XIII. Баронесса Анна-Христина Корф, урожденная Штегельман
Баронесса Корф была одною из того многочисленного сонма “русских иноземок”, владычество которых в русской земле обнимает всю первую половину прошлого столетия и так долго было памятно России.
Принадлежа, по служебным и экономическим интересам своих отцов, мужей и братьев, России, рожденные и воспитанные в России, хотя не в русских нравах, женщины эти, как их мужья и отцы, только временно и притом экономически тяготели к русской земле, а все их симпатии лежали к западу, так что, едва лишь кончались выгодные операции этих иноземцев и иноземок в русском царстве, или состояние их солидно округлялось, или же, наконец, дальнейшее пребывание в русской земле не представляло прочных шансов на успех, — все эти чужеядные растения выползали из русского огорода и ветвями своими перетягивались на запад, в более родную им атмосферу.
Баронесса Корф в России ничего не сделала и никаким актом своей деятельности не оставила по себе памяти на страницах русской истории; но, по случаю одного рокового события на западе Европы, она попала в список исторических женщин, связав свое имя с другим именем, вполне историческим и очень громким, — почему и мы не считаем себя в праве обойти ее молчанием, хотя в тех видах, что в истории французской революции неизбежно должно упоминаться имя баронессы Корф, русской по рождению и по подданству.
Анна-Христина была дочь известного петербургского банкира Штегельмана, биржевые операции которого составляли заметное явление в коммерческой жизни Петербурга второй половины прошлого века.
Дочь богатого банкира вышла замуж за барона Корфа, родного племянника того Корфа, который правил Пруссиею во время занятия ее русскими войсками в семилетнюю войну, а потом при Петре III был петербугским обер-полицейместером.
Муж Анны-Христины служил России в чине полковника, командовал одним из русских полков, именно козловским, и состоял адъютантом при фельдмаршале графе Минихе.
В царствование Екатерины II-й он был убит при штурме Бендер, 16-го сентября 1770-го года.
Едва овдовела его супруга Анна-Христина, как тотчас же покинула Россию. Она уехала своею матерью в Париж, где и жила постоянно, в течение 20 лет, так как к России уже не влекли ее уже никакие, ни нравственные, ни экономические интересы.
И в Париже она, без сомнения, так же затерялась бы в массе имен, неоставивших по себе следа в истории, как затерялась бы конечно, и в России, если-б одно, по видимому, не важное по себе, событие, не повлекшее за собою целый ряд роковых для Франции и для всей Европы последствий, не заставило в свое время повторять имя баронессы Корф повсеместно.
Это — неудачное бегство из Парижа короля Людовика XVI-го в 1791 году.
Ночью 9-го июня 1791-го года Людовик XVI исчез из Парижа.
Из произведенного затем расследования оказалось, что с 9-го на 10-е июня, около полуночи, Людовик XVI, королева, дофин, принцесса-дочь, принцесса Елизавета и г-жа Турцель тихонько вышли из дворца и пешком отправились к Карусели. Там ждали их карета. В этой карете королевское семейство отправилось к воротам Сен-Мартен. У ворот ожидал их дорожный берлин, заложенный шестеркой лошадей. Пересев в этот экипаж, король с семейством отправился в путь по направлению к Бонди.
При первом известии о бегстве короля, Париж пришел в необыкновенное волнение. Дом министра де-Монморена, за подписью которого, как оказалось тогда же, был выдан паспорт королю, но только на чужое имя, был осажден толпами народа, и только отряды национальной гвардии могли отстоять этот дом от разграбления.
Но король из Франции не выехал — на дороге он был арестован и привезен обратно в свою столицу.
Вскоре вся Европа узнала, что непосредственным орудием в бегстве французского короля была русская подданная, баронесса Корф, что паспорт для прикрытия отъезда короля из своего королевства она выправляла на свое семейство и передала его королю, знаменитому арестанту французского народа, снабдив притом царственного беглеца на дорогу значительною суммою денег.
Помощником ее в этом деле был известный тогда всей Европе граф Аксель-Ферзен, швед, находившийся во французской службе и бывший в дружеских отношениях с баронессою Корф и ее матерью. Граф Ферзен, получив от баронессы Корф ее паспорт, вручил его королю; граф же Ферзен приготовил для несчастного короля карету у Карусели и дорожный берлин у ворот Сен-Мартен; граф Ферзен, наконец, был и тем переодетым кучером который вывез короля из Парижа.
Вот что, между прочим, через несколько дней после арестования Людовика ХVI-го писал русский посланник в Париже Симолин к графу Остерману в Петербург.
“…Когда национальному собранию было доложено, что король путешествовал с паспортом, выданным на имя г-жи Корф, для проезда во Франкфурт с двоими детьми, камердинером, тремя слугами и горничной, за подписью Монморена, тогда потребовали этого министра к допросу. Он приведен был под стражею, и без труда доказал, что он не способствовал и не мог способствовать бегству королевской фамилии, и совершенно отклонил от себя обвинение. Между тем, народ с такою яростью устремился к его дому, что ударили тревогу и надлежало отправить на место несколько отрядов национальной гвардии, чтобы спасти дом от разграбления.
“Так как я был в некотором роде соучастником в этом великом событии настоящей минуты, хотя самым невинным образом, то считаю себя обязанным дать объяснение тому, что касается моего участия в этом деле.
“В первых числах этого месяца, г-жа Корф, вдова полковника Корфа, бывшего в службе ее императорского величества и убитого, 20 лет тому, при штурме Бендер, просила меня чрез посредство одной особы доставить ей отдельные паспорта, один для нее, а другой для г-жи Шгегельман, ее матери, на проезд ко Франкфурт. Я передал эту просьбу, на письме, г-ну Монморен, и он тотчас же приказал изготовить паспорты и передал их ко мне. Несколько дней спустя, г-жа Корф написала ко мне, что она, уничтожая разные ненужные бумаги, имела неосторожность бросить в огонь и свой паспорт, и просила меня достать ей другой такой же. Я в тот же день отнесся к секретарю, заведывающему паспортной экспедицией, приложив ее письмо к своему письму, и он заменил мнимо-сгоревший паспорт другим. Но моя вина и не вина г-на Монморена, если г-жа Корф вздумала из своего паспорта сделать такое употребление, к какому он не назначался и которого мы не могли предвидеть.
“Так как в печатных известиях, явившихся по поводу этого события, г-жа Корф названа была шведкою, то я нашел себя вправе восстановить истину посредством письма, которое написал к г-ну де-Монморену. и напечатал в газетах и копию с коего позволяю себе приложить здесь, так же и копию с письма г-жи Корф, в котором она горько жалуется на свою неосторожность. Я нисколько не сомневаюсь в том, что предубеждение, которое могло составиться в публике на мой счет, рассеется само собою.
“В субботу около четырех часов пополудни король возвратился в Париж, и вышел из экипажа перед тюйльерийским дворцом”.
В то же время Симолин объяснил и французскому министру де-Монморену, каким образом они оба были обмануты г-жею Корф.
“Лишь сегодня утром, — писать он министру 25-го июня, — читая газеты, узнал я о несчастном действии паспорта, о котором я три недели тому имел честь просить ваше сиятельство. В них я прочел, что баронесса Корф — шведка, что в глазах публики, которой мнением я безмерно дорожу, может дать мне вид посягателя на права и обязанности г-на шведского посланника. Спешу исправить эту ошибку объяснением, что баронесса Корф — русская, родилась в Петербурге, вдова барона Корфа, полковника, бывшего на службе императрицы, убитого при штурме Бендер в 1770-м году, что она — дочь г-жи Штегельман, родившейся также, в Петербурге, и что обе они жили уже 20 лет в Париже. Итак, эти дамы не могли, не обязаны были ни к кому иному, кроме меня, обращаться за получением паспортов, и, не будучи с ними ни в каких связях, — потому что я не имел даже чести никогда их видеть, — я не имел ни возможности, ни права отказать им в маленьком одолжении, принятием участия в этом деле. Правда, о паспорте представлено было, будто бы он сгорел, как г-жа Корф сама писала в том письме, которое я приложил к моей просьбе о повторительной выдаче паспорта; но мое поведение в этом случае было так же просто, как и прямо, и, я смею надеяться, каждый согласится, что я не мог подозревать чтоб оно могло подать повод даже к малейшему косвенному обвинению ни вашего сиятельства, ни меня, несмотря на неблагоразумное употребление, которое было, по видимому, сделано с этим другим паспортом.
“Надеюсь, впрочем, что ваше сиятельство найдете уместным, чтоб я дал этому письму гласность в газетах”,
А вот и самое письмо баронессы Корф, которым она с женскою ловкостью сумела обмануть одного дипломата, одного министра и одного секретаря паспортной экспедиции:
“Я чрезвычайно огорчена. Вчера, сжигая разные ненужные бумаги, я имела неловкость бросить в огонь паспорт, который вы были так добры — доставили мне. Мне чрезвычайно совестно просить вас исправить мою глупость (mon etourderie) и в водить вас в хлопоты, которых я сама виною”.
Просто и невинно — совершенно по женски.
С своей стороны, граф Ферзен оставил такую записку о своем участии и содействии к побегу короля:
“Граф Ферзен честь имеет уведомить графа де-Мерси, что король, королева, их дети — дофин, принцесса-дочь, принцесса Елизавета и г-жа Турцель выехали из Парижа в понедельник в полночь. Граф Ферзен имел честь сопровождать их до Бонди, куда они благополучно прибыли в половине второго часа без всяких приключений”.
Кому неизвестно, как дорого обошлась эта ночная прогулка королю-беглецу: подобно капитану корабля, бросающему свой экипаж во время бури, он был казнен опьяневшими и обезумевшими от штурма матросами и пассажирами.
Франция пережила революцию, террор, неисчислимые казни — такой штурм, какого ни одна страна в мире никогда не выдерживала.
Франции было не до баронессы Корф. А, между тем, эта женщина для спасения короля пожертвовала всем своим состоянием. С кого она должна была получить деньги, данные бывшему королю Франции для вспомоществования его побегу? Король этот кончил свое царствование и жизнь на плахе. Франция не признавала королей — не признавала и долга, который могла считать себя вправе требовать от нее баронесса Корф, предъявлявшая свой иск к тени погибшего короля.
Франция считала себя по отношению к казненному королю своему тоже кредитором, как и баронесса Корф, и потому последняя должна была искать для себя удовлетворения вне Франции.
Баронесса Корф, как практическая немка и дочь банкира, так и сделала; она обратилась с своим иском к Австрии.
Баронесса Корф, предъявляя свой иск австрийскому императору, объясняла, что она потеряла все свое состояние во имя принципа, дорогого для всех императоров и королей: она спасала короля.
Участие в этом деле баронессы Корф принял тот же граф Аксель Ферзен, который тоже многим пожертвовал, спасая короля.
Сохранилась любопытная переписка по этому иску баронессы Корф.
Вот что писал из Стокгольма, 80 марта 1795 года, граф Ферзен императрице Екатерине II.
“Государыня! Обстоятельства постоянно лишали меня дорогого преимущества быть известным лично вашему императорскому величеству и лично принести к стонам вашим дань моего благоговения и удивления; посему я счел возможным представить вам выражение этих чувств письменно, и те высокие качества, коими ваше величество обладаете, как государыня и как лицо частное, дали мне смелость и убеждение, что вы благосклонно позволите мне умолять вас о благодетельном участии, — о действиях оного свидетельствует вселенная, — в пользу двух женщин, подданных вашего величества и заслуживающих быть ими. Благородное и великодушное поведение их, в очах монархини, умеющей, как вы, государыня, ценить и награждать заслуги, кажется титулом, достаточным для того, чтоб привлечь на себя взор благосклонности и участия.
“Предмет просьбы, которую я беру смелость препроводить к вашему императорскому величеству, достаточно объяснит вам состояние и заслуги госпожи Штегельман и ее дочери, баронессы Корф; мне остается только представить вашему величеству те старания, которые были сделаны в их пользу, и ту безуспешность, которою сопровождались они до сих пор. Разные дела, все в таком же роде, частью через других лиц представлены были императору (австрийскому) в бытность его в Брюсселе. Я предлагал даже и средства, известные мне, для их удовлетворения. Но сведениям, собранным мною относительно душевных качеств этого государя, и по советам, мне данным, я счел за нужное начать с окончания дел, касавшихся до меня лично, дабы поставить себя в возможность сделать что-нибудь в пользу других, при отсрочке решения (по их делам), и помочь нуждам госпож Штегельман и Корф; но определение императора было отложено до времени возвращения этого государя в Вену. Тогда-то госпожа Корф представила ему свою записку; но ни она, ни я не могли еще получить надлежащего решения. Эта неизвестность заставит меня решиться ехать в Вену, лишь только окончу семейные дела, призывавшие меня в Швецию, и я буду просить у императора справедливости в пользу госпож Штегельман и Корф. Ваше величество, без сомнения, согласитесь, что их поведение заслуживает уважения, и что не следует, чтобы привязанность и преданность к государям, особенно в настоящее время, оплачивалась бедностью или нуждою. Никто лучше вашего величества не доказал, сколько вы чувствовали эту истину, и все несчастные находили у вашего величества или убежище или помощь. Итак, осмеливаюсь просить у вас этой помощи для госпож Штегельман и Корф, — оказать вспомоществование в их крайней нужде, и вашего участия, государыня, чтобы способствовать успеху их справедливого иска. Влияние вашего императорского величества на венский кабинет мне известно: одно слово ваше, государыня, или ордер вашему посланнику — подкрепить вашим участием просьбу двух женщин, подданных вашего величества, доставит им легкую возможность получить уплату их капитала, или же обеспечение в уплате процентов, а пособие, которое ваше величество благоволите им оказать, послужит им на уплату долгов, в которые они вошли, и на их насущные потребности. Умеренных сумм, которые моя дружба могла предложить им, доставало только на их дневное пропитание.
“Господин Симолин, которого ваше императорское величество по всей справедливости удостаиваете своей благосклонности, извещен обо всем, касающемся госпож Штегельман и Корф, и господин Штединг (шведский посланник при русском дворе) будет иметь возможность, если ваше величество изволите приказать, сообщить подробности об их личностях.
“Я слишком хорошо знаю, государыня, безграничную доброту вашего императорского величества, и потому не опасаюсь, чтоб мой поступок показался нескромным монархине, ревностной ко всякого рода славе, и которой постоянное славолюбие — отыскивать несчастных и помогать им. Итак, указывать вам этих несчастных значит нравиться вам, и потомство столько же будет благословлять ваши благодеяния, сколько удивляться вашему царствованию”.
Почти год не было никакого решения по делу г-жи Корф.
Тогда граф Ферзен вторично обратился к русской императрице с просительным письмом от 15 февраля 1796 года:
“Государыня! Благосклонность, с которою ваше императорское величество изволили принять первое письмо, которое я имел уверенность писать к вам, и та, еще большая, милость, которую благоволили присоединить к ней, подав мне надежду на ваше участие в пользу справедливых исканий госпож Штегельман и Корф относительно денег, которые они дали покойным их католическим величествам, внушают мне смелость напомнить вашему величеству это благодетельное обещание, о котором дела большой важности, без сомнения, заставили вас позабыть. Теперь больше чем когда-нибудь я уверен, что одно слово посланника вашего величества уничтожит все затруднения или скорее замедления, которые делаются относительно уплаты, и граф Разумовский, извещенный мною подробно относительно этого иска и средств к его удовлетворению, кажется, думает, что для вашего величества нисколько не было бы компрометацией то участие, которое вам угодно было бы оказать этим двум женщинам, вашим подданным, являющимся в настоящую минуту жертвами своих принципов, усердия и привязанности к несчастным государям.
“Итак, осмеливаюсь умолять ваше императорское величество, дабы вы благоволили дать повеление своему посланнику, и доброта, характеризующая все действия вашего величества, внушает мне уверенность, что я не тщетно умолял вас дать эти повеления, и что ваше величество благоволите прибавить еще одно — приказать, чтоб немедленно были отправлены те повеления, которые вам благоугодно будет послать”.
На это последнее письмо Екатерина отвечала графу Ферзену 25 марта того же года:
“Господин граф Ферзен. Я получила ваше письмо, от 15 февраля, касательно госпож Штегельман и Корф и сегодня же сделала распоряжение, чтобы было приказано посланнику моему в Вене — принять в их делах участие и стараться помочь успеху их домогательств. Удовлетворяя таким образом вашей просьбе в интересах этих дам, я очень рада случаю уверить вас в моем уважении и благосклонности, а затем прошу Бога, чтобы он не оставлял вас, господин граф Ферзен, своею святою, праведною помощью”.
Тогда же, по приказанию императрицы, граф Остерман писал к графу Разумовскому в Вену следующее:
“Милостивый государь! Граф Ферзен, находящийся теперь в Вене, отнесся непосредственно к императрице, прося заступничества ее величества за вдову Штегельман, которая хлопочет об уплате ей венским двором денежных сумм, данных ею взаймы покойному Людовику XVI во время его несчастного бегства из Парижа. Граф Ферзен, кажется, также прямо заинтересован в этом деле. Ее императорское величество приказала мне поручить вам разузнать настоящие подробности и обстоятельства сего дела, и совокупно с графом Ферзеном употребить с вашей стороны все старания в пользу г-жи Штегельман при министерстве его величества императора римского, но только в таком случае, когда вы убедитесь в законности ее претензии и узнаете о степени внимания, с каким венский двор принимает просьбу вдовы Штегельман, не придавая, однако-ж, вашему ходатайству ни в каком случае официальной формы и держась в пределах чисто дружеского посредства с нашей стороны”.
Дальнейшая судьба баронессы Корф неизвестна.
Говоря вообще, история русской женщины ничего бы не потеряла, если-б имя баронессы Корф и совершенно было выпущено из списка русских исторических женщин; но имя этой женщины, как мы заметили выше, стало историческим на западе; оно неизбежно приплетается к истории бегства и казни Людовика XVI, к истории французской революции; русское правительство в свое время не могло отказать г-же Корф в признании ее русскою по праву подданства и рождения; баронессу Корф так или иначе произвела Россия; женщина эта долго жила в нашем отечестве: все это, вместе взятое, ставит баронессу Корф в то исключительное положение, при котором имя ее не может быть обойдено молчанием ни историею русской женщины.
При том же баронесса Корф является едва ли не первою из тех женщин, которые, особенно во второй половине ХVIII века и в первой половине XIX стали нередко менять русскую жизнь и русские симпатии на более привлекательную жизнь запада, отрекались от своей страны, которой не знали, от своего народа, которого не любили и не хотели да и не умели служить ему, отрекались от своей религии, чтоб променять ее на более привлекательную по своей внешней, политической и светской обстановке форму католицизма и с которыми мы еще имеем познакомиться в предстоящих наших очерках: это Свечина, княгиня Волконская, княгиня Голицына и другие.