📑 Первые слухи о Русской Руси. Забелин И. Е.

Первые слухи о Русской Руси.

История Русской жизни с древнейших времен.
Сочинение Ивана Забелина. Часть 1. Глава 7.

Внутренние дела в Царьграде. Первый набег Руси на Царьград. Проповеди Патриарха Фотия по этому случаю. Причина набега и его последствия. Темные слухи о Руси на Западе Европы. Слухи о ней на востоке. Сказания Арабских писателей о стране и народе Русь.

 

“Начал царствовать в Царьграде царь Михаил и стала прозываться Русская земля”. Так с большою радостью написал эти слова в своей летописи наш первый Летописец, с трудом отыскавши в греческих хронографах первое писаное свидетельство о родной Русской земле.

Император Михаил начал царствовать в 842 г. малолетним (3-х лет), подобно нашему царю Ивану Грозному, сначала под опекою своей матери, царицы Феодоры, которая оставила по себе вечную память в православном христианском мире усмирением иконоборной ереси и торжественным восстановлением почитания св. икон.

С того времени и теперь церковь празднует это событие в неделю Православия, в первое воскресенье Великого Поста, называемое Соборным, восхваляя всех Православных и произнося анафему всем отступникам от Православия. Год за годом вырос малолетний царь Михаил. Начались интриги и происки правителей, губивших друг друга, захватывая в свои руки влияние и власть над молодым царем.

Царица Феодора, после первых же совершенных убийств и поняв, что ее положение непрочно, сама добровольно удалилась от престола. Это случилось в 856 году. Михаилу было всего 17 лет. Он стал царствовать один, как полный самодержец. Об обязанностях государя он не имел ни малейшего понятия. Все его помыслы и все желания были устремлены к знаменитому Ипподрому, конному ристалищу, на котором в толпе придворных, подобранных по своим нравам и мыслям, он, сам управляя лошадьми, очень старательно добывал себе славу первого лихого наездника.

Такая слава для него была дороже всего на свете. Поэтому Ипподром был для него своего рода государством. Тамошние порядки, уставы, правила становились для него предметами глубоких размышлений и самых сердобольных попечений. Однажды, в самый разгар этих игр, приходит известие, что Аравитяне вторгнулись в пределы империи, разоряют Азию, что тамошний воевода требует немедленной помощи.

Михаил рассвирепел и с яростью набросился на сановника, который принес эту весть. “Как ты смеешь в такое время говорить мне о таких пустяках?” закричал он неистово. “Разве не видишь, что мне не время, я занят, и должен совершить в глазах у всех зрителей самый отважный подвиг”. Ему предстояло на ристалище победить встречника-наездника, быстротою своей скачки сбить его коней в сторону с победоносного срединного пути, на котором обыкновенно держались состязатели этих игр.

При другом случае он показал себя еще лучше. В виду беспрестанных нападений на империю со стороны Сарацин, прежние цари, для безопасности населения, устроили на высоких холмах маяки, род телеграфа, на которых от самой границы и до Царьграда, в случае неприятельского набега, сторожа зажигали огни и тем давали знать о предстоявшей опасности. В таких случаях население собирало свои семьи, имущество, скот, и уходило в крепкие места, или в города.

Однажды, в то самое время, как Михаил, собирался бегать на ристалище, вдруг на близлежащем холме загорелся вестовой огонь. Император пришел в негодование. Зрелище могло расстроиться, потому что горожане в страхе от неприятеля разбежались бы по домам, оставив Ипподром без толпы бесчисленных зевак, перед которою царь и старался всегда показать свое искусство. Чтобы избежать такой помехи и на будущее время он совсем запретил зажигать эти спасительные огни вблизи столицы. Герой Ипподрома, он конечно больше любил добрых коней, добрых конюхов, чем добрых поселян, и всех своих подданных.

Для своих лошадей он построил великолепные дворцы из мрамора и порфира и у всех конюхов и ездоков всегда крестил детей, давая им на зубок по 100, по 80 и не меньше как по 50 литр золота.

Его беспутная жизнь и нечестие доходили до полного безумия. Он собрал около себя компанию шутов и всяких весельчаков, назначил им в начальники, некоего Грилла, назвавши его патриархом, а прочих, в числе 12, митрополитами, и сам в том числе именовал себя епископом одной области, Колонии. С этим сонмищем он совершал нечестивые службы, причем вместо пения употреблялись гусли, а золотые сосуды, украшенные драгоценными каменьями, наполнялись уксусом и горчицею.

Не ему ли подражал наш Петр, провожая своим Всешутейшим Собором дальше в древность идеи и предания безгранично-самовольного византийского цесаризма. Однажды шествовал по городу крестный ход в присутствии патриарха. Царь тоже вышел ему навстречу в особой чудовищной скоморошеской процессии, на ослах, в особых скоморошьих нарядах, представлявших священные одежды духовенства, с пением кривляньем и всякими дурачествами.

В другой раз царь почтительно попросил к себе в палату свою мать, царицу Феодору, дабы приняла благословение от патриарха Игнатия, который будто бы ожидал ее. Между тем лицо патриарха изображал наряженный шут Грилл. Царица, вошедши, приветствовала Патриарха благочестивым земным поклоном, прося благословения и молитвы. Грилл поднялся со своего места с непозволительной шутовской выходкой и произнес недостойные слова. Общий веселый смех придворных изобличил шутовство. Тогда оскорбленная царица прокляла нечестивого сына и предсказала ему скорую гибель.

Не имея понятия об обязанностях государя, царь Михаил однако очень твердо знал свои царские права и по произволу осуждал людей на казнь, не только без вины, но и без всякого предлога к обвинению. Иным отрезывал уши, у других резал носы, и т. п.

Но само собою разумеется, что государство не оставалось без правителя и руководителя и за Михаила всеми государственными делами распоряжался его воспитатель и дядя, державший его в беспутной жизни именно с тою целью, чтобы на самом деле самому беспрекословно царствовать.

При таком порядке внутренних дел знаменитая империя уронила свой политический вес и значение. Заметнее всего это отразилось на делах церковных.

Хорошо зная, что делается в Царьграде, Римский Папа Николай, задумал распространить свое Римское владычество и на восточную церковь и стал посылать к ней уже не советы, а прямые повеления, и прямо выставлял себя судьею вселенной. К счастью для православного Востока в это время на Константинопольский патриарший престол возведен был знаменитый Фотий.

По своим дарованиям, образованности и обширной учености, это был первый и единственный человек своего времени, о котором даже враги отзывались, что его ученость может равняться только древним. Но важнейшею заслугою Фотия было его крепкое охранение Православия, которое он вполне умел защитить от своеволия западных мудрований. Окружным посланием против Папы Николая он всенародно изобличил западные неправды, вследствие чего для всех стало ясным, насколько Западная Церковь отделилась от древнего предания и от Церкви Восточной.

При царе Михаиле Фотий занимал патриарший престол 10 лет, с 858 по 868. Это было самое достопамятное время в истории всего Славянства. Тогда заботами и стараниями Фотия распространилась у Славян Христова вера и Славянская грамота. Славянский первоучитель св. Кирилл-философ, родной брат св. Мефодия, был не только учеником, но искренним другом самого Фотия.

Патриарху Фотию принадлежит и первая повесть о Руси, когда эта Русь еще языческая и варварская, приходила впервые громить самый Царьград. Это случилось в шестидесятых годах девятого столетия. Наши летописи говорят, что это было в 866 г. Но другие свидетельства относят это событие даже к 860 г., а ближайшие исследования раскрывают, что оно могло случиться вернее всего в 864 г., так как в 866 г. сам Фотий писал уже о крещении этой Руси, говоря, что не задолго до того она нападала на Царьград {Четыре беседы Фотия, перев. Арх. Порфирия Успенского. Спб. 1864.}.

В этом 864 году дар Михаил отправился было в поход против Агарян или Сарацин. Царствующий город остался хотя и под охранением воеводы, вероятно с небольшим гарнизоном, но без войска и без флота, без которого город, выдвинутый с трех сторон в море, конечно не мог себя защитить.

Но горожане были покойны, потому что в самом деле не предвиделось никакой опасности, иначе разные телеграфы, в роде описанных маяков, а также гонцы всегда во время дали бы знать о грозящей беде. Город стоял в середине царства и только с моря открывалась Божья свободная дорога на восток и запад. Но на западе находился с войском сам царь, а на востоке по Черному морю дела давно были очень тихи. С Хозарами, владевшими приазовскими и прикубанскими странами, был постоянный мир; с Болгарами, что жили по Дунаю, тоже было мирно: они только что в 860 году окрестились в Православную веру.

Сам Фотий рассказывает, что русский набег случился в один из прекрасных летних дней под вечер, когда “море, утихнув, трепетно расстилало хребет свой”, доставляя варварам приятное и тихое плавание, а Грекам готовя шумящие волны брани. Известно, что Царьград стоит, как говорили наши старые путешественники, на три угла, две стены от моря, а третья от запада прилегает к полю. Город расположен на семи отлогих холмах амфитеатром, так что отовсюду представляются чудные виды на море и на противоположные берега.

Острый угол города наклоняется несколько к северу и упирается в пролив с Черного моря, откуда пришли Руссы. На этом углу и теперь находится Султанский Сераль; и при Греках здесь же возвышались царские дворцы и палаты. Греки очень любили море и потому их дома располагались по холмам в таком порядке, чтобы у каждого оставался какой-либо прозор на море, который соседям воспрещалось даже законом застраивать и как бы то ни было загораживать.

Очень естественно, что в хороший летний вечер (в мае 865 года) горожане любовались красотами своего любимого моря, не только из великолепных палат, но и из бедных хижин, со своих улиц и площадей, из бесчисленных садов, и даже со стен самого города, которые опоясывали его со всех сторон именно по берегу моря.

“Вспомните, говорить народу святитель после, когда гроза уже миновала, — вспомните тот час несносный и горький, когда перед нашими глазами плыли варварские корабли, навевавшие что-то свирепое и дикое и убийственное; когда они проходили перед городом и угрожали ему, простерши свои мечи; когда вся человеческая надежда отлетела от человеков, и единственное убежище оставалось только у Бога”.

Спокойный и беспечный город вовсе не ожидал ничего чрезвычайного, как вдруг в проливе из Черного моря на отдаленном горизонте обозначилось что-то неведомое, которое скоро обнаружило целую тучу варварских кораблей. По-русски эти корабли назывались морскими ладьями и на самом деле были большие лодки, прилаженные к морскому ходу, с мачтами и парусами. На каждой из них помещалось народу человек по 40, по 50 и даже по 60. Пишут, что этих кораблей было двести — число достаточное для того, чтобы помрачить светлый горизонт моря в виду беспечного Царьграда. Весь город обезумел от страха. Все в один голос с ужасом вскликнули: “Что это! Что это!”

Тем самым восклицанием, как общим выражением народного изумления и ужаса, святитель Фотий начинает и первую свою беседу к гражданам по случаю нашествия Россов, которую он в ту же ночь сказывал собравшемуся в храме народу.

Из тех обстоятельств, о которых упоминает Фотий в своих двух беседах, видно что Русь рассчитана так свое нападение на византийскую столицу, чтобы не можно было и опомниться. Она пришла к ночи, вполне надеясь, что ночь прикроет все, что необходимо скрыть от врага, как напр. собственную недостаточную силу для нападения на такой город; ночь же в несколько раз увеличит ужас нашествия, поспособствует общему беспорядку, какой непременно должен случиться от самой внезапности набега. Все это удалось, как нельзя лучше.

Мрак объял трепетные умы, говорит Фотий, слезы и рыдания распространились во всем городе; крайнее отчаяние обуяло всех; со всех сторон разносилась одна весть, один крик: “Варвары перелезли через стены! Город взят неприятелями!” Неожиданность бедствия и нечаянность набега заставили всех воображать и слышать только это одно.

По свидетельству Фотия, Русь из-за самых Пропилеев, загородных ворот, напала на красивые предместья города и опустошила их огнем и мечем до самой крепости или Царьградского Кремля, стоявшего на выдающемся в море высоком холме. Она огнем и мечем опустошила и морские пристани, распределив их между собою для разгрома по жребию, как было в обычае у варваров, отмечает Фотий.

Это показывает, что наши варвары вели свое дело с большим расчетом и в большом порядке. Затем Русь быстро окружила городские стены и стала валить к ним земляную присыпь, намереваясь скорее перелезть в самый город. “Трусость дрожью пробежала по всему телу и обессилила даже и тех, которым предоставлено распоряжаться в опасное время”, то есть конечно оставшихся начальников города.

Народ, лишенный всякой помощи и защиты, теперь помышлял только о молитве и наполнил все храмы. Повсюду, во всю ночь совершалась служба: с воздетыми руками воссылались усердные и слезные моления о помиловании. Общее несчастие заставило раскаяться в грехах, образумиться и приняться за добрые дела.

Не встречалось благодатнее минуты для проповеди и поучения к народу о грехах, о всеобщем покаянии, об исправлении своей жизни добрыми делами.

Первую беседу, как мы упомянули, святитель начал словами всеобщего ужаса: “Что это! Откуда поражение, столь губительное! Откуда гнев, столь тяжкий! Откуда упал на нас этот дально-северный и страшный перун! Откуда нахлынуло это варварское, мрачное и грозное море? Не за грехи ли наши все это ниспослано на нас. Не обличение ли это наших беззаконий, и не общественный ли это памятник им. Не доказывает ли эта кара, что будет суд страшный и неумолимый. Не должно ли всем нам ожидать, что никто не избежит будущей огненной муки, когда теперь наяву никто не оставляется в живых”.

Однако обличение в грехах, за которые последовал этот Божий гнев, святитель сосредоточивает главным образом на причинах Русского набега. Он впрочем говорит намеками, для всех тогда понятными и не совсем ясными только теперь; но эти иносказания вполне свидетельствуют, в чем было дело и насколько святитель был правдив и беспристрастен даже к варварской Руси.

Он нигде не сказал, что Русь явилась для простого разбойничьего грабежа, хотя в такой постановке дела он мог бы еще с большею силою выразить ту мысль своей проповеди, что наказанье обрушилось над Царьградом, как Божья кара, без всякой естественной причины, лишь по одному промыслу Господа, не потерпевшего больше грехов народа. Напротив того, он правдиво раскрывает перед всеми настоящие житейские причины этого страшного события, и в самом начале своей речи обличает жестокий и безрассудный нрав цареградцев.

“Мы были избавляемы от бед, говорит святитель, и не благодарили; были спасаемы, и ленились; были хранимы и презирали тех, которые могли дать нам острастку наказанием”. “И как не терпеть нам страшных бед, когда мы убийственно рассчитались с теми, которые должны были нам что-то малое, ничтожное…. Мы получали прощение и не миловали ближних: напротив, как только избавлялись от тяготевших над нами устрашений и опасностей, поступали с ними гораздо суровее, не помышляя ни о множестве и тяжести собственных долгов, ни о прощении их Спасителем, и не оставляя сорабам малейшего долга, которого и сравнить нельзя с нашими долгами.

Многие и великие из нас получали свободу (из плена) по человеколюбию: а мы немногим молотильщиков (провевальщиков зерна) бесчеловечно сделали своими рабами. Сами обрадованные, всех огорчали; сами прославленные, всех бесчестили; сами сильные и всем довольные — всех обижали, безумствовали, утолстели, разжирели, расширились”. Здесь, хотя и идет беседа как бы об общих грехах, но ее основная мысль прямо направлена к каким-то частным случаям, которые с довольною ясностью раскрывают причины Русского набега.

“Вы теперь плачете, продолжает святитель, и я с вами плачу. Но слезы ваши напрасны. Кого они могут утешить теперь, когда перед нашими глазами мечи врагов обагряются кровью наших сограждан и когда мы, видя это, вместо помощи им, бездействуем, потому что не знаем, что и делать и только ударились все в слезы”.

“Не теперь бы надобно оплакивать себя, а всегда бы следовало жить поумнее. Не теперь бы раздавать богатство, а пораньше бы удерживать себя от лихоимства. Не теперь бы править всенощные и ходить на литии, бить перси и стонать тяжко, поднимать руки и “утруждать колена, плакать заунывно и смотреть угрюмо, не теперь, когда против нас устремлены отточенные жала смерти, — прежде надлежало все это делать”.

“Почему ты плачущий теперь, теперь только стал добр для всех и во всем, а прежде никому ни в чем не снисходил, но величался как нечистый на руку сановник… Почему ты острое копье твоих друзей презирал, как бы мало крепкое, а на естественное сродство (сродство вообще ближних, всех людей) плевал и вспомогательные союзы расторгал, как бешеный, как озорник и бесчеловечный человек. Часто внушал я вам: берегитесь, исправьтесь, обратитесь, не попускайте отточиться Божию мечу и натянуться Его луку… не лукавьте с честными людьми”.

“Горько мне от того, что я дожил до таких несчастий: от того, что мы сделались поношением соседей наших… от того, что поход этих варваров схитрен был так, что и молва не успела предуведомить нас, дабы мог кто подумать о безопасности. Мы услышали об них уже тогда, когда их увидели, хотя и отделяли нас от них столькие страны и народоначальства, судоходные реки и пристанищные моря.

Горько мне от того, что я вижу народ жестокий и борзый, смело окружающий наш город и расхищающий его предместия. Он разоряет и губит все, нивы, жилища, пажити, стада, женщин, детей, старцев, юношей, всех поражая мечем, никого не милуя, ничего не щадя. Погибель всеобщая! Как саранча на ниве… или, страшнее, как жгучий зной, тифон, наводнение, или не знаю что и сказать, этот народ явился в стране нашей и сгубил ее жителей. Ублажаю погибших от вражьей варварской руки, ибо они, мертвые, не чувствуют бедствий, постигших нас неожиданно”.

“Где теперь царь христолюбивый, продолжает святитель. Где военные станы? Где оружия, машины, военные советы? Все это отодвинуто от нас и отвлечено нашествием других варваров. Государь давно трудится за границею и с ним бедствует его воинство… Кто же за нас выйдет на брань? Кто выстроится против врагов? Нет никого у нас защитников и отовсюду мы стеснены”.

“Приди ко мне сострадательнейший из пророков (Иеремия) и оплачь со мною Иерусалим! Не тот древний матерьград одного народа, но град всей вселенной, какую только озаряет христианская вера, град древний, прекрасный, обширный, блестящий, многонаселенный и роскошный! Оплачь со мною этот Иерусалим, еще не взятый и не падший в прах, но уже близкий к погибели и расшатываемый подкапывающими его. Оплачь со мною царицу городов, которая еще не отведена в плен, но у которой уже пленена надежда спасения”.

“О Город-царь! Какие беды столпились вокруг тебя! О Город, царь едва не всей вселенной! Какое воинство ругается над тобою, как над рабою! — необученное и набранное из рабов. О Город, украшенный добычами многих народов! Что за народ вздумал взять тебя в добычу? О Город, воздвигший многие победные памятники после поражения ратей Европы, Азии и Ливии! Как это устремила на тебя копье рука варварская и черная и поднялась, чтобы поставить памятник победы над тобою?….. И слабый, и ничтожный неприятель смотрит на тебя сурово, пытает на тебе крепость своей руки и хочет нажить себе славное имя!…… О царица городов царствующих!….. О красота и велелепие досточтимых храмов, величие, изящество и художественное убранство!…. О храм мой, святилище Божие, святая София, Недреманное око вселенной! Рыдайте девы, дщери Иерусалима. Плачьте юноши города Иерусалима. Горюйте матери. Проливайте слезы и дети…. Плачьте о том, что умножились наши несчастия, и нет избавителя, нет помощника”.

Святитель оканчивает эту беседу, сказанную им в самый разгар общего несчастия, воззванием, что “наконец настало время прибегнуть к Матери Слова, к Ней — Единой Надежде и Прибежищу. К Ней возопием, восклицает он: Досточтимая спаси град твой, как желаешь, Госпоже!”

Вторую беседу по поводу нашествия Россов Фотий говорил спустя некоторое время, когда гроза миновала. Он воспользовался этим событием, как великим уроком для назидания своей Паствы. Особенное значение он придал тому обстоятельству, что бедный: ничтожный народ принес такое горе народу великому, высокому, славному во всем мире.

“Разразилась у нас внезапная беда, как явное обличение нас в наших грехах, сказал святитель. Она совершенно не похожа на другие нападения варваров: напротив, и нечаянность нашествия и чрезвычайная быстрота его, и бесчеловечность варварского народа, и жестокость его действий, и свирепость нрава, доказывают, что поражение, как громовая стрела, было ниспослано с неба”.

“По истине, гнев Божий бывает за грехи; гроза скопляется из дел грешников… И вот те, которых усмиряла самая молва о Ромеях (Новоримлянах), те подняли оружие против их державы и ударили в ладоши, борзясь и надеясь взять Царствующий град, как птичье гнездо; разорили окрестности его, истребили все до самой его крепости, жестоко умертвили всех захваченных и смело окружили город, сделавшись отважными, так что мы не смели и посмотреть на них прямо и не робко, напротив расслабели и упали духом от того самого, от чего им повадно было воевать мужественно. Ибо эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление соплеменников их, и справедливо требовали и ожидали кары, равной злодеянию. Да и кто бы отважился одолеть врагов, когда у себя дома питает разрушительные раздоры и вражды, когда его собственная неразумная ярость помрачает его ум и склоняет убить ближнего, который, быть может, не сделал никакой неправды”.

“Народ, до нападения на нас, ничем не давший себя знать, народ не почетный, народ, считаемый наравне с рабами, не именитый, но приобретший славу со времени похода к нам, незначительный, но получивший значение, смиренный и бедный, но достигший высоты блистательной и наживший богатство несметное, народ, где-то далеко от нас живущий, варварский, кочевой, гордый оружием, не имеющий гражданского устройства, ни военного искусства, — так грозно, так мгновенно, как морская волна, нахлынул на пределы наши и как дикий вепрь истребил живущих здесь, словно траву…. И какие зрелища скоплялись пред нами!… Младенцы были разможжаемы о камни… матери, зарезываемые или разрываемые, умирали подле своих малюток. Лютость губила не одних людей, но и бессловесных животных, волов, коней, кур и других, какие только попадались варварам…. А что делалось над мертвыми телами!… Речные струи превращались в кровь. Колодезей и водоемов нельзя было и отыскать, потому что они через верх наполнены были телами…. Мертвые тела загноили нивы и завалили дороги. Рощи сделались непроходимы от трупов… Пещеры были наполнены мертвецами. Горы и холмы, лощины и долины ничем не отличались от городских кладбищ. Так велико было поражение. Вдобавок, губительная язва, зарожденная от войны, перелетала с места на место, и заражала смертоносным ядом все, что ни попадалось ей… Тогдашнего нашего злополучия никто не мог бы описать стихами Илиады”….

Но известно, что внезапное бедствие было внезапно же остановлено заступлением Пресвятой Богородицы. Патриарх из Влахернского храма поднял Ее ризу и с крестным ходом при стечении всего народа обнес святыню вокруг стен города. “Тогда помиловал Господь достояние свое. По истине эта досточтимая одежда есть риза Богоматери, говорит святитель.

Носилась она вокруг этих стен и неприятели, непостижимо как, обращали тыл свои. Покрывала она город и насыпь их рассыпалась, как по данному знаку. Приосенила она осажденных и осада неприятелей не удавалась сверх чаяния… Ибо, как только эта девственная риза была обнесена по оной стене, варвары тотчас сняли осаду города и мы избавились от ожидаемого плена и сподобились нечаянного спасения”….

“Неожиданно было нашествие врагов, но нечаянно и удаление их; чрезмерно негодование, но неизреченна и милость; невыразимо устрашение их, но посрамительно и бегство. Их привел к нам их гнев (месть); но за ними, следовала Божия милость и отвратила их набег…. Поражение остановлено покаянием…. Отточенный на нас меч остановлен литиями и молениями”…..

{Другой современник события, Никита, в 878 г. епископ Вафлагонский, в житии патр. Игнатия, пишет между прочим следующее: “В то время (360 г. Шлец. II, 47) жестокий народ Скифского племени, по имени Россы, пришедши от Евксинского моря в Стенос, опустошивши на пути все страны и все монастыри, и взявши с них богатую добычу, стал чинить набеги и на острова, лежащие около Византии, грабя имущество жителей и убивая людей полоненных. Кроме того, со всем неистовством варваров вторгся он в монастыри патриаршие, разграбил все имущество, там найденное, и взявши насильственно 22 человека правоверных, всем без исключения отрубил топорами головы на палубе судна”.}.

Красноречие Фотиевых бесед, хотя и направленное совсем к другим, общим целям, с достаточною ясностью обнаруживает, что Русские в Царьграде жили постоянно, вероятно, в качестве торговых людей, а судя по упоминанию о молотильщиках, даже в качестве рабочих; они делали долги и вероятно за эти долги Греки бесчеловечно, как говорит святитель, оборотили их себе в рабство.

Вообще Русских Греки не уважали, презирали, как варваров, обижали, как народ не имевший силы и значения, как малокрепкое копье, и не замедлили рассчитаться с ними даже убийством за какой-то малый и ничтожный долг. Между тем Русские жили там друзьями и держались по-видимому крепко каких либо уговоров и договоров касательно своего пребывания в чужой земле, которые святитель обозначает выражением: вспомогательные союзы, говоря, что Грек эти союзы расторгал, как бешеный, как озорник, как бесчеловечный человек.

Таким образом остается в ясности одно прямое дело, что Русские были обижены, оскорблены неправдами Греков и наконец убийством своих земляков; что за все за это, а особенно за умерщвление земляков они справедливо, как говорит сам святитель, рассвирепели и внезапно явились отомстить свою кровь; что именно не другой повод, а только их гнев, их месть были их вождем в этом внезапном набеге: и следовательно историки напрасно пишут, что это был набег разбойничий, для одного грабежа; что наконец, этот набег был заранее хорошо обдуман, исхитрен, так что об нем не могла предупредить никакая молва.

А это все показывает не только хорошее знакомство с порядками Цареградской жизни, но и со состоянием домашних дел Царьграда, знакомство, которое могло существовать только при постоянных сношениях с городом, при постоянных связях с его жителями, в числе которых конечно не мало было и наших Днепровских Славян.

Мщение за родную кровь составляло религию русских язычников и они, избравши удобное время, с малыми силами решились переплыть море и успели совершить кару достойную злодеянию, как выражается сам патриарх. С тою же внезапностью они и ушли, ибо хорошо знали, что долго оставаться с 200 ладьями у города, который владел огромным флотом, было невозможно.

Сделавши все, чего требовало мщенье, и захватив несметную добычу, они поспешили уплыть домой. Позднейшие греческие историки, а за ними по их словам и добрые наши летописцы рассказывают, что риза Богородицы была погружена патриархом Фотием в море, отчего сделалась великая буря и потопила Русские корабли, так что они возвратились в малом остатке и с большим горем, что по возвращении в Киеве был общий плач.

Но мы видели, что сам Фотий ничего об этом обстоятельстве не сказывает, говоря только, что св. Ризу носили по городу и по его стенам сам он и с ним все до одного из жителей. О чуде на море точно также ни слова не говорят и другие не менее достоверные историки, а судя по изображенному самим Фотием ходу дел, в то время никто бы не решился выйти к морю, и тем более с крестным ходом.

Фотий, словами пророка Иеремии говорил народу: не выходите на поле и не ездите по дорогам, ибо там везде кругом мечи врагов.

Таким образом рассказ о буре и погибели русских людей, о чем сам Фотий не говорит ни слова, есть поздняя греческая легенда, составленная не без мысли о том, что победоносные Руссы в свою очередь воротились домой побежденными, “и восвояси с побежением возвратишася” как свидетельствует хронограф, хотя и приписываемый Георгию Амартолу, но в этом месте принадлежащий позднему составителю, именно Симеону Логофету, писавшему около 950 г. Что позднее сочинение дополнявшее Амартола служило одним из главных источников для наших летописцев, чистосердечно и добродушно веровавших во всякое писаное слово и потому целиком выписавших это известие из сказаний Симеона Логофета.

Все обстоятельства дела, обозначенные самим участником в событии, патр. Фотием, напротив того заставляют верить одному, что Руссы, в виду возвращения царя с войском и флотом, поспешили убраться по домам, и возвратились в свою родную землю без всякой помехи, доставши себе славное имя и великое богатство. Вскоре, через год, через два, они прислали в Царьград послов просить о мире, т. е. об уговоре, как жить в городе и как вести с ним дело, особенно торговое, о котором они заботились больше всего, а вместе с тем, говорят летописцы, просили просветить их ум Христовою Верою.

Однако по свидетельству Константина Багрянородного видно, что склонит Руссов к миру заботились сами Греки. Он повествует: Василий при соцарствии с Михаилом, значит в 866–867 г., щедро I одарив Руссов златом, сребром и шелковыми тканями, склонил к миру сей народ, неукротимый, чуждый Бога и благочестия, и, после разных переговоров, заключивши прочный мир, убедил его креститься. Руссы согласились даже принять от него поставленного патриархом архиепископа.

Все это подтверждает сам Фотий в своем окружном послании. Он пишет между прочим: “Не только Болгарский народ переменил прежнее нечестие на веру во Христа, но и тот народ, о котором многие многое рассказывают, и который в жестокости и кровопролитии все народы превосходит, оный глаголемый Рос, который, поработив живущих окрест его и возгордясь своими победами, воздвиг руки и на Римскую (Византийскую) Империю; и сей однако ныне переменил языческое и безбожное учение, которое прежде содержал, на чистую и правую Христианскую веру, и вместо недавнего враждебного на нас нашествия и великого насилия, с любовию и покорностию вступил в союз с нами. И столько воспламенила их любовь к вере, что и епископа и пастыря и Христианское богослужение с великим усердием и тщанием прияли” {Разговоры между испытующим и уверенным о Православии. М. 1833, стр. 175.}.

Для Русской Истории из этого приснопамятного события извлекаются весьма любопытные соображения. Фотий ни слова не говорит о времени, когда Руссы потерпели страшную обиду в Царьграде именно по случаю убийства своих земляков, как равно и о том, когда они совершили свой внезапный набег. Мы не знаем сколько времени прошло от этого убийства и до набега, который по исследованиям должен был случиться в 864 г., как определено даже и в хронике Амартола. Если Руссы были народ слабый, презираемый, незначительный неименитый, ничем до того времени себя не ознаменовавший. то по всем этим причинам они не могли совершить свое мщение тотчас же, т. е. в тот же год или по крайней мере на другой год.

Необходимо было собрать хорошую дружину, ибо на 200 ладьях должно было поместиться по крайней мере 8000 человек, а главное надо было выждать и увидеть в самом Царьграде благоприятный случай для набега. Число ладей прямо показывает, что Руссы вовсе не желали встретиться с греческим флотом. Потом самая весть об убийстве земляков никак не могла придти на Русь скоро: не скоро эта весть распространилась и по волостям для сбора дружины. Словом сказать, от времени, когда произошло цареградское убийство, и до исполнения мести мог пройти не один год. Спустя около ста лет после этого события, Игорь собирал мщение на греков целых три года и особенно манил к тому Варягов, без помощи которых, включительно до самого Ярослава, не происходило ни одного сколько-нибудь значительного дела на Руси.

Мы знаем, что водная связь Киева с Новгородом открывается с первых же шагов нашей истории и можем верить, что не одни киевляне, но и новгородцы часто проживали в Царьграде по своим делам. Между Новгородом и Киевом лежала большая дорога в Грецию, Греческий путь, по которому ходили туда не только Новгородцы, но и сами Варяги. Когда в Киеве получена была весть о Цареградском злодеянии, то мысль о помощи могла остановиться и на северных людях, на Новгородцах, и на Варягах, которые, однако, по летописи только что были изгнаны из Новгорода.

Случилось тоже, что после случилось в Новгороде же с Ярославом. Вчера дружина была изгублена, а нынче она очень бы понадобилась. Киевская причина для призвания Варягов, подоспела к новгородской, где без Варягов возникла вражда и несогласие, встал род на род. Обе причины могли естественно образовать общее желание призвать опять Варягов, и уже на иных условиях, призвать их себе в родство, как родных защитников земли, призвать их княжить и владеть землею.

Как бы ни было, но совпадение двух таких событий, Киевского и Новгородского, к одному почти году, заставляет полагать, что во всяком случае Варяги были призваны не без участия Киевлян, этой настоящей исконивечной Руси, ибо эта Русь тотчас же воспользовалась призванными силами. Как оказывается, для Киева Варяги были нужнее, чем даже для Новгорода.

Наши летописцы, ничего уже не помнившие об этом времени, конечно не могли рассказать никаких подробностей о главных причинах призвания и выставили лишь ту причину, какая жила по земле и в их время, и спустя несколько столетий после, т. е. внутренний раздор правивших землею родов, всегда призывавших себе для расправы третье, властительное лице. Основное сведение об этом времени, именно о набеге Руси на Царьград, они почерпнули из греческих хроник уже 10 и 11 века, и на этом основании расставили даже годы для домашних преданий, весьма скудных и голых и отчасти весьма похожих на простые соображения о том, как вообще должно было что случиться.

Если Греки рассуждали о Руси, что это народ бессильный, ничтожный, если в Царьграде Русь испытывала на самом деле все невыгоды такого мнения о себе, то естественно, что и в Киеве умные люди давно о том же рассуждали и заботились, как бы укрепить свою силу, да охранить свои торговые и другие сношения с Царьградом; как бы заставить Грека, чтобы он уважал народные права незаметной, незнатной и неименитой Руси. Подчиняясь до того времени и платя дань Хозарскому Кагану, Русь видно ничего не приобретала от этого подчинения, тем более, что Хозары в это время все больше слабели и не были уже способны защищать выгоды своих данников.

Хозарская власть над Киевом в теперешнее время походила на Татарскую власть над Москвою в конце 15 века. Между тем для Руси особенно дороги были отношения к Греции, очень важен был вопрос о том, как устроиться с Царьградом, чтобы жить у него не из милости только, как живут нищие, а на твердых и нерушимых основаниях народного права. Грек, как видели, презирал Русского, допускал его к себе, как нищего, и при первом случае какой либо ссоры и неудовольствий, не только прогонял его, но даже почитал своим неотъемлемым правом разделаться с ним, как с недостойным рабом, посредством убийства, ибо по греческому закону убийство раба за дело не считалось ни во что.

Русский вовсе не думал о себе, что он раб льстивому Греку, и изыскивал способы, как бы это доказать ему. Своими силами, по преимуществу земледельческими, по преимуществу торговыми и промысловыми, ибо военных дружин давно уже не было, он этого достигнуть не мог. Требовалось добыть силу, свойственную такому делу. Такая сила находилась в то время только у Варягов, на Балтийском Поморье. Кого собственно разумели наши летописи под именем Варягов, мы уже об этом говорили выше стр. 133. В числе их могли быть и Скандинавы, но не они составляли корень того Варяжества, которое с давних времен было известно всей Русской стране, как свой брат.

Когда, сильно оскорбленные Греками, Киевляне сильно заговорили о том, как быть, то осматриваясь кругом, они ни на ком другом и не могли остановит своих мыслей, как только на этих Варягах, на старых знакомцах и на старых владыках северного Русского края, которые и сами, для собственной торговли, тоже должны были не мало заботиться об устройстве правильных и независимых сношений с Царьградом. И для самих Варягов очень требовалось прочистить Греческий Днепровский путь от греческой тесноты.

При их помощи мщение над Царьградом было совершено блистательно. Оно-то и повело к устройству лучших отношений с Греками. Греки увидели, что Русью презирать более невозможно и постарались привлечь ее к прочному миру, водворив даже Христианство в Киеве. Стало быть, произошло то, чего Русь добивалась. Она желала народных прав, желала признания за нею той народной самостоятельности, без которой невозможны были ее сношения с Царьградом. Своим набегом она нажила себе у Греков славное имя, т. е. доказала им, что с этой поры она независимая и самостоятельная народность, способная восстановить свои нарушенные права надлежащим возмездием.

Однако набег если и был началом новых связей с Греками, то он точно также был концом многих предшествовавших событий. В истории с неба ничего не падает. Очень вероятно, что Русь с давних времен добивалась свободного торга в Царьграде, т. е. свободного в том смысле, чтобы Греки принимали ее, как и всех других, доставляли бы ей необходимые средства и удобства для тамошнего пребывания, без которых нельзя быть. Мы видели, что о правильном торге очень хлопотал еще в 5 веке Аттила и его дети, которые в этом отношении, по всем видимостям, были деды и прадеды и наших Киевлян и Балтийских Славян-Варягов.

Весьма важное свидетельство, намекающее на подобные старания Руси устроить свои Царьградские дела еще в начале 9 века, встречается в Западных Летописях.

В 839 г. Греческий император Феофил, отец известного нам Михаила, послал посольство к Германскому императору Людовику Благочестивому, в Ингельгейм (на Рейне, недалеко от Майнца), прося о помощи против Агарян-Сарацинов. Вместе с послами он отправил некиих мужей называвших себя Рос, которые приезжали в Царьград от своего царя Хакана для заключения с Греками дружбы. Феофил просил Людовика, чтобы этим людям была оказана всякая помощь и возможность возвратиться домой, через Германию, так как путь, по которому они пришли в Царьград, лежит между варварами, людьми самыми жестокими и ехать по нем очень опасно.

Людовик, прилежно испытывая настоящую причину прихода этих людей, узнал что они из народа Свеонов и заподозрил наших Россов в шпионстве. Он велел их задержать, пока точно не откроется, с каким намерением они пришли, и уведомил об этом Феофила, написавши, что из дружбы к нему, он охотно даст им пособие и отправит их безопасно в их землю, если только найдется к тому возможность и не окажутся они изменниками, соглядатаями. В противном случае, он хотел снова доставить их в Царьград.

Известно, что норманисты в этом неясном свидетельстве находят весьма твердое основание для доказательств о шведском происхождении нашей Руси.

Но почему Россы были заподозрены фальшивыми людьми? Об них узнали, что они Свеоны-Шведы. Но каким образом узнали, кто об этом сказал? И почему не узнали об этом сразу, как только Россы пришли в Ингельгейм? Со Шведами Людовик был уже хорошо знаком. В 823 г. он посылал в Швецию нарочных послов “для точного исследования этого края”.

Шведы в 829 г. присылали к Людовику послов, желая принять Христову веру, и по этому случаю к ним был отправлен учитель. Ясно, что Россы-Шведы должны быть узнаны тотчас, как только явились к Людовику. Между тем возникает странное подозрение, начинается разыскание, при котором могло случиться, что эти Россы, поясняя свое местожительство, сказали, что они Славяне и живут по соседству со свеонами; что чиновникам Людовика из этих двух имен более подходящим и более знакомым показалось одно — Свеоны.

Допустим, что в самом деле это были Шведы, со собственным своим именем Рос, как того хотел Шлецер, доказывая, что и царь их Хакан есть собственное Шведское имя Гакон. Но если существовала Русь в Швеции со своим королем Гаконом, от которого не осталось никакой памяти, то в тоже время в Киеве в самом народе существовало наименование тамошнего владыки каганом, вероятно для более сильного выражения и определения предержащей власти.

Об этом имени каган сохранялась большая память еще в 11 веке, когда каганом именуют св. Владимира, и никто другой, как Русский же митрополит, который тем же титулом именует и Ярослава. Значит каган еще и в это время был родной титул для Руси, обозначавший понятие о царе, и оставшийся в народной памяти от владычества Авар, а в 9 веке существовавший по случаю владычества Хозар, державших над собою того же Великого Хакана. Очень вероятно, что от этого Хозарскего Хакана, если не от своего собственного, ходили и наши Россы послами к Феофилу.

Они ведь в то время платили дань Хозарам, след. могли действовать от имени своего повелителя или от его наместника, жившего в Киеве, и по естественным причинам устраивавшего домашние, местные, чисто Киевские выгоды. Если они ходили или остались в Царьграде в малой дружине, которая, без сомнения, вся состояла лишь из купцов, ибо купец и посол в то время было одно и тоже, то существовала и причина, почему они опасались возвращаться тою же дорогою. В степях Днепровских тогда странствовали уже Печенеги, так что Хозарский Хакан при помощи Греков, еще прежде в 834 г., должен был для собственной защиты выстроить на Дону каменную крепость Саркел.

Все это заставляет полагать, что Россы, попавшие в гости к Людовику Благочестивому, были Киевские Руссы, и что в их числе могли быть и Варяги — Балтийские Славяне, если Киев и в то время, как нельзя сомневаться, был торговым средоточием для Севера и Юга. И Олег и Игорь посылали послами к Грекам тех же Варягов.

И так еще почти за 30 лет до Оскольдова набега на Царьград Русь хлопотала о прочном дружеском союзе с Греками. Она тогда действовала именем Хагана Хозарского, ибо находилась под его владычеством. В Киеве, как жили в нем Хозары, а след. и Жиды, также точно могли жить и Варяги, и самый состав его дружины необходимо был всенародный, где Варяги по своему ратному ремеслу должны были, хотя бы в малом числе, стоять впереди других.

Россы отпросились в Царьграде идти с послами во Франкскую землю, дабы оттуда возвратиться домой. Они, стало быть, очень хорошо знали, что и такою окольною дорогою все-таки можно попасть в Киев. Все равно, кто бы ни были эти Россы, Шведы или Киевляне, или Балтийские Славяне, они знали круговой путь в Царьград, знали, что если, идя по каналу доберешься до Варяжского моря, то оттуда легко пойти к востоку и по восточной стороне легко опять попасть в Черное море.

Но одним ли Шведам, одним ли Норманнам был знаком этот круговой путь? Одним ли Шведам были отворены ворота в нашу страну? Одни ли Шведы, одни ли Норманны существовали на Балтийском море в первой половине 9 века? Где же находилось в то время Варяжское Славянское Поморье, знаменитое и войною и торгом?

Мы видели, что с Немецкой точки зрения Герульское имя Охон, стр. 379, значит Гакон, Аваро-Хозарский титул Хакан тоже значить Гакон. Но толкуя это свидетельство Бертинских Летописей в пользу Шведского происхождения Руси, Норманисты, как заметил Гедеонов, заставляют Греческого импер. Феофила без всякой нужды обманывать Франкского императора, уверяя его, что посланные им Шведы не есть Шведы, а некие Россы, у которых Конунг именуется Хаганом.

Отчего Феофил не приставил в своем письме пояснения, что эти Россы называют себя также и Свеонами? Конечно, от того, что они так себя никогда не называли, а только в Германии, при дворе Людовика, его чиновники сообразили, что это должно быть Шведы, ибо несомненно, что Россы рассказывали же, как им должно ехать на свою родину, то есть по Балтийскому морю в восточный его угол.

Впрочем, после исследований Гедеонова не может оставаться ни малейшего сомнения, что Феофил писал к Людовику только об одних Киевских Россах, которые хорошо знали, где лежит Варяжское Поморье и направлялись к нему, чтобы безопаснее и вернее попасть через Новгород или через Неман в свой родной Киев.

—–

   Таковы были первые неясные слухи о Руси на Западе Европы. Лет через 20 ее имя блистательно прошумело в самом Царьграде. Послушаем теперь, что рассказывали о Руси на Востоке, или вернее сказать по всему Арабскому Югу от Каспийского моря до Испании включительно.

В половине 7 столетия в Закавказских краях, в древней Мидии? Армении и Персии утвердили свое владычество Арабы, просвещеннейший народ Средних Веков, для которого торговая промышленность повсюду была главною статьею его процветания и могущества, а потому и главным предметом его покровительства. Каспийское море для Арабов стало внутренним озером и изо всех мест отворило свои ворота для сношений с подвластными им странами.

Естественно, что такой порядок дел на далеком Каспии не замедлил отозваться большими выгодами и по всей Русской равнине. Устье Волги сделалось притягательною силою для всякой предприимчивости всего Поволжья. Вот, между прочим, важнейшая причина, почему с того же времени по крайней мере для наших южных краев все могущественнее становились и самые Хозары: в их руках сосредоточивались связи всего севера с Закаспийским югом.

Столицею славных арабских Халифов (Аббассидов) был Багдад — древний Вавилон. Если припомнить, что пред началом нашей истории (786–808 гг.) правоверными Арабами повелевал из Багдада знаменитый покровитель наук Гарун-эль-Решид, то мы поймем, что Арабская наука не могла пройти молчанием и нашей незнаемой страны {См. Гаркави: Сказания Мусульм. писателей о Славянах и Русских. Спб. 1870. — Хвольсона: Известия о Славянах и Руссах Ибн-Даста. Спб. 1869. — Савельева: Мухаммеданская Нумизматика. Спб. 1847. — Котляревского: О погребальных обычаях языч. Славян. М. 1868.}.

Древнейшее из арабских сведений о нашем севере восходит в 60-м или 70-м годам девятого века, то есть к тому самому времени, когда исторически впервые имя Руси было зарублено на стенах самого Царьграда. Это сведение вместе с тем и самое замечательное для нашей истории из всех, какие только оставили нам Арабы.

Оно рассказывает, что “Русские уже христиане купцы — они же суть племя из Славян — вывозят меха бобровые, меха черных лисиц и мечи из дальнейших концов Славонии к Черному морю (в Византию), за что царь Ромейский (византийский) берет с них десятину (пошлину). А если желают, то ходят на кораблях по реке Славонии (рекою Славян называется у Арабов Волга), проходят по заливу Хозарской столицы (мимо теперешнего Тарху), где ее владетель берет с них тоже десятину. Затем они ходят к морю Джурджана (к юго-восточным берегам Каспия) и выходят на любой им берег…

Иногда же они привозят свои товары на верблюдах в Багдад”. Тот же Арабский географ (Ибн-Хордадбе) сообщает при этом, что купцы (вообще) ходили также к Хозарской столице с Запада другим путем, по-видимому Азовским морем, проходя страною Славян, и достигая через Каспийское море по Средней Азии даже до Китая, то есть вообще указывает известный в то время путь Индийской торговли чрез Воспор Киммерийский. Это, по его сведениям, была страна Славян. Вообще и другие Арабы, от конца 8 и до конца 10 века, почитают народ Саклаб, большим европейским народом, наравне с Грекоримлянами и Франками.

Итак Русские купцы, в половине 9 века, в самое могущественное время Хозарского и Арабского владычества на Каспийском море, как добрые гости, могли свободно высаживаться, где им было любо, на самом торговом юго-восточном его берегу, и кроме того, вероятно с этого же берега, возили свои товары в самый Багдад. Тоже самое в первом веке по Р. X. Страбон говорит об Аорсах, которые также на верблюдах торговали с Мидиею и Вавилониею (Багдадом), и занимали земли между Волгою и Доном, простираясь по Дону далеко к северу.

Аорсы конечно был не тот народ, что Руссы, да и Руссы совсем был другой народ, чем Славяне, хотя арабский географ прямо говорит, что Руссы суть племя из Славян. Как возможно допустить, чтобы тихие, смирные Славяне были когда либо так предприимчивы, что осмеливались пускаться не только на кораблях в Каспийское море, но даже и на верблюдах в древнюю Вавилонию! А между тем в Русской земле память о богатой Индии никогда не угасала и сношения с нею не прекращались, хотя и оставались только в руках отважных людей из торгового народа.

В 15 веке русский человек, Афанасий Никитин, с верхней Волги, из Твери, отправляется странствовать в Индию, конечно руководясь теми преданиями об Индейском пути, какие искони веков существовали у обитателей всех главных городов по течёнию Волги. Кроме того и перевал из Дона в Волгу с незапамятных времен был так известен, что Арабы почитали Дон рукавом Волги, посредством которого воды Черного моря соединялись будто бы с Каспием. Ясно, что это была самая торная торговая дорога из Черноморья в Каспийские области и дальше в Индию.

Арабы на Волге прежде всего знали Хозар и оставили нам, достаточно сведений об устройстве их жизни, о чем мы говорили выше. Хозарская земля, по их словам, страна обширная, одною стороною прилегающая к великим горам (Кавказским). Она суха и неплодородна. Много в ней овец, меду и Евреев. Эти Евреи и были несомненно руководителями всякого торга.

Вверх по Волге от Хозарской земли сейчас начиналась страна Буртасов. В 15 или 20 днях расстояния от Хозарского Итиля, где-то на Волге же, находился город Буртас, который по приметам должен занимать место Геродотовского Гелона и по всему вероятию есть город Увек, теперь Увешино Городище, вблизи Саратова, что как раз приходится на 20 дней пути от Астрахани. Там еще в 16 веке находили памятники с арабскими надписями. Буртасская земля простиралась по Волге в длину и в ширину на 17 дней.

Она занимала теперешние губернии Саратовскую, Тамбовскую, Пензенскую, Симбирскую. Это страна Геродотовых Вудинов, Гамаксеков Страбона, Амаксобиев Птолемея или нашей Мордвы–Мокши, страна ровная и изобильная лесистыми местами, жители которой занимались звероловством и потому были особенно богаты куньими и всякими дорогими мехами, а также медом. По всей империи Арабских Халифов славились и очень дорого ценились Буртасские меха чернобурых лисиц.

У Буртасов не было верховного главы, который бы один управлял ими, то есть не было того, что называется государством; а были у них только старшины в каждом селении по одному или по два, к которым они и ходили за судом в своих распрях. Настоящим образом они подчинялись царю Хозар и выставляли ему в поле 10 тысяч всадников. Они были сильны и храбры, а собою стройны, красивы и дородны.

Всякая обида у них отплачивалась местью. Одни из Буртасов сжигали покойников, другие хоронили. Нет сомнения, что все это говорится больше всего о жителях города Буртаса, чем об остальном населении. В атом городе было до 10 тысяч жителей, часть которых были мусульмане и имели две мечети. Город наполнялся жителями только зимою, а летом уходил в поле кочевать. Население его было смешанное, как и в Хозарском Итиле, поэтому те Буртасы, которые сжигали покойников, по всему вероятию были Русские Славяне.

Дальше к северу в трех днях пути за страною Буртасов, по Волге же находилась страна Болгарская, покрытая местностями болотистыми и дремучими лесами, посреди которых и жили Болгары. Это был народ земледельческий. Он возделывал всякого рода зерновый хлеб, пшеницу, ячмень, просо и другие. Однако главное их богатство точно также заключалось в куньих мехах, которые у них заменяли даже монету. Каждый мех шел за 2 1/2 диргема (диргем равнялся бывшему 30-ти копеешнику).

Меховая торговля и составляла главный промысел Болгарии. Принимая меха от Руссов, которые жили по обоим берегам верхней Волги, Болгары переправляли их к Хозарам на устье Волги, и прямо у себя же продавали арабским купцам, если Арабы сами поднимались до Болгарии.

Вблизи теперешних Тетюш, на небольшом волжском притоке, с азиатской стороны, находился главный город, так и называемый Болгар, ныне село Болгары.

Население города простиралось до 10 тысяч жителей. Дома были построены из бревен, скрепленных деревянными же шипами.

Болгарскою страною управлял царь, власть которого однако не была обставлена тем чрезвычайным почетом, какой был в обычае на востоке. Болгарский царь выезжал один, как простой человек, без мальчика и без другого проводника. Когда он появлялся на рынке, то каждый из парода вставал перед ним, снимал шапку и держал ее под мышкой. Точно также все, кто входил к царю, малый и большой, даже его дети и братья, завидев его, тотчас снимали шапку, клали ее под мышку и садились, по обычаю на колени, потом вставали и уже не садились, пока не повелит. Шапки надевали уже по выходе.

Ибн-Фадлан, арабский посланник к царю Болгар, которых он называет Славянами, рассказывает между прочим, что когда он прибыл в Болгарию и находился от города в расстоянии дня и ночи, то царь выслал ему на встречу четырех подчиненных царей и своих братьев и детей. Они встретили послов с хлебом, мясом и просом.

Потом на расстоянии двух фарсангов (10 верст) сам царь вышел их встретить и лишь только увидел нас, говорит путешественник, слез с коня и упал ниц, благодаря Бога. При этом он осыпал нас деньгами. Такая слишком почетная встреча, произошла по той причине, что царь был уже мусульманин, а посольство было от повелителя верных, от самого халифа, посылавшего царю по его же просьбе учителя веры и наставника в законах ислама.

На представлении послов, во время чтения посольских писем, царь стоял, а его свита бросала на послов диргемы. Затем послы надели почетную одежду на супругу царя, сидевшую обок с ним, как был у них обычай и нрав. Представление происходило в шатре. Точно также в шатре царь угощал послов обедом. Он сидел один на престоле, покрытом греческою золотною тканью.

Подчиненные цари сидели возле него по правой стороне, дети его сидели перед ним, а послам он указал место от себя по левой стороне. Принесли ему стол, на котором было жареное мясо. Он взял нож, отрезал кусок и съел его, затем другой, третий; потом отрезал кусок и подал посланнику, которому служители тотчас принесли маленький столик и поставили перед ним (гостю первый кусок). Таков у них обычай, говорит Ибн-Фадлан.

Никто не дотрагивается до кушанья, пока царь не подаст ему, и когда царь подает, то приносят ему стол. Затем отрезал он кусок и подал царю, сидевшему по правой его стороне, и ему принесли стол, после подал он второму царю, и ему принесли стол. Таким образом принесли каждому из сидевших перед ним стол, и каждый ел особо на своем столе. Никто не ел вместе с царем и никто не берет с чужого стола. Когда кончили еду, каждый унес оставшееся на его столе домой.

После стола царь велел принести напиток из меду, называемый у них саджу, сиджу — сыта, который и он и все пили. При этом, как кажется, произносилась молитва за царя, потому что Ибн-Фадлан тотчас после сыты упоминает об этой молитве. Она заключалась в следующих словах: “Боже благослови царя Балтавара (так он именовался), царя Болгар”. Араб заметил, что так не следует произносить, что только Бог есть царь и никому не приличествует такое название, особенно же в торжественном случае. — “Как же следует, чтоб взывали?” вопросил царь.

Правоверный мусульманин научил его, что надо упомянуть его имя и имя его отца. “Но отец мой был неверный, ответил царь, и я тоже не желаю, чтобы упоминали мое имя, каким наименовал меня неверный”. Царь пожелал носить имя Халифа и переименовал на арабское и имя своего отца. Составилось такое возглашение: “Боже благослови твоего раба Джафара Ибн-Абдаллах, властителя Болгар, клиента повелителя верных!” Это было в 922 году. Так мусульманство уже давно пролагало себе торную дорогу по Волге на наш далекий север.

У Болгарского царя и портной был из Багдада. Этот портной зашел однажды к Ибн-Фадлану и они стали беседовать, ожидая мусульманского призыва к ночной молитве. Услышавши призыв, они вышли из палатки, а на горизонте уже появилась утренняя заря.

“К какой молитве ты взывал”, спросил Араб муэдзина. “К утренней”, ответил муэдзин. “А где же последняя ночная молитва?” — “Мы ее произносим вместе с молитвой при закате солнца”. — “А как же ночь”? допрашивал Араб. “Как видишь, ночи нет, отвечал муэдзин. Бывают ночи еще короче этой; теперь они начинают уже увеличиваться”. Это было вероятно в половине Июня, ибо послы прибыли в Болгар 11 Мая. Муэдзин при этом рассказал, что оп уже с месяц, как не спал по ночам из боязни опоздать утреннею молитвою, ибо здесь, когда человек ставит на огонь горшок во время вечерней молитвы, то не успевает изготовиться кушанье, как уже совершается утренняя молитва.

Все это очень удивляло Арабов. Они с изумлением приметили, что ночью на небе очень мало звезд, что луна светит короткое время, а потом исчезает в утренней заре; что ночью можно узнать другого человека на расстоянии дальше, чем на полет стрелы из лука. Царь рассказал Арабам, что за его страною, на расстоянии трех месяцев, живет народ Вису (Весь), у которого ночь меньше часа.

Очень изумились и даже испугались Арабы, когда случилось северное сияние или что-либо подобное перед вечернею зарею. Они стали молиться. Арабская фантазия разгорелась и им представилось, что на небе в облаках, красных, как огонь, видны войска, люди и кони, в руках у них луки, копья, мечи; что войска сходились на битву, смешивались, потом опять разделялись, при чем слышались громкие голоса и глухой шум и т. д. Так продолжалось до часа ночи и потом все исчезло. Жители страны, не понимая ужаса иноземцев, издевались над ними. Когда Арабы спросили об этом явлении Болгарского царя, тот ответил, что старые люди ему сказывали, будто это сражаются поклонники демонов и те, которые их отвергают.

Арабы приметили также, что жители по лаю собак гадают об урожае, что в стране бывает часто гроза, и если молния ударяет в чей либо дом, то после того уже никто к нему не приближается: его оставляют, пока от времени он не развалится и не истлеет. Говорили, что на этом месте почиет гнев Божий.

Главную пищу Болгар составляли просо и лошадиное мясо, не смотря на то, что в их стране много было пшеницы и ячменя. Вместо масла, они употребляли рыбий жир (?), ибо другого масла у них не было. Между тем Арабы удивлялись обилию в стране ореховых лесов и известно, что в Средней Азии наши орехи и до сих пор удерживают название Болгарских, следовательно можно полагать, что Болгары и в древнее время уже торговали ими и только не придумали добывать из них ореховое масло.

У Болгар росло еще дерево, неизвестное Арабам, очень высокое, по вершине похожее на пальму с тонкими, но собранными вместе листьями, вероятно береза. В этом дереве туземцы пробуравливали дыру, подставляли сосуд, в который и текла из дерева жидкость, превосходившая мед; если кто много ее пил, то пьянел, как от вина. До сих пор крестьяне добывают такой сок из березы (березовица), и пьяную березовицу навеселяют хмелем.

Мужчины и женщины, не зная стыда, купались в реке вместе, но с большим целомудрием. Блудника, а также и вора казнили смертною и ужасною казнью. Таких злодеев распинали за руки и за ноги на четырех шестах на весу и рассекали секирою вдоль тела пополам. “Я старался, говорит Ибн-Фадлан, чтоб женщины прикрывали себя от мужчин, при купании, но это мне не удалось”.

Болгары платили своему царю подать по бычачьей шкуре от дома, также лошадьми и другими предметами. Кто из них женится, тот должен отдать царю верховую лошадь. Их войско было конное, носило кольчуги и имело полное вооружение.

Большая часть населения уже во второй половине 9 века исповедывала Ислам, в селениях находились мечети и начальные училища с муэдзинами и имамами.

Из обычаев язычников Арабы приметили, что пред каждым знакомым, с которым встречались, они повергались ниц, т. е. клали земной поклон.

Одежда Болгар походила на Мусульманскую: кафтаны и халаты их были полные, то есть длинные.

С приезжих купцов-мусульман они брали пошлину, десятую часть товаром.

Ибн-Фадлан называет Болгар Славянами. Так широко Арабы распространяли свои географические понятия о Славянстве. Другие писатели свидетельствуют, что сами Болгары, в Багдаде, на вопрос, что такое Болгар? отвечали, что они народ смешанный из Турок и Славян. Вероятно Болгары так говорили о населении своего города. Однако тоже самое иные Арабы говорят и о Хозарах. Все это показывает, что Русское Славянство с давних времен сидело крепким населением во всех торговых гнездах на Волге и на прилегающих морях.

Болгарией на Волге оканчивалось влияние мусульманства, а с этим вместе оканчивались и точные, или сколько-нибудь определенные сведения о нашей стране. Арабы знали только, что страна на Запад от Болгарии населена Руссами и Славянами. Волга — река Славянская и Русская, Дон — река Славянская и Русская. Черное море — Русское море, потому что только одни Руссы плавают по нем. Они и живут на одном из его берегов.

О Славянстве Арабы хорошо знали, что это большая народность Европейского материка. Они знали разделение этой народности на многие племена. Они называют эти племена по именам, называют имена Славянских царей и некоторые города; но все это обозначается так смутно и так неясно относительно имен, что изо всех Арабских показаний остается лишь общее понятие, что в 9 и 10 веках в Европе существовало много Славянских племен, живших частью самостоятельно и независимо ни от кого.

Русское Славянство на всем пространстве нашей равнины у Арабов именовалось Русью, а также и Славяниею. Волга течет из Руса и Болгара. Масуди говорит, что Руссы великий народ, не покоряющийся ни царю, ни закону (религии), что Руссы составляют многие народы, разделяющиеся на разрозненные племена. Между ними есть племя, называемое Лудана или Лудаия (быть может Лютичи Балтийские), которое есть многочисленнейшее из них; они путешествуют с товарами в страну Андалус-Испанию, Румию-Италию, Кустантинию-Византию и Хазар. Если, по объяснению Френа здесь говорится о нашей Ладоге и Ладожанах, то этим вполне утверждаются известия о постоянных сношениях нашей Новгородской страны с Балтийскими Поморцами Славянского племени.

Вообще как о Руси, так и о Славянах из Арабских писателей извлекаются только те понятия, какие существуют в нашей первой летописи. О Руси извлекаются именно не совсем определенные показания, вся ли страна именовалась Русью или только одна Киевская область носила это имя исключительно перед другими.

В половине 10 века Арабы пишут, что Русы состоят из трех племен, из которых одно ближе к Болгару и царь его живет в городе, называемом Куяба (Киев), который больше Болгара. Киев вовсе не ближе к Болгарам Волжским, а ближе вдвое от Волги к Булгарам Дунайским; ясно, что географ путает имя обоих народов. Но, говоря о Киеве, что он больше Болгара, географ показывает, что свои сведения о Киеве он получил с Волги.

Другое племя, живущее выше первого называется Славия — это несомненно Славяне-Новгородцы. Еще племя называется Артсания и царь его живет в городе Артсе. Купцы торговать с Руссами отправляются только в Киев. Но никто не рассказывал, чтобы иностранные купцы ездили в Артсану. Там убивают всякого иностранца, который вступает в ту землю. Сами же они спускаются по воде и ведут торговлю, но ничего не рассказывают про свои дела и товары, и не допускают никого провожать их и вступать в их страну. По другим сведениям это племя вело торговые сношения с Киевом и даже провожало туда иноземных купцов {Савельев: Мухам. Нумизматика, стр. CXVIII.}. Из Артсы вывозятся черные соболи, черные лисицы и свинец-олово.

Какая была Русская сторона Артса, толкователи не согласны между собою. Имя Артса, Арта, как и многие другие имена, написанные по Арабски, читается различно на всякие лады. Из нее выходит и Арба, и Арса, и Арна, Арма, Арка, Арфа, Абарка, Абарма, Утания, Аутания и т. д. Ученый Френ растолковал, что это Мордовское племя Эрза, основываясь прежде всего, конечно, на сходстве звуков, Эрза — Арса.

Но странно: никогда в истории неизвестное Мордовское имя Эрза, означающее отдел Мокшанского племени, было предпочтено очень известному с 11 века Русскому имени Рязань, область которой находилась в той же стороне, по границам этой Мокши и Эрзы. Это странно тем более, что Арабы прямо называют Арсу племенем Русским. Френ, а за ним Савельев, объясняли, что толкуют так по той причине, что Эрза была подчинена Руссам.

Но этого было уже вполне достаточно, чтобы во главу угла поставить Русскую Рязань, и ею объяснить Арабскую Арсу, тем более, что население Мокши и Эрзы Арабы обозначили под именем Буртасов, говоря, что сейчас за Буртасами начинается земля Болгаров. И здесь, таким образом, как и во многих других случаях, невольно обнаружилось заученное понятие о Руси, как о пустом месте, даже в своей этнографии.

Другие исследователи толкуют, что эту Арсу, Артсанию, должно читать Арбой, Арманией или Биарманией, которая прямо будет указывать на Биармию или Пермь. В Перми, след. обитало третье Русское племя. Нам кажется, что в этих случаях исследователи вовсе забывают о Ростове, который, судя по названию Великий, то есть старший, древний, несомненно был старшим городом в своей стране с незапамятного времени и по крайней мере с 9 века, ибо он поминается уже при Рюрике. Через Ростов, через эту Артсанию, Болгары на Волге и получали меха и свинец-олово, товар западный, приходивший в Ростов из Новгорода, а туда с Балтийского моря из Британии и Испании.

В Ростовскую область никто не ходил из Арабов, оттого, по справедливому объяснению исследователей, что Болгары для своих монопольных выгод рассказывали об этой земле Арабам разные страхи, пугали их, как детей. Ростовское, Суздальское Славянское племя действительно составляло особую народность или особое владычество. По значению такого владычества Арабы вероятно и распределяли Русские племена на три доли.

Затем Араб Истахри спутывает все предположения, говоря, что “Арта находится между Хозаром и великим Булгаром” (Дунайским), так что здесь под именем Арты по-видимому он понимает всю южную Киевскую Русь. Если же признать в этом великом Булгаре Болгар Волжских, которых Арабы всегда смешивали с Дунайскими, тогда Арта может обозначиться нашею Рязанскою областью, и во всяком случае это будет или Рязань или Ростов.

Точно также весьма загадочно сказание Арабов о том что Руссы жили на острове. Какие это были Руссы и где находился этот остров, мы можем только гадать.

Остров, на котором они жили, был окружен озером и служил им укрепленным местом для защиты от врагов. Он занимал пространство трех дней пути, около 100 верст, был покрыт лесами и болотами, отчего был нездоров и сыр до того, что стоит наступить ногою на землю и она уже трясется по причине обилия в ней воды.

Количество Руссов простиралось до 100 тысяч. У них был царь, который назывался Хакан-Рус. Пашнею Руссы не занимались, а питались лишь тем, что привозили из земли Славян. Они делали набеги на Славян; подъезжали к ним на кораблях, высаживались, забирали Славян в плен, отвозили в Хазеран, то есть в Итиль к Хозарам, и в Болгар, и там их продавали.

Норманисты находили этот неизвестный остров в Дании, основываясь на его имени Вабия, которое после однако оказалось простым словом: сырой, нездоровый. Ближе подходит к нему остров Рюген. Еще ближе — остров Тмутороканский, где в 10 веке существовало уже Тмутороканское Русское княжество. Но может быть, что Арабский географ думает здесь о прославленных Меотийских Болотах и Меотийском озере, о которых он несомненно имел понятие из византийских источников.

Дальнейшее повествование о Руси этого географа (Ибн-Даста) больше всего рисует уже Русь Киевскую, которая представляется ему и военною дружиною, какою она была в действительности, и торговым народом.

“Русь, говорит он, не имеет недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен; единственный промысл их — торговля собольими, беличьими и другими мехами, которые они и продают желающим, а получаемые деньги завязывают накрепко в свои пояса”. Потом через строку ниже, географ свидетельствует, что “городов у них большое число и живут в довольстве, на просторе. Любят опрятность в одежде, даже мужчины носят золотые браслеты. Об одежде своей заботятся потому, что занимаются торговлею. С рабами обращаются хорошо”.

Но те же самые речи другой переводчик г. Гаркави передает так: “Одеваются они неопрятно; мужчины у них носят золотые браслеты. С рабами обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что дают им занятия при торговле”. Читателю остается уже самому соображать, какой перевод ближе к истине. Об одежде Руссов Арабы заметили вообще, что она была короткая, а не длиннополая. Они особенно заметили, “что Руссы носили очень широкие шалвары: сто локтей материи идет на каждые.

Надевая такие шалвары Руссы собирают их в сборки у колен, к которым их и привязывают. Некоторые из Руссов бреют бороду, другие свивают ее на подобие лошадиной гривы и окрашивают желтой (или черной) краской”. До сих пор малороссы носят шаровары непомерной ширины и связывают их у лодыжек при башмаках или у колен при сапогах.

“Гостям Руссы оказывают почет и обращаются хорошо с чужеземцами, которые ищут у них покровительства, да и со всеми, кто часто бывает у них, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. В случае же, если кто из них обидит или притеснит чужеземца, помогают последнему и защищают его”. Все это утверждают византийские писатели 6 века, см. стр. 477, и наша Русская Правда 11 и 12 века.

“Когда у кого из Руси родится сын, то отец новорожденного кладет перед дитятею обнаженный меч и говорит: “Не оставлю в наследство тебе никакого имущества. Будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечем”. Мечи у них Соломоновы. По мусульманским понятиям это значило, что мечи были отличные, кованые самими гениями для царя Соломона. Вообще должно понимать, что эти мечи были хорошего склада и хорошей работы. Ибн-Фадлан говорит, что они были франкской работы.

“Все постоянно носят при себе мечи, потому что мало доверяют они друг другу, и коварство между ними дело обыкновенное: если кому удастся приобресть хотя малое имущество, то уж родной брат или товарищ тотчас же начинают завидовать и домогаться, как бы убить его и ограбить. Когда кто из них имеет дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым и препираются; когда царь произнесет приговор, исполняется то, что он велит; если же обе стороны приговором царя недовольны, то по его приказанию, они решают дело оружием: чей меч острее, тот и одерживает верх. На борьбу эту приходят и становятся родственники обеих тяжущихся сторон. Тогда соперники вступают в бой и победитель может требовать от побежденного, чего хочет.

“Когда, который либо из родов просит о помощи, то выступают в поле все и не разделяются на отдельные отряды, а борются со врагом сомкнутым строем, пока не победят его.

“Русь мужественны и храбры. Когда нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его всего. Женщинами побежденных сами пользуются, а мужчин обращают в рабство. Ростом они высоки, красивы собою и смелы в нападениях. Но смелости этой на коне не обнаруживают: все свои набеги и походы производят они на кораблях”. Арабы больше всего Руссов встречали на воде, в устьях Волги, почему и сложилось их понятие, что это был народ исключительно мореходный.

“Есть у них врачи-волхвы, имеющие такое влияние на их царя, как будто они начальники ему. Случается, что приказывают они приносить в жертву их творцу что ни вздумается им: женщин, мужчин и лошадей; а уж когда прикажет волхв, не исполнить его приказания нельзя никоим образом. Взяв человека или животное, волхв накидывает ему петлю на шею, повесит жертву на бревно и ждет, пока она задохнется. Тогда говорит: Вот это — жертва Богу.

“Когда умирает у них кто либо из знатных, то выкапывают ему могилу в виде большего дома, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту же могилу как одежду его, так и браслеты золотые, которые он носил; далее, опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканеную монету. Наконец кладут в могилу живою и любимую жену покойника. Затем отверстие могилы закладывается и жена умирает в заключении”. Здесь араб ничего не говорит о сожжении покойника.

Древнейший Русский погребальный обряд лучше всего описывает очевидец Ибн-Фадлан. Он говорит: “Я видел Руссов, когда они пришли со своими товарами и расположились по реке Волге”. Он не сказывает, в каком это было месте, в Хозарском городе Итиле, в устьях Волги, или же у Волжских Болгар, в их городе Болгаре, который однако отстоял от Волги верст на десять. Вероятнее, что дело было у Хозар.

“Я видел Руссов, продолжает путешественник, и я не видал людей более совершенных (великих) членами, как были они. Как будто они пальмовые деревья. Они рыжи, не носят ни курток, ни кафтанов: но у них мужчина надевает плащ, которым он обвивает один бок, и одну руку выпускает из под него. Каждый из них имеет при себе неразлучно меч, нож и секиру; мечи их широкие, волнообразные, клинки франкской работы; начиная от конца ногти каждого из них до его шеи видны зеленые деревья, изображения и другие вещи {Очевидно, что здесь речь идет об украшениях или на лезвее меча или на его ножнах. Франкские мечи бывали и с острием зубатым, волнообразным. Но слово волнообразный может обозначать и булатную наводку всего лезвея.}.

Женщины Руссов, каждая также носила на груди нож, который висел на кольце у какой то коробочки, висевшей также на груди и сделанной из железа или меди, или из серебра и золота, смотря по достатку мужа. На шее женщины носили цепи, ожерелья, золотые и серебряные. Араб рассказывает, что когда муж имел 10 тысяч диргемов, то делал жене одну цепь; когда имел 20 тысяч, то делал две цепи и таким порядком число цепей увеличивалось, смотря по добычам мужа, так что иные жены носили много таких цепей. Однако лучшим украшением они почитали ожерелья из зеленых бус и старались всеми силами доставать такие бусы, покупая одну бусу за диргем.

Они, Руссы, приходят из своей страны и бросают якорь на Волге. На берегу у якорного места строят большие деревянные дома и живут в них человек по 10, по 20, или больше или меньше. У каждого из них есть скамья, лавка, на которой он сидит вместе с привезенными для продажи красивыми девушками. Это и была торговая лавка, сохранившая и до сих пор свое первобытное имя для всякого мелочного торгового помещения.

Во время прибытия судов к якорному месту, каждый из них выходит, неся хлеб, мясо, молоко, лук и пьяный напиток, и идет к своим кумирам. Это были деревянные болваны, один в средине, высокий, с изображением лица похожего на человеческое, другие малые, стояли вокруг главного. Позади изображений богов поставлены были также высокие столбы.

Русс подходит к большому изображению, простирается перед ним, кладет принесенное и говорит: “О господине! Я пришел издалека, со мною девушек — столько и столько-то голов, соболей — столько и столько-то шкур”, пока не поименовывает всего, что ни привез из своего товара. Затем продолжает: “Этот подарок принес я тебе, желаю, чтоб ты послал мне купца с динарами (золотыми) и диргемами (серебряная монета), который купил бы у меня все, что желаю продать и не торговался бы, не прекословил бы ни в чем”.

После того Русс уходил. Если продажа бывала затруднительна и долго затягивалась, то Русс снова во второй и в третий раз приносил жертву большому кумиру, а потом обращался и к малым, все прося о ходатайстве, не пропуская ни одного изображения и кланяясь каждому униженно. Малые кумиры представляли жен и дочерей главного бога. Часто продажа была легка, торг шел удачно, тогда за исполнение своих желании молельщик не жалел и богатой жертвы.

Он приводил к кумирам несколько голов рогатого скота и овец, жертвовал их, т. е. убивал, часть мяса раздавал бедным, остальное покладал перед кумирами, а головы развешивал па оградные задние столбы. Наставала ночь, говорит Ибн-Фадлан, являлись собаки и съедали все мясо, а жертвователь говорил: Владыка благоволит ко мне, он принял (сожрал) мою жертву.

“Мне сказывали, пишет Ибн-Фадлан, что Руссы со своими начальными людьми делают при их смерти такие вещи, из которых малейшая есть сожжение. Я очень желал присутствовать при этом и вот я узнал, что один знатный человек у них умер. Они положили его в могилу в том плаще, в котором он умер, поставили с ним пьяный напиток, положили плоды и лютню или балалайку. Могилу накрыли крышкой, засыпали землей, и она так оставалась в продолжение десяти дней, пока кроили и шили покойнику одежду.

Это делается так: бедному человеку делают у них небольшое судно, ладью, кладут его туда и сжигают его. У богатого же они собирают его имущество и разделяют его на три части: одну дают семье, а на другую изготовляют платье, а на третью долю покупают пьяный напиток, который пьют в тот день, когда его девушка убивает себя и сжигается вместе со своим господином. Они очень и преданы вину, пьют днем и ночью, так что иной от пьянства и умирает с кружкой в руке”.

“Когда у них умирает начальный человек, то его семья говорит девушкам и мальчикам (вообще подчиненным или слугам, по древнерусскому названию отрокам): “Кто из вас умрет с ним”? Кто-нибудь скажет: “Я!” Когда так сказал, то уже дело кончено, это уже обязательно для пожелавшего умереть: обратиться вспять уже нельзя; если б такой и захотел избавиться от смерти, то этого не допустят. По большой части соглашаются на смерть девушки.

Так точно произошло и в настоящем случае. Когда умер вышеупомянутый человек, то сказали его девушкам: “Кто умрет с ним?” И одна из них ответила: “Я!” Поэтому назначили двух девушек, которые бы стерегли, охраняли ее, прислуживали бы ей и были бы всегда с ней, куда не пойдет. Иногда они даже моют ей ноги своими руками. Затем взялись кроить одежду для покойника и готовить все нужное. Между тем девушка пила каждый день и пела, веселясь и радуясь”.

“Когда наступил день, назначенный для сожжения, я пошел к реке, где стояло судно (лодка) для умершего. И вот оно было уже вытащено на берег; сделали для него четыре деревянные подпоры, а вокруг поставили деревянные изображения, подобные великанам (кумиры). Лодку притащили и поставили на столбы-подпоры. Люди начали ходить взад и вперед и говорили слова мне непонятные. А мертвец еще был в своей могиле, они его еще не вынули. Затем принесли скамью (ложе) и поставили ее в лодку. После того пришла старая женщина, которую называют ангелом смерти. Она постлала скамью коврами, а по ним греческою золотною тканью и положила подушки из такой же ткани. Она управляет шитьем и его приготовлением, она же принимает (убивает) девушку. Я видел ее: она черная (темно-красная), толстая, блистающая, с лютым видом”.

“Когда постель была изготовлена, Руссы пошли за покойником к его могиле, сняли землю и крышу, вынули мертвеца, как он был со всеми предметами, которые с ним были положены. Я видел его почерневшим от холода этой страны, а впрочем он ни в чем не переменился. Ему надели шаровары, носки или чулки, сапоги, куртку и кафтан из золотной ткани с золотыми пуговицами; надели ему на голову шапку из золотной ткани со собольею опушкою; понесли его в палатку, которая была устроена в упомянутой лодке, посадили на постель и подперли его подушками. Затем принесли пьяный напиток, плоды, благовонные растения и положили к нему; принесли также хлеб, мясо, лук и положили перед ним; принесли собаку, рассекли ее на две части и положили в лодку. Принесли все оружие покойника и положили о бок ему. После того привели двух лошадей, гоняли их? пока не вспотели, затем разрубили их мечами и мясо поклали в лодку. Привели двух быков (или двух коров), разрубили их и поклали в лодку. Принесли петуха и курицу, зарезали их и поклали туда же”.

“А девушка, которая должна была умереть, ходила повсюду, заходила в каждую палатку Руссов…… прощалась с их хозяевами”.

“В пятницу, между полуднем и закатом, Руссы повели девушку к чему-то сделанному на подобие навеса или выступа у дверей. Она стала на ладони мужчин и поднялась (или посмотрела) на этот навес, сказала что-то на своем языке и была спущена. Она сказала: “вот вижу отца моего и мать мою!” За тем ее подняли во второй раз. Она сделала тоже самое и сказала: “вот вижу всех родителей, умерших родственников, сидят!”

Подняли ее в третий раз и она сказала: “вот вижу моего господина; сидит в саду, в раю, а рай прекрасен, зелен; с ним сидит его дружина и отроки (слуги); он зовет меня! Ведите меня к нему!” Ее повели к лодке. Она сняла свои запястья (браслеты) и подала их ангелу смерти — старой женщине. Она сняла обручи-кольца со своих ног и отдала их двум девушкам, которые ей прислуживали; они прозываются дочерями этой старухи, т. е. дочерями ангела смерти. Потом ее подняли на лодку, но не ввели в палатку, где лежал мертвец.

Пришли мужчины со щитами и палками и подали ей кружку с пьяным напитком. Она взяла ее, пела над нею песню и выпила ее. Это она прощалась со своими подругами. После того ей подали другую кружку. Она взяла и запела длинную песню… Старуха торопила ее выпивать кружку скорее и идти в палатку где ее господин. Я видел ее в нерешимости, замечает Ибн-Фадлан, она изменилась. Неизвестно, желала ли она войти в палатку. Она просунула туда голову. Старуха взяла ее за голову, ввела ее в палатку и сама вошла с ней. Мужчины начали стучать но щитам палицами, для того (вероятно), чтоб не слышно было ее криков, чтоб это не устрашало других девушек, готовых также умирать со своими господами”.

“В палатку вошли шесть человек… и простерли девушку о бок с мертвецом — ее господином; двое схватили ее за ноги и двое за руки, а старуха — ангел смерти обвила ей вокруг шеи веревку, за концы которой взялись остальные двое мужчин. Старуха-ведьма, ангел смерти, подошла с большим ширококлинным ножом и начала вонзать его между ребер жертвы, а двое мужчин тянули за концы веревку и душили ее, пока не умерла.

После того под лодку наложили дров, и ближайший родственник покойника взял кусок дерева, зажег его и, держа в руке, пошел к лодке задом. Он первый зажег костер; за ним стали подходить остальные люди с лучинами и дровами; каждый бросал в костер зажженную лучину и дрова. Вскоре огонь охватил дрова, затем лодку, потом палатку с мертвыми и со всем в ней находящимся. При этом подул сильный, грозный ветер, пламя усилилось и все больше распространяло свое могущество”.

“Подле меня стоял человек из Руссов, говорит путешественник, и я слышал, как он разговаривал с толмачом. Я спросил толмача, о чем он вел с ним речь? Он ответил, что Русс сказал ему: “Вы арабы народ глупый. Вы берете любимого и почтеннейшего для вас человека и бросаете его в землю, где его поедают гады и черви. Мы в одно мгновение сжигаем его в огне и он в тот же час входит в рай”.

Затем этот человек засмеялся чрезмерным смехом и проговорил: “Владыка (бог) любит покойника: послал сильный ветер и огонь унес его в одночасье”. И действительно, замечает араб, не прошло и часа как лодка, дрова и оба мертвеца превратились в пепел. На этом огнище Руссы устроили что-то подобное круглому холму, вставили в средину большое дерево, написали на нем имя умершего человека и имя Русского царя, и удалились”.

Как сходно это арабское свидетельство очевидца с рассказом историка Прокопия о сожжении покойника и с его женою у Герулов, обитавших в устье Днепра и потом у Дуная. Другой писатель, Масуди, о таких похоронах говорит коротко, что Руссы “сжигают своих мертвецов с их вьючным скотом, оружием и украшениями.

Когда умирает мужчина, то сжигается с ним жена его живою; если же умирает женщина, то муж не сжигается; а если умирает у них холостой, то его женят по смерти. Женщины их желают своего сожжения для того, чтобы войти с мужьями в рай”. Котляревский очень основательно объясняет, что описанные похороны у Ибн-Фадлана могли быть в то же время и свадьбою покойника, который по-видимому был холостой.

Когда у Руссов кто заболевал, они заботливо отделяли его от помещения здоровых, устраивали ему вдали особую палатку, оставляли ему несколько хлеба и воды и больше не приближались к нему, особенно если он был бедный или раб. По другому рассказу, напротив, они посещали больного во все время. И то, и другое могло быть правдой, смотря по свойству болезни, да к тому еще в чужой стороне, напр. у Хозар, на устьях Волги. Ясно одно, что опытные в своих походах Руссы берегли себя от заразы. Рабов они не сжигали и оставляли без погребения, но по другим известиям вообще у Славян сжигали всех.

Правоверному мусульманину, каким был Ибн-Фадлан, очень показалось диким, что Руссы вовсе не исполняли мусульманских уставов относительно беспрестанных омовений и очищений. Поэтому он называет Руссов наигрязнейшими тварями божиими: они, говорит, не очищаются и не омываются ни в каком случае, как будто блуждающие дикие ослы. А затем сам же рассказывает, хотя и с видом некоторого омерзения, что каждый день утром они умываются все в одной и тои же лохани.

Девушка приходит с большою лоханью, наполненною водой, и ставит ее перед своим хозяином, который моет в ней лице, руки, волосы, моет и чешет их гребнем в лохань, туда же сморкаетея и плюет и оставляет в лохани всякую нечистоту. Когда одна окончит умыванье, девушка несет лохань к другому, к третьему и так далее, пока не обойдет кругом всех, живущих в доме, и каждый моется также, как и первый. В арабском рассказе представляется так, что будто все мылись один после другого тою же грязною водой; но по смыслу речи можно с вероятностью заключить, что мусульманину не нравилось собственно умыванье всех из одной лохани. Это самое он и почитал нечистоплотностью и грязью.

Затем мусульманское воображение повсюду в действиях Руссов усматривало поползновения к сладострастию, что также не совсем правдоподобно, хотя в иных случаях нарисованные арабами нравы Руссов в отношении к их рабыням и женам, в обращении с которыми они не знали срама и стыда, могли существовать, как явления первобытной младенческой простоты отношений, не знавшей никакой застенчивости, и имевшей свои религиозные понятия о греховности человеческих поступков.

Свидетельство нашего Нестора о бесстыдных нравах остальных славянских племен, кроме излюбленных им Полян-Киевлян, вполне подтверждают рассказы арабов.

С ворами и разбойниками Руссы поступали также по первобытным законам; такого человека они вздергивали на дерево на крепкой веревке, и так оставляли его, пока от ветров и дождей не распадется на куски.

Об обычаях Русского князя Ибн-Фадлан рассказывает не совсем понятные вещи, и это быть может объясняется склонностию арабов выражаться иносказательно и аллегорически.

У Русского князя во дворце с ним живут 400 человек храбрых его сподвижников. Это верные ему люди, всегда готовые идти за него на смерть; иные умирают при его смерти, то есть подобно женщинам соглашаются следовать за ним на костер сожжения. Каждый из них имеет при себе двух девушек, одна его жена, другая прислуживает ему, моет ему голову, приготовляет что есть и пить. Эти 400 человек сидят под престолом князя (явное иносказание); престол же его велик и украшен драгоценными камнями. На престоле с ним сидят сорок девушек — все его жены… У него есть наместник, главный воевода, который водит войска и заступает место князя у подданных, то есть, в управлении страною.

По объяснению Арабов Руссы и Славяне, жившие в Хозарской стране, находились в зависимости от Хозарского Кагана, населяли его столицу Итиль и составляли его войско и прислугу. Все это, относительно постоянного пребывания Руси в устьях Волги, должно было существовать не только при Хозарском Кагане, но и с незапамятных времен, по естественной этнологической причине, что к устью рек неизменно всегда уносится и отважное население от их верховьев.

Если уже по Птолемею наша равнина была значительно населена, то отважный избыток населения и во времена Птолемея населял все устья наших рек, промышляя торгом, работою, мечем, хотя бы и в чужих городах. При накоплении однородного населения чужой город легко попадал во власть господствовавшей в нем военной дружины. Так вероятно попало и устье Волги в руки Хозар. Так, в этом же месте, еще в первом веке, могли господствовать и Аорсы-Роксоланы, переименованные впоследствии в Уннов, которых в 6 веке разогнали придвинувшиеся сюда Турецкие племена.

Таковы свидетельства о Руси ученых Арабов, по характеру своих речей очень мудреных писателей, у которых вообще очень трудно добраться до настоящего толка. Однако в существенных чертах они все говорят одно и тоже. По их разумению наша равнина была населена Руссами, иначе Славянами, которые разделялись на многие племена и собственно на три главных: северное — Славяне (Новгородцы), южное — Киевляне-Руссы и восточное — Арса, Артса, по всему вероятию — Ростовское. Руссы-Славяне из дальнейших стран своей земли вывозили свои меха в Византию, к Хозарам, в устье Волги и дальше на южные берега Каспийского моря и даже в Багдад — Вавилонию.

Так было уже в половине 9 века и также торговали Аорсы в первом веке, след. Руссы были наследники этой древнейшей торговли, подобно тому, как Ганзейцы на Балтийском море были наследниками тамошней Славянской торговли. Прерывалась ли эта торговля между первым и девятым веком? На это прямых свидетельств нет; но в 7 веке ею завладевают Хозары и владеют ею и в 9 веке, а между тем под их же владычеством Руссы справляют свое дело и продолжают торговать, как древние Аорсы, Аланорсы.

В начале 10 века Руссы знали уже письмо. Араб Ибн-Фадлан сам видел, как они сделали надпись над умершим знатным или богатым товарищем, написав на столбе его имя и имя Русского князя. Какое это было письмо, неизвестно.

Любопытнее всего, что тот же Ибн-Фадлан, в начале 10-го века, слышал в Булгаре предание о древних Волотах. Он сначала услыхал, что “есть в Булгаре какой-то необыкновенный великан, и обратился с запросом о нем к самому царю. Царь отвечал, что действительно был такой великан в его стране, но помер; да и был он не из его людей и не настоящий человек.

Раз, в самый разлив Волги, пришли к нему купцы, и в ужасе рассказывали, что по воде плывет человек от соседнего народа, и что им после этого нельзя оставаться на том берегу. Царь вышел с ними, и действительно увидел человека локтей в двенадцать; голова у него была с большой котел, нос пядень в длину, глаза и пальцы преогромные. Царь пришел в такой же ужас, как и его люд. Великана вытащили, отвели в царские палаты, и между тем послали осведомиться о нем к народу Вису (Веси). Там отвечали, что это не их человек, а из народа Гог и Магог, что за морем. Великан вскоре и номер.

Я видел кости его, прибавляет Ибн-Фадлан, — они необъятной величины”. Так объясняли Болгары находимые ископаемые кости мамонта, которыми они вели не малый торг с теми же Арабами. По Болгарским же преданиям другие арабские писатели объясняли, что это были кости некоего народа Аад (Волот?), который когда-то откочевал к дальнему северу из песков Аравип. Писатель начала 11-го века, Абу-Хамед Андалуси рассказывает даже, что он сам видел одного Аад в Булгаре: “он был необычайного роста, локтей в семь, и так силен, что ломал самые крепкие лошадиные подковы” {Савельев. Мухаммеданская Нумизматика, LXXXI–LXXXII.}.

Имя Аад Савельев объясняет Вотяцким народным именем Од и Ут, но предание слишком явно обрисовывает наших Волотов, о которых подобные рассказы ходили в древности и ходят в народе и до сих пор, см. стр. 183. Заслуживает особого внимания и указание Болгарского царя, что он посылал справляться о Волоте к народу Веси. Оно дает темный сказочный намек, откуда Волоты впервые явились на средней Волге в Булгаре. Они пришли с верхней Волги из-за моря. Это предание, относящееся к началу 10-го века, лучше всего подтверждает наши предположения о приходе в нашу страну Варягов-Велетов в незапамятное для истории время.

—–

   Арабы повествуют не мало и о Славянах вообще. Мы уже говорили, что Славянское племя было им очень известно. Это племя, по их сказаниям, особенно отличалось своею русостью, красным, рыжим или собственно русым цветом лица и волос. Такого человека, какой бы народности он ни был, арабы вообще именовали Славянином, что значило русый, рыжий. Но очень трудно понять арабов, о каких именно Славянах они ведут свои речи.

То видится, что эти речи относятся к Русскому Славянству, то к Дунайскому, Карпатскому и даже к Балтийскому. Вообще же Славяне — самый северный народ, простирающийся к западу; земля их очень обширная страна, равнинная, изобильная реками, ручьями и лесами; в лесах Славяне и живут. Реки их изобилуют пушными зверями. Дорогие меха получаются вообще из Славянских стран. Еще больше таких мехов и превосходнейшие находятся в стране Русь, а самые превосходнейшие идут из страны Гога и Магога, то есть с далекого и неизвестного севера, к Руссам же, которые живут по соседству с тою страною и торгуют с ее народом.

Вообще Арабы, как южные и восточные торговцы, очень хорошо знали (вероятно вместе со всею торговою Европою), что меховая торговля идет от Славянских купцов, что меха вывозятся из дальнейшего конца Славянской земли; что Славянские купцы ходят торговать в Византию, в Крым, в Хозарию, и в Закаспийские земли, отчего Черное и Азовское море Арабы именуют Славянским морем, так как и большие реки Дон и Волгу — Славянскими реками, всю Черноморскую страну — Славянскою страною, прибавляя иногда, что волжская Болгария есть страна славянская, что Хозары — тоже Славяне, или похожи на Славян.

Все это показывает, что в 9 и 10 веках арабские южные восточные торги производились при участии Славянства, что меховые товары шли только из славянских рук, о чем в 6 веке говорил Иорнанд, называя Славян, именно Новгородских, Светанами.

Один араб Ибн-Даст, говоря о Славянах, по-видимому разумеет отчасти задунайских, отчасти Русских Славян. Он пишет, что земля Славян отстоит от земли Печенегов на 10 дней пути. На границе Славянской земли находится город Куяб (Киев?). Путь в эту страну идет по степям, по местам бездорожным, чрез ручьи и дремучие леса. Славяне живут в лесистой равнине. У них нет ни виноградников, ни пашен, а в лесах есть ульи, которые выделываются из дерева в роде кувшинов.

В этих кувшинах содержатся у них пчелы и сберегается мед — напиток. В каждом кувшине заключается 10 кружек меду. Они разводят и пасут свиней, как овец. Когда кто из них умирает, то труп его сжигают. Женщины по покойнике царапают себе ножом руки и лица. При сожигании покойника предаются шумному веселью, выражая тем свою радость, что бог принимает к себе умершего. На другой день по сожжении трупа собирают пепел и кладут его в урну, которую и ставят на холм (вероятно курган, насыпаемый над пепелищем). Через год семейство умершего справляет поминки. Берут кувшинов двадцать или больше, или меньше, хмельного меду, приносят на тот холм, едят, пьют и затем расходятся.

Если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она удавляется над могилою мужа, потом ее относят в огонь и она сгорает. Это делается так: пред костром покойника ставят два столба с перекладиною на верху; к перекладине привязывают веревку, а под нею ставят скамью; жена становится на скамью и обвязывает себе около шеи конец веревки; тогда скамью отнимают и женщина остается повисшею, пока не задохнется и не умрет. Потом, как сказано, ее сжигают вместе с мужем.

Все Славяне — идолопоклонники или огнепоклонники. Больше всего они сеют просо. Во время жатвы берут они ковш просяного зерна и поднимая его к небу, молятся: “Господи! Ты, который даешь нам пищу, пошли ее нам и теперь в изобилии”. У них есть разного рода лютни, гусли, свирели. Свирели длиною в два локтя, лютни восьмиструнные. Рабочего скота у них мало, а верховые лошади находятся только у князя. Вооружение Славян состоит из дротиков, щитов и копий; другого оружия у них нет. Только у князя есть прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги. Это обстоятельство, что кольчуги и верховые (но не рабочие) лошади имеются только у князя, который, говорят арабы, и питался будто бы преимущественно кобыльим молоком, можно объяснять свидетельством нашей летописи, что напр. в 11 веке оружие и кони действительно составляли собственность княжеской казны и раздавались войску только на случай похода.

Владыку Славянской земли араб называет великим князем, главою глав. Меньшего главу он называет наместником, судьею или жупаном, как читают с поправкою это имя по-арабски. Этот жупан живет в средине славянской земли. Очень вероятно, что жупан был собственно волостной голова, живший в средине своей волости, поэтому он и обозначается единично в смысле власти, подчиненной великому князю, главе глав. Великий князь объезжает свой народ ежегодно и собирает дань платьем, по одежде от сына и от дочери, или от жены и служанки, быть может дань холстом, полотном, расшивными сорочками, ширинками (платками), полотенцами и т. п.

В земле Славян, говорит араб, бывает очень сильный холод, почему каждый из них выкапывает себе землянку, в роде погреба, и покрывает ее остроконечною кровлею, которую обкладывает землею. В таких погребах люди живут со всем семейством до весны. В них они жгут дрова, раскаляют на огне докрасна камни и поливают водой, отчего распространяется пар, нагревающий жилье до того, что снимают уже одежду.

Ясно, что араб в этом случае описывает древнейшее устройство русской бани, объясняя, что это было собственно зимнее жилье. Нам кажется, что зимнее жилье у Славян с незапамятных времен было устроено лучше этой землянки, именно в избах, истопках, где тепло получалось от печи, но не от каменки, для нагревания которой тоже прежде всего необходима печь или печура, а это во всяком случае указывает, что происхождение печи вообще древнее, чем происхождение каменки. Несомненно, что Ибн-Даст слышал о наших северных банях, о которых по летописному преданию рассказывал в Риме еще св. апостол Андрей, обошедший вокруг Европейский материк известным Варяжским путем по востоку и по западу.

По всему видно, что арабы, получая свои сведения из разных мест и о разных Славянских странах и племенах, приписывали весьма различные бытовые обстоятельства одному имени Славян и перепутывали север с югом и восток с западом. О западном Славянстве и вообще об отдельных Славянских племенах, больше подробностей сообщает Масуди, писатель 950 года. Он описывает даже храмы языческих Славянских богов, но так по-арабски, то есть, иносказательно, странно и неопределенно, что это описание можно относить и к храмам индейских буддистов, хотя достовернее всего оно должно относиться к храмам Балтийских Славян, как их описывали в 11 и 12 столет. западные летописцы.

Масуди говорит, что в древности над всеми Славянскими племенами господствовало одно племя, называемое Валинана (Валмана, Валмая, Вальяна, Лабнана). У этого племени был верховный над всеми царь Маджак, которому повиновались все прочие Славянские цари. Это племя — одно из коренных Славянских племен, оно почиталось и имело превосходство между всеми племенами. В последствии пошли раздоры между племенами, союз был разрушен, они разделились на отдельные колена, пришли в упадок и каждое племя избрало себе особого царя.

Слушая этот рассказ, невольно припоминаешь историю Уннов с отцом Аттилы — Мундиухом: Унны-Валинана, Мундиух-Маджак. Надо заметить, что некоторые ученые объясняют имя Валинана именами Винулов, Винитов, Вилинов — Славян с Балтийского Поморья. Были ли Унны Балтийские Славяне или Киевские, соединившиеся с Балтийскими, во всяком случае только одно это племя некогда господствовало, владычествовало над всеми остальными и потом со смертью своего руководителя Аттилы разделилось на составные дроби. Свидетельство араба в ряду множества других свидетельств дает новые подтверждения очень старому мнению о Славянстве Уннов.