Глава из книги Царские дети и их наставники
Б. Б. Глинский
I.
Через год с небольшим, по вступлении в замужество, а именно декабря 1777 года, великая княгиня Мария Феодоровна разрешилась первенцом, которому, по желанию императрицы, дано было при св. крещении имя св. Александра Невского. Это событие в жизни Павла Петровича чрезвычайно утешило Екатерину II, которая в лице новорожденного внука надеялась в будущем видеть достойного преемника престола Петра Великого. Извещая своего приятеля, немецкого ученого Гримма, об этом радостном для нее событии, она писала ему: “Я бьюсь о заклад, что вы вовсе не знаете того господина Александра, о котором я буду вам говорить.
Это вовсе не Александр Великий, а очень маленький Александр, который родился 12-го этого месяца в десять и три четверти часа утра. Все это, конечно, значит, что у великой княгини только что родился сын, который в честь св. Александра Невского получил торжественное имя Александра и которого я зову господином Александром. Но, Боже мой, что выйдет из мальчугана? Я утешаю себя тем, что имя оказывает влияние на то, кто его носит: а это имя знаменито. Его носили иногда матадоры… жаль, что волшебницы вышли из моды; они одаряли ребенка, чем хотели; я бы поднесла им богатые подарки и шепнула бы им на ухо: сударыни, естественности, а уже опытность доделает почти все остальное”.
Екатерина Великая была чрезвычайно озабочена правильным воспитанием и образованием маленького Александра. В этих видах отчасти она удалила обоих внуков, Александра и Константина, родившегося через полтора года после брата, от родителей, великого князя Павла Петровича и его супруги Марии Феодоровны, с коими государыня не сходилась во взглядах по многим общественным вопросам, в том числе и по вопросу о задачах воспитания детей.
Поэтому оба мальчика жили постоянно при бабушке, и к ним на первых порах детства были приставлены, по выбору самой императрицы, воспитательница и гувернантка — жена генерал-майора Банкендорф и англичанка Прасковья Ивановна Гесслер, женщина редких достоинств, сумевшая передать первые хорошие привычки и наклонности своему царственному питомцу. Он именно от нее приобрел любовь к порядку, простоте и опрятности. Иногда, раз или два в неделю, к своей державной матери приезжал из Гатчины великий князь Павел Петрович с супругою, и тогда только родители получали возможность, в присутствии посторонних лиц или под наблюдением самой Екатерины, видеться с детьми, приласкать их и сделать им скромные подарки. Редкая встреча с родителями внесла в сердца детей некоторое отчуждение, и последние дарили всю свою привязанность и любовь бабушке, находившейся при них неотлучно.
Внуки Екатерины значительно разнились между собою и внешним видом, и характерами. В то время как Константин был некрасив и крайне настойчив, Александр, в противоположность брату, представлял собою очаровательного ребенка. Красивой наружности, стройный и ловкий, он умел располагать к себе сердца окружающих и сделался во дворце бабушки всеобщим маленьким кумиром. Приближенные к государыне, зная ее чувства к старшему внуку, наперерыв спешили угодить ее любимцу, заслужить его любовь и расположение. Это обстоятельство, несомненно, наложило отпечаток на складе характера маленького Александра Павловича: он слишком рано стал распознавать слабости людские, научился пользоваться этими слабостями и обращать их в свою пользу.
В обиходе внуков Екатерина требовала возможной простоты. Они всегда почивали под ситцевыми одеялами, и за ними строго следили, чтобы они не мучили и не истязали птиц и насекомых. Мальчики не любили игрушек и всему предпочитали книжки и легкие учебные занятия; поэтому, когда они чересчур расшалятся, у них отбирали любимые книги и заставляли забавляться именно игрушками.
Стремясь развить в детях, и главным образом в Александре, здравые понятия, вкус к изящному, Екатерина сама составила для них “Бабушкину азбуку”, а также сочиняла, в тех же видах, сказки, из коих до нас дошла сказка — “Царевич Хлор”. К такого рода работе государыню побуждало убеждение, что существовавшая тогда детская литература очень плоха и не удовлетворяет своему назначению.
Когда Александру Павловичу пошел седьмой год, государыня решила, что уже наступила пора поручить его воспитание мужчинам и уже время отстранить от него влияние нянек и гувернанток.
Екатерина, находившаяся в то время под влиянием выдающихся европейских писателей, очень интересовалась вопросами воспитания. В области этих вопросов на нее оказали сильное впечатление сочинения французского философа Руссо “Эмиль” и английского ученого Локка “О человеческом разумении”. Под влиянием, главным образом, названных ученых мыслителей она выражала и в своих письмах к знакомым европейским писателям, и в беседах с окружающими придворными, что в деле воспитания на первом плане должно стоять “знание людей и жизни, благоволение к роду человеческому, снисхождение к ближнему, познание вещей, как они должны быть и каковы они на самом деле”.
По предмету воспитания внука Александра она постоянно сносилась с известным немецким писателем Гриммом; она сообщала ему всякие подробности о своем любимце и ставила его в известность о всяком шаге и разговоре маленького великого князя.
Вот что писала государыня Гримму, когда Александру шел всего второй год: “Что касается будущего венценосца, я намерена держаться с ним одного плана: воспитывать его как можно проще; теперь ухаживают за его телом, не стесняя тела ни швами, ни теплом, ни холодом и ничем чопорным. Он делает, что хочет, но у него отнимают куклу, если он дурно с нею обращается. Зато, так как он всегда весел, то исполняет все, что от него требуют; он очень здоров, силен и крепок, и почти гол; он начинает ходить и говорить. После семи лет мы пойдем дальше, но я буду очень заботиться, чтоб из него не сделали хорошенькой куклы, потому что не люблю их”.
На следующий год Екатерина опять писала Гримму: “Вот уже два месяца, как я, продолжая законодательствовать, начала составлять, для забавы и на пользу г. Александра, маленькую азбуку изречений, которая постоит за себя. Все, видевшее ее, отзываются о ней очень хорошо и прибавляют, что это полезно не для одних детей, но и для взрослых. Сначала ему говорится без обиняков, что он, малютка, родился на свет голый, как ладонь, что все так родятся, но потом познания и образование производят между людьми бесконечное различие, и затем, нанизывая одно правило за другим, как бисер, мы переходим от предмета к предмету. У меня только две цели впереди: одна — раскрыть ум для внешних впечатлений, другая — возвысить душу, образуя сердце.
Моя азбука начинена картинками, но все это наглядно ведет к цели”.
Когда Александру пошел всего четвертый год, то вот как бабушка описывала его времяпрепровождение: “Он складывает из букв слова, он рисует, пишет, копает землю, фехтует, ездит верхом, из одной делает двадцать игрушек; у него удивительное воображение, и нет конца его вопросам. Намедни он хотел знать, отчего есть люди на свете, и зачем сам явился на свет или на землю? Я не знаю, но в складе ума этого мальчика есть какая-то особенная глубина, и притом он чрезвычайно весел; поэтому я очень берегусь, чтобы ни в чем не напрягать его: он делает, что хочет; ему не позволяют только вредить себе и другим”.
Как шло его развитие в том году, мы узнаем опять-таки из обстоятельного письма Екатерины Гримму: “Намедни г. Александр начал с ковра моей комнаты и довел мысль свою по прямой линии до фигуры земли, так что я принуждена была послать за глобусом эрмитажной библиотеки, — писала государыня. — И когда он его получил, то принялся отчаянно путешествовать по земному шару и через полчаса, если не ошибаюсь, он знал почти столько же, сколько покойный г. Вагнер пережевывал со мною в течение нескольких лет. Теперь мы за арифметикой, и не принимаем на веру, что дважды два четыре, если мы сами их не сосчитали. Я еще не видала мальчугана, который так любил бы спрашивать, так был бы любопытен, жаден на знания, как этот. Он очень хорошо понимает по-немецки, знает порядочно по-французски и по-английски. Он любит рассказывать, вести разговор, а если ему начнут рассказывать, он весь — слух и внимание. У него прекрасная память, и его не проведешь. При всем том он вполне ребенок, и в нем нет ничего преждевременного, кроме разве только внимания”.
На пятом году жизни великий князь пристрастился к занятиям, и мы встречаем его постоянно на детской работе, идущей на пользу его физического и духовного развития: он красит, оклеивает обоями, чистит мебель, выделывает всякие математические фигуры, учится самоучкой читать, писать, рисовать, считать, приобретать всякого рода сведения, откуда и как случится. Бабушка была в восторге от успехов в занятиях своего любимого внука и продолжала сообщать Гримму утешительные о нем сведения.
“Читать он так любит, что поутру, только что откроет глаза, также и после обеда уже бежит к своей книге. Это лето он часто говорил своим приставницам, вскакивая с постели: — “я теперь хочу тотчас почитать, а то после мне больше захочется гулять, чем читать, и если я теперь не почитаю, то день у меня пропадет”. — Заметьте, что никогда его не заставляли читать или учиться; но сам он смотрит на это, как на удовольствие и на долг. Он прочел свои четыре книжки и прочел их по нескольку раз; такое повторение он любит, и оно его забавляет. Кроме того, Александр — сама доброта; он столько же послушен, как и внимателен, и можно сказать, что он сам себя воспитывает. Нынче осенью ему пришла охота ехать смотреть фарфоровую фабрику и арсенал. Рабочие и офицеры были озадачены его вопросами, его вниманием и вдобавок — вежливостью: ничто не ускользает от этого мальчугана, которому нет еще пяти лет; его ребяческие выходки даже очень интересны, и в его мыслях есть последовательность, редкая в детях. Я приписываю это его превосходной организации, потому что он прекрасен, как ангел, и удивительно строен”.
Развитию ловкости, проворства и мускульной силы в Александре, главным образом, содействовало то, что Екатерина обращала тщательное внимание на физические упражнения своих внуков. В этих видах они копали в саду землю, сеяли горох, сажали капусту, пахали сохой, боронили, ловили сетью рыбу, правили лодкою и учились грести. Эти физические упражнения летом в Царском Селе или Петергофе имели наилучшие результаты: уже шести лет великий князь Александр легко надевал на себя панцирную рубашку и бегал в ней; а рубашка эта была настолько тяжела, что бабушка с трудом поднимала ее одною рукою.
II.
Но вот Александру Павловичу минуло шесть лет, и Екатерина решила, что пора детских забав для него миновала, что наступило уже время подумать о серьезном и правильном распределении его занятий. Тогда она отстранила от него воспитательницу Ливен и няньку Гесслер и поручила его воспитание главному надзору и попечениям гр. Р.И. Салтыкова, который и должен был подыскать своему царственному воспитаннику подходящих учителей. Сам Салтыков не представлял собою опытного и сведущего воспитателя и отвел себе очень скромную роль: следил, чтобы великий князь Александр и его брат не простужались, не болели, знакомил их с придворными обычаями и светскими манерами, а также служил посредником между императрицею и учителями. Помощником Салтыкова был назначен Протасов, человек глубоко религиозный, вполне русский и строгий хранитель дворянских преданий. Впоследствии он имел значительное влияние на великого князя Александра, вызывая его милосердие и добрые чувства.
Из учителей на первое же время были приглашены: по Закону Божьему — протоиерей Самборский, по русскому языку — небезызвестный писатель М. Муравьев, особенно увлекавшийся изящной французской литературой и ее лучшими представителями. Что касается новых языков, и в особенности французского, то подысканием для этих предметов опытного наставника Екатерина была очень озабочена и просила своего советчика и друга, Гримма, рекомендовать для этого подходящего человека. Зная настроение государыни, ее любовь к философии и уважение к просвещенным выдающимся деятелям Европы, он остановил свое внимание на швейцарце, Фридрихе-Цезаре Лагарпе, который только что очень удачно выполнил возложенное на него поручение семьи генерала Ланского.
Фридрих-Цезарь Лагарп происходил от небогатых родителей Ваадтского кантона в Швейцарии и уже с детских лет обращал на себя внимание учителей своими выдающимися способностями, любознательностью, прямотою характера и правдивостью. Он рано начал чуждаться детских игр, сообщества сверстников; любимое его времяпрепровождение было — удаляться в одиночестве в горы и глухие места, уноситься в мир грез и пылких мечтаний. Наибольшею привязанностью мальчика пользовался его отец, почтенный швейцарский патриот, который много рассказывал своему сыну о бедствиях их отечества и о народных героях. Эти беседы с отцом имели сильное влияние на молодого Лагарпа, и он тогда впервые понял уже цену свободы и поклялся любить справедливость и простой народ. Бродя по живописным берегам Женевского озера, Фридрих-Цезарь любил воскрешать перед своими умственными взорами картины древнеримской и древнегреческой жизни, воображал себя деятелем Афинской или Римской республик, видел себя свидетелем великих событий из жизни классических народов и в особенности таких, среди которых ему как бы приходилось являться защитником слабых и угнетенных.
Получив основательную подготовку дома, он поступил сначала в Ролльдкий пансион, а оттуда перешел в учебное заведение философа Наземана — в Гальденштейнскую семинарию, которая была устроена наподобие Римской республики: воспитанники представляли собою здесь народ и избирали из своей среды должностных лиц: консулов, трибунов и т.д. По окончании семинарии, которая своим своеобразным устройством имела громадное влияние на склад его убеждений, он переехал в г. Женеву, где и погрузился в изучение вопросов философии и педагогики. Получив от местного университета звание “доктора прав”, двадцатилетний Лагарп посвящает себя адвокатской деятельности в г. Лозанне. Общество широко открывает перед ним двери лучших провинциальных домов, и он сходится здесь с самыми выдающимися швейцарскими писателями и учеными. Но вскоре ему пришлось поссориться с некоторыми представителями высшего общества и правительства, и его положение в отечестве сделалось небезопасно: он должен был удалиться из Швейцарии и потерять доходную деятельность адвоката. На счастье Лагарпа, ему почти тут же предложено было место у Ланских, а затем — и при дворе Екатерины II.
Нечего и говорить, с каким трепетом сердца, с какою радостью прибыл швейцарский гражданин и вольный мыслитель в таинственную северную русскую столицу, про которую на родине пришлось слышать столько сказочных страшных вещей: возбуждала его любопытство и Екатерина Великая, которая своим просвещенным умом, своей решительной и твердой политикой так много заставляла говорить о себе всех выдающихся людей Западной Европы. Ла-гарп знал об ее близких, дружеских отношениях с писателями — Вольтером, Гриммом, слышал много про ее смелые начинания в области законодательства и государственного управления и горел желанием поскорее предстать пред очи “северной Семирамиды”. К действительно, вскоре по своем прибытии в Петербург, Лагарп был представлен Екатерине, обласкан со свойственною ей очаровательностью, но — и только: об определенных занятиях с великими князьями, о сущности его обязанностей при них ему ничего не было сказано, и он оставался довольно долгое время в неведении, что же ему делать и не лучше ли уехать для поисков себе более подходящих и определенных занятий.
Между тем Екатерина, озабоченная в то время воспитанием своего возлюбленного внука, составила руководство этого воспитания, в основание которого положила взгляды английского философа Локка. Это руководство состояло из семи наставлений касательно: 1) здоровья и его сохранения, 2) наклонностей к добру, 3) добродетели, 4) учтивости, 5) поведения, 6) знания и 7) обхождения наставников с воспитанниками. В этом наставлении отведено много места познанию России и условий ее жизни, а также обращено особенное внимание на изучение русской грамоты. “Русское письмо и язык надлежит стараться, чтобы знали, как возможно лучше”, — писала она. Прочим языкам предположено учить не иначе, как в разговорах, “но чтобы притом не позабывали своего языка русского, и для того читать и говорить с детьми по-русски и стараться, чтоб говорили по-русски хорошо”. Екатерина указывает далее на необходимость изучения законов российских, “ибо, не знав оных, и порядка, коим правится Россия, знать не могут”.
В наставлении предписано “употреблять по несколько часов в день для познания России во всех ее частях”, так как “сие знание столь важно для их высочеств и для самой Империи, что спознание оной главнейшую часть знания детей занимать должно; прочие знания, лишь применяясь к оной, представить надлежит, и для того приказать по временам составить таблицы частей, водя их высочества от части до части. Карта всей России и особо каждой губернии с описанием, каковы присланы от генерал-губернаторов к тому служить могут, чтоб знать: слой земли, произрастания, животных, торги, промыслы и рукоделия, также рисунки и виды знаменитых мест, течение рек судоходных с назначением берегов, где высоки, где поемны, большие и проселочные дороги, города и крепости знаменитые, описание народов, в каждой губернии живущих, одежда и нравы их, обычаи, веселия, вера, законы и языки”.
Точно также и историческим судьбам родной земли в своем наставлении отводит она широкое место, в целях изучения каковых она и приступила самолично к составлению по летописям своего рода учебника отечественной истории, стараясь отыскать в событиях русской исторической жизни тот нравственный смысл, в котором иностранные историки ей отказывали, стараясь внушить в маленьком внуке любовь и уважение к былой отечественной старине. От воспитанников она требовала безусловной покорности, а для наставников считала непозволительным допускать в своем обращении с детьми льстивость, вмешиваться в их игры и смущать их неуместными и бесполезными выговорами.
Лагарп, ознакомившись обстоятельно с руководством Екатерины, ответил на него памятной запиской о воспитании, которую и представил через Салтыкова на благоусмотрение государыни.
В своей записке он часто ссылается на руководство Екатерины, разъясняет порядок преподавания наук и вводит в учебный курс новый предмет — преподавание философии, которая, по его мнению, должна быть знакома каждому человеку, если только он стремится к истинному просвещению. Екатерина осталась чрезвычайно довольна запиской Лагарпа и положила на ней решение: “Действительно, кто составил подобную записку, тот способен преподавать не один только французский язык”. Таким образом, судьба швейцарского гражданина была решена: он был сделан помощником Салтыкова и ему поручено главное руководство учебными занятиями обоих великих князей — Александра и Константина.
III.
Лагарп ревностно принялся за уроки с великим князем Александром Павловичем. В этих занятиях он видел особенное покровительство к себе судьбы, которая дает ему возможность воспитать наилучшим образом будущего монарха обширной империи, столь нуждавшейся в просвещении. Мечтаниям его не было конца и границ; но он, как умный человек, конечно, понимал, что на первых порах более всего необходимо заслужить расположение своего царственного ученика, привязать к себе его сердце. А это было не так легко сделать, так как Александр Павлович был очень конфузлив, робок и главное — плохо понимал своего наставника. Великий князь с трудом вникал во французскую речь, а Лагарп решительно ничего не понимал по-русски. Но вскоре они научились понимать друг друга, и занятия получили правильное течение.
Учитель и ученик полюбили друг друга, и их уроки носили на себе не только серьезный характер, но и печать задушевной беседы. То же самое можно сказать и про их совместные прогулки по Английской улице, во время которых Лагарп сообщал своему царственному воспитаннику любопытные события из истории, древней по преимуществу; знакомил его с состоянием Швейцарии, с выдающимися лицами европейской общественной жизни. Великий князь скоро поборол свою конфузливость, стал относиться к своему воспитателю запросто и часто давал даже лишнюю волю своим шалостям. По природе несколько ленивый, рассеянный и небрежный, он часто выводил Лагарпа из терпения, так что тот вынуждаем был покидать классные занятия и уходить домой. Удаление любимого наставника очень огорчало Александра Павловича, и он спешил послать ему вдогонку извинительную записку и письменное покаяние.
Так, однажды, когда Лагарп, недовольный занятиями своего ученика, ушел огорченный домой, последний* поспешил прислать ему следующее письменное извинение: “2-го марта, когда меня спрашивали о том, чему меня учили в предыдущий урок истории, я не только не старался отвечать, но довел беспечность и лень до того, что даже и не хотел вспомнить о том, отчего и вышло, что я говорил, не зная, что говорю”.
А вот письменное признание великого князя в своих поступках, когда ему минуло 13 лет: “Вместо того, чтобы себя поощрять и удвоивать старания воспользоваться остающимися мне годами учения, я день ото дня становлюсь все более нерадив, более неприлежен, более неспособен и, с каждым днем, все более приближаюсь ко мне подобным, которые безумно считают себя совершенствами, потому только, что они принцы. Полный самолюбия и лишенный соревнования, я чрезвычайно нечувствителен ко всему, что не задевает прямо самолюбия. Эгоист, лишь бы мне ни в чем не было недостатка, мне мало дела до других.
Тщеславен, мне бы хотелось выказываться и блестеть на счет ближнего, потому что я не чувствую в себе нужных сил для приобретения истинного достоинства. Тринадцать лет я такое же дитя, как в восемь, и чем более я подвигаюсь в возрасте, тем более приближаюсь к нулю. Что из меня будет? Ничего, судя по наружности. Благоразумные люди, которые будут мне кланяться, будут из сострадания пожимать плечами, а может быть, будут смеяться на мой счет, потому что я, вероятно, буду приписывать своему отличному достоинству те внешние знаки уважения, которые будут оказываться моей особе. Так-то кадят идолу, смеясь над подобной комедией”.
Иногда Александр Павлович доводил своими шалостями и рассеянностью Лагарпа до того, что он вынуждаем был удалять его из комнаты. Дабы предупредить на будущее время повторение таких строгих мер наказания, великий князь, по распоряжению воспитателя, вывешивал на стене классной комнаты следующего содержания журнал дня: “Великий князь Александр читал так дурно и невнимательно, что принуждены были заставить его читать по складам, как восьмилетнего ребенка. Никакого рвения, никакого прилежания, никакого истинного желания учиться. Этот памятник вывешен, как доказательство”.
Но, кроме шалостей и рассеянности, Александр Павлович часто огорчал Лагарпа своим упрямством. Так, когда однажды наставник явился на урок, великий князь объявил ему:
— Я ходил далеко гулять и теперь хочу есть.
— Еще не время, — спокойно заметил Лагарп. — Возьмите вашу тетрадь арифметики и продолжайте прерванные занятия.
— Мне очень хочется есть. Когда же я съем свой хлеб?
— Окончим занятия.
— Но уже поздно. Я голоден. Скоро ли я получу свой хлеб?
— Вы получите его после урока.
— Так я не буду больше ничего делать, кроме того, что вы мне строго прикажете.
— Мне кажется, вы не в духе. И, право, это того не стоит. Если вы намерены ничего не делать для самого себя, кому же вы повредите как не себе же?
Спокойная речь наставника, его непреклонная воля оказали, наконец, на великого князя доброе влияние: он принес повинную и чистосердечно записал в своем дневнике: “Я, нижеподписавшийся, солгал, чтобы скрыть свою лень и выпутаться, уверяя, что мне некогда было исполнить того, что мне было задано уже два дня, тогда как брат мой исполнил то же самое и в то же время; я, напротив, шалил, болтал и вел себя с самого начала недели, как человек, лишенный рвения, нечувствительный к стыду и упрекам, Я утешаюсь, впрочем, будучи убежден, что всегда буду знать столько же, сколько люди равного со мною положения, которых я не захочу обижать слишком большими с моей стороны познаниями”.
IV.
Немало хлопот доставлял Лагарпу и другой его ученик, очень вспыльчивый Константин Павлович. И на долю последнего выпадали наказания, однородные с его братом, т.е. высылки из класса, прекращение урока и вывешивание неудовлетворительного журнала на стене. Когда наставник, рассерженный, уходил домой, прекратив свои занятия, или высылал ученика из классной комнаты, Константин спешил, подобно старшему брату, которому он старательно в детстве во всем подражал, послать Лагарпу письмо.
“Господин де-Лагарп! — писал он ему. — Умоляю вас взять меня к себе. Я очень желаю исправиться. Я очень чувствую, что сделал дурно, противореча вам. Буду стараться вести себя хорошо. Примите меня, пожалуйста; вы можете делать со мной, что угодно. Прошу вас, возьмите меня к себе учиться, окажите мне эту милость”. В другой раз он прислал своему учителю следующую записку: “Умоляю вас прочесть мое письмо. Будьте снисходительны ко мне и подумайте, что я могу исправить свои недостатки; я сделаю усилие, не буду мальчишкой, ослом — “Asinus” и пропащим молодым человеком. Прошу вас пустить меня прийти учиться. Я могу быть в комнате с тем даже, чтобы вы мною не занимались, но мне нужно будет слушать, что вы будете говорить брату”.
А вот образчик того, как великий князь Константин Павлович каялся в своих провинностях.
“С тех пор, как я на даче, мне не было другого дела, как выучить наизусть имена провинций и главных городов Испании, и хотя мне не поручили никакого другого занятия, такова моя небрежность и таково равнодушие ко всему, что есть образование, что я ничего не сделал из того немногого, что мне было задано; поэтому неудивительно, что меня не хотят знать и что меня оставляют на произвол печальной судьбы, ожидающей меня, В двенадцать с лишком лет я ничего не знаю…”
Насколько великий князь Александр высказывал всем своим поведением, наклонностями и характером любовь к мирным занятиям, к чтению, к мечтательности, настолько брат его, Константин, проявлял воинственный пыл и пристрастие ко всему военному. Это очень огорчало Лагарпа.
В отношениях Лагарпа к своим ученикам сплошь и рядом проглядывала неровность; в то время как к старшему он относился скорее снисходительно и, во всяком случае, с сердечной теплотой, младший встречал со стороны наставника более строгое, холодное отношение. Наставник, в данном случае, поддался общему дворцовому настроению, где великий князь Александр утопал в потоках ласки и баловства. Сюда еще присоединились для Лагарпа особенные чувства: он надеялся в лице Александра Павловича видеть осуществление своей мечты, а именно: он хотел образовать из него такого монарха, действиями которого будут исключительно руководить понятия законности, любви и милосердия. Он раскрывал перед ним картины древней жизни, где все казалось столь прекрасным, заманчивым и увлекательным. В горячем потоке речи учитель учил его любви к простому народу, ко всем несправедливо обижаемым судьбою: развивал в нем ненависть к насилию, к беззаконию, к себялюбию и роскоши. Слова наставника глубоко западали в душу ученика, и он с восторгом внимал всякому его выражению, вникал во всякую его мысль и поучения. Пылкие проповеди Лагарпа падали на благодарную почву: великий князь переживал мысленно, вместе со своим воспитателем, все им любимые исторические события и преклонялся перед его излюбленными героями.
Екатерина II была чрезвычайно довольна ходом занятий и успехами своих внуков, в особенности — старшего.
В одном из своих писем к заграничному другу державная бабушка сделала следующую характеристику своего возлюбленного внука:
“Господин Александр телесно, сердечно и умственно представляет редкий образец красоты, доброты и смышлености. Он жив и основателен, скор и рассудителен; мысль его глубока, и он с необыкновенной ловкостью делает всякое дело, как будто всю жизнь им занимался. Он велик и силен для своего возраста и притом — гибок и легок. Одним словом, мальчик этот соединяет в себе множество противоположностей и потому чрезвычайно любим окружающими. Ровесники его легко соглашаются с его мнениями и охотно следуют за ним… Он очень сведущ для своих лет: он говорит на четырех языках, хорошо знаком с историей всех стран, любит чтение и никогда не бывает празден. Он охотно предается всем удовольствиям своего возраста.
Если я с ним заговорю о чем-нибудь дельном, он весь — внимание, слушает и отвечает с одинаким удовольствием; заставлю я его играть в жмурки, он и на это готов. Все им довольны, и я также. Воспитатель его, Лагарп, находит, что он — личность замечательная. Теперь он сидит над математикой, которая ему так же легко дается, как и все остальное. Одним словом, я представляю вам господина Александра как личность замечательную между ему подобными, потому что если этот не будет иметь успеха, то я не знаю, кто после того может рассчитывать на успех. Заметьте еще, что когда Александр болен, или ему нездоровится, или он утомлен, что не часто случается, а также когда день его приходит к концу, — то он окружает себя изящными искусствами, и тогда он развлекается эстампами, медалями или разными камнями”.
Государыня внимательно следила за уроками Лагарпа и с интересом прочитывала его учебные записки, а также — дневники учеников, представляемые ей Салтыковым. Государыня показывала эти записки некоторым своим приближенным, и все наравне с нею хвалили швейцарца-учителя.
— Начала, которые вы проводите, укрепляют души ваших учеников, — сказала она ему однажды, — я читаю ваши записки с величайшим удовольствием и чрезвычайно довольна вашим преподаванием.
В другой раз, когда до ее сведения дошло, что Лагарп продолжает сноситься со своими швейцарскими и французскими друзьями, которые не пользовались у себя на родине расположением и любовью правительства, Екатерина сказала наставнику своих внуков:
— Я знаю, что вы честный человек, и этого мне довольно; оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор.
Этими словами государыня показала Лагарпу и всем его недругам, что его положение при ее дворе вполне прочно и что никакие злые наветы не могут поколебать ее доверия к воспитателю. Так продолжалось до 1794 года, когда во взглядах Екатерины на европейские дела и в ее чувствах к представителям французской литературы и философии произошел значительный перелом.
V.
Отношения великого князя Александра к своему наставнику с каждым годом носили все более сердечный характер, и он решительно на все смотрел глазами Лагарпа.
Однажды он бросился на шею своему дорогому учителю и был осыпан пудрою с его парика.
— Посмотрите, любезный князь, на что вы похожи? — заметил ему, ласково улыбаясь, Лагарп.
— Все равно; никто меня не осудит за то, что заимствую от вас. От вас ничто дурное ко мне не пристанет! — пылко воскликнул Александр.
Но скоро великому князю пришлось уделить значительную долю своих душевных чувств другому лицу, ставшему к нему, по выбору его державной бабушки, ближе всех на свете.
Когда Александру Павловичу минуло 15 лет, Екатерина Великая решила, что уже пора подыскать ему подругу жизни; ее выбор остановился на сверстнице ее внука, хорошенькой баденской принцессе, Луизе-Августе, нареченной, при принятии православия, Елисаветой Алексеевной. Сватание великого князя, а затем бракосочетание сопровождались пышными праздниками, на которые, между прочим, съехались многие знатные европейские принцы. Последние, узнав, что при дворе Екатерины живет Лагарп, которого они не любили, стали вооружать против него государыню. Это оказало влияние на Екатерину, и она стала относиться холоднее к Лагарпу. Его имя даже было вычеркнуто из списка награжденных по случаю бракосочетания Александра Павловича.
Лагарп понял, что дни его во дворце сочтены и что лучше всего — самому откланяться государыне, нежели ждать оскорбительной отставки. Поэтому он решил написать объяснительное письмо Екатерине, каковое и было передано ей Салтыковым. Вот что писал государыне наставник ее внуков: “Я прибыл бедняком ко двору; благодаря благодеяниям ее величества я жил в достатке. Если я должен покинуть двор бедняком, то делаю это без сожаления и угрызения совести, с душою столь же честною, но с сердцем более разбитым, чем во время приезда… Слава Богу, что я был наставником русских великих князей, и воспоминание о лестной доверенности ее величества надолго будет для меня достаточным вознаграждением, которое поможет мне мужественно перенести самые тяжкие лишения… Да будут только мои труды плодотворны для славы ее царствования, да падет на мою долю невыразимое удовольствие узнать, что их императорские высочества удовлетворяют намерениям относительно меня. Каково бы ни было решение ее императорского величества, оно не может быть недостойно ее великой души, и я всегда буду счастлив, что заплатил мой долг человечеству”.
Екатерину тронуло это письмо; она назначила Лагарпу личное свидание, пробеседовала с ним около двух часов, осталась чрезвычайно им довольна, и, таким образом, его удаление из дворца было отстрочено на неопределенное время.
Занятия его с великими князьями продолжались, но уже не с прежней аккуратностью и последовательностью. Александр Павлович все чаще пропускал уроки, отвлекаемый от них семейными обязанностями, и наставник, сплошь да рядом, получал от ученика следующего рода записки: “Причина, помешавшая мне возобновить с вами мои занятия, вам известна. Вы очень хорошо понимаете, что, особенно будучи недавно женат, я не могу оставлять жену больную одну; это значило бы — отталкивать ее расположение. Но что вы говорите о праздности, то, уверяю вас, что я никогда не празден. Так как здоровье ее гораздо лучше, и она выйдет в пятницу — в Крещение, то с будущей недели я — ваш; я думаю, — не стоит начинать в субботу, потому что в пятницу будет бал в Тронном зале, и я не ручаюсь, что на другой день не буду долго спать”.
В другой раз он опять, ссылаясь на болезнь молодой жены своей, просит отложить урок и пишет наставнику: “Любезный господин де-Лагарп, прошу у вас миллион извинений; ныне опять не могу сдержать слова. Надеюсь, что вы меня простите, ибо это происходит от того, что жена моя больна, должна принимать лекарство, и я не желал бы ее оставлять одну… Прошу вас отложить до другого раза. Я тем более рассчитываю на вашу снисходительность, что вы сами человек женатый и потому знаете, как должно заботиться о жене”.
Конечно, Лагарп и не думал сердиться на своего шестнадцатилетнего ученика, который, сделавшись, по воле бабушки, в столь раннем возрасте семьянином, нежно заботился о своей молоденькой супруге и берег ее здоровье. Он радовался его семейному счастью, надеясь со временем быть полезным и великой княгине Елисавете Алексеевне. Но тучи, которые уже однажды грозно висели над его головою и которые ему удалось в свое время рассеять личным объяснением с государыней, снова собрались над ним, и уже на этот раз он ничего не в состоянии был сделать в свою пользу.
Государыня, которой наскучили постоянные сплетни относительно Лагарпа, решила с ним распроститься и поручила Салтыкову, в исходе 1794 г., объявить наставнику, что он должен прекратить свои занятия с ее внуками и покинуть Петербург. Салтыков, явившись с этим печальным решением Екатерины, застал Лагарпа в обществе Александра Павловича. Не желая расстраивать великого князя, он вызвал учителя в другую комнату, где и объявил ему волю государыни. Но чуткое сердце юного ученика подсказало ему, что над его дорогим г. де-Лагарпом стряслась беда. Когда тот, смущенный, вернулся в классную комнату, Александр Павлович порывисто бросился к нему навстречу с тревожным вопросом:
— Ну, что ж?
— Позвольте, ваше высочество, поговорить об этом в другой раз, — спокойно ответил Лагарп, не желая никакими сторонними разговорами прерывать урока.
— Ах, неужели вы думаете, что я не знаю всего, что делается для того, чтобы удалить вас?
И с этим восклицанием великий князь, обливаясь горючими слезами, бросился обнимать своего любимого наставника, к которому за десять почти лет знакомства так сильно привязался.
Лагарп просил, как милости, позволения пробыть в Петербурге еще несколько месяцев, чтобы устроить свои семейные дела (он женился на девушке из рода Бетлинг) и окончить великому князю и его супруге курс истории. На это последовало согласие Екатерины, и он поспешил в несколько месяцев пройти с Александром Павловичем основательно еще раз весь курс политической и общественной нравственности, который и должен был лечь в основание всех распоряжений и деяний будущего русского монарха.
Великие князья, а также Елисавета Алексеевна были глубоко огорчены предстоящим скорым отъездом Лагарпа; особенно убивался Александр Павлович. Он спешил насладиться последними часами беседы с наставником, заставлял повторять себе любимые Лагарпом взгляды на исторические события и деяния королей, крепко запоминал его нравоучения и посылал ему самые нежные письма. Даря ему на память осыпанные бриллиантами портреты свой и жены своей, великий князь писал ему накануне его отъезда: “Прощайте, любезный друг; что мне стоит сказать вам это слово! Помните, что вы оставляете здесь человека, который вам предан, который не в состоянии выразить вам свою признательность, который обязан вам всем, кроме рождения. Примите от жены, от брата и от меня эти знаки нашей общей признательности. Будьте счастливы, любезный друг, это — желание любящего вас, уважающего и почитающего выше всего. Я едва вижу, что пишу. Прощайте, в последний раз, лучший мой друг, не забывайте меня”.
В день отъезда Александр Павлович потихоньку от всех проехал в Таврический дворец, где жил Лагарп, чтобы в последний раз обнять своего наставника и сказать ему последнее “прости”. Бывший воспитатель с трудом, сам весь в слезах, вырвался из объятий рыдавшего юноши и поспешил скорее покинуть Петербург.
Екатерина также сожалела в душе об отъезде Лагарпа и, щедро наградив наставника своих внуков, на прощание ласково заметила ему, чтобы он берег себя на родине. С отъездом Лагарпа можно считать законченным образование великого князя Александра; но личные их сношения не прекратились, и швейцарскому республиканцу еще суждено было сыграть некоторую роль в жизни Александра Павловича вторично.
VI.
Александр Павлович сильно скучал по отъезде Лагарпа, и при всяком удобном случае спешил послать ему весточку о себе. “Вас мне недостает ужасно, — писал он ему в одном из писем, — каждое местечко напоминает мне о вас, особенно — Английская улица, потому что я чаще всего там гуляю, и это прогулка меня трогает. Наконец, я доволен, зная, что вы счастливы и спокойны. Вы доставили мне несказанное удовольствие описанием вашего жилища, которое, должно быть, прелестно. Когда же, — о, великий Боже! — я буду так счастлив, что увижу вас там. О! я твердо убежден, что Господь, столь милостивый и праведный, услышит, наконец, мои желания и сделает меня счастливым”.
Письма другого ученика Лагарпа были более сдержанны и отличались более описательным характером, но и в них слышится неподдельное чувство любви и привязанности к наставнику: “Я бы желал, когда буду женат, приехать на целый месяц к вам с женою, и надеюсь это исполнить, — писал Константин Павлович. — Прощайте, любезный де-Лагарп, не забывайте меня, я очень вас люблю, и будьте уверены, что вы мне всегда будете очень дороги”.
В 1801 г. не стало Павла Петровича, и на родительский престол вступил молодой его сын, воспитанник Лагарпа, Александр Павлович. Воцарение нового государя было встречено всеми с радостью. Отовсюду сыпались ему благопожелания и выражения сочувствия. Разумеется, и старый наставник прислал своему ученику сердечное поздравление и пожелание долгих и счастливых лет царствования. Государь поспешил ответить Лагарпу в самых теплых выражениях:
“Буду стараться, — писал Александр I, — сделаться достойным имени вашего воспитанника и всю жизнь буду этим гордиться… Почему вы не можете быть здесь, чтоб руководить меня вашею опытностью и ограждать от ловушек, в которые я могу попасть по милости и, может, по неведению испорченных душ… Вот, любезный друг, почему просвещенный и опытный в знании людей друг есть величайшее сокровище”.
Лагарп, конечно, поспешил откликнуться на приглашение своего державного воспитанника, и в августе 1801 г. мы видим его снова в Петербурге, при дворе Александра I.
Встреча ученика и учителя, после шестилетней разлуки, носила на себе самый сердечный характер, и Александр Павлович с восторгом сообщил ему о тех преобразованиях, которые он, при содействии нескольких своих молодых друзей и приближенных, собирался внести в управление государством. Но наставник, к величайшему его удивлению, не поспешил поддержать его восторженного настроения и начал давать молодому государю советы осторожности и терпения.
— Я, — сказал ему при первом же свидании Лагарп, — радуюсь, что судьба обширного государства ныне в руках монарха, который убежден, что человеческие права — не призрак и что глава народа есть его первый слуга. Вам предстоит теперь применить на деле те начала, которые вы признаете истинными.
— Я надеюсь, что наши отношения не изменятся, — ответил Александр, — и я вполне рассчитываю на ваши советы, которые будут мне столь полезны на таком ответственном месте, как мое, и которое я решился цринять только в надежде быть полезным моей стране и предотвратить от нее в будущем новые бедствия.
— Я воздержусь давать вам советы; но есть один, мудрость которого я уразумел в несчастные 18 месяцев, когда я был призван управлять своим отечеством. Он состоит в том, чтобы внимательно ходить за делами, избегая насильственных перемен. Искренно желаю, чтобы человеколюбивый Александр занял видное место в летописях мира между благодетелями рода человеческого и защитниками начал истины и добра.
— Более всего мне доставляет труда заставить окружающих забыть о личном довольстве и направить их силы исключительно на благо страны и народа.
— Главное — твердая и непоколебимая власть! Выслушивайте с вашею обычною снисходительностью различные мнения, взвешивайте их и затем произносите вашу волю. Совещайтесь с вашими сотрудниками, вникайте в их деятельность, но держите их в почтительном отдалении, оставляя за собою последнее слово, и не только не допускайте и тени их влияния, но действуйте так, чтобы они не могли ни предвидеть вашего решения, ни отгадать вашей тайны.
— Вы непременно должны участвовать в нашем кружке, где уже в настоящее время задумываются и обсуждаются мероприятия по разным преобразованиям. Я рассчитываю на ваше деятельное участие в наших послеобеденных заседаниях.
Этим закончилась первая сердечная встреча молодого государя с наставником.
Во время своего пребывания при дворе Александра Павловича Лагарп много работал, так как государь посылал все записки и письменные предложения, по предмету управления и по вопросам законодательства, на просмотр своему бывшему наставнику. И последний внимательно прочитывал поступавшие к нему бумаги, делал на них свои замечания и подавал ответные записки.
Касательно, например, дела просвещения он высказывал такой взгляд:
— Пусть в больших городах учреждаются университеты, гимназии и другие училища, но, вместе с тем, пусть откроются и сельские школы, в которых будут учить, по крайней мере, читать, писать и считать.
Подготовительные работы по вопросам преобразования шли неустанно; но вскоре явилось разногласие во взглядах между Лагарпом и членами кружка государя, что огорчало последнего, и ему было больно слышать, как его приближенные подсмеивались над бывшим наставником; но вместе с тем он сознавал, что советы Лагарпа слишком нерешительны, а подчас и ошибочны. Продолжая питать неизменное чувство любви и уважения к своему наставнику, Александр I, рядом с этим, не мог не тяготиться его вечным вмешательством во все дела, массою представляемых им записок и постоянным несогласием с молодыми членами кружка. Лагарп и сам вскоре понял, что он — лишний при дворе государя, и в апреле 1802 г. покинул Петербург, чтобы навсегда поселиться в своем имении Плесси-Пике, недалеко от Парижа.
Александр Павлович нежно поблагодарил его за помощь, советы и щедро одарил своего бывшего наставника.
Живя в имении, Лагарп знакомил своего державного друга со всеми выдающимися европейскими событиями, новостями литературы и в значительной степени содействовал первому сближению России с Северо-Американскими Соединенными Штатами.
А тем временем Россия переживала тревожные события — достопамятную борьбу с Наполеоном и великую отечественную войну 1812 г. Наконец, эта борьба кончилась к полному благополучию нашего отечества: французы были изгнаны из России, войска Александра I победоносно прошли всю Европу и заняли Париж. Здесь Александр Павлович снова встретился со своим старым наставником и радостно заключил его в объятия.
— Париж в восторге от вашего величества, — приветствовала государя жена Лагарпа.
— О! — воскликнул Александр, — всем, что располагает людей ко мне, я обязан моему воспитателю-наставнику, вашему мужу! Если бы не было Лагарпа, не было бы и Александра.
С 1814 по 1816 г. государь почти не расставался с Лагарпом; последний постоянно находился около него в Париже, в качестве ближайшего советчика, а в Вене, во время знаменитых конгрессов, — в роли представителя интересов трех швейцарских кантонов. Под влиянием Лагарпа Александр Павлович потребовал от конгрессов, чтобы швейцарские дела были разрешены, как на том настаивал его бывший наставник. Таким образом, державный ученик щедро отблагодарил отечество Лагарпа: он даровал Швейцарии вечный нейтралитет среди европейских государств; кроме того, ей было даровано самоуправление, в коем принимали равное участие представители всех кантонов. Это был воистину царский подарок, который с избытком вознаграждал Лагарпа за все понесенные им на пользу русского государя воспитательные труды и заботы.
В 1824 году мирный обыватель Плесси-Пике был обрадован посланною ему величайшею наградою от государя: ему даровали осыпанные бриллиантами знаки Андрея Первозванного при лестном рескрипте. Но зато следующий год принес ему горестную весть. Его обожаемого воспитанника не стало: он скончался от простуды на юге России. Лагарп поспешил выразить чувства соболезнования вдовствующей императрице, от которой вскоре получил ответное письмо:
“Из всех, разделяющих со мною глубокую скорбь, — писала ему Елисавета Алексеевна, — воспоминание о вас, милостивый государь, в эту жестокую минуту, уверяю вас, милостивый государь, в эту жестокую минуту, уверяю вас, для меня самое драгоценное. Мне отрадно бы было оплакивать вместе с вами обожаемого человека, коего прекрасная душа вам была известна; вы следили за его развитием, вы способствовали оному… никто поэтому лучше вас не может понять всей громадности моей утраты и говорить мне тем языком, которого более всего жаждет мое сердце. Вы знаете, милостивый государь, что он любил сознавать, чем он вам обязан, и я нахожу утешение в повторении этого. Вы говорите, что остаток жизни вашей расстроен нашим несчастием, и я этому верю; но вспомните о непосредственном влиянии, которое вы имели на его молодость, о благе, которое вы этим принесли ему и вообще человечеству, и вы еще найдете утешение в этом воспоминании…”
И остальные члены царствующего дома, как равно и новый государь, Николай Павлович, не оставили Лагарпа своим вниманием: все они прислали ему соболезнующие письма, где не поскупились на выражения чувств признательности за все им некогда соделанное на благо покойного Александра I. Особенной теплотой и сердечностью дышали письма его второго ученика — Константина Павловича.
В память дружбы его с Александром царствующий брат его возвратил Лагарпу все его письма и записки к покойному государю.
Сознавая важность этих исторических памятников, Лагарп снял с них копии, а подлинники возвратил Николаю Павловичу, прибавив сюда еще копии с писем к нему Александра Павловича.
Лагарп пережил своего воспитанника на 13 лет, храня о нем до последних минут своей жизни восторженное воспоминание. Он скончался в 1838 г., восьмидесяти четырех лет от роду, окруженный обширной семьей, и еще бодрый и крепкий. Соотечественники поставили на небольшом острове местечка Ролле, близ берега Женевского озера, скромный памятник Лагарпу, как благодарную дань его великим заслугам. Когда его хоронили, все в один голос повторяли: “Много он потрудился для родины, — имеет право и отдохнуть”.
Царские дети и их наставники: исторические очерки для юношества Б.Б. Глинского.
2-е изд., с портр., снимками с ист. картинами, видами и др. ил. — СПб.; М.: Изд. Т-ва М. О. Вольф, 1912. — II, 329.