1817 год
По приезде моем в Россию я была встречена на границе свитою, состоявшею из престарелой княгини Волконской и двух фрейлин – графини Екатерины Шуваловой и Варвары Ушаковой, обер-мундшенка графа Захара Чернышева, гофмейстера графа Альбедиля, камергера князя Василия Долгорукова и камер-юнкера графа Соллогуба. Я не говорю о моих впечатлениях, о грусти, испытанной мною, когда я покинула пределы моего первого отечества, это входит в область моего частного дневника, а настоящее должно представить собою нечто вроде мемуаров. (Заметка: я выехала из Берлина 1 (13) июня, а прибыла в Павловск 19 июня.)
Мой жених, Великий князь Николай Павлович, встретил меня у пограничного шлагбаума с обнаженной шпагой, во главе отряда солдат почетного эскорта.
Мое путешествие совершалось медленно по невозможным дорогам и при невыносимой жаре. В Чудлейге (на Чудовской станции) 17 июня я много плакала при мысли, что мне придется встретиться с вдовствующей Государыней, рассказы о которой меня напугали. 18 июня, вечером, в Каскове, я очутилась в объятиях моей будущей свекрови, которая отнеслась ко мне так нежно и ласково, что сразу завоевала мое сердце.
Император Александр и Михаил [Павлович] также выехали мне навстречу. Император приветствовал меня с тем изяществом и в тех сердечных и изысканных выражениях, которые ему одному были свойственны.
Я нашла вдовствующую Государыню гораздо моложе, стройнее и лучше сохранившеюся, нежели привыкла видеть женщин лет под 60. (Ей было в то время 58 лет.) На следующий день я продолжала, с невыразимым чувством, путешествие и проехала через Гатчину и вдоль ограды Царскосельского парка; меня сопровождал отряд лейб-казаков, что, прибавляю в скобках, доставляло мне истинно детское удовольствие.
Мы подъехали к Павловску, который на первых же порах произвел на меня самое благоприятное впечатление благодаря прекраснейшей погоде. Мой экипаж остановился у собственного садика Ее Величества вдовствующей Государыни, которая прижала меня к своему сердцу.
Император Александр поцеловал меня; я узнала тетушку Антуанетту Вюртембергскую и ее дочь Марию; тут вдруг ласковый голос произнес, обращаясь ко мне: “А для меня вы не имеете и взгляда!” – и вот я бросилась в объятия к Императрице Елизавете, которая тронула меня своим радушным приветствием, без всяких преувеличений, без всяких показных излишних чувств.
Весь Двор был, кажется, собран в садике, но я ничего не различала; помню только прекрасные розаны в полном цвету, особенно белые, которые тешили мой взор и как бы приветствовали меня. Мне представили некоторых, но я оказалась в состоянии обдумывать и отдать себе отчет в своих чувствах, только когда наконец очутилась одна в прелестном помещении, мне отведенном. Только что я уселась пред зеркалом, чтобы заняться туалетом, как вошла ко мне без церемоний какая-то пожилая женщина и промолвила по-немецки:
“Вы очень загорели, я пришлю вам огуречной воды умыться вечером”.
Эта дама была пожилая, почтенная княгиня Ливен, которую я впоследствии искренно полюбила, но признаюсь, эта первая фамильярная сцена показалась мне весьма странной. Так как фургоны с моей кладью еще не прибыли, то мне пришлось явиться на большой обед в закрытом платье, весьма, впрочем, изящном, из белого гроденапля, отделанном блондами, и в хорошенькой маленькой шляпке из белого крепа с султаном из перьев марабу. То была самая новейшая парижская мода. В длинной галерее, ведущей в церковь и наполненной нарядною публикою, я увидела в амбразуре окна Цецилию и, ни у кого не спрашиваясь, бросилась к ней; мы обе расплакались, не видавшись целых три года! Говорят, что это проявление нежности не только не возбудило неудовольствия, но даже тронуло большинство присутствовавших. Сколько раз впоследствии мне говорили о моем первом появлении в этой галерее; юную принцессу осматривали с головы до ног и нашли, по-видимому, не столь красивой, как предполагали; но все любовались моей ножкой, моей легкостью походки, благодаря чему меня даже прозвали “птичкой”.
Император Александр представил мне кавалеров, в числе которых я нашла немало знакомых мне еще со времени войны 1813 и 1814 годов. Дамы, представленные мне вслед за тем вдовствующею Государынею, были для меня все новые лица: m-lle Нелидова Екатерина Ивановна, как образец воспитанниц Смольного, поразила меня своею некрасивою наружностью, отсутствием изящества. Графиня Орлова Анна Алексеевна произвела на меня приятное впечатление предупредительностью своего обращения, и мне показалось, что ей было жаль меня – юной принцессы, бывшей здесь внове и столь чуждой этой величественной обстановке! Мы обедали в большой четырехугольной зале. Я помню, что Император указал мне на княгиню Варвару Долгорукую и на княгиню Софию Трубецкую как на двух молодых женщин, самых красивых при Дворе и наиболее пользующихся успехом. Вечер проведен был в семейном кругу; моему брату Вильгельму, сопровождавшему меня на правах старшего брата, едва минуло 20 лет, и он только перестал расти. Меня сопровождали из Пруссии графиня Трухзес, в качестве обер-гофмейстерины, графиня Гаак, рожденная Тауенцен, и моя добрая Вильдермет, бывшая моей гувернанткой с 1805 года.
19 июня 1817 года совершился мой торжественный въезд в Петербург. Мы позавтракали в деревне Татариновой, близ заставы, и там обе Императрицы сели вместе со мною и обеими принцессами Вюртембергскими в золоченое, но открытое ландо; меня посадили по ту сторону, на которой были расставлены войска, то есть по левую сторону от обеих Императриц. Я чрезвычайно обрадовалась, когда увидела опять полки Семеновский, Измайловский и Преображенский, знакомые мне еще по смотру, произведенному в Силезии, близ Петерсвальдена, во время перемирия в 1813) году.
Увидев кавалергардов, стоявших возле Адмиралтейства, я вскрикнула от радости, так они мне напомнили дорогих моих берлинских телохранителей. Я не думала тогда, что буду со временем шефом этого полка. Поднявшись по большой парадной лестнице Зимнего дворца, мы направились в церковь, где я впервые приложилась ко кресту. Затем с балкона мы смотрели на прохождение войск, что совершилось не особенно удачно, как я узнала впоследствии. С этого же балкона показывали меня народу; балкон этот более не существует – он был деревянный.
Я познакомилась с несколькими статс-дамами. Графиня Литта показалась мне еще красавицей, – она была белолицая, пухленькая, с детскою улыбкою. Престарелая графиня Пушкина была набелена и нарумянена, что делало ее старое лицо еще более некрасивым.
Я полюбовалась новым моим помещением, меблированным и драпированным совершенно заново великолепными тканями. С этого дня вплоть до 24 июня я, когда оставалась одна, не переставала плакать – уж очень для меня была тягостна перемена религии – она сжимала мое сердце! На следующий день был большой обед у вдовствующей Государыни, а затем мы заключились в уединение.
Священник Муссовский, знакомивший меня с догматами греческой церкви, должен был подготовить меня к принятию Святых Тайн; он был прекрасный человек, но далеко не красноречив на немецком языке. Не такой человек был нужен, чтобы пролить мир в мою душу и успокоить ее смятение в подобную минуту; в молитве однако же я нашла то, что одно может дать спокойствие, – читала прекрасные назидательные книги, не думала о земном и была преисполнена счастьем приобщиться в первый раз Святых Тайн! 24 июня я отправилась в церковь; ввел меня туда Император. С грехом пополам прочла я Символ Веры по-русски; рядом со мною стояла игуменья в черном, тогда как я, одетая в белое, с маленьким крестом на шее, имела вид жертвы; такое впечатление произвела я на всю нашу прусскую свиту […]
С той минуты, как я приобщилась Святых Тайн, я почувствовала себя примиренною с самой собою и не проливала более слез. На следующий день, 25 июня, совершилось наше обручение. Я впервые надела розовый сарафан, брильянты и немного подрумянилась, что оказалось мне очень к лицу; горничная Императрицы-матери Яковлева одела меня, а ее парикмахер причесал меня; церемония обручения сопровождалась обедом и балом с полонезами. Меня возили по улицам Петербурга каждый вечер; светлые ночи показались мне необычайными, но приятными. Город не произвел на меня величественного впечатления, за исключением вида на Неву из комнат Императрицы Елизаветы. Мы обедали ежедневно в саду Эрмитажа или в прилегающих к ним галереях. Признаюсь, все было для меня ново и я чувствовала себя настолько внове в этих новых местах, что мысль моя была этим более поглощена, нежели глаза: все было для меня смутно. Помнится мне, что, когда Великий князь Константин [Павлович] приехал из Варшавы, я нашла его весьма некрасивым, хотя я, будучи ребенком, видела его в Берлине в 1805 году.
Приближалось воскресенье 1(13) июля – день нашей свадьбы. Мой жених становился все нежнее и с нетерпением ожидал дня, когда назовет меня своей женой и поселится в Аничковском дворце. Накануне 1 июля, который был в то же время и днем моего рождения, я получила прелестные подарки, жемчуг, брильянты; меня все это занимало, так как я не носила ни одного брильянта в Берлине, где отец воспитал нас с редкой простотой.
С каким чувством проснулась я поутру 1 июля! Мои прислужницы-пруссачки убрали мою кровать цветами, а добрая Вильдермет поднесла мне букет из роскошнейших белых роз. Я не хочу здесь распространяться о своих личных впечатлениях, но в этот день невозможно обойти их молчанием. Меня одели наполовину в моей комнате, а остальная часть туалета совершилась в Брильянтовой зале, прилегавшей в то время к спальне вдовствующей Императрицы. Мне надели на голову корону и кроме того бесчисленное множество крупных коронных украшений, под тяжестью которых я была едва жива. Посреди всех этих уборов я приколола к поясу одну белую розу. Я почувствовала себя очень, очень счастливой, когда руки наши наконец соединились; с полным доверием отдавала я свою жизнь в руки моего Николая, и он никогда не обманул этой надежды!
Остальную часть дня поглотил обычный церемониал, этикет и обед. Во время бала, происходившего в Георгиевском зале, я получила письма из Берлина, от отца и от родных.
Мы спустились по парадной лестнице, сели в золотую карету со вдовствующей Государыней; конвой кавалергардов сопровождал нас до Аничкового дворца. Я в первый раз увидела этот прекрасный дворец!
У лестницы Император Александр и Императрица Елизавета встретили нас с хлебом-солью. Статс-дамы присутствовали при моем раздевании; мне надели утреннее платье из брюссельских кружев на розовом чехле; ужинали мы в семейном кругу с некоторыми из старейших приближенных: графом Ламздорфом, княгиней Ливен и нашими прусскими дамами.
На следующий день вдовствующая Государыня приехала к нам первая, Император Александр привез великолепные подарки. Мы радо вались, словно дети, удовольствию выехать впервые после свадьбы в коляске вместе и сделали визиты Императрицам, Великому князю Константину [Павловичу] и тетушке принцессе Вюртембергской. Свадебные празднества, различные балы, baise mains (целование ручек (фр.)) – все это прошло для меня словно сон, от которого я пробудилась лишь в Павловске, бесконечно счастливая тем, что очутилась наконец в деревне!
Образ жизни в Павловске показался мне особенно приятным; так как я привыкла с детства сообразоваться с привычками других, то мне и в голову не приходило жаловаться на то, что я должна обедать, гулять и ужинать при Дворе, более или менее заботясь о своем туалете. Впоследствии я часто слышала, что другие жаловались по этому поводу, впрочем, иногда и мы сами чувствовали некоторое желание быть независимыми, то есть иметь свой собственный угол. Но в то время, как я уже заметила, подобная мысль меня не беспокоила. Напротив, я чувствовала даже признательность к свекрови за ее нежные ласки. Мне ее описывали за особу весьма требовательную по отношению к дочерям, которые почти и пошевелиться в ее присутствии будто бы не смели, но ко мне Императрица Мария Федоровна относилась иначе, по-видимому, мой характер понравился ей. Я держала себя вполне естественно, была весела, откровенна, жива и резва, как подобает молодой девушке, тогда как Великие княжны держали себя чопорно в ее присутствии и даже в обществе; все в них было строго соразмерено: их манера держать себя в обществе, разговаривать, кланяться, и это, я полагаю, было гораздо совершеннее моих тогдашних манер. Я думаю и даже знаю наверное, что задевала при Дворе некоторых лиц недостатком внимания к ним, а оно ведь, по их мнению, обязательно должно было сводиться к известному количеству фраз, повторяемых ежедневно. Что касается меня, то я проходила иногда слишком скоро мимо этих лиц, ибо они нагоняли на меня скуку, и останавливалась слишком долго перед молодежью, перед юными фрейлинами, для меня более привлекательными. Но мало-помалу все привыкли к моим манерам, видя мое неизменное ко всем благоволение, проистекавшее от доброго сердца, и мне простили маленькие отступления от этикета за врожденную грацию, изящество и живость. Maman очень забавлялась, глядя, как я похищаю вишни, чего не простила бы прежде своим дочерям, но меня она баловала снисходительностью. Старушка Ливен даже заметила мне как-то: “Вы – любимица вдовствующей Государыни!”
Вообще замечали, что Императрица никогда прежде не была столь ласкова и снисходительна к своим дочерям, как теперь ко мне. Однако не следует думать, чтобы она мне от времени до времени не делала выговоров, а иногда не давала мне советов, которые для меня оказывались чрезвычайно полезны. Единственный случаи, когда она нас однажды побранила, был, помнится мне, когда она встретила нас в парке в кабриолете и спросила: где мы катались? Мы отвечали, что едем из Царского, от Императрицы Елизаветы. Тогда она сделала нам замечание, что нам следовало предварительно спросить у нее позволение сделать этот визит; признаюсь, это мне показалось даже странным. Но со временем она позабыла об этом выговоре, и мы могли ездить в Царское, не спрашивая ни у кого позволения. По воскресеньям в Павловске танцевали; в прочие дни играли в petits jeux (игры (фр.)) или ужинали в том или другом шале или павильоне, что мне очень нравилось. И лето выдалось прекрасное.
К несчастию, брата моего Вильгельма, который очень веселился, укусила собака, принадлежавшая к своре Великого князя Михаила, последний тут же, на месте, ее застрелил, но тем не менее доктор Виллие из предосторожности прижег и вырезал брату ранку на ноге. Это было весьма неприятное происшествие. Когда брату стало лучше, его выносили в сад и даже в гостиную, а потом рана его и совсем зажила.
Maman находила Вильгельма чрезвычайно любезным в обществе; он танцевал, играл и веселился, как подобало молодому человеку; и она журила своих сыновей Николая и Михаила за то, что они усаживались в углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу. Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для 21 года, особенно когда он посещал общество или балы. Он чувствовал себя вполне счастливым, впрочем как и я, когда мы оставались наедине в своих комнатах: он бывал тогда со мною необычайно ласков и нежен.
Я уже называла дам, состоявших при мне, кроме них наш Двор составляли: маршал Кирилл Нарышкин, шталмейстер генерал Ушаков, два адъютанта: Фредерике (женатый на Цецилии, моей подруге детства) и В. Адлерберг, который женился две недели после нас на девице Марии Нелидовой. Все они по милости вдовствующей Императрицы жили в Павловске.
Приблизительно в это время приехал из Берлина князь Антон Радзивилл и немало способствовал приятному препровождению вечеров своею веселостью; он умел придумывать разные забавы, шарады в лицах, музыкальные вечера, домашние спектакли. Двор переехал в Петергоф; короткое пребывание перед тем в Царском Селе сблизило меня с Императором Александром; это было для меня истинным счастьем! Я привыкла с самого раннего детства любить его, преклоняться перед ним, и эти чувства, походившие до некоторой степени на обожание, с годами превратились в глубокую и искреннюю дружбу. Мимолетные тучки только укрепляли еще более эту дружбу; но я расскажу об этом после, теперь это было бы преждевременно.
Итак, Двор отбыл в Петергоф. Николай повез меня от Стрельны по нижней дороге; я поминутно вскрикивала от радости при виде моря, старых деревьев, растущих по берегу, и фонтанов в парке. Одним словом, я была в восторге, и это место произвело на меня с первого взгляда гораздо большее впечатление, нежели Павловск и Царское. Празднества удались как нельзя лучше, иллюминация 22 июля мне чрезвычайно понравилась. День ангела вдовствующей Государыни был вместе с тем и днем рождения моего отца; поэтому сердце мое в этот день преисполнилось воспоминаниями о родительском доме. Несколько дней спустя Двор отправился в Ораниенбаум, где был устроен великолепный фейерверк. Мы занимали в Петергофе правый деревянный флигель почти целиком – его отделали заново для нас, новобрачных; все было изящно и свежо и обито шелковыми обоями. Одна только спальня, задрапированная темно-зеленым бархатом, произвела на меня мрачное и тяжелое впечатление. В этой самой комнате три года спустя я захворала, и так тяжко, что никогда после того духа у меня не хватало снова поселиться в этой комнате. Мы совершали прогулки, поездки, экскурсии морем в Кронштадт, где Император производил смотр флоту. Многочисленное общество, в котором дамы отличались более нарядами, нежели красотою, а кавалеры были скорее натянуты, чем любезны, было, однако, веселое: присутствие Императора Александра, очарование, которое он умел придать всему, что ни предпринимал, наэлектризовывали весь Двор. Несколько лет спустя все это изменилось совершенно в обратную сторону, о чем я вспоминаю с грустью; тем не менее это правда, и я расскажу об этом в свое время.
Я помню, что однажды Император взял сам ружье, дал по ружью трем своим братьям и приказал командовать им ружейные приемы, что весьма позабавило присутствующих. По вечерам мы с Николаем катались неоднократно верхом. Однажды мы пили чай на “собственной даче”, куда отправились верхом; по дороге мы повстречали Кавалергардский полк, шедший на маневры, и Maman сделала нам потом замечание, что нас должен бы был сопровождать генерал Ушаков, так как мы слишком юны, чтобы ездить верхом только вдвоем.
За празднествами последовали маневры; они происходили между Петергофом и Ораниенбаумом. На них присутствовали иногда Императрицы, обе принцессы Вюртембергские и я, приезжая впятером в ландо; но так как мне приходилось сидеть между двумя Величествами, то я не испытывала никакого удовольствия от зрелища, которое при иных условиях было бы для меня большим удовольствием. Я помню маленькую сцену, происшедшую как-то между обеими Императрицами, первую из тех, какие мне довелось видеть в этом роде. Князь Меншиков, исполнявший обязанности сопровождающего и императорского вагенмейстера, повез нас как-то по довольно плохой дороге; лошади запутались, и коляска неожиданно покатилась назад, довольно устрашающим образом. Maman закричала, чтобы открыли дверцы, и торопливо выскочила; Императрица Елизавета последовала за ней; то же сделали и мы. Едва ступив на землю, Maman подошла к Императрице Елизавете, взяла ее за руку и голосом, по-видимому исполненным самого горячего участия, промолвила: “Вы испугались, милое дитя мое? Как вы себя чувствуете?”, а [царствующая] Императрица ей отвечала, что она “ничуть не испугалась, а напротив того, вы испугались”. Maman повторила опять свое, а Императрица принялась снова защищаться. Я не знала, как себя тут и держать! Когда мы снова уселись в экипаж, я заметила, что Императрице Елизавете было неловко, что я присутствовала при этой сцене, и, как бы себе в извинение, она сказала мне, когда мы остались одни, будто вдовствующая Императрица, к несчастию, нередко сваливает на нее то, что в действительности пугает ее самое, а она этого терпеть не может. Я ничего на это не отвечала, но, обсудив мысленно это происшествие, нашла, что если за Maman и водилась подобная слабость, то все же вина в недоразумениях ложилась на Императрицу Елизавету: своим едким и обидчивым тоном она только затягивала сцену, которая могла бы пройти незамеченной, прояви Императрица Елизавета большую ласковость. Как бы то ни было, это послужило мне уроком.
По возвращении в Павловск мы вернулись к прежнему образу жизни. Вскоре я должна была прекратить верховые поездки, так как однажды за обедней, когда я старалась выстоять всю службу не присаживаясь, я упала тут же на месте без чувств. Николай унес меня на руках; я этого и не почувствовала вовсе и вскрикнула, только когда мне дали понюхать летучей соли и я пришла в чувство. Этот случай, в первую минуту напугавший присутствующих, был предвестником моей беременности, которой я сама едва верила; это известие обрадовало всех. Говорят, будто на том месте, где я упала, нашли осыпавшиеся лепестки роз, вероятно из моего букета, и это нашим дамам показалось очень поэтичным.
Начались приготовления к поездке в Москву, где Двор должен быть поселиться на зиму с целью поднять дух древней столицы, истребленной в 1812 году пожаром. Перед отъездом мы возвратились в Аничков дворец, в котором почти не жили еще вовсе. Мы устроили там маскированный вечер для нашего всегдашнего павловского общества; все были замаскированы с головы до ног: Maman – волшебницею, Императрица Елизавета Алексеевна – летучею мышью, я – индийским принцем, с чалмой из шали, в длинном ниспадающем верхнем платье и широких шароварах из восточной ткани. Когда я сняла маску, мне наговорили массу комплиментов. Талья у меня тогда оставалась еще довольно тонкая, хотя я пополнела и особенно похорошела в начале беременности.
Мы покинули Петербург 18 сентября. По предписанию докторов пробыли мы в дороге из-за меня 12 дней. Порядочно таки долго! Впоследствии я слышала, будто Императрица Екатерина, будучи Великой княгиней, на этот путь и по той же причине употребила шесть недель. Я страдала тошнотой и испытывала отвращение к некоторым блюдам и запахам, но вообще чувствовала себя как нельзя лучше, а долгое это путешествие совершила весьма приятно, так как ехала с мужем и мы немало ребячились: к тому же мои брат Вильгельм был еще с нами. В Клину мы дождались прибытия вдовствующей Государыни и Императора Александра. Их Императорские Величества не совершали торжественного въезда в Москву; всякий из нас добрался туда сам по себе ночью, а на следующий день Их Величества и прочие члены царской фамилии показались народу и с большой церемонией, в полном параде направились в соборы. Добрый народ встретил своего Государя с безмерным восторгом. Жители Москвы, много выстрадав во время войны и при занятии города французами и доказав единодушно свой патриотизм, невзирая на постигшие их бедствия, вполне заслуживали то отеческое внимание, которое оказал им Император Александр, поселяясь среди них; также и народ, и вельможи сумели вполне оценить это внимание.
Проснувшись поутру, я подошла к окну и, когда увидела великолепное зрелище, открывающееся на Москву, которая расстилалась словно панорама v моих ног, то сердце мое забилось: я поняла Россию и стала гордиться тем, что принадлежу ей!
К несчастью, Maman получила за день до приезда в Москву известие о смерти одного из своих братьев. По случаю этого траура Двор и город не давали никакого празднества вплоть до 12 декабря, дня рождения Императора. Мне пришлось пролежать в постели, а затем на кушетке в течение нескольких дней; настолько утомили коленопреклонения мои ноги, что я даже с трудом могла двигать ими.
В то же время я принялась серьезно за уроки русского языка; в учителя мне был дан Василий Андреевич Жуковский, в то время уже известный поэт, слишком поэтичный, чтобы быть хорошим учителем. Вместо того чтобы корпеть над изучением грамматики, какое-нибудь отдельное слово рождало идею, идея заставляла искать поэму, а поэма служила предметом для беседы; таким образом проходили уроки. Поэтому русский язык я постигала плохо, и, несмотря на мое страстное желание изучить его, он оказывался настолько трудным, что я в продолжение многих лет не имела духу произносить на нем цельных фраз.
Брат мой все еще гостил у нас; по вечерам наш маленький Двор собирался в моем кабинете; мы читали или играли.
Я познакомилась с двумя дамами, которые часто бывали на этих вечерах: Кутузовою – женою того, который сопровождал моего жениха в Англию в качестве ментора; другою же была княгиня Трубецкая, молодая женщина моих лет, красавица собою, умница и очень осторожная, бывшая замужем за некрасивым стариком, обожавшим ее, впрочем.
Графиня Орлова (Анна Алексеевна) с первого же дня моего приезда в Петербург выказала мне столько дружеского сострадания и жалости (так как молодая принцесса, оторванная от семьи, в новой для нее стране и среди нового мира казалась ей вполне достойной сочувствия), что сразу расположило меня к ней. Я часто видалась с нею в Москве; ей был пожалован императорский портрет для ношения 12 декабря 1817 года, и хотя она была еще очень молода и притом чуть ли не самая богатая из русских аристократок, но не пожелала выйти замуж.
Я бывала часто у Императрицы Елизаветы, которая относилась ко мне в то время весьма дружественно.
Моя кузина Мария Вюртембергская также часто посещала нас. Мы обедали или проводили вечера у Maman; по воскресеньям бывал обед, на который приходилось являться в платьях со шлейфами, и такой же парадный вечер, на котором можно было умереть с тоски.
Под Рождество при нашем маленьком Дворе случилось событие, о котором я должна упомянуть в нескольких словах: наш маршал К. А. Нарышкин делал ежеминутно неприятности моему мужу: за малейшую шутку он сердился до того, что зеленел, желтел от злости. Кроме того, он пытался не раз делать Великому князю неуместные замечания даже на мой счет. Человек в высшей степени желчный, он иногда впадал в змеиную злость; все ненавидели его и удалялись при его приближении… Одним словом, я чувствовала, что не могу быть покойной, пока этот человек будет при нашем Дворе. Иметь в таком маленьком кружке постоянно возле себя человека, который кляузничает, говорит с злым умыслом колкости, было невыносимо, и хотя многие принимали в нем участие, но у меня хватило характера поставить на своем и добиться того, чтобы он оставил это место. Я думаю, меня за это осуждали и находили характер Мой недостаточно покладистым, но я сознавала, что это вопрос слишком важный: тут дело шло о мире, о спокойствии в нашем доме; я исполнила свой долг и никогда в этом не раскаивалась. Последствия доказали, что характер у меня был довольно покладистый. Жена Нарышкина, Мария Яковлевна, столь же красивая, сколько кроткая и добрая. Нарышкин покинул наш Двор, и на его место был назначен граф Моден.
В это время Аракчеев был самым главным советником при Императоре. Он был необходим ему и работал с ним ежедневно. Через его руки проходили почти все дела. Этого человека боялись, его никто не любил, и я никогда не могла понять, каким способом он сумел удерживаться в милости у Императора Александра до самой его кончины.
Другою личностью, пользовавшеюся особою милостью и дружбою Императора Александра, был князь Александр Николаевич Голицын. Проведя молодость бурно, он отличался впоследствии особою набожностью. Таково же было и настроение Императора. Великие события 1812, 1813 и 1814 годов глубоко потрясли его ум; до той поры он был суетен и легкомыслен в вопросах религии. Баронесса мадам Крюднер повлияла на него в том же смысле; почва была хорошо подготовлена и принесла плоды. Кроме того, с князем Голицыным Императора связывала с молодых лет давнишняя дружба; князь состоял камергером при его Дворе, когда Александр был еще только Великим князем, и первый питал ко второму вполне искреннюю и непреходящую привязанность. Я чувствовала себя приятнее в обществе Голицына, нежели Аракчеева, который говорил только по-русски и внушал мне какой-то инстинктивный страх. В то время много говорили о военных поселениях, основанных всего какой-нибудь год назад по мысли самого Государя; осуществление этой затеи было возложено на Аракчеева и производилось далеко не с кротостью, а напротив того – грубым и жестоким образом, что вызывало неудовольствие в бедных крестьянах. По пути нам попадались там и сям жители некоторых деревень, коленопреклоненные и умолявшие о том, чтобы не изменяли их положения (то есть не обращали бы в военных поселян).
В конце декабря брат покинул меня. Я проводила его с грустью и почувствовала новый прилив тоски по поводу разлуки с отцом, братьями и сестрами – то была ужасная минута! Но, пережив ее, я еще более сблизилась с моим Николаем, почувствовала, что в нем одном имею поддержку и опору в новой моей родине, а нежность его вполне вознаградила меня за все мною утраченное. Мы читали вместе “Коринну” и “Малек Аделя”, и я с наслаждением вспоминаю об этой мирной жизни в течение последних месяцев, предшествовавших моим родам!
1818 год
Мы выезжали очень мало; при Дворе не было ни одного вечернего собрания, но часто давались обеды. По воскресеньям обедали обыкновенно у Maman в платьях со шлейфами и на вечер появлялись опять в том же костюме; вечер проводили у нее в беседе и в игре в макао. Признаюсь, вечера эти ужасно мне наскучили по сравнению с воскресным препровождением времени в Берлине, где мы резвились, болтали и оживленно веселились, и я теперь с трудом могла скрывать свою скуку. Общество на этих собраниях бывало ужасно древнее, в стиле рококо: старые, полуслепые сенаторы, вельможи времен Императрицы Екатерины, находившиеся в отставке лет по двадцати или тридцати!
В марте Император уехал в Варшаву, где должен был произойти первый сейм со времени учреждения нового Царства Польского с тех пор, как ему была дарована конституция. Речь, произнесенная Императором при открытии сейма, наделала немало шуму; упомяну о ней лишь затем, чтобы напомнить, как некоторые слова этой речи громко отозвались в русских сердцах, возбудив ложные надежды. Отголосок этот был настолько силен, что давал себя чувствовать и много еще лет спустя, и отчасти оказался причиною мятежа, сопровождавшего восшествие на престол моего Николая. Эти политические вопросы занимали меня тогда весьма мало: надежда сделаться матерью всецело переполняла мое сердце. Эта минута наконец наступила!
На Святой неделе, когда колокола своим перезвоном славословили праздник Воскресения, в среду, 17 апреля 1818 года, в чудный весенний день, я почувствовала первые приступы родов в 2 часа ночи. Призвала акушерку, затем вдовствующую Государыню: настоящие боли начались лишь в 9 часов, а в и часов я услышала крик моего первого ребенка!
Нике [Великий князь Николай Павлович] целовал меня и плакал, и мы поблагодарили Бога вместе, не зная даже еще, послал ли Он нам сына или дочь, но тут подошла к нам Maman и сказала “Это сын”. Мы почувствовали себя еще более счастливыми при этом известии, но помнится мне, что я ощутила нечто важное и грустное при мысли, что этому маленькому существу предстоит некогда сделаться Императором.
Шесть недель после родов прошли для меня самым приятным, спокойным и однообразным образом; я видалась в это время с весьма немногими. Княгиня Трубецкая приходила иногда вечером почитать вслух час или два. На наших маленьких вечерах, до моих родов, бывала также г-жа Кутузова. Вечером накануне великого события у меня еще были гости до 10 часов, а в 2 часа ночи почувствовала я первые признаки приближавшихся родов.
Во время крестин, совершившихся 29 апреля в Чудовом монастыре, нашему малютке было дано имя Александр; то был прелестный ребеночек, беленький, пухленький, с большими темно-синими глазами; он улыбался уже через шесть недель. Я пережила чудную минуту, когда понесла новорожденного на руках в Чудовскую церковь, к гробнице Св. Алексея.
Вскоре Москва сделалась сияющею и оживленной. Император возвратился из Польши и из поездки в Одессу и Крым, и вместе с ним приехал принц Филипп Гессен-Гомбургский, посланный от имени австрийского Императора в Варшаву. Он настолько понравился Государю и так сошелся с ним, что Император пригласил принца сопровождать его в путешествии.
Вскоре я имела счастие выехать навстречу моему отцу в маленькое поместье Нарышкиных, в Кунцево. На следующий день я расцеловалась с братом Фрицем. Въезд отца в Москву совершился верхом. Из окон покоев Maman я любовалась на блестящий поезд, проезжавший вдоль древних зубчатых стен Кремля. Я впала в какой-то блаженный экстаз! Сердце мое трепетало от радости, и я не знала, как достаточно благодарить Бога!
Пребывание Короля в Москве продолжалось не более 10-12 дней; были они весьма утомительны, ибо прогулки по городу, обеды, балы и иллюминации быстро чередовались, и мы едва успевали переодеваться. Затем мало-помалу вся приятная компания направилась в Петербург.
Их Императорское и Королевское Величества съехались снова в июне месяце в Царском Селе. Там устраивались катанья в двадцати дрожках, которые следовали друг за другом с Императором Александром во главе; ужины происходили в различных павильонах сада – было вечернее собрание в Эрмитаже, другое собрание на острове, посреди пруда, и еще в Павловске у вдовствующей Государыни. Потом состоялся торжественный въезд Короля Прусского в Петербург с выстроенным войском и множеством парадных экипажей. Все это настолько походило на мой прошлогодний въезд, что я словно сон переживала. Когда мы проезжали мимо Аничкова дворца, я увидела в одном из окон на руках у няни маленького Сашу, настоящее сказалось самым приятным образом, и глаза мои наполнились слезами. При выходе из экипажа у Казанского собора Император подал мне руку и, заметив мое смущение, сказал мне на ухо: “Этих душевных волнений не следует стыдиться, они приятны Господу!”
Мой отец занял заново для него отделанные комнаты в Зимнем дворце, которые составляли прежде покои Императора Павла. Мы ужинали в семейном кругу у него в фонаре, обращенном к большой площади. На этих ужинах одни только дамы сидели за столом, а мужчины ужинали стоя. Я была вне себя от радости, что находилась близ отца и брата Фрица. Дядя мой, принц Карл Мекленбургский также приехал в свите Короля. Затем начались празднества: смотры, парады, приемы, балы, катанья по островам, посещения институтов. Последние занимали особенно много времени, так как Императрице доставляло удовольствие показывать их медленно и обстоятельно, останавливаясь на каждом шагу, чтобы объяснить Королю, что и почему. Она обыкновенно шествовала под руку с моим отцом, Императрица Елизавета с Королевским принцем, а моя рука доставалась Императору, который казался в восторге от этого и высказывал тысячу приятных и лестных вещей, приводивших меня в самое прекрасное настроение.
Вдруг во время этих празднеств и удовольствий однажды мой Николай после парада заболел – он возвратился домой, дрожа от лихорадки, бледный, весь позеленевший, чуть не падая в обморок. Я испугалась; его уложили в кровать, а на следующий день обнаружилась корь. Болезнь была довольно легкая и шла обычным чередом. Я ухаживала за мужем, но от времени до времени появлялась и на празднествах.
Петергофский праздник, справляемый всегда 22 июля, был на сей раз отпразднован 1 июля, по случаю пребывания Короля, моего отца. Поутру была отслужена обедня у нас, в Аничковом дворце, затем мы отправились в Петергоф; день был великолепный. Фонтаны, зелень, море и небо – все вместе увеличивало красоту этого места, которое с первого раза понравилось и Королю, и всем прочим путешественникам. На следующий день вдовствующая Государыня возила нас на “собственную дачу”, которая меня особенно привлекала своею густою листвою и своей маленькой уединенной часовней, располагая душу к молитве.
Всю жизнь жила во мне склонность к меланхолии и мечтательности. После развлечений светской жизни я любила углубляться в самое себя, и в такие минуты природа оказывалась для меня столь же необходимою, как хорошая проповедь, и более всех проповедей в мире вещала мне о Боге и о чудных благодеяниях, оказываемых Им своим созданиям!
Прошло еще несколько дней, и мой отец покинул нас; мы провожали его до Гатчины. Там я простилась с дорогим и добрым отцом с грустью, но с обещанием и надеждою увидеться с ним на следующий год
Едва возвратившись в Аничков дворец, я захворала, – у меня тоже оказалась корь; на пятый день я почувствовала себя особенно дурно, у меня разболелась грудь, но несколько пиявок, вовремя поставленных. облегчили мои страдания, и выздоровление пошло быстро. Нашего маленького Сашу удалили; он жил в Таврическом дворце под покровительством вдовствующей Государыни. Мой брат и принц Гессен-Гомбургский облегчили и значительно оживили период моего выздоровления своим присутствием и своею любезностью.
Принц Филипп поистине был очень мил; человек светский и в то же время храбрый и опытный воин, он обладал искусством смешить, никогда не забываясь и не позволяя себе никаких вольностей. Судьба не раз еще сталкивала нас при самых разнообразных обстоятельствах, и он всегда был для нас тем же преданным другом и любезным собеседником. Он приезжал вторично в Россию ко дню нашей коронации в 1826 году. В третий раз Император австрийский присылал его во время турецкой войны в главную квартиру, и я видела его тогда в Одессе в 1828 году. Четвертый раз он был в Варшаве, во время нашей коронации польскою царскою короною (1829 г.)
Брат мой и принц Филипп покинули нас наконец, и, разумеется, гораздо скорее, нежели я того желала; мы отправились проводить остальную часть лета в Павловске, но ненадолго, так как Император и обе Императрицы собирались вскоре уехать за границу. Maman радовалась этому путешествию, имевшему целью посетить трех ее дочерей в их резиденциях; первую по списку предполагалось посетить Великую княгиню Екатерину Павловну, Королеву Вюртембергскую; Анна Павловна, принцесса Оранская, проживала в Брюсселе, а Марию Павловну, супругу наследного герцога Веймарского, предстояло посетить последнею. Император должен был отправиться в Ахен на политический конгресс, на котором обещал присутствовать и отец мой. Михаил [Павлович] находился уже в Германии, собираясь посетить Англию и Италию; поездка эта имела воспитательную цель и должна была завершить его образование. Константин [Павлович] занимал в Варшаве тот пост, который сохранил вплоть до несчастной катастрофы 1830 года. Итак, мы с Николаем оказывались единственными членами Императорской фамилии, остававшимися в Петербурге. Нам были даны инструкции касательно того, что следовало делать в высокоторжественные дни.
Первый случай, когда мы принесли себя в жертву отечеству, был в день Св. Александра Невского; в тот день мы присутствовали в полном параде на архиерейской службе и на завтраке у митрополита. То было настоящим испытанием для меня, бедной женщины, всю жизнь не имевшей достаточно сил выстаивать длинные церковные церемонии. Помню, что я испугалась собственного лица по возвращении с этой утомительной службы. Завитые мои волосы совсем распустились, я была мертвенно бледна и вовсе не привлекательна в розовом глазетовом сарафане с шлейфом, шитым серебром, и серебряным кружевным током на голове.
Maman разрешила своему сыну провести несколько дней в Гатчине для охоты. Мы с радостью приготовились воспользоваться этим позволением и провели в Гатчине время весьма приятно в тесном кружке, который составляли обер-церемониймейстер князь Яков Лобанов, сын его, флигель-адъютант князь Александр Лобанов, граф Рибопьер и наш маленький аничковский Двор. Мне чрезвычайно понравилась эта жизнь в загородном замке и охота; все были веселы, любезны, каждый по-своему, разговорчивы, и все расстались довольные друг другом.
Ко времени этого пребывания в Гатчине относится мое знакомство с графом Рибопьером, который, несмотря на частые отлучки, всегда был для меня другом, а впоследствии любезным чтецом. Мы были как нельзя более довольны графом Моденом, заступившим место Кирилла Нарышкина; он отличался изысканными манерами старинного версальского Двора, был донельзя вежлив даже в шутках, услужлив без низкопоклонства и умел устраивать все как нельзя лучше. Его можно было упрекнуть разве в излишней обидчивости. Мне, женщине наименее взыскательной и честолюбивой, судьба судила всю жизнь быть окруженной людьми подозрительными и обидчивыми. Я, неизменно желавшая всем лишь добра и думавшая, как бы сделать приятное другим, напротив того, нередко имела несчастье оскорблять и делать неприятное людям, на которых считала возможным вполне полагаться; мне пришлось немало прожить, прежде чем я приобрела знание людей – науку весьма полезную, но составляющую плод многих неудач и утраченных заблуждений!
В городе сезон балов начался рано и открылся балом в Аничковом дворце 3 (15) октября, в день рождения моего брата. Наследного принца. Это было событием для нашего Аничковского дворца, так как то был наш первый прием в Петербурге, и меня впервые тогда увидели исполняющею обязанности хозяйки дома! Ко мне были снисходительны, очень хвалили наш бал, наш ужин, нашу любезность; это явилось как бы поощрением, которое дало нам охоту принимать и веселить людей у себя. Когда человек молод и красив, когда сам любишь танцевать, нетрудно угодить всем без особого труда.
Тут кстати упомянуть о семействе Кочубей. Они отсутствовали в течение нескольких лет, и только в 1818 году граф и графиня Кочубей и красивая их дочь Nathalie были мне представлены в Павловске, причем Maman и Император отозвались об этой семье самым лестным образом. Вскоре я сама почувствовала к ним расположение; их я посещала всего охотнее, и мы приглашали их чаще других. Граф обладал в высшей степени изысканными манерами и светскостью в обращении, отличавшей людей прошлого века, живших при Екатерине II и при ее Дворе и бывавших в ее интимном кругу. Граф имел счастье, будучи еще весьма молодым человеком, сопровождать Императрицу в качестве камер-юнкера в ее путешествии в Крым (в 1787 году); ему было тогда всего 18-19 лет. В то время как я познакомилась с ним, он состоял, кажется, министром внутренних дел: у них было несколько танцевальных вечеров, но вскоре я должна была перестать танцевать, так как почувствовала себя беременной и даже с приступами тошноты встретила мою свекровь на лестнице при ее возвращении из Германии. Как интересны были ее рассказы о ее путешествии, удовлетворившем ее во всех отношениях!
Император Александр, возвратившийся незадолго до приезда матери, которую видел за время путешествия в Ахене и Брюсселе, проявлял братскую доброту к Николаю и ко мне; он заходил к нам довольно часто по утрам, и его политические разговоры были в высшей степени интересны. Возвратясь накануне нового года, Maman 1 января 1819 года уже присутствовала на выходе и в церкви. Она сознавалась, что несколько утомлена, но ей никогда не делалось дурно, как нам, бедным, слабым женщинам.
1819 год
Точно так же она оказалась в состоянии присутствовать 6 января на всех церемониях водоосвящения и шествовать пешком за процессией. Я имела честь вести ее под руку и приходила в восторг от прекрасной погоды, так как был только градус мороза, от солдат, словом, от всего, потому что все это было мне в диковинку; ведь мне всего было только 20 лет.
Уже тогда делались предположения насчет зимних празднеств, но вдруг известие о кончине Королевы Вюртембергской Екатерины Павловны повергло все семейство в горе и траур. Никогда я не забуду той ужасной минуты, когда Императору Александру пришлось объявить об этой жестокой потере матери, возвращавшейся с прогулки, ничего не подозревавшей и немало удивленной появлением у себя Императора в неурочное время. Мы были в соседней комнате и могли слышать печальный разговор; Императрица и не хотела, и не могла понять, что Екатерина Павловна умерла, и только восклицала хриплым голосом: “Като не умерла, нет, нет, она не умерла!”
Императрице трудно было освоиться с мыслию, что красивой и блестящей Екатерины Павловны, с которой она недавно еще рассталась в Германии, уже не было на свете! Мы окружали Maman нашими попечениями, нашими ласками; Император стал относиться к ней с удвоенной нежностью и предупредительностью, и благодаря этому она имела силы перенести свое горе и возвратиться к обычным занятиям, отнимавшим у нее большую часть дня.
Странные слухи ходили по поводу причин, вызвавших смерть королевы Екатерины Павловны; имя принца Павла Вюртембергского произносилось шепотом, рассказывали о бале, который он задал в Париже в тот день, когда пришло туда известие о ее кончине. На самом деле она скончалась от рожи на голове, проболев всего сутки.
Зима прошла скучно и тяжело для меня; когда я не ездила к Maman, то оставалась дома одна с преданной моей подругой Цецилией, в то время как муж мой играл у себя в военную игру с несколькими офицерами или ездил верхом с Михаилом в манеже. По утрам я брала уроки у Жуковского или урок музыки и пения и писала письма в Берлин, имея обширную корреспонденцию, и с особым нетерпением ожидала весны, чтобы возвратиться в деревню.
Наконец эта желанная минута настала, я могла вновь пользоваться прогулками, часто присаживалась с Цецилией в саду, где мы читали вместе. Будучи обе беременны, мы тяжело выступали по хорошеньким дорожкам Павловского парка и обе посмеивались над своими фигурами. Этой же весной, если не ошибаюсь, приезжал сюда молодой граф Вильгельм Гохберг, близкий родственник Великого герцога Баденского. Он ездил от одного Двора к другому, чтобы устроить передачу по наследству баденских владений в пользу семейства Гохберг, так как у царствовавшего Великого герцога не было мужского потомства и страна должна бы была достаться, кажется, во владение Баварии. Эта ветвь семейства Гохберг, впрочем законная, не пользовалась титулом принцев по причине неравного брака, заключенного отцом графа. Хлопоты графа увенчались успехом, и по смерти Великого герцога Баденского, брата Императрицы Елизаветы, маркграф Леопольд Гохберг сделался Великим герцогом Баденским.
В июне бригада моего мужа, состоявшая из полков Измайловского и Егерского, выступила в лагерь, в Красное Село. Я последовала туда за моим Великим князем. Maman, которой принадлежала прелестная красносельская дача, поместила меня в маленьком домике, который некогда занимала, при жизни Императора Павла, во время военных маневров. Этот маленький домик понравился мне, я поселилась в нем на три недели, которые пролетели для меня слишком скоро, – так нравилась мне эта военная жизнь.
Я проводила утро у себя или в прогулках, остальную часть дня просиживала в палатке моего мужа; близость хорошенькой Дудергофской горы с ее дикой долиной немало способствовала нашим удовольствиям, в сущности довольно невинным.
Мне немного требовалось, чтобы быть довольной, – раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений; я любила жизнь тихую и однообразную, даже уединенную; по моим вкусам я любила простоту и была домоседкой. Но когда нужно было выезжать в свет, то я предпочитала уж скорее веселиться, нежели скучать, и находила бал веселее вечернего собрания с придворными людьми, натянутыми и церемонными. Зато многие любезно отзывались обо мне, будто вся моя жизнь прошла в танцах, хотя я предпочитала хороший летний вечер всем балам в мире, а задушевную беседу осенью у камелька – всем зимним нарядам.
Я была в последнем периоде беременности; поэтому всякая другая прогулка в окрестностях была тягостна для меня, но все обошлось без малейшего приключения, без малейшего испуга. Мы наслаждались нашей независимостью, так как в Павловске надобно было жить при Дворе, и как ни была добра к нам Maman, но придворная жизнь и близость Двора были неизбежны с нею, а мы оба ненавидели то, что называется Двором.
Тогда же (в бытность мою в Красном летом 1819 г.) Император Александр, отобедав однажды у нас, сел между нами обоими и, беседуя дружески, переменил вдруг тон и, сделавшись весьма серьезным, стал в следующих приблизительно выражениях говорить нам, что он “остался доволен поутру командованием над войсками Николая и вдвойне радуется, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, ибо на него со временем ляжет большое бремя, так как Император смотрит на него как на своего наследника, и это произойдет гораздо скорее, нежели можно ожидать, так как Николай заступит его место еще при его жизни”.
Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были в состоянии произнести ни слова. Император продолжал:
– Кажется, вы удивлены, так знайте же, что брат Константин, который никогда не помышлял о престоле, порешил ныне, тверже чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам. Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в Государях молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, я считаю долгом удалиться вовремя. Я думаю, то же самое сделает и Король прусский, передав свою власть Фрицу.
Видя, что мы готовы разрыдаться, он постарался утешить нас и в успокоение сказал нам, что это случится не тотчас и, пожалуй, пройдет еще несколько лет прежде, нежели будет приведен в исполнение этот план; затем он оставил нас одних. Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда даже тень подобной идеи не приходила нам в голову даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья. Это была минута памятная в нашей жизни!
Последний месяц моей беременности я провела возле свекрови, но так как не могла ходить вследствие опухоли и боли в ногах, то меня усаживали днем в беседке у Розового павильона, где, растянувшись на кушетке, я могла дышать воздухом, не двигаясь с места.
После долгого ожидания 5 августа я почувствовала наконец некоторые боли, но решила об этом не говорить и каталась даже два раза в линейке; вечером, когда я ужинала вдвоем с m-me Вильдермет, вдовствующая Императрица прислала мне камер-пажа сказать, что она разложила большой пасьянс и по тому, как он сошелся, я должна разрешиться в ту же ночь. Я приказала ответить, что чувствую себя превосходно. Действительно, я легла и немного задремала; но вскоре наступили серьезные боли. Императрица, предупрежденная об этом, явилась чрезвычайно скоро, и 6 августа 1819 года в третьем часу ночи я родила благополучно дочь. Рождение маленькой Мэри было встречено ее отцом не с особенной радостью; он ожидал сына; впоследствии он часто упрекал себя за это и, конечно, горячо полюбил дочь. Едва успела я оправиться от родов, как Двор Maman переехал в Гатчину, куда мы последовали за нею с обоими детьми. Мой муж и Михаил [Павлович] ненавидели Гатчинский дворец, вспоминая проведенные в нем скучные зимы 1810, 1811 и 1812 годов, посвященные исключительно воспитанию. Вдовствующая Императрица решилась покинуть Петербург даже на зимнее время и избрала Гатчину как место, где для молодых людей не было соблазна светских развлечений, почему эта местность и представлялась особенно Удобной для завершения образования младших сыновей.
Я нашла Гатчинский дворец действительно скучным, но собрания в так называемом арсенале показались мне весьма приятными по своей простоте в сравнении с другими местами. Всевозможные игры, размещенные в разных отделениях арсенала, – некогда это был просто сарай, – доставляли нам развлечения. Я попробовала тут впервые скатиться с деревянной горы стоя. Наша добрая Maman радовалась, видя меня в своем доме такой веселой и юной. Наше всегдашнее общество было немногочисленно; но воскресным дням оно увеличивалось приезжими из города.
14 октября, день рождения Императрицы, был день торжественный п утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с Александром Бенкендорфом, которого видела мельком в Москве. Я много слышала о нем во время войны еще в Берлине и Добберане; все превозносили его храбрость и сожалели о его безалаберной жизни, в то же время посмеивались над нею. Меня поразила его степенная наружность, вовсе не соответствовавшая установившейся за ним репутации повесы. Я могла беседовать с ним по-немецки, что для меня было вдвойне удобно, так как я все еще чувствовала стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти все изъяснялись на этом салонном языке изящно и изысканно. В то время мало еще говорили по-русски, тогда как в настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще и более правильно, а это очень хорошо, ибо вполне естественно.
Maman часто приглашала графа и графиню Литта; трудно было встретить более красивую и белолицую старушку, нежели графиня Литта; она блистала в юности при Дворе Екатерины II своей красотою и в качестве племянницы князя Потемкина. Рожденная Энгельгардт, по первому мужу графиня Скавронская, она вышла впоследствии замуж, по любви, за графа Литта, итальянца по происхождению, который поступил одновременно на службу России и своей жене, так как он оказывался ее покорнейшим слугою и первым поверенным по ее делам, и действительно умел их вести.
В конце октября мы переехали из Гатчины, и обычный зимний образ жизни вступил в свои права.
Эта зима была довольно весела, но не особенно блестяща. Признаки новой беременности испортили мне все, хотя я и не была в ней вполне уверена. Я очень мало интересовалась политикой; Император, напротив того, с неослабным интересом следил за европейскими делами. Священный союз, мысль прекрасная и идеальная, был результатом его сокровеннейших убеждений в деле христианской веры. Люди набожные и мистически настроенные утвердили его в этих мыслях, доказав ему, на основании Священного Писания, будто он предназначен судьбою сделаться и оставаться умиротворителем Европы и бойцом за правое дело против революционного принципа. Этими лицами были: вначале баронесса Крюднер, а впоследствии Кошелев и добрый князь Александр Николаевич Голицын.
1820 год
Весною муж мой покидал меня почти всегда в одно и то же время, для осмотра, в качестве генерал-инспектора по инженерной части, крепостей – Динабургской и Бобруйской или Рижской, Ревельской и т.п. Это бывало в мае, во время переезда на дачу; я пробыла короткое время в Гатчине и Царском Селе, а затем поселилась в Павловске у Maman. Весна была ужасная, холодная и скучная: зелень появилась только в июне.
Император Александр, столь добрый ко мне, был, однако, для меня причиною большого огорчения. Оставаясь всегда самой собою, то есть действуя без расчета и показывая себя такою, какова я была на самом деле, в надежде быть понятой, я не уразумела подозрительного характера Императора – недостатка, вообще присущего людям глухим. Не будучи совсем глухим, Император, однако, с трудом мог расслышать своего визави за столом и охотнее разговаривал с глазу на глаз с соседом. Ему казались такие вещи, о которых никто и не думал, будто над ним смеются, будто его слушают затем только, чтобы посмеяться над ним, и будто мы делаем друг другу знаки украдкою от него. Эта подозрительность доходила до того, что становилось прискорбно видеть подобные слабости в человеке с прекрасным сердцем и умом. Я расплакалась, когда он сделал мне подобные замечания и выговоры, и чуть не задохнулась от слез, но затем между нами не пробегало уже ни малейшего облачка: он поверил моему чистосердечию и моей дружбе к нему, граничившей скорее с восторженным обожанием, чем с насмешкою. Мы называли его в наших интимных письмах просто Ангел, а не Император, и, разумеется, он не мог бы найти людей более преданных ему, чем Николай и я.
Волнение, причиненное мне этими маленькими сценами, было, однако, настолько сильно, что оно подействовало на мое здоровье: и мне пришлось пустить кровь гораздо ранее, нежели за время прежних беременностей. Дурная погода во время пребывания в Красносельском лагере также дурно повлияла на меня: я приехала в Петергоф к 25 июня с опухшими ногами и с страшной мигренью, которая продолжалась три дня и сопровождалась приливами к голове, вследствие чего я не могла появляться ни на обедах, ни на маленьких балах. Император однажды вечером навестил меня и поцеловал мою ногу, когда я лежала в кровати, и это весьма меня рассмешило. Две ночи спустя я была при смерти; судороги, случившиеся со мною 27 июня, в то время, как я впала в бесчувствие, были, по-видимому, причиною смерти ребенка, который родился в Павловске 10 июля. Я провела обычные шесть недель в деревянном Константиновском дворце довольно тоскливо, но пользуясь самым заботливым уходом со стороны мужа и вдовствующей Императрицы. В то время производили фурор романы Вальтера Скотта, и Нике читал мне их. Я была очень слаба, очень бледна и интересна (как рассказывали), когда я появилась вновь при Дворе. Со стороны некоторых, а именно Орлова и Бенкендорфа, я была встречена косыми взглядами и минами. Чтобы утешить меня в горе, что я произвела на свет мертвого ребенка, мне пообещали зимой поездку в Берлин. Действительно, три года прошло уже со времени моего замужества, и было вполне естественно сделать маленький визит отцу и предпринять, если возможно, летом 1821 года лечение для восстановления моего здоровья. За два года я родила троих детей […]