Глава III.
Ученические годы Сергея Аксакова.
М. Сабинина
Замечательная семья.
(Аксаковы).
1902 год
Восьмилетний Сережа приехал в первый раз в Казань зимой, в жестокие январскиехолода. Пораженный оживлением городских улиц, мальчик целый день не отходил от окна, любуясь на пешеходов и на экипажи, сновавшие взад и вперед. Оставаясь в квартире с Парашей, маленький Аксаковзамучил ее детской болтовней о своих новых впечатлениях и, наконец, заснул, не дождавшись родителей, которые уехали по делам. Крепкий сон утомленного мальчика был прерван необыкновенным происшествием: его разбудили и заставили одеваться, сказав, что папенька и маменька велели ему встать и ехать в гости. Параша принарядила Сережу, старательно закутала его и отвезла к старым знакомымАксаковых, Княжевичам. Войдя в ярко освещенную комнату и услышав смех и громкий разговор, мальчик очень смутился, но его ободрили родители, сидевшие тут-же между другими гостями. В конце вечера до слуха Сережи долетели разговоры о нем самом; с ужасом понял он, что Княжевичи убеждали его родителей отдать сына в казанскую гимназию, так как не только в деревне, но и в Уфе им не найти подходящего учителя.Отец Сережи вполне соглашался с этим мнением, но Марья Николаевна побледнела, встревожилась и стала уверять, что она не может так скоро решиться на разлуку с болезненным мальчиком, который нежно привязан к ней, Вернувшись домой, Сережа долго не мог успокоиться; громко рыдая, прижимался он к матери и повторял одну и ту-же фразу: “маменька, не отдавай меня в гимназию”! Впоследствии Аксаков узнал, что только заступничество матери спасло его на этот раз от разлуки с семьей: и отец, и Княжевичи совсем было решили отдать его в гимназию тотчас-же.
Покончив с делами и помолившись казанским угодникам, вернулись Аксаковыв свое имение и стали коротать длинную и суровую зиму.
Вот какими словами описывает Аксаковсвое житье-бытье в ту пору: “Я начал опять вести свою блаженную жизнь подле матери; опять начал читать ей вслух мои любимые книжки, конечно, не в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедий Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконнуюподставку {Т. е. деревянную планку, которая служила поддержкой раме, поднимавшейся вверх.}; опять начал играть с моей сестрой, которую с младенчества любил горячо и с маленьким братом, валяясь с ними по полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу; она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался. Я очень хорошо помню, что никак не мог растолковать моей шестилетней ученице, как складывать целые слова. Я приходил в отчаяние, садился на скамейке в угол и принимался плакать. На вопрос же матери, о чем я плачу? я отвечал: “сестрица ничего не понимает”.
Но вот кончилась и скучная зима с её морозами и вьюгами. Снова наступила весна, снова все зазеленело и расцвело, снова целые дни стал проводить Сережа то в Грачевой роще на небольшом островке, то на берегах рыбного Бугуруслана. Быстро и незаметно сменилась весна жарким летом, которое принесло с собой прежние радости, забавы и занятия. Сережа провел эти месяцы словно в каком то чаду и чувствовал, что ему не хватает дня для того, чтобы насладиться прогулками, ловлей птиц, уженьем рыбы, собиранием бабочек и т. д. Зато с наступлением осени над головой бедного мальчика собрались тяжелые тучи первого детского горя.
Проводя ненастные дни около матери, Сережа видел, что она стала грустна и печальна; иногда он подмечал даже слезы в её глазах, которые она старалась скрыть от своего любимца. Время от времени стала Марья Николаевна заговаривать о том, что в Аксакове Сереже не у кого учиться, что мужчине необходимо образование, что она лучше согласилась-бы умереть, нежели видеть своих детей невеждами. Наконец было произнесено и страшное слово, Марья Николаевна сказала сыну, что она решила отдать его зимой в казанскую гимназию. Зная твердый характер матери и её настойчивость в том, что она считала необходимым, Сережа понял, как бесполезны будут с его стороны просьбы и отговорки. С горькими слезами и с тоской на сердце, Сережа покорился своей участи. Так как мать сказала ему, что она сгорит со стыда, если её сына не похвалят на экзамене, то мальчик принялся усердно подготовляться по арифметике и чистописанию, в которых был слаб. Охладев к самым любимым своим забавам, Сережа проводил целые дни около матери и слушал её красноречивые рассказы о гимназии, об ученье, о том, как она отвезет впоследствии Сережу в Москву для окончания образования, о том, какое счастье быть просвещенным человеком.Горячие, умные речи Марьи Николаевны так сильно повлияли на Сережу, что он стал спокойно ожидать отъезда в Казань и даже не замечал того, как худела и бледнела его мать, как горько плакала и молилась она, прося у Бога сил пережить приближавшуюся разлуку с обожаемым сыном.
В декабре повезли Аксаковы своего старшего сына определять в гимназию. Учитель русской словесности, экзаменовавший Сережу, пришел в восторг от его познаний, в особенности от выразительного чтения стихов и удивился, что девятилетний мальчик, живший в деревне, мог быть так хорошо приготовлен. На экзамен Сережу возил отец; вернувшись домой, он с жаром рассказал Марье Николаевне об успехах сына. “Мать устремила на меня взгляд, писал Сергей Аксаков, выражения, которого я не забуду, если проживу еще сто лет. Она обняла меня и сказала: “ты мое счастье, ты моя гордость”. Чего мне было больше? И я по своему был счастлив, горд и бодр”.
Узнав, что Сережа принят в гимназию, Марья Николаевна поехала к гимназическому доктору и к надзирателю Упадышевскому, умоляя их быть внимательными к её сыну, беречь его и жалеть, Оба оказались добрыми людьми, успокоили взволнованную мать и действительно всегда относились к Сереже с большим участием. Наконец мальчика отвели в гимназию, там его одели в форменное платье и посадили в класс за Отдельный стол. Первое время Марья Николаевна по два раза в день приезжала к сыну, осматривала его спальню, надетую на нем одежду и старалась казаться все время как можно веселее и спокойнее; однако эти беспрестанные свиданья так расстраивали и мать, и сына, что отец Сережи вместе с доктором и Упадышевским уговорили Марью Николаевну уехать как можно скорее и даже не прощаться с мальчиком. На другой день её отъезда Евсеич, оставленный в гимназии в качестве служителя, подал Сереже записку, в которой мать писала ему, что она прощается с ним и просит его не грустить и прилежно учиться. “Ясно помню я эту минуту, говорит Сергей Аксаков, но описать ее не умею: что-то болезненное пронзило мою грудь, сжало ее и захватило дыхание; через минуту началось страшное биение сердца. Полуодетый, — я сел на кровать и с безумным отчаянием глядел на всех, ничего не слушая и ничего не понимая.”
Тоска, овладевшая Сережей, была так сильна, что его пришлось отвести в больницу, лечить и успокаивать всеми средствами. На другой день мальчик сидел в классе вялый, грустный, и никак не мог принудить себя заняться уроками. Трудно сказать, чем кончилось бы это мучительное состояние Сережи, как вдруг все переменилось: он получил записочку от матери, писавшей, что она измучилась в разлуке с сыном, с которым не простилась как следует, и что, отъехав 90 верст, она решилась вернуться и взглянуть на Сережу хотя одну минуту. Добряк надзиратель согласился отпустить Сережу к матери после классов до 7-ми часов утра. Можно себе представить как радостно было свидание Марьи Николаевны с её сыном. “Эта минута свидания”, писалАксаков, “была такова, что невозможно дать о ней понятия. Подобного чувства счастья я не испытывал уже во всю жизнь!
На другой день, пообещав сыну, что она приедет в Казань весной, проживет здесь до окончания экзаменов, а затем увезет Сережу на летние вакации вАксаково, Марья Николаевна села в ямскую кибитку и поехала, а Сережа с Евсеичем отправились в гимназию. Огромное казенное здание показалось мальчику заколдованным замком или тюрьмою,– в которой ему придется быть заточенным. Неприятно поразил Аксаковакрик и гул смешанных голосов, тяжело было вставать по звонку, одеваться внетопленой комнате, но что окончательно приводило его в отчаяние,– это шалости, грубые выходки и насмешки товарищей. Единственное утешение находил Сережа в учении; занимался он так усердно и толково, что скоро сравнялся с лучшими учениками. Прошло немного более месяца и мальчик снова мучительно затосковал. Догнав своих товарищей по ученью, он стал быстро приготовлять свои ежедневные уроки, вследствие чего у Сережи оказалось много свободного времени, которое он посвящал беспрестанным воспоминаниям о родной семье и прежней блаженной жизни в ней. Кроме того в гимназию возвратился главный надзиратель Камашев, находившийся в отпуску. Новый начальник был холодным, настойчивым и очень строгим человеком. Сделав жестокий выговор Упадышевскому за его снисхождение к изнеженному новичку, Камашев стал относиться к Аксакову с большой взыскательностью. Он часто осматривал его книги и тетради, насильно заставлял играть с другими мальчиками и требовал, чтобы ему давали для прочтения письма Сережи к матери. Мало по малу мальчик стал видеть в Камашеве тирана и мучителя, один вид которого доводил его до нервного состояния. Лучи мартовского солнышка, пригревавшие уже по весеннему, ручьи на улицах и тающий снег под окнами,– все напоминало Аксакову о приближении любимого времени года, и Сережа стал все больше и чаще думать о маленьком сельском домике и березовой роще на берегу Бугуруслана. Эти минуты тяжелого раздумья кончались сперва слезами и рыданиями; затем Сережа стал впадать в беспамятство, сопровождавшееся мучительными судорогами. Долго мальчик скрывал это всех эти болезненные припадки, наконец, во время одного из них, сторожа нашли Сережу под скамьей незапертого класса и сказали о болезни мальчика надзирателю. Аксаковаежедневно стали водить к доктору, который давал ему какие-то капли, приказал кормить как можно лучше и уверял, чтоАксаков скоро поправится. Однако, истерические припадки стали повторяться все чаще и чаще; мальчик терял аппетит, бледнел, худел, и доктор нашел необходимым положить его в лазарет.
Верный слуга Аксаковых, Евсеич, страшно перепуганный болезнью Сережи, решил, что он должен уведомить мать о разразившемся над ней несчастье. Можно себе представить, как поражены были Аксаковы, особенно же Марья Николаевна, получив известие о том, что их дорогой мальчик страдает припадками падучей болезни. Не медля ни одного дня отправилась Марья Николаевна в Казань, взяв с собой Парашу с её молодым мужем, Федором. Но не так то легко было добраться от Аксакова до Казани в эту пору распутицы, т. е. страшной порчи дорог вследствие таяния снегов и ледохода. День и ночь ехали путники, разместившись в четырех крестьянских санях, запряженных в одну лошадь, и только через десять дней добрались до переправы через Каму, откуда считалось около 80 верст до конца их путешествия. Лед еще не тронулся, но посиневшая и надувшаяся река имела уже такой грозный вид, что никто не решался переправить на другую сторону Аксаковус её спутниками. Марья Николаевна обошла почти все избы в большом селе, Мурзихе, где остановилась ночевать, и, наконец, нашла смелых людей, которые пообещали благополучно доставить молодую барыню на ту сторону, если к утру уймется дождь, ливший почти всю ночь. Вот как описывал в своих воспоминаниях Сергей Аксаковэто опасное путешествие своей отважной и любящей матери: “До самой зари молилась мать моя, стоя в углу на коленях перед образом той избы, где провела ночь. Теплая материнская молитва была услышана: ветер разогнал облака, и к утру мороз высушил дорогу и тонким ледочком затянул лужи.
“На заре, шестеро молодцов, рыбаков по промыслу, выросших на Каме и привыкших обходиться с нею во всяких её видах, каждый с шестом или багром, привязав за спины не тяжелую поклажу, перекрестясьна церковный крест, взяли под руки обеих женщин, обутых в мужские сапоги, дали шест Федору, поручив ему тащить чуман, то есть широкий лубок, загнутый спереди кверху и привязанный на веревке, взятый на тот случай, что неравно барыня устанет,– и отправились в путь, пустив вперед самого расторопного из своих товарищей для ощупывания дороги. Дорога лежала вкось и надобно было пройти около трех верст. Переход через огромную реку в такое время так страшен, что только привычный человек может совершить его, не теряя бодрости и присутствия духа. Федор и Параша просто ревели, прощались с белым светом и со всеми родными, и в иных местах надобно было силою заставлять их идти вперед; но мать моя с каждым шагом становилась бодрее и даже веселее. Провожатые поглядывали на нее и приветливо потряхивали головами. Надобно было обходить полыньи, перебираться, по сложенным вместе шестам, через трещины; мать моя нигде не хотела сесть на чуман, и только тогда, когда дорога, подойдя к противоположной стороне, пошла возле самого берега по мелкому месту, когда вся опасность миновала, она почувствовала слабость; сейчас постлали на чуман меховое одеяло, положили подушки, мать легла на него, как на постель, и почти лишилась чувств: в таком положении дотащили ее до ямского двора в Шуране. Мать моя дала сто рублей своим провожатым, то есть половину своих наличных денег, но честные люди не захотели ими воспользоваться; они взяли по синенькой на брата то пяти рублей ассигнациями). С изумлением слушая изъявление горячей благодарности и благословения моей матери, они сказали ей на прощанье: “дай вам Бог благополучно доехать” и немедленно отправились домой, потому что мешкать было некогда: река прошла на другой день. Все это подробно рассказала мне Параша. Из Шурана в двое суток мать моя доехала до Казани, остановилась где-то на постоялом дворе и через полчаса уже была в гимназии”.
Какое сильное радостное потрясение пережил больной Сережа, когда, в один из апрельских дней, узнал от Евсеича, что к нему приехала мать, что она уже здесь в гимназии и ищет только разрешения доктора, чтобы войти к сыну! Очнувшись от продолжительного обморока, Аксаковувидел приближавшуюся к нему мать, обнял ее и долго не выпускал из своих рук.
Увидев печальное состояние своего сына и суровое отношение к нему главного надзирателя, Камашева, Марья Николаевна решила взять из гимназии измученного мальчика и отвезти его на отдых в деревню. Однако много времени и мучительных хлопот пришлось потратить прежде, чем удалось добиться такой простой,по-видимому, вещи. Дело в том, что и директор гимназии, и главный надзиратель отказывались отпустить Сергея, говоря, что “правительство не затем тратит деньги на жалованье учителям и на содержание казенных воспитанников, чтобы увольнять их до окончания полного курса ученья и, следовательно, не воспользоваться их службою по ученой части, что начальство гимназии особенно должно дорожить таким мальчиком, который по отличным способностям и поведению обещает со временем быть хорошим учителем” и т. д. Настойчивость директора и Камашева была, наконец, сломана отчаянием матери, её искренними слезами, убедительными просьбами и донесением гимназического доктора, который указывал совету на необходимость вернуть Сергея Аксакова в родительский дом, так как его болезнь не уступит лечению в лазарете, но легко может пройти на хорошем деревенском воздухе среди семейной обстановки.
Марья Николаевна плакала от радости, когда узнала, что гимназический совет решил “возвратить казенного воспитанникаАксакова на попечение родителей в деревню”; счастливая мать обнимала и благодарила Упадышевского и доктора, целовала Евсеича, больничного надзирателя и сияла от счастья, когда наступила минута отъезда из Казани её ненаглядного сынка. У Сергея Аксаковасохранились самые светлые воспоминания об этом путешествии; бесконечно радовался он чудной майской погоде, зеленым молодым полям, лугам и лесам, любовался шестериком красивых и сильных лошадей, запряженных в их карету, и с восторгом удил рыбу во время кормежки на берегу рыбной реки Меши. На шестой день пути перед глазами Сережи открылось Аксаковои с замирающим сердцем, едва переводя дух от волнения, всматривался мальчик в знакомые и бесконечно дорогие ему места. Мелькнули густые заросли камышей, пруд, деревня, а вот и дом и вся семьяАксаковых на крыльце… “Сколько объятий, поцелуев, радости, вопросов и ответов!” — говорил Сергей Тимофеевич, вспоминая об этом возвращении своем домой.
После первых радостных дней родители Сережи с горем стали замечать, что болезнь мальчика нисколько не ослабевает; припадки, происходившие главным образом по ночам, становились все сильнее и продолжались целыми часами; очень медленно и после упорного лечения стал, наконец, Сережа оправляться, проводить ночи спокойнее и принял прежний вид здорового и бодрого мальчика. Жизнь его в этот год наполнялась не только обычными деревенскими удовольствиями, но и ученьем, так как мать назначила ему 2–3 часа в день для повторения гимназического курса, постоянно напоминая сыну, что по выздоровлении он должен будет снова отправиться в гимназию.
Незаметно подошло лето к концу, подкралась скучная осень, а за ней и зима с длинными вечерами. В семьеАксаковых завелось обыкновение коротать их за общим чтением. Обыкновенно отец Сережи читал вслух, а слушатели развлекались кедровыми и калеными русскими орехами, которые приносились в старинном медном ларце и раздавливалисьщипчиками и пестиками. Аксаковвспоминал, что стук при расколачиваньи орехов очень досаждал ему, так как мешал слушать интересное чтение. Когда Марья Николаевна была в хорошем настроении, она сама бралась за книгу и читала с таким мастерством и такими остроумными прибавлениями и замечаниями, что слушатели буквально катались от хохота.
Зато очень не сочувственноотносилась Марья Николаевна к другой зимней забаве деревенских жителей, к святочным играм и песням. Тетка Сережи, Евгенья Степановна, любила устраивать в своей комнате деревенские игрища, приглашая к себе толпу сенных девушек и ряженых. В такие вечера Сережа рвался к тетке, страстно желая посмотреть, что за веселье идет у неё и кто поет чудесные песни, разносившиеся по всему дому. Но мать строго запретила мальчику ходить к Евгенье Степановне во время святочных игр, говоря, что там бывает “много глупого, гадкого и неприличного”. Тем не менее соблазн был так велик, что Сережа решился на этот раз обмануть свою мать: в часы вечернего отдыха прихворнувшей Марьи Николаевны он уходил потихоньку в столярную избу, где уже толпились дворовые, переряженные медведями, журавлями, стариками и т. д. Как веселы казались Сереже пляска, песни и немудреные представления этих домашних артистов! Нот, например, одна из сцен, которые разыгрывались дворнейАксаковых в святочные вечера. На чурбане посреди избы садился старик, вокруг которого ходила, приплясывая, молодая и нарядная жена. Сначала она словами песни приглашает мужа идти пахать, затем сеять, косить и т. д. На все это старик с оханьем отвечает: “моченьки нет”. Тогда жена поет о том, что все убрались с полевыми работами и стали варить пиво. Как только она предложит мужу пойти к соседу на угощение, старик бодро вскакивает с места и со словами “пойдем, матушка, пойдем”, бежит к двери. Сергей Аксаков говорит, что эта игра всегда вызывала громкий и дружный хохот зрителей.
В разгаре веселья Сережу закутывали шубой и уносили в его комнату, где он долго вспоминал и мечтал о своей запретной забаве…
В конце июля 1801 года Сережа снова ехал в Казань и снова оплакивал разлуку с привольным свободным житьем, с милым Аксаковым и еще более милыми родными…
В гимназии он застал чрезвычайно приятную для себя перемену: мучитель его Камашев вышел в отставку и был замещен добрым стариком Упадышевским. Он посоветовал Марье Николаевне не помещать больше Сережу в казенный пансион, а устроить его на квартире у молодого преподавателя физики Запольского, которого очень хвалил.Аксаковы прожили в Казани целый месяц, познакомились и с Запольскими с его талантливым товарищем Карташевским, молодым учителем математики; Марья Николаевна очень подружилась с обоими преподавателями и, устроив сына у Запольского, довольно спокойно рассталась с Сережей, который также прощался с родителями без прежней мучительной тоски.
С интересом начал Сережа посещать гимназию и скоро даже полюбил ее, так как быстро занял в ней место первого ученика и очень подружился с мальчиками, которые жили вместе с ним на квартире у Запольского. Усердные занятия и вполне оправившееся здоровье мальчика помогли ему прожить учебный год вполне благополучно и перейти в средний класс гимназии (тогда в ней были всего три класса) с наградой.
Так же благополучно и спокойно шли и следующие годы гимназической жизни Сергея Аксакова. Проводя летниевакации в деревне и усердно занимаясь в течение учебного года, он считался одним из лучших учеников и много читал под руководством своего нового воспитателя Карташевского, у которого жил на квартире, так как Запольский скоро уничтожил свой пансион для гимназистов. В 1805 году, еще не кончив курса старшего класса гимназии, Сергей Аксаков был назначен студентом в университет, открывавшийся в Казани. Нельзя сказать, чтобы Аксакови его юные товарищи были вполне подготовлены к университетским занятиям, но, узнав о неожиданном приближении своего выпуска из гимназии, юноши принялись усердно заниматься и стали проводить дни и ночи за изучением латинского и немецкого языков. Так прошло время до вакаций, после которыхАксаков вернулся в Казань уже студентом.
В университете, среди обязательных занятий науками, Сергей сильно пристрастился к литературе, театру и собиранию бабочек. Скоро он нашел себе и товарища в этих увлечениях, студента Александра Панаева, который вместе с Аксаковым бегал в “раек”, т. е. в самые дешевые места в театре, вместе сочинял-пьесы, изобиловавшаяневероятными приключениями, и вместе-же с Сергеем разыгрывал эти пьесы на домашних спектаклях. Как раз в эту зиму на казанской сцене играл известный московский актер Плавильщиков, игра которого решительно свела с ума юных студентов. Они старались подражать ему в манерах и чтении стихов; особенно удалось это Аксакову и скоро университетское начальство разрешило студентам устроить в одном из классов театр “в награду за отличное прилежание”.Аксаков считался сначала не только лучшим актером, но и был выбран директором театра, однако скоро поссорился с товарищами, обидев их несправедливым распределением ролей, и должен был уйти из студенческой труппы. После этой неудачи Аксаков стал с особенным усердием заниматься литературой, писать стихи, рассуждения в прозе, переводитьфранцузские повести и т. под. Мало по малу и другие студенты присоединились к Панаеву и Аксакову, составилось маленькое литературное общество, которое собиралось по субботам для чтения сочинений его членов. Впоследствии из него образовалось “Общество любителей русской словесности при казанском университете”, избравшее своим почетным членом Сергея Аксакова, как одного из основателей.
С весны 1806 года у Аксакова явилась новая страсть, собирание бабочек, т. е. ловля и высушивание их на булавках. Увидев у одного из товарищей собрание прекрасно расправленных бабочек за стеклом, Аксаков вспомнил свою прежнюю любовь к насекомым, к наблюдениям за их жизнью и решил посвятить наступавшиевесну и лето занятиям естественными науками. Посоветовавшись и переговорив с профессором зоологии, Панаев иАксаков запаслись булавками, сачками, дощечками и т. под. и решили предпринять ряд прогулок для ловли бабочек и для собирания гусениц, чтобы наблюдать их превращение. Началась беготня но старым запущенным садам в городе, скитания по оврагам пустырям и загородным рощам. Панаев и Аксаков были решительно неутомимы и целые дни проводили в поисках редкостных бабочек. Много лет спустя, в одном из последних своих сочинений “Собирание бабочек” (рассказ из студенческой жизни), Аксаков с искренней любовью описывает наиболеередкие и удачные находки, восхищаясь красотой и оригинальностью этого маленького существа. “Из всех насекомых, населяющих Божий мир” говоритАксаков, “из всех мелких тварей, ползающих, прыгающих и летающих — бабочка лучше, изящнее всех. Это, поистине, порхающий цветок, или расписанный чудными, яркими красками, блестящий золотом, серебром и перламутром, или испещренный неопределенными цветами и узорами, не менее прекрасными и привлекательными; это милое, чистое создание, никому не делающее вреда, питающееся соком цветов, который сосет оно своим хоботком, у иных коротеньким и толстым, а у иных длинным и тоненьким, как волос, свивающимся в несколько колечек, когда нет надобности в его употреблении. Как радостно первое появление бабочек весной!”
Надо сознаться однако, что увлечение театром, литературой и собиранием бабочек доходило у Аксакова до крайности и мешало его университетским занятиям. Он пропускал лекции, плохо готовился к экзаменам и потом часто жалел об этом, чувствуя как мало научных сведений приобрел он за время своего студенчества и как сильно мешает это его занятиям.
В 1806 году в жизни Аксаковыхпроизошла большая перемена: умерла Надежда Ивановна Куроедова, оставив все свое состояние Тимофею Степановичу. Таким образом Аксаковы сделались богатыми людьми, переехали на зиму в Казань, а в 1807 году стали уговаривать сына выйти из университета и поступить скорее на службу. Без сожаления покинул юноша университет, не окончив в нем курса, и в 1808 году переехал в Петербург, где и получил место переводчика прикомиссии, занимавшейся составлением законов.