражение идет равносильно, не подается ни та, ни другая сторона. Вот Греки лукаво побежали. Руссы бросились за ними. Но это была только хитрая уловка вызвать Русь в далекое поле. Произошло еще более ожесточенная схватка. Здесь Греческий воевода Федор Мисфианин упал с убитого коня. Обе рати бросились к нему, одни хотели изрубить его, другие хотели его спасти. Воевода успел сам себя защитить. Он, схватив за пояс одного Русса и размахивая им туда и сюда, на подобие легкого щитика, отражал удары копий и мечей. Греки вскоре спасли своего героя, и оба воинства, не уступив друг другу, прекратили битву.
Испытавши такой натиск, видя, что с Русью вообще трудно бороться, не ожидая и конца этой борьбе, царь Иван задумал решить брань единоборством и послал к Святославу вызов на поединок. “Лучше смертью одного прекратить борьбу, чем по малу губить и истреблять народ”, говорил он. “Из нас двоих, кто победит, тот пусть и останется обладателем всего!” Святослав не принял вызова. Быть может, хорошо зная, что здесь могла скрываться какая либо хитрость льстивого Грека, он с презрением ответил царю: “Я лучше своего врага знаю, что мне полезно. Если царю жизнь наскучила, то на свете есть бесчисленное множество других путей, приводящих к смерти. Пусть он избирает, какой ему угодно!”
По всему видно, что этот вызов был только хитрою проволочкою дела с целью приостановить битву и собраться с силами. Император в это время успел отрезать Руссам возвращение в крепость, что, конечно, возбудило еще больше их стойкость и неустрашимость. С новою яростно восстало кровопролитное побоище. Обе стороны боролись отчаянно. Долгое время не было видно, кто останется победителем. Греческий богатырь Анема, поразивший накануне Икмора, напал теперь на самого Святослава, который с бешенством и яростью руководил своими полками. Разгорячив коня несколькими скачками в разные стороны (причем всегда побивал великое множество неприятелей),
Анема поскакал прямо на Русского князя, поразил его в плечо и повергнул на землю. Только кольчужная броня и щита спасли Святослава от смерти. За то богатырь тут же погиб и с конем под ударами русских копий и мечей. Кедрин говорить, что удар был “нанесен мечем посреди головы”, и что только шлем спас поверженного князя. В ярости с громким и диким криком Руссы бросились на греческие полки, которые, наконец, не выдержали необыкновенного стремления и стали отступать. Тогда сам императора с копьем в руке, храбро выехал с своим отрядом на встречу и остановила отступление. Загремели бубны, зазвучали трубы: Греки вслед за царем оборотили коней и быстро пустились на неприятеля.
Тут внезапно приблизилась с юга свирепая буря, поднялась пыль, полил дождь прямо в глаза Русской рати и говорят, кто-то на белом коне явился впереди греческих полков, ободрял их идти на врага и чудесным образом рассекал и расстраивал ряды Руссов. Никто в стане не видывал этого воина, ни прежде, ни после битвы. Его долго и напрасно искали и после, когда царь хотел достойно его наградить. Впоследствии распространилось мнение, что это был великий мученик Феодор Стратилат, которого царь молвить о защите и помощи. Да и случилось, что эта самая битва происходила в день празднования св. Федору Стратилату. Сказывали еще, что и в Царьграде, в ночь, накануне этой битвы, некая девица посвятившая себя Богу, видела во сне Богородицу, говорящую огненным воинам, ее сопровождавшими “Призовите ко мне мученика Феодора!” Воины тотчас привели храброго вооруженного юношу. Тогда Богоматерь сказала ему: “Феодор! твой Иоанн (царь), воюющий со Скифами, в крайних обстоятельствах, поспеши к нему на помощь. Если опоздаешь, то он подвергнется опасности”. Воин повиновался и тотчас ушел. С тем вместе исчез и сон девы.
Предводимые верою в святое заступничество, Греки одолели Русских и гнали их, побивая без пощады, до самой стеиы города. А ворота в городе уже успел затворить Карда Жестокий.
Сам Святославу израненый и истекавши кровью, не остался бы жив, если б не спасла его наступившая ночь. Говорить, в этой битве у Руссов было побито 15 тысяч человек, взято 20 тысяч щитов и множество мечей; а у Греков убитых сосчитали только 350 человек и множество раненых. В таких случаях мера хвастовства всегда определяет меру испытанного страха и опасности.
Святослав всю ночь печалился о побиении своей рати, досадовал и пылал гневом, говорить Дев Дьякон. Но чувствуя, что все уже потеряно, и желая сохранить остаток дружины, он стал хлопотать о мире. На другой день утром он послал к царю мирные условия, которые состояли в следующем: Русские отдадут Грекам Дористол и возвратят пленных; совсем оставят Болгарию и возвратятся на своих судах домой; для чего Греки должны безопасно пропустить их суда, не нападая на них с огненными кораблями. Затем, Греки позволяют свободно привозить к ним из Руси хлеб и посылаемых из Руси в Царьград купцов считают по старому обычаю друзьями.
Цимисхий весьма охотно принял предложение мира, утвердил условия и дал на каждого из Русской рати по две меры хлеба. Тогда получивших хлеб было насчитано 22 тысячи. Столько осталось от 60 тысяч; прочие 38 тысяч пали от греческого меча.
Русское предание, ничего не говорить о борьбе Святослава с, самим царем при Дерестре и прямо оканчивает свою повесть последним решением Святослава взять у Греков мир. Но в этом месте в летописи существу есть видимый пропуск. От славной победы у Адрианополя сказание вдруг переносится к последним переговорам о мире. Святослав думает сначала сам про себя: “Дружины мало, многие в полку погибли… Что если какою хитростью Греки избиют остальную мою дружину и меня? Пойду лучше в Русь и приведу больше дружины”.
С этой мыслью он посылает сказать царю: Хочу иметь с тобою мир твердый и любовь”. Царь обрадовался и прислал дары больше первых. Принявши дары, Святослав стал рассуждать с дружиною: “Если не устроим мира с царем, а он узнает, что нас мало, и придет и обступить нас в городе, — что тогда? Русская земля далече, Печенеги с нами воюют, кто нам поможет? Возьмем лучше мир с царем, благо, он взялся давать дань. И того будет довольно нам. А не исправить дани, тогда соберем войска больше прежнего и вновь из Руси пойдем к Царюграду.” Эта мысль полюбилась всем. Тотчас отправили к царю послов с решением: “Так говорить наш князь: хочу иметь любовь с Греческим царем, совершенную на все лета”.
Летописец опять списывает документ подлинником. Из слов документа видно, что на основании уже бывшего совещанья или договора, при Святославе и при Свенельде, теперь написана особая хартия при после царя, Феофиле, в Дерестре, где стало быть Русь оставалась до окончательного заключения мира.
По своему существу эта хартия есть только утвердительная клятвенная запись, которую Греки потребовали вероятно для большего уверения в исполнении сделанного уговора. Святославу бояре и вся Русь поклялись иметь мир и любовь со всеми (и будущими) греческими царями; никак и никогда не помышлять и никого другого не приводить на Греческую страну, и на Корсунскую с ее городами, и на Болгарскую; если и другой кто помыслить, то воевать и бороться с ним за Греков. Клялись опять Перуном и Волосом.
Шлецер, прочтя приятно и подробно описанную историю этой войны у Византийцев, напал с свойственным ему ожесточением на нашего летописца, упрекая его в нестерпимо глупом, самом смешном хвастовстве и очевидном противоречии самому себе, не только византийцам. “Русский временик, говорить он, в сем отделении подвергается опасности потерять к себе всякое доверие и лишиться всякой чести.” Критик, однако, утешает себя надеждою, что “найдутся быть может списки, в которых все это рассказывается иначе….”
“Когда Руссы теряют сражение за сражением, город за городом, продолжаете критик, тут именно побитые Руссы получают от победителей большие дары, кои они называют данью и проч. Глупый человек, лгавший так безрассудно, верно думал, что патриот непременно должен лгать!” “Напротив того, византийским временникам я верю во всем”, — утверждает критик и употребляете старание действительно во всем их оправдать, даже и в несообразности чисел побитого Русского войска, прибавлял, что “с тем и рассуждать нечего, кто прямо говорить, что Византийцы лгут, а один Нестор только говорит правду.”
Здесь увлечение знаменитого критика именно своею критикою, направленною только на Нестора, высказалось в полной силе. К сожалению, он задался одною мыслью, что если конец Святославовой войны быль несчастлив, то следовательно и ее начало, и все ее продолжение тоже не могло быть счастливо. Византийцы насказали, что с самого начала Святослав терпел постоянные поражения; но они же при описании каждой битвы отмечают, что дело на обе стороны происходило равно успешно и что только ночь и всегда одна ночь мешала совсем истребить Русское войско; что если греческие герои проигрывали и падали, то по большей части от того, что бывали во хмелю.
Русское предание ставить одну битву самую начальную и говорит, как бы делая общую оценку и всех других побоищ, что одна была трудна, что Русь испугалась множества войска и что Святослав едва одолел. Затем он воюет дальше и грады разбивает до самого Адрианополя, о чем утверждают и Византийцы. Русское предание вообще выставляет на вид, что борьба шла с великим трудом и опасностями и что, главное дело, у Святослава не было достаточно войска. Русский герой почти на каждом шагу старается обмануть Греков количеством своего войска и постоянно заботится о том, как бы не погибла вся дружина.
Скромное хвастовство (а вернее всего пропуск) русского предания заключается лишь в том, что оно позабыло или вовсе не хотело упоминать о трудных и все-таки достославных для Руси битвах у Дористола, которые продолжались целых три месяца и нисколько не укрощали Святослава. Он при всяком случае постоянно и свободно вылезал из города и наносил врагу удар за ударом, так что Цимисхий принужден быль звать его лучше на единоборство.
Шлецер, прочитавши Льва Дьякона, приятно и подробно написавшего похвальное слово Цимисхию, до того сделался пристрастен к этому герою, что прямо уже говорит, вопреки самому панегиристу, что Дористол был взять, только неизвестно как?
Дористол быль оставлен по договору о мире самим Святославов, запросившим мира, по блогоразумному рассуждению всей дружины, что в голоде и без всякой помощи со стороны, воевать дальше невозможно. Об этом подробнее других рассказывает Кедрин. “Все обстоятельства брани стекались к утеснению Россиян, говорить он. Им не оставалось надежды получить от других себе помощь; единоплеменники их находились далече, а соееди, Венгры, Печенеги, боясь Греков, отреклись от всякого вспомоществования. Болгарская земля (не ведая своего настоящего врага) город за городом отдавалась в руки Грекам. Что оставалось делать? Бедствовали Руссы в припасах, ибо ни откуда их нельзя было достать; греческие корабли на Дунае тщательно за этим наблюдали. Между тем к Грекам повседневно притекало обилие всех благ, и прибавлялись силы, конные и пешия”…. Вот что говорить Кедрин.
И все-таки честь русского меча нисколько не была оскорблена. Этот меч не вырвали из рук у Руси и не принудили положить его после кровавого дела. Напротив, его страшились до последней минуты. Последнюю победу над Русью, как видели, одержала собственно буря, отчего Византийцы и приписывали свой успех чудесному заступлению св. Феодора.
Цимисхий так был рад и так благословлял благополучный для него конец этой войны, что
1) выстроил великолепный храм над мощами св. Феодора и на его содержание определил великие доходы. Самый город где почивали мощи, вместо Евхании, проименовал Феодорополем;
2) выстроил во дворце новый храм Спасителю, не пощадив никаких издержек на великолепное его украшение;
3) отложил обременительную народную подать с домов;
4) повелел на монетах изображать образ Спасителя и на обеих сторонах начертывать слова: “Иисус Христос. Царь царей”, чего прежде не бывало, и что соблюдали и после бывшие императоры.
Все это показываете, в какой степени была опасна и тяжела для Греков борьба с Русью. Все это служить также свидетельством, что русское предание без всякого хвастовства рассказывает одну полную правду и излагаете дело вполне исторически, то есть в его существенных чертах. Оно рисует достовернейший общий очерк всего события, всех битв, всех переговоров, всех обстоятельств войны и всех отношений к Грекам. Это общий приговор народной памяти над совершившимся народном делом. Все русское патриотическое хвастовство, которое так смутило Шлецера, высказывается лишь в одном обстоятельстве, что Святославу Греки давали дары и соглашались платить дань.
Они это непременно и исполнили, чтобы удалить его от Адрианополя, где по всем видимостям заключен был мир, усыпивший Святослава в его Переяславце — до того, что Цимисхий коварным образом мог свободно и спокойно перебраться чёрез Балканы. Выдача Цимисхием хлеба на каждого ратника в глазах Русских была тоже данью; иначе этой помощи и назвать было нельзя, потому что в простом рассуждении данью называлось все то, что давали. О дарах Ольге в царском дворце паломник Антония выражается также, как о дани: “когда взяла дань, ходивши к Царюграду.” Понятие о дани, конечно, выражало народную гордость, но в настоящем случае оно имело большие основания выражаться так, а не иначе. Эту черту народной гордости летописец занес в свою летопись, как обычное присловье в рассказе о последствиях войны. Но он тут же занес в летопись и свою исповедь о том тяжелом затруднении, в каком находилась Русь, и привел самый документа, нарисовавший в полной истине русскую неудачу.
Святославу до того времени никогда не побеждаемый, вовсе не знавший, что значить уступать в чем бы ни было врагу, конечно очень желал поглядеть на этого богатыря, с которым он не успел сладить, у которого принужден был просить не пощады, что было страшное слово, несбыточное дело, а просить мира и прежней любви. “По утверждении мира, говорить свидетель события, Святослав просил позволения у Греческого царя придти к нему для личных переговоров. Цимисхий вероятно и сам очень желал посмотреть на этого Святослава и потому согласился на свидание. — В позлащенном вооружении, на коне приехал он к берегу Дуная, сопровождаемый великим отрядом всадников в блистающих доспехах”.
В это время, “Святотослав переезжал через реку в некоторой скифской ладье и сидя за веслом, работал наравне с прочими, без всякого различия. Видом он был таков: среднего роста, не слишком высок, не слишком мал, с густыми бровями, с голубыми глазами, с плоским (т. е. обыкновенным) носом, с бритою бородою и с густыми длинными усами. Голова у него была совсем голая, но только на одной ее стороне висел локон волос, означающий знатность рода; шея толстая, плечи широкие и весь стан довольно стройный. Он казался мрачным и диким. В одном ухе висела у него золотая серьга, украшенная двумя жемчужинами с рубином посредине. Одежда на нем была белая, ничем кроме чистоты от других неотличная (следовательно простая сорочка). Поговорив немного с императором о мире, сидя в ладье на лавке, он переправился обратно”.
Картина достопамятная! На берегу Дуная съехались посмотреть друг на друга две власти, руководительницы двух различный земель. Одна уже создавшая и державшая громадное и богатейшее государство, раззолоченная и обремененная ласкательством и поклонением, аки Богу, вечно колеблющаяся, вечно трепещущая от заговоров и предательства, изхитренная до последней мысли, вполне зависимая от своих милостивцев, робкая, но кровожадная, никогда не разбирающая никаких злодейских средств к своему достижению.
Другая — еще только искавшая землю для создания государства и потому с Ильменя озера перескочившая на Днепр, а теперь овладевшая было Дунаем; еще бедная, неодетая, в одной сорочке, но без обмана, прямая и твердая, вполне зависимая от той мысли, что она у своего народа только передовой работник, для которого меч, как и весло — свойское дело, лишь бы достигнута была народная цель; власть, ничем себя не отличающая от народа, не имеющая и понятия о божественном себе поклонении, простодушная, как последний селянин ее земли, жившая в братском доверии к дружине и ко всей Земле.
Победив Русских и захватив Болгарию, как завоевание, разом совершив два подвига, Цимисхий с великим торжеством возвращался в Царьград. Патриарх со всем духовенством, все вельможи и граждане, у стен города, встретили его похвальными и победными песнями, вручив ему знаки торжествующего победителя, драгоценные скиптры и златые венцы. Для торжественного везда в города ему изготовили великолепную колесницу, обитую золотом и запряженную четверкою белых коней. Венцы и скиптры император принял, но сесть в колесницу отказался. Он являл смирение и скромность. Он постановил в колесницу взятую в Болгарии икону Богородицы, а на златой беседке колесницы, как трофеи, расположил багряные одеяния и венцы Болгарского царя.
Сам же на быстром коне, увенчанный диадимою, следовал позади, держа в руках знаки победы — венцы и скиптры. Весь город был убран, как брачный терем. Повсюду были развешены багряные одежды, золотые паволоки, лавровые ветви. Окончив шествие, царь вступил в храм св. Софии и совершив благодарственные моления, посвятил Богу великолепный царский венец Болгарии, как первую и главную корысть победы. После того, он шествовал во дворец в сопровождена болгарского царя Бориса, где торжественно повелел бедному царю сложить с себя царские знаки — шапку, обложенную пурпуром, вышитую золотом и осыпанную жемчугом, багряную одежду и красные сандалии. Взамен царского достоинства он возвел его в достоинство магистра императорского дворца, что равнялось званию первостепенного боярина.
В то самое время, как Цимисхий с такими победоносными ликованиями и торжествами на златых колесницах и золотом убранных конях, вступал в Царьград, Святослав плыл по морю домой в своих однодеревках. Он хотел пройти в Киев обычным торговым путем, через Пороги. Старый Свентельд, соображая верные обстоятельства, советовал идти в обход на конях затем, что в Порогах следовало непременно ожидать Печенежской засады. Византийские летописцы невинно объясняют, что Цимисхий, по просьбе самого Святослава, послал к Печенегам просить союза и дружбы для Греков, а для Руси свободного пропуска через их земли; что Печенеги согласились на все и отказали только в этом пропуске.
Но Греки по обычаю коварствуют в этих словах. Всегдашняя политика Греков относительно своих врагов поступала иначе. К Печенегам они наверное поспешили послать именно затем, что нельзя ли совсем избавиться от Святослава и совсем истребить его полки. Посольское дело, не иначе, как в таком смысле, исполнил Феофил, архиерей Евхаитский, который, как видели, находился и при составлении клятвенной записи Святослава. Надо полагать, что если б Святослав пошел и на конях, случилось бы все тоже. После Греческого посольства, он мог пройти в Киев только утайкой, кривой дорогой, или же проложить себе прямой путь мечем.
Но он надеялся на греческую правду, верил слову царя, что Печенеги не тронуть, ибо послано даже посольство с просьбою об этом. “Не ходи, князь, к Порогам, стоять там Печенеги,- говорил Свентельд. Святослав не послушал и пошел в ладьях. Он не послушал и по той причине, что князю нельзя же было покинуть на произвол судьбы свою дружину. Это поставлялось в великую и блогороднейшую обязанность каждому вождю. Возможно ли было оставить лодочный караван, главную силу Руси, без вождя и защитника. Не говорим о том, что в лодках наверное сохранялось много болгарского и греческого добра, всякой военной добычи.
“А Переяславцы, говорит и наша летопись, послали к Печенегам, сказывая: “Вот идет вам Святослава в Русь, в малой дружине, взял у Греков многое богатство, и полон бесчисленный!” Печенеги обступили пороги. Святослав, увидевши, что пройти нельзя, спустился назад и сталь зимовать в Бело-бережье. Тут у Руси не хватило хлеба, настал великий голод, за лошадей платили за голову по полугривне и питались, конечно, одною рыбою. С наступлением весны и нового года, 972-го, Святослав все-таки пошел в Пороги. Печенежский князь Куря ожидал в засаде, напал на него и убил, побивши на месте и всю дружину. Только один Свентельд спасся на конях и воротился в Киев. Из черепа, по обычаю скифской земли, Печенежский князь сделал себе чашу — братину и пил из нее в память своей победы над Русским князем.
Через четыре года после того, другой герой нашей брани, Цимисхий, опоен был ядом и помер мучительною смертью, как умирали многие из Греческих царей.
Третий герой, заводчик всей этой брани, Калокир (вероятно он, прозываемый уже Дельфином), погиб в 989 году, подступив к Цареграду с той стороны пролива воеводою от Барды Фоки, все еще искавшего царского престола. Царь Василий, против которого он пришел воевать, выслать в кораблях тех же Руссов, присланных уже св. Владимиром и тотчас покончивших дело. Калокира захватили и на том же месте, где стоял его шатер, вздернули на дерево, а Лев Дьякон говорит, что царь посадил его живого на кол.
Звезда Святослава закатилась прежде, чем он мог выразить и высказать вполне все то, что таилось в его замыслах и намерениях; прежде, чем он мог показать себя, был ли он достойным сыном Ольги не только на бранном поле, но и в устройстве народном. Видимо только, что он хорошо понял значение Переяславца, т. е. значение серединного города на Дунае, не в военном, а именно в торговом, в промышленном отношении. Он был еще в молодой поре, когда говорил, что Переяславец ему любезен, потому что туда сходятся вся блага, а стало быть ему любезна была не одна война, но и жизнь посреди всяких благ торгового быта. Вся жизнь его была одним беспрерывным походом, но напрасно думают, что это был искатель приключений, задорный вояка, в роде какого-нибудь славного разбойника по норманскому образцу.
Его войны были исполнены великого значения для Русской земли Он воевал для утверждения русской силы, для распространения русского могущества, именно на торговых путях. Он прочищал торговые дороги, широко отворял ворота русскому промыслу. В самой Болгарии ему особенно полюбилось только устье Дуная, где находились торговые ворота от богатых прикарпатских и придунайских земель. Он не хотел забиратся внутрь болгарской страны, чего не оставил бы без внимания простой, так сказать, рядовой, завоеватель. Ему главным образом надобен был берег моря, хорошая, безопасная, скрытая от врагов пристань. А таков и был Дунайский Переяславец. И последняя мечта Святослава заключалась именно в том, чтобы иметь мирное княжение в Дунайском, а не в Балканском Переяславце и притом в крепком союзе с будущим греческим царем Калокиром. Он в этом не успел, его мечты не сбылись, но все-таки он оставил Русь больше сильною и страшною для соседей, чем она была при Игоре и Олеге.
Самая победа над ним Греков вовсе не была поражением, от которого Русская народность потеряла бы бодрость и силу. Эта победа, напротив, только в большей степени раскрыла несокрушимую стойкость и неодолимую крепость русского бойца, по словам Греков, неумевшего подобно кочевнику ездить лихо на коне, но умевшего стоять такою неколебимою стеною, которую пошатнуть могли только одни физические бедствия, вроде бури или голода, но отнюдь не сила и натиск врага. Для Руси Святославов поход был простою неудачею. Здесь не исполнилось только сокровенное побуждение ее внутренних сил выдвинуть свою жизнь за пороги Днепра; здесь обнаружился только еще очень молодой, слишком ранний помысл Русской народности выйти из своих пустынных лесов и полей на простор действий всемирно-исторических.
Новгородская дружина завоевывает Киев. И она стало быть говорить: “Не хочу жить в Новгороде, а хочу жить в Киеве; там середа моей земли, там сходятся вся блага!” Обиженный природою, холодный и болотный север нуждался в рынке более близком к теплой, во всех смыслах, Византии и взял его. Не проходить и ста лет, как тот же голос раздается в самом Киеве и кто-то устами Святослава говорить: “Не хочу жить в Киеве на Днепре, а хочу жить на Дунае в Переяславце; там середа моей земли, там сходятся все блага!” Кто же отыскивает эту середу своей земли? Можно было бы приписывать это только мечтам Святослава, если б перед ним вперед не прошел по тому же направлению Олег.
Мы думаем, что эта мысль отыскать середу для своей земли на самом выгодном торговом перекрестке принадлежит самому народу, той его предприимчивой доле, которая стояла впереди и смотрела с Киевских гор дальше, чем смотрели другие. Дунайская середа приближалась к самому средоточию тогдашней всемирной торговли, к Византии; следовательно она не в мечте, а на самом деле была бы истинным средоточием торговых и промышленных дел Руси. Кому нужны были торговые договоры с Греками, тем же людям необходимы были не только чистые пути во все стороны, но и выгоднейшие перекрестки или средоточия этих путей. В этом случае Святослав вовсе не был рядовым завоевателем, как мы упоминали, но был только достойным выразителем далеких стремлений и смелых побуждений самой Земли. Вот по какой причине и преждевременная погибель Святослава не произвела в положении Русских дел ни малейшего помешателства и никакой существенной перемены. Все пошло своим старым путем по направлению, которое сама себе указывала уже совсем окрепшая русская жизнь.
Грек отбил неуместное и очень опасное варварское соседство Руси и Русская История по прежнему должна была уйти в свои глухие леса и степи. Конечно, прежде всего она должна была побороть этих двух богатырей, рожденных самою природою и налегавших всеми силами на молодую народность со всех сторон.
По свидетельству Льва Дьякона с Святославом пошла на Болгарию вся русская молодежь. В такие далекие и отважные походы и после всегда собирались по преимуществу только молодые люди, новая молодая дружина, конечно, под предводительством мужей, т. е. бывалых и опытных бойцов, руководивших полками. Новая дружина с ними добывала себе честь и славу и боевую опытность, и в свою очередь становилась потом старшею дружиною. Дети старых бойцов — бояр становились в ряды у молодого князя и открывали с ним за одно свой путь чести и славы.
Для молодых людей это было прямое и неминуемое дело жизни, прямое и неминуемое поприще начать жизненный труд и добыть себе значение мужа. Молодь, Молодьшая дружина представляла в древней Руси особую, самобытную стихию общества, особый поток жизни, которым воспитывалось каждое новое поколение, развивая в себе особые качества, неизвестные в других кругах жизни. Вот почему самая похвала человеку выразилась и до сих пор выражается словом молодец, а известная доблесть, беззаветная и удалая, свойственная только молодости, стала прозываться молодечеством. Мы видели, как собрал свою дружину молодой Святослав. Несомненно, что так собиралась дружина у каждого молодого князя. Нет также сомнения, что у каждого князя молодая дружина собиралась сама собою еще с детских лет, с детских игр, Товарищи детства становились друзьями молодости; и потому дружинники правильно говаривали: “Мы сами себе вскормили князя!” Эти бытовые отношения яснее всего раскрываются в былине или “богатырском слове” про Волха Всеславьевича, которое по всем видимостям и самым именем героя рисует дела княжеские.
“А и будет Волх во двенадцать лет,
Стал себе Волх он дружину прибирать,
Дружину прибирал в три годы,
Он набрал Дружины себе семь тысячей;
Сам он Волх в пятнадцать лет
И вся его дружина по пятнадцати лет…
Волх поил, кормил дружину хорабрую,
Обувал, одевал добрых молодцев”….
И так Святослава повел в Болгарию по-преимуществу молодые полки, для которых конечно в числе различных добыч, какими всегда обогащались ратные люди, не последнее место занимали и добрые девицы, красавицы-невесты, тем более, что и по домашним обычаям невесты обыкновенно добывались умыканием, кражею, пленом. Пленение людей было коренным законом тогдашней войны. Это была первая и очень важная добыча. Из договоров с Греками мы видели, что пленные составляли рядовой товар, имевший даже определенную ходячую цену, как калач.
Во всех тогдашних войнах больше всего подвергались плену женщины и дети, ибо мужчины и в плену были опасны, а потому в затруднительных случаях, когда невозможно было их сторожить они чаще всего избивались, как опасная сила. Мы видели также, что выше других ценились добрые юноши и девицы, меньше ценились средовичи, а старики и дети в половину против юношей. При многочисленном пленении, конечно, самым дешевым товаром оставались все-таки женщины, о чем всегда с усмешкою поговаривают и наши былины, прибавляя, что добрых молодцов полонили станицами, красных девушек пленицами, добрых коней табунами. Пленицею называлось связка плотов, вообще плетеница, сплетенье, как, вероятно, и водили связанных пленных. Таже былина о Волхе знакомить нас и с прямою мыслью молодой дружины при выборе пленных. Волх с дружиною вторгнулся в славное царство Индейское.
А всем молодцам он приказ отдает:
“Гой еси вы, дружина хорабрая!
Ходите по царству Индейскому,
Рубите старого, малого
Не оставьте в дарстве на семена;
Оставьте только вы по выбору,
Не много не мало семь тысячей,
Душечки красны девицы….
И тут Волх сам царем насел,
Взявши царицу Азвяковну,
А и молоду Елену Александровну;
А и та его дружина хорабрая
И на тех на девицах переженилася.
Святослав совершил два опустошительные похода в Болгарию и в оба похода возвращался в Киев с бесчисленною добычею. Побежденный, он возращался домой тоже с бесчисленным полоном, как уведомляли Печенегов Болгары, которые на этот раз быть может и преувеличивали свое показание, но тем самым свидетельствовали вообще, что Русь без полона домой не возвращалась. Во всяком случае можно с достоверностью полагать, что русская молодая дружина добыла себе в этих походах, не только невест, но и простых рабынь и привела с собою не малое число и других пленников. Сам Святослав привел сыну Ярополку в жены красавицу — черничку. Сын был еще малый отрок, но вероятно и черничка-болгарыня была еще отроковица.
Болгары уже целые сто лет были христианами, а потому завоевывание Болгарии в некотором отношении было завоеванием христианских понятий, христианских порядков жизни, христианских нравов и обычаев, которые привезены были в Киев именно вместе с пленниками и распространились по городам и всюду, куда разошлись по домам храбрые дружинники. Известно из Истории, какие услуги оказаны распространена христианства между варварами-язычниками, преимущественно женщинами, посредством царственных браков, а более всего путем браков от плена.
С другой стороны сама дружина, ходившая по Болгарии, жившая там почти четыре года, желавшая совсем там остаться, — сама дружина от беспрестанных домашних и общественных сношений с христианами, должна была во многом поколебать свои языческие понятия и нравы и тем вполне подготовить себя к великому событию, совершившемуся спустя только 20 лет после ее возвращения в Киев, хотя бы и в незначительном остатке. Как бы ни было, но жизнь в Болгарии не могла пройти бесследно для переработки русского дружинного общества. Если об этом ни слова не говорить летописные известия, то громко говорят последующие события Русской истории и главным образом водворение христианства, совершенное с таким спокойствием, какое возможно только нри достаточной и очень давней подготовке умов, понятий и самых нравов народа.
Нам уже известно, что Святославу уходя совсем в Болгарию, оставил Русскую землю трем своим сыновьям, по возрасту еще отрокам, которые конечно не могли сами владеть и держать в своих детских руках розданных им княжений: Киевское Древлянское и Новгородское. Примерно старшему из них, Ярополку, было теперь не более 12 — 15-ти лет.
Предержащая власть, таким образом, и во время отсутствия Святослава, и теперь, после его смерти, оставалась в каждом княжестве в руках старших людей дружины. О самом малолетнем княжиче, Владимире, летопись прямо говорить, что он находился на руках дядьки Добрыни, который и подговорил Новгородцев взять его себе князем. Он должно быть знал вперед, что может случиться. К Ярополку воротился отцовский воевода Свентельд. Об Олеговом воеводе не сохранилось известия. Одно верно, что теперь Русскою землею владела и управляла дружина, разделенная на три доли и разобщенная особыми выгодами трех отдельных волостей. Еще при Игоре, Древлянскою данью пользовался Свентельд. Теперь ею владел княжич Олег с своею дружиною. Не далее как через два года случилось, что сын Свентельда, именем Лют, выехал из Киева на охоту и гоняя за зверем, вероятно по старому данничему пути своего отца, забрался в Древлянские леса.
Там увидел его Олег, который тоже творил ловы, гонял зверя; спросил, что это за человек и узнав, что это Свентельдич обехал его и убил, как зверя. Быть может, прав быль Олег, убивши заехавшего в чужую волость ловца зверей, но по уставу кровавой мести прав был и Свентельд, не забывая такой обиды. С той поры встала ненависть Ярополка на Олега. Отец убитого, неизменно обязанный мстить за сына, неотступно стал говорить Ярополку: “Пойди на брата и возьми его волость”. Есть прямое свидетельство, что Свентельд поссорил их именно за звериные ловища. — Однако только еще через два года представился повод к походу. Полки сошлись. Олегов полк не выдержал и быстро побежал с своим князем в город Овруч, где у самых ворот на городском мосту, от тесноты и давки, Олег упал под мост в дебрь — болото и быль задавлен падавшими туда же людьми и конями. Труп его полдня искали под грудами погибших: он был на самом дне; наконец нашли, вынесли на верх и положили на ковре. Ярополк горько заплакал над братом и вымолвил Свентельду. “Гляди! вот чего ты хотел!” Олега похоронили у города Овруча. Есть и теперь там могила его, прибавляет летописец.
Ярополк завладел Древлянскою землею, т. е. завладела ею Ярополкова или Киевская дружина с Свентельдом во главе.
Устрашился этого дела и Владпмир в Новгороде, опять по причине того же кровавого устава мести. Ведь он оставался единственным мстителем за кровь брата. Ярополк должен был ожидать от него расправы каждую минуту. В таких обстоятельства и заводчики крови сами вперед поспешали разделаться с своими мстителями и старались спасти себя поголовным их истреблением. Владимир в страхе побежал за море к Варягам. Так скоро разносились вести по днепровскому пути из Варяг в Греки. Ярополк посадил в Новгороде своих посадников. Киевская дружина поборола всех, и Ярополк остался единовластцем всей Руси как был его отец и дед, и к чему всегда стремилась дружина всякого сильного города, находя в этом свои прямые выгоды.
Владимир убежал к Варягам, потому что был слаб, потому что на самом деле оставаться было опасно. Но он не думал спасаться только бегством. Он побежал собирать у Варягов войско с тем, чтобы придти и отмстить смерть брата.
Между тем киевская дружина, именуемая Ярополк, делала свое дело. У ней стояла на очереди месть за погибель Ярополкова отца, Святослава, за погибель отцов и братьев, потерявипих свои головы в порогах у Печенегов.
На другой год после смерти Олега, Ярополк ходил на Печенегов, победил их и возложил на них дань. Это так подействовало на кочевников, что один печенежский князь, Илдея, конечно, с целым своим полком или родом пришел бить челом Ярополку и просился в службу. Ярополк принял его, дал ему в кормленье города и волости и стал держать его в великой чести. Быть может, Печенеги в это время враждовали между собою и каждый, особенно из слабых, искал себе доброго приюта где либо по соседству. Об них за это время ничего не слышно и в греческом летописаньи. В тот же год к Ярополку присылал послов и новый греческий царь, Василий, возобновил с ними мир и любовь, подтвердив и уплату обычной дани, как было при отце и деде киевского князя. Возобновлять старые договоры, когда владыкою царства в Греции или великого княжества на Руси являлось новое лицо — было делом неотложного обычая и первою потребностью в международные отношениях, ибо каждый из владык мог отвечать только за себя. Поэтому греческое посольство к Ярополку при новом царе показывает только, что в мире и любви больше Руси нуждались Греки.
В самом деле царь Василий в первые 10 лет своего царствования претерпевал величайшия беспокойства, и от внутренних смут, и от войны с Болгарами, и естественно мог искать дружбу у далекой Руси. Договоры Игоря и Святослава обязывали Русь помогать Грекам военною силою и если они были возобновлены и подтверждены, то необходимо были возобновлены и те стипендии, субсидии, уклады, для сбора войска, которые Русь называла данью. Впрочем греческое посольство могло иметь и другие цели. В Киеве в это время заметно усиливалось христианство.
Сам Ярополк, воспитанник христианки Ольги, женатый на гречанке — чернице, своими поступками обнаруживал большую наклонность к христианским кротким нравам. По свидетельству Ольгина Жития, он с братьями не был крещен только из боязни, чего бы не сотворил непокорный Святослав, следовательно по воспитанно он был уже христианин. А город Киев уже более ста лет со времен Аскольда наполнялся христианами, и после болгарских походов должен был во многом изменить свой язычески облик. Вот достаточные причины, почему в это время в Киев явилось не только греческое посольство, но с каким-то замыслом приходили послы и из Рима, от Папы. Естественно, что Русь больше всего тянула к Царьграду, а не к Риму. В Риме у ней не было никаких дел, а в Царьграде гнездилась ее торговля, постоянно живали ее родные и знакомые. Очень вероятно, что и греческие, и римские послы приходили к Ярополку за одним и тем же делом, стараясь склонить готовую Христову паству к своей стороне; и конечно Греки должны были успеть в этом скорее Римлян.
Но пока шли переговоры и толки о перемене веры, пока мысли Киевлян колебались, язычество, по естественному ходу вещей, должно было постоять за себя. Горячим его покровителем явился Владимир или его близкая дружина с Добрынею во главе. Он был тоже внук Ольги, но остался после нее малюткою. О влиянии Ольги на младенца сказать ничего нельзя, но святая рука, носившая этого младенца должна была совершить свой подвиг и на нем. Малюткою он был увезен в Новгород, где язычество господствовало в полной силе, где оно с горячностью поддерживалось сношениями с языческим Варяжским заморьем. Если в Киеве от частых сношений с христианами-Греками трудно было уклониться от влияния христианских понятий, то в Новгороде от постоянных сношений и связей с язычниками Варягами, точно также было трудно устоять против обольщений крепкого язычества. Эти две украйны первоначальной Русской земли представляли две особые и разнородные силы для внутреннего развития Руси.
Есть много признаков, что между ними время от времени поднималась темная борьба, о которой летописец не намекает ни словом, но которая становится очевидною из хода событий. Мы упоминали, что завоевание Киева Олегом могло быть предпринято с целью не дать особой воли возникшему там христианству; вообще с целью отнять у христианства всенародное владычество. Тоже самое мы можем усматривать и в первых подвигах Владимира. У Варягов-Славян на Балтийском поморье подобные же отношения существовали между Рутенами или Русскими (Ругенцами) и Штетинцами. Когда в начале XII века в Штетине была принята Христова Вера без совета с Ругенцами, то между последними это произвело такую ненависть и вражду к Штетине, что они тотчас же прервали с нею всякие торговые и другие сношения, отогнали от своих берегов ее корабли, наносили ей частая обиды и наконец вторгнулись войною в ее землю.
По летописи, Владимир слишком два года жил у Варягов заморем, собирая рать на Ярополка. Мы не сомневаемся, что он жил не у Шведов, а у Славянских поморян, быть может на самом острове Ругене, у тамошних Руссов, или в Штетине, или собственно у Славян в Славонии ближе к устью Вислы. В X веке все это были ярые язычники.
В 980 г. он пришел с Варягами в Новгород, захватил его, конечно, без всякого труда и сказать посадникам Ярополка: Идите к брату и скажите ему: Владимир идет на тебя, пристраивайся на битву”. Так говаривал его отец Святославу всегда веровавший в свою силу и отвагу; так говорил теперь Владимир, вероятно потому, что вполне надеялся на свою варяжскую силу и на хитрые замыслы дружины. У Ярополка в это время уже не было старого Свентельда, первого заводчика крови. Его место, то есть место первого и старшего дружинника занимал воевода, именем Блуд.
Как только подошел Владимир к Киеву, этот воевода потянул на его сторону и стал руководить Ярополком сообразно своим замыслам. Конечно, такое поведение воеводы вполне подтверждает ту истину, что он давно уже сносился с новгородскою дружиною и давно готовился предать своего князя. “Был он прельщен Владимиром”, говорить летопись, но могло быть, что в этих обстоятельствах он только защищал свою сторону, стоял за язычество, не хотел его покинуть и предупреждал готовившуюся опасность, видя в Ярополке и в киевской дружине большую податливость к принятью христианства.
Выслушав гордые речи Владимира, Ярополк смутился и стал было собирать войско, да и сам быль храбр не мало, замечает летопись и тем объясняешь, что старший князь способен был побороть меньшего брата. В этом смысле говорил и воевода Блуд. “Не может случиться, говорил он Ярополку, чтобы Владимир пошел на тебя воевать. Это все равно, как бы синица пошла воевать на орла. Чего нам бояться и не зачем собирать войско. Напрасный будет труд и для тебя и для ратных!”
Между тем Владимир уже подступил к Киеву. Ярополк, не собравши войско, не мог его встретить в поле и затворился в городе. Владимир тоже не совеем надеелся на свои силы и укрепил свой стан окопом. Отсюда он повел разговоры с Блудом, как способнее достигнуть общей цели. Лаская и приманивая к себе воеводу, он обещал ему, вероятно еще из Новгорода, что если погубит брата, то поставить ему честь как отцу родному, будет его чтить вместо отца, будет он первым у него человеком.
“Не я ведь начал побивать братью, говорил Владимир, но Ярополк, а я, побоявшись себе смерти, теперь пришел на него”. Эти слова лучше всего объясняют тогдашнюю практику жизни, по которой убийца, боясь мести, должен был истреблять и мстителей; а мстители, знал вперед это жизненное правило и спасая себя, точно также, по естественной необходимости, должны были волею-неволею нападать на убийду. Да и вообще в древнее время защищать себя значило первому же и нападать на врага. Владимир прямо говорить, что пришел из боязни, ожидая себе того же убийства, и говорить это себе в оправдание, как бы утверждая, что его призывает нравственный закон жизни. Точно такие же дела между князьями-братьями делывались и в других Славянских землях.
Воевода Блуд часто посылал к Владимиру, а Владимир к нему: все рассуждали, как бы покончить с Ярополком. Сначала они решили убить его на приступе, для чего Владимир должен был напасть на город. Но раскрылось, что граждане Киевляне хотят постоять за своего князя. Тогда Блуд придумал лучшее: он стал клеветать на Киевлян, говоря, что они ссылаются с Владимиром, зовут его: “Приступай к городу, мы Ярополка выдадим!” Советовал ему не вылезать из города на битву, а лучше тайком убежать в другой город. В виду такой опасности, Ярополк послушался и перебрался в Родню, на устье Реи, поближе к Печенегам. Владимир свободно занял Киев и осадил брата в Родне.
Предатель Блуд так устроил, что в Родне запасов не хватило. Ярополк в осаде испытывал страшный голод, так что после осталась пословица на Руси: “Без хлеба, аки в Родне”, или “Беда, аки в Родне”. Теперь Блуд советовал князю идти на мир. “Видишь говорил он, сколько войска у брата. Нам их не перебороть. Мирись лучше с братом. Иди к нему, покорись, скажи ему: “Что дашь мне (из волостей), то и возму!” “Будь по твоему” — ответил Ярополк. А Блуд тем временем послал к Владимиру с вестью: “Сбылась твоя мысль! Я приведу к тебе Ярополка, устраивай, как его убить.”
Владимир сел с дружиною в отцовском теремном дворе, будто желая принять своего брата с честью и любовью. Ярополк вовсе не помышлял о засаде, шел прямо и не послушал даже своего верного дружинника, по прозванию Варяжка, который хорошо понимал, что может случиться и говорил князю: “Не ходи князь, убьют тебя. Побежим лучше к Печенегам и приведем войско!
Как только Ярополк полез в двери терема, два Варяга, стоявшие по сторонам, мгновенно подняли его мечами под пазухи, а Блуд тотчас притворил двери, дабы не вошел кто из дружинников несчастного князя. Так был убит Ярополк. Верный его дружинник Варяжко от дверей терема побежал прямо в степь к Печенегам. Надо полагать, что с ним побежали и другие Ярополковы дружинники, не ожидавшие себе добра от Владимира. С той поры у Владимира была беспрестанная рать с Печенегами. Варяжко страшно отомстил убийце своего князя, не давая Киеву покоя многие годы. Владимир едва мог умирить его давши клятву не мстить и никакой беды ему не сделать.
Эти две личности, Блуд — предатель, запазушная змее, как называл его Варяжко, и этот Варяжко, достославный выразитель высокой дружинной чести и преданности своему князю, мстивший за своего князя до последних сил, на первых же страницах нашей истории вполне обрисовывают и худое и хорошее в старинных дружинных нравах.
Если к этим лицам присоединим Свентельда, первого заводчика теперешних кровавых событий, запятнавшего христианский нрав Ярополка кровавым злодейством, и дружину Игоря, вынуждающую князя беззаветно грабить народ, собирая с него чрезвычайные дани, то получим довольно полный облик тех дружинных нравов, от которых столько терпела Русская земля в течении многих столетий и которые до конца оставались одни и те же.
Наговор, наушничество и предательство заводили кровь, а месть и дружинная честь разливали ее по всей Земле бесконечными потоками. Сами князья, стоящие посреди этих потоков, являлись только знаменами, орудиями и не более как выразителями дружинных пронырств во имя чести и мести.
Наше чувство отвращается от предателя Блуда и естественно влечется к честному храбрецу Вяряжко; но от его благородного и честного подвига больно досталось Земле, которую он своими Печенежскими набегами, как увидим, отбивал от родных полей и загонял все ближе к одному Киеву, заставивши Владимира сильно укрепить границу городами и валами по Рост, по Суле, по Стугне. Его благородная месть вмешала Печенегов в русские отношения, разманила их на добычу, указавши им, что они народ надобный для русских кровавых дел.
Описывал княжение Ярополка, когда, после убийства Олега, он сделался единовластителем, летописец прежде всего поминает, что была у него жена Грекиня-черница, за красоту лица приведенная ему в жены отцом Святославом. Точно также, доведя свой рассказ до того времени, когда и Владимир после убийства брата стал единовластцем, летописец опять прежде всего вспоминает, что Владимир взял себе в жены эту Грекиню-черницу. Намерение летописца, по-видимому, заключалось в том, что бы указать, что от черницы произошел новый братоубийца Святополк еще больше ненавистный, так как он был уже христианин; что вообще это был сын великого греха: во первых рожден черницею, во вторых рожден от двух отцов, от двух братьев.
Неповинная и забытая именем черница для истории имеет свое значение. Если нравы Ярополка, по рассказу того же летописца, были достаточно проникнуты христианским чувством, то история может это объяснять не только влиянием матери Ольги, при которой Ярополк был еще малолетен, но еще более влиянием красавицы жены, которая, по всему вероятию, как черница, была старше его, по крайней мере на столько, что могла с первого же времени руководить его мыслями по христианскому закону.
Когда язычник Владимир сделался полным хозяином в Киеве, то первым его делом по тогдашнему обычаю было завладеть красавицею-женою брата. Летописец обозначаете этот захват прелюбодеянием, но он смотрит на это со стороны христианского закона, которого Владимир еще не понимал, не признавал и почитал законом языческое многоженство. Черница стала женою Владимира и конечно принесла с собою не только покорность жены, но и свой христианский нрав, христианские понятия и мысли, которые необходимо, хотя бы в малой мере, но постоянно должны были действовать на сознание мужа, как должна была действовать на него и вся Киевская среда, значительно уже колебавшаяся в вере отцов. Однако и он, и пришедшие с ним Варяги не затем еще пришли в Киев, чтобы изменять вере отцов; напротив, они явились защитниками и восстановителями язычества.
Второе после Олега завоевание Киева, совершенное при помощи Варягов. конечно, давало им передовое место в городе и в княжеской дружине. При Олеге они и стояли впереди Русских. Теперь времена были другие. Видимо, что усилилась Русская дружина, способная повести с ними иной разговор.
“Это город наш, мы его взяли!” — сказали Варяги Владимиру, — “потому хочем брать окуп на людях, по две гривны с человека”. — “Пождите, отвечал им Владимир, повремените с месяц, доколе соберут вам куны (деньги)”. Ждали они месяц и ничего не дождались. “Обманул ты нас, покажи нам лучше путь к Грекам”. — “А идите!” — решил Владимир. Показать путь, вероятно, значило дать им пропускной лист к Царюграду, как Русь обязывалась по старым договорам. Однако Варяги ни в каком случае не дали бы провести себя таким обманом, если б Владимир не переманил к себе лучшую их дружину, всех мужей добрых, смысленых и храбрых, которым роздал города в кормленье и тем привязал их к Руси навсегда.
Они, как при Олеге, сделались Варягами-Русью. Остальные по неволе должны были идти в Царьград отыскивать новой службы и новой добычи своему мечу. Сохраняя святость договоров с Греками, Владимир послал к царю вперед послов с вестью: “Вот идут к тебе Варяги; не держи их в городе, сотворят тебе зло, как и здесь; разведи их разно, а сюда в Русь не пускай ни единого”. Что они натворили в Киеве летошисец не припомнил, но верно нрав сильного народа был очень тяжел. Не указывал ли Владимир этими словами на погибель Ярополка и на весь коварный ход дел при завладении Киевом?
Как бы ни было, но с Владимирова времени завелись Варяги и в Греческой Земле и, что важнее всего, они там не отличаются от Руси. Варяги и Русь для Греков составляют одну народность, которая служить в Греческом войске особым корпусом.
Освободившись от храбрых, но опасных своею силою пришельцев, Владимир стал княжить в Киеве один. Он был сын Святослава и “Новгородское дитя”, поэтому дела Руси в его руках немедленно приняли тоже направление, какое давал им так рано погибший его отец.
Святослав ходил по востоку и зарубал мечем Русское знаменье на нижней Волге, на нижнем Дону и даже у предгорий Кавказа. Теперь Владимир, как только устроился в Киеве, уже воюет у предгорий Карпатов с Ляхами и отнимает у них, так называемые, Червенские города, Червень и Перемышль. Это была земля Хорватов, она же Червонная Русь и Галиция. Хорваты участвовали в походе Олега на Царьград, следовательно или были им покорены, или были с ним в союзе, вместе с своими соседами Днестровскими Тиверцами и Дулебами-Бужанами.
Затем Хорваты участвовали и в Игоревом походе. Нам кажется, что связь всей этой прикарпатской стороны с Киевскою Русью, совсем необъясненная летописью, должна объясняться еще Роксоланскими связями, так что и самое имя Червонной или Галицкой Руси, тоже, по всему вероятию, есть наследство Роксоланское, идущее вместе с Киевскою Русью из одного источника. Видим, что Владимир отвоевал у Ляхов обратно же старую Русскую Землю, которая Ляхами могла быть приобретена в смутное время Киевского междоусобия.
В тот же год, 981, Владимир победил Вятичей, возложив на них дань, не больше отцовской, как делал Игорь, а только отцовскую, по щлягу от плуга. Это показывает, что и Вятичи, пользуясь смутой братьев, отложились от Киева и перестали платить дань. Подобно Древлянам, они крепко отстаивали свою независимость от Киева. На другое же лето Владимир должен был снова идти к ним, и победил их во второй раз.
На третье лето своего княжения он предпринял поход на Ятвягов, живших в области Западного Буга и Нарева до Прусских озер, на северовосток от теперешней Варшавы. Владимир победил Ятвягов и овладел их землею.
Таким образом, Владимировы походы на запад от Киева служили как бы продолжением завоеваний Святослава на востоке, и распространили границы Руси до самых Ляхов, Пруссов и Литвы.
Ни преждевременная смерть победоносного Святослава, ни бедственная смута его сыновей не произвели в силах молодой Руси ни малейшего колебания, Видимо, что ее могущество разрасталось не столько от предприимчивости и талантов ее вождей, сколько от возраста самой Земли-народа, без особого труда, одним своим именем, как говорил Святослав? подчинявшей себе окрестные страны и соседние племена.
Владимир, хотя был и язычник, но душа теплая и живая, для которой дело веры не было делом чужим и сторонним. В вере он искал истины, и какая истина досталась ему в наследие от дедов и отцов, он хотел восстановить ее неколебимо в полной силе и красоте. Так с ним мыслили и все русские люди, которые почитали наследие дедов и отцов за самую истину. В виду наставших в Киеве размышлений и рассуждений, действительно ли это наследие есть лучшая истинная вера, язычество поднималось со всею горячностью и силою и хотело явить себя в полном блеске.
Владимир, завладевший Киевским княжением, благодарный за успех своего предприятия, начал тем, что украсил священный холм возле дедовского теремного двора новыми кумирами Русских богов. Поставил он на том холму Перуна, вырезанного из дерева, с головою из чистого серебра и с золотыми усами; поставил Хорса, Дажь-бога, и Стрибога, и Сима, и Регла, и Мокошь, которые, вероятно, также были деревянные, украшенные серебром и золотом. И жертвовали им люди, называя их богами, приводя им на заклание своих сыновей и дочерей. И оскверняли землю требами своими, и осквернилась кровями Земля Русская и этот холм, отмечает с горем христианин-летописец.
Владимиров дядя Добрыня, которого он посадил посадником в Новгороде, поставил и там Перуна над Волховом, и жертвовали ему Новгородские люди, как богу. Обрисовывая языческий нрав Владимира густыми красками и конечно с тою мыслью, чтобы сильнее осветить его личность светом Христовой веры, лето-писец говорить, что подобно библейскому Соломону, Владимир был ненасытный женолюбец и имел не только многих жен, но еще больше наложниц, 300 в Вышегороде, 300 в Белгороде и 200 в селе Берестове. Цифры конечно увеличены и с тою именно целыо, чтобы уравнять грех нашего князя с грехом Соломона, который имел 700 жен и 300 наложниц, и чтобы сказать вслед затем: “А ведь Соломон-то был мудр, и в конце концов погиб; этот же Владимир, быль невежда, но под конец обрел спасение.”
Языческий закон Руси не воспрещал многоженства и даже не знал никаких границ в этом отношении. Не один Владимир, но и отцы и деды, без сомнения, имели тоже многих жен и многих наложниц, которых больше всего добывали пленом. Сам он родился от Ольгиной ключницы. Поэтому женолюбие Владимира принадлежало обычаю века, и летописец для своей мысли увеличил только его черты до библейских размеров.
Торжество язычества при Владимире было торжеством Русской силы и могущества, и именно торжеством кровавых дел меча, распространившая свое владычество, как мы говорили, от Кавказа до Карпатских гор и дальше на запад до земли Ляхов, утвердившего кровавым делом и самого князя в Киеве. Естественно, что во всем этом торжествовал собственно языческий нрав, торжествовала языческая мысль, которые необходимо должны были высказать свои впечатления и на Холме, у подножия своих богов. Во всем этом чувствовался высоки подъем именно языческой жизни, поэтому и на Перуновом Холме она потребовала жертвы самой великой и самой возвышенной, до какой только могло подняться ее же языческое сознание. При Владимире язычество ознаменовало себя жертвою, которая, хотя и удовлетворила толпу, но, по всему вероятию, имела очень важное и решительное влияние на общественные умы.
В 983 г. Владимир ходил на Ятвягов, победил их, овладел их землею. Возвратившись в Киев, по обычаю, в благодарность за победоносный поход, он со всеми людьми стал творить потребу кумирам. Старцы и бояре кинули жребий на отрока и девицу, на кого падет, того и зарежут в жертву богам. Жребий упал на одного отрока Варяга, прекрасного лицом и душею, и притом христианина, каковая жертва во мнении народа казалась еще угоднее богам. Отрок Варяг жиль с отцом, который пришел в Киев из Греции и тайно держал христианскую веру.
К нему во двор собрались люди, посланные с требища и обявили, что жребий упал на его сына, что боги изволяют его сына себе на потребу. “То не боги, — провозгласил Варяг, но дерево; нынче стоят, а завтра сгниют. Не едят, не пьют, не говорят, а руками сделаны из дерева, секирою и ножем обрублены и оскоблены. Вышний Бог един есть, которому покланяются и слушать Греки, который сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и человека; дал человеку жизнь на земле. А те боги что сотворили и что сделали? Самих их сделали люди! Не отдам сына своего бесам!”
Посланные воротились на требище и рассказали толпе речи Варяга. Толпа в ярости прибежала к двору поругателя святыни и разнесла его ограду по бревнам. Варяг с сыном едва успели найти убежище на сенях, то есть в верхней горнице своего дома. — “Давай сына на жертву богам!” кричала толпа. — “Если это боги, говорил Варяг, то пусть пошлют одного от себя бога и пусть возьмут моего сына, а вы для чего препятствуете им!” — Толпа воскликнула великим криком, подсекла хоромы и в ярости изрубила Варягов, так что никто и после не узнал, где подевались их останки. Церковь сохранила имя Варяга отца, он назывался Иоанном {Рукою автора слово “отца” исправлено на “сына” и приписано: “Моя рукопись Временника”. Ред.}.
Г. Костомаров уверяет, что все, событие есть вымысл позднейшего книжника и что кровавых человеческих жертв не существовало в Русском язычестве. Но те доказательства, какие приводятся по этому случаю, так слабы и натянуты, что не могут поколебать истины события, которая заключается в одном голом показании, что некогда в Киеве два христианина погибли, воспротивившись пойти по требованию толпы на жертву языческим богам. Этот случай, более чем всякий другой, должен быль сохранить о себе память именно в церковных записях первых христиан Киева. Вот почему и летописец, как бы с сожалением, отмечает, что неизвестно куда девались останки мучеников.
Самые обстоятельства события, рассказанные летописцем, не обнаруживаюсь никакой задней мысли и по своей простоте тоже могут служить довольно вернымь отголоском народной памяти об этом кровавом деле. Остается вымыслом летописца одно только его размышление, которым он оканчиваете свой рассказ. “Были тогда люди невежды и язычники, говорить он, и дьявол тому радовался, не ведая, что близко шла ему погибель. Такими делами он старался погубить род христианский, однако и в здешних, в наших Русских странах, тоже был прогнан честным крестом. — “Здесь мое жилище, думал он, здесь апостолы не учили, пророки не пророчествовали!” — Но если не были здесь апостолы, то их ученье, как трубы, гласить по всей вселенной. Тем ученьем и здесь побеждаем врага, попираем его под ноги, как попрали его и эти отечники, отцы Русского христианства, первые на Руси принявшие небесный венец со св. мучениками и праведниками!” В этом размышлении летописец прямо свидетелствует, что мученичество Варягов на самом деле послужило основным камнем для всенародного распространения Христовой веры.
Что касается кровавых жертв, свойственных вообще древнему язычеству, а следовательно и Русскому, то об этом весьма положительно свидетельствуют современники и самовидцы, писатели Византийские и особенно Арабы. О том же прямо говорить и первый митрополит Русин, Иларион.
Вообще этот языческий случай должен быль подействовать очень сильно на Киевскую всенародную толпу. Отроки и девицы язычники, на которых упадал жребий кровавой жертвы, исполнены бывали языческого сознания не только в законности, но даже и в святости такой жертвы. Они шли к богам по требованию самих богов. Их насильная смерть оправдывалась всеми обычаями и порядками их же языческого быта. Но мученичество христиан, провозгласивших во всеуслышание неправду и бессмысленность такой жертвы, нигде и никогда не оставалось без особого впечатления.
Христианская кровь неизменно вызывала и утверждала распространение св. Истины. Если не теми словами, какие пред толпою проповедывал Варяг — отец, то теми самыми мыслями языческие боги были уже окончательно осуждены пред здравым смыслом всего народа. Сам Владимир очень памятовал это событие и когда принял Христианство, то на месте разнесенного варяжского двора, выстроил первую же и великую церковь в честь Богородицы, которая именовалась потом Десятинною, от десятины назначенных ей княжеских доходов.