📑 Круговорот жизни в языческое время. Забелин И. Е.

Круговорот жизни в языческое время

История Русской жизни с древнейших времен.
Сочинение Ивана Забелина. Часть 2. Глава 7.

Руководящее общество. Его основной труд. Промысловый торговый круг жизни. Промысловые торговые связи страны. Иностранная монета, как свидетель глубокой древности этих связей. Товары. Состояние жизни по свидетельствам древних могил. Образованность первородного общества древней Руси и следы иноземных влияний. 

   Мы видели, что историческое движение Русской жизни в половине IХ-го века ознаменовало себя двумя событиями: призванием из-за моря Варягов в Новгороде и походом за море на Греков в Киеве. Становится также ясным, что и то и другое событие направляются к одной цели, именно к устройству порядка в отношениях домашних и в сношениях с чужими людьми. Кто же был главным деятелем этих в полном смысле всенародных и исторических подвигов? Нельзя отрицать очевидной истины, что в этих великих делах присутствует сознание общих выгод и общих интересов.

Такое сознание не могло вырости внезапно или случайно, как гриб. Оно не могло быть занесено и пришельцами вроде пресловутых Норманнов. Оно должно было накопиться в течении долгих веков, ибо мы хорошо знаем, что и теперь, на высоте всякого прогресса, понятия об общих целях и задачах жизни проходят в жизнь и распространяются очень медленно и с великим трудом. Сознание общих выгод, обнявшее своею мыслею весь Русский край от Балтийского до Черного моря, не могло также народиться в сельской и деревенской глуши. Оно впрочем и действует вдоль большой дороги “из Варяг в Греки”. Оно, стало быть, народилось и воспитывалось между людьми, хорошо знавшими оба конца этой дороги и стремившимися устроить на этом пути такой порядок, который был бы выгоден и полезен каждому концу в отдельности.

Очевидное дело, что здесь действовало целое общество, то есть совокупность людей, которые если и жили по разным местам, но мыслили одно: если и не знали друг друга, но сходились, как друзья, на одной мысли. Этою мыслью или самым надобным делом для каждого из обитателей всей упомянутой дороги, несомненно, был торговый промысл. О древности торговых сношений по этому пути мы говорили достаточно.

В селах, в деревнях, особенно в городах, лежавших на самом пути и по его сторонам, необходимо жили люди, для которых торговый промысл, в каком бы малом виде он не производился, представлял общую связь, где отношения одного конца дороги переплетались с отношениями другого конца. Каждый, заботясь только о себе, преследуя только собственные выгоды, попадал, однако, на тот же единственный для всех общий путь торга между двумя и даже тремя морями.

Свободный или несвободный проход к греческому или варяжскому торгу отзывался своими последствиями даже и в глухих деревнях, а тем больше в глухих городах, поэтому живой интерес о том, как идут дела с Варягами или Греками чувствовался далеко и призывал людей к единству действий. Явные следы такого единства мы уже видели в полках Олега и Игоря, в Цареградских походах. Не говорим о призвании самых князей и о первом Цареградском походе Аскольда. Все это дела некоего особого существа древней Руси, которое, по справедливости, мы можем называть обществом, и при том, руководящим обществом. Выразителями этого общества, его действующими лицами в сношениях с греками оказываются послы и купцы. Мы полагаем, что послование и гостьба гораздо древнее греческих договоров, где они случайно обозначаются в первый раз. Это были самые древние и обычные способы мирных и собственно торговых сношений между близкими и далекими странами.

Можно полагать, что послы были водителями купеческих караванов и что без посла по многим отношениям древности не был возможен или безопасен и самый торговый поход. У нас послы и гости, как видели, приходили в Царьград от каждого города, а это служит несомненным свидетельством, что в каждом городе находилась община людей, малая или большая, интересы которой распространялись дальше пределов своей волости и доходили даже до самого Царяграда. Глухой Ростов, лежавший далеко от варяжского пути, посреди диких лесов и болот, и тот однако посредством послованья и гостьбы сносится с тем же Цареградом.

Если все эти города были Варяжскими колониями от Балтийского Славянства, основанными в незапамятное время задолго до призвания князей, то уже по одному своему происхождению, как колонии, они должны были состоять из промысловых торговых общин, которые в известном смысле, как впоследствии обозначает и летопись, составляли душу каждого города. Примерно мы можем числить хотя десять городов, существовавших у нас до IX века. И этого очень достаточно для образования из общин всех десяти городов одной силы, если все города сходились в своих интересах к одной цели. Эту-то силу и можем называть древнейшим обществом Руси. Единою целью и единою задачею этого общества, по всем видимостям, был свободный торг с Царемь-градом, ибо все дела и деяния языческого века служат только как бы настойчивым и непреклонным решением этой задачи.

Так или иначе, но государство всегда основывается обществом, то есть известным союзом людей и идей, союзом общих целей и задач жизни. Завоеватель, какой бы ни был, ведь тоже приводить с собою целое общество, однородно воспитанное и однородно мыслящее, понимающее свои цели одинаково. Наше государство основали не завоеватели и не призванные князья, но, конечно, те люди, которые призвали князей, а эти люди были туземцы, свои люди; они составляли союз городских общин, составляли перворожденное русское общество.

Мы говорим о туземном обществе, о городах; но как это согласить с Академическим учением о Норманстве Руси, о скандинавском, то есть собственно военном или дружинном происхождении русского государства, с тем учением, которое заставило нас, внимательных и послушливых учеников немецкой учености, искренно веровать, что до призвания князей Русская страна представляла совсем пустое место. Это учение допустит и общество, но только Норманскую дружину, допустит и существование городов, но выстроенных или созданных только по приказанию Норманна Рюрика. Каких либо самобытных сил древней Руси оно ни под каким видом не допускает. Под влиянием этого учения и желая чем либо выяснить себе Русское пустое место, мы с охотою толкуем о младенчестве, в каком будто бы находилась Русская страна до призвания князей, придаем с излишком много значения родовому быту, конечно, как живой картине этого самого младенчества.

Между прочим, младенчеством объяснялось, напр., первоначальную зависимость Русской страны от чужих людей, от Варягов и Хозар, которые собирали с нее дани. Но почему же не объяснялось этого простым недостатком в стране военных сил, ибо в древнее время, когда являлась в ней военная сила, она сама получала дани, при Роксоланах даже с Рима, при Уннах с Царьграда, что бывало и при Киевской Руси. Нет надобности доказывать, что основы земледельческого быта, на которых, главным образом, устраивался Русский быт, вообще не благоприятствуют развитью в народе военной силы и военных инстинктов. Земледельческий быть всегда отличается прирожденным ему миролюбием, и при встрече с воинствующими хищными племенами, всегда более или менее оказывается слабым и обыкновенно порабощается. Но из этого никак еще не следует заключение некоторых историков, что если “в конце первой половины IX века над оседлым населением Русской равнины господствовали кочевники, то, стало быть, оседлое население было слабо или от дряхлости или от младенчества”, т. е., конечно, от младенчества.

Младенчеством здесь, как видно, объясняюсь отсутствие известной государственной формы, отсутствие владеющей едино личной власти, вообще отсутствие государства. Но и в таком случае сказанное толкование отношений кочевого и оседлого быта будет верно только отчасти, ибо пересиливать кочевника способно не собственно государство, а военная сила, следовательно государство, развитое именно военною силою. У народа может существовать и хорошо развитая государственная форма и даже высшая образованность и все-таки этот народ, слабый в военном развитии, необходимо подпадет под власть диких кочевников.

Примеров этому в истории, особенно в древней, когда кочевники составляли, так сказать, стихийную силу, бесчисленны. Вот почему военная слабость народа-земледельца ни в каком случае не может почитаться младенчеством его развития. Народ не бывает совсем младенцем и тогда, когда, по-видимому, у него не существует и государства. Говоря о младенчестве народа, нам необходимо помнить, что государственная форма его жизни, какая бы она ни была, есть уже возрастная степень его развития и потому ее начало никак не может совпадать с минутою зарождения разных других порядков народного быта. Государство является плодом долгой жизни и долгого развития этих других порядков, которые и составляют переход от младенчества к детству, к отрочеству и т. д. При этом сам собою возникает также вопрос, что должны мы разуметь под словом государство, государственная форма жизни, когда говорим о младенчестве народа и почитаем эту форму самым существенным шагом в его развитии?

Если будем разуметь здесь самодержавную, феодальную власть, то такой власти наш народ и, призвавши князей, все-таки не имел до половины XVI века, то есть жил по прежнему разрозненно особыми волостями и княжествами в течении целых 700 лет. А по сказаниям древности, он точно также жил и в VI веке; каждый жил с своим родом, на своем месте, у каждого племени было княжение свое. Но мы знаем, что в той же древности существовала политическая форма быта, которую в известном смысле можем также именовать государственною. Это была форма городской общины или городской республики, в которой жили все черноморские и другие колонисты, античные греки, и которая от государства в принятом смысле отличается только тем, что происходит не из военного, а из гражданского источника людских отношений, ведет свой род непосредственно от промысла и торга.

В такую форму складывалась жизнь торгового промысла повсюду, во всех странах, во все века, однородно, как у образованных, так и у варваров, лишь бы эти варвары также занимались торгом и промыслом. Образованные развивали эту форму лучше, возвышеннее; варвары жили проще, первобытнее, но точно также в известном гражданском порядке, свойственном этой городской, гражданской форме. Мы полагаем, что в подобном же, хотя бы и не очень развитом устройстве, долгие века существовали и наши русские промышленные и торговые люди в своих городах и городках, и что древний Новгород с своими порядками есть именно та античная русская форма бытового развития. которая до призвания Варягов господствовала у нас по всей сгране. Она не составляла государства в немецком, шлецеровсвоя смысле, но она составляла достаточно крепкую городскую связь людей в древнегреческом смысле. В ней не было государственной немецкой, то есть феодальной, самодержавной власти, но все-таки по необходимости существовала власть веча, власть общей сходки, на первое время весьма достаточная для водворения надобного порядка.

Однако учение о Русском пустом месте и здесь уверяет нас, что в первой половине IХ-го века, до призвания князей, Русское Славянство все еще жило младенцем, что тогда оно жило еще в первичных формах родового быта (вста род на род), и что поворота к изменению этих форм в гражданские и государственные стал происходить только с минуты призвания княжеской власти; что вообще до этого призвания Русская страна представляла пустыню в отношении народного развития. В таком пустынном виде еще со школьной скамьи мы привыкаем представлять себе первое время Русской истории.

Но здесь, по всем видимостям, скрываются некоторые недоразумения, поддерживаемые больше всего верованием в Русское пустое место. Родовой быт, изображением которого необходимо начинать нашу историю, влияние которого чувствуется в ней на каждом шагу, в сущности есть только стихия жизни и притом стихия жизни частной, домашней жизни в отдельном дворе или в нескольких дворах — в деревне. Состояние жизни у домашнего очага в общем облике в начальное время, действительно, было исполнено порядками первичных родовых отношений и связей. Частный быт и до сих пор еще руководится такими порядками.

Но так ли было на высоте сознания народом общих целей и задач жизни, в деяниях и движениях жизни общей, посреди общих стремлений и интересов, какими собственно и начинается наша история? Быль ли, напр., способен родовой быть связать в одно целое целую волость, целую Землю, хотя бы и одного племени? Мог ли он выработать особую политическую форму быта, какую необходимо предполагать, если народ жил раздельными, но самостоятельными и независимыми друг от друга волостями и Землями? Скажут, что это были отдельные племена, народившиеся и жившие на своем месте, владевшие родом своим. Но какая же форма связывала отдельное племя в одну общую и самостоятельную жизнь? В частном быту такою формою был род, во главе которого стоял старший или сам родоначальнику или старший в роде.

Но большое или малое племя составляло уже новую ступень родового быта. В какой же форме обнаруживала свои деяния и действия эта новая ступень родового развития, что служило ей главою и ее средоточием; в чьих руках находилась власть и владенье всего племени? На это очень ясно отвечает сам начальный летописец. Указывая на жизнь родом, он вместе с тем упоминает о городке, в уменьшительном виде, как о зародыше городского быта; но затем называет даже несколько городов: Новгород, Полоцк, Смоленск, Ростов, Белоозеро, Муром, где первыми насельниками, по его словам, были туземные племена, даже и финские, а находниками, пришельцами, колонистами были Варяги. Он, таким образом, не только не отрицает существования городов в древней Русской земле, но прямо называет имена таких городов.

По его разумению, это были основные средоточия племенных волостей или областей, им же называемых княжениями: свое в Полях у киевских Полян, свое в Деревлях, свое Дреговичи, свое в Новгороде у Славян, свое на Полоте у Полочан и т. д. Основываясь на показании летописца, мы можем такое отдельное, свое княжение признать первородною политическою формою древнего русского быта, которая народилась хотя из родовой стихии, но посредством общинных союзов, и именно развитием города, потому что и самое княжение, по разумению нашей древности, не могло существовать без города. В существенном смысле, княжением назывался самый город с его волостью, следовательно и политическою формою быта являлся собственно город, как и следовало по естественному ходу дел в развитии земледельческого быта вообще.

Во всех странах этот быт необходимо приводил к развитью и образованию связей торговых, промышленных, ремесленных и т. п., которые сами собою сосредоточивались на выгодных и бойких местах и по необходимости основывали город, т. е. развивали жизнь городом, общиною и обществом. Городские стены являлись уже как защита и оболочка этой новой жизненной формы. Зарождение таких городов принадлежит глубокой древности. И в нашей стране такие города должны были появиться очень рано уже по той одной причине, что через нее проходили торги между морями.

Напрасно уверяют, что города у нас строила пришедшая дружина, военное сословие. Она строила крепости для защиты опасных мест, но создать город, как связь промысловой и торговой жизни, могло только время и сам народ. Дружина в таком городе и сама явилась, как пособие, как потребность для защиты, с какою целью и была призвана даже из-за моря.

Итак, если до призвания князей, по точному свидетельству начальной летописи, у нас существовали племенные княжения и самые города, без которых княжения не могли и существовать, то какое же место в этих княжениях мы дадим родовому быту? Город, как форма народной жизни, не есть родовая форма. Это уже община и притом община весьма разнородного состава, населенная разными людьми не только от разных родов, но и от разных племен, столько же и от инородцев. Таким образом, город мы должны почитать новым основанием для развития страны, тем основанием, на котором построилось не только призвание князей, но и само государство. Поэтому и родовой быт мы должны удалить на известное или неизвестное расстояние от начала нашей истории и начинать ее не родовым, а городовым бытом.

Родовой быт, как мы сказали, был основною стихией нашей жизни. Он и остался такою стихией на долгие века, но только у домашнего очага, в кругу частных личных связей и отношений. Связи и отношения общего, то есть политического свойства, общие цели и задачи руководились уже другим деятелем, который вырос, конечно, не из родовых, а из общинных начал жизни. Город был новою ступенью в развитии народа. Только при особом развитии городового быта сделался возможным и необходимым и переход к призванию владеющей власти, то есть переход к зародышу государства. Прямо от первичных форм родового быта такой переход был невозможен, потому что это было не естественно, не согласно с природою вещей. Посаженный в почву первичных форм родового быта такой зародыш тотчас бы заглох и исчез бы без следа. Для него требовалась почва развитая политически, общественно, что могло возродиться только в городе, в городской общине, а не в родовом союзе деревни.

Вообще, начиная русскую историю и говоря о первичных формах родового быта, нам необходимо столько же, если еще не больше, говорить и о первичной форме нашего городового быта, о самом городе, как матери русского государства или русского государственного быта. Мы вообще должны признать ту истину, что наше развитие шло естественным путем не военного, а растительного, гражданского творчества, что в его недрах из первоначальных родовых порядков прямым естественным путем прежде всего сама собою народилась община, сначала родовая, но по своему существу необходимо приводившая к созданию городка и города, а следовательно и городового быта: что не иначе, как только в городе мог образоваться и зародыш государственный, то есть потребность порядка и правильной власти: что таким образом между родовым бытом и началом государства, в средине их, стоит город, городовой быт, а стало быть, не только община, но и общество, как сознательная сила самой общины.

Правда, что от IX стол. нам не осталось достаточных свидетельств о древнерусском городе. Но достаточны ли первичные свидетельства и о родовом быте, особенно в том смысле, если им же будем объяснять и политическую форму народного быта? Некоторые порядки и законы родового быта науке пришлось выследить уже по сказаниям последующих веков, доходя даже до XVI и ХVII-го. Если в этом случае поздние свидетельства вполне разъясняли и даже изображали древнейшее доисторическое время, то прилагая тот же способ исследования к разъяснению древнейшего городового быта, мы точно также можем воскресить хотя некоторые черты и первоначальной жизни города.

Это тем легче, что указанные формы родового быта несравненно древнее самого города и что поэтому свидетельства о городовом быте X — XII вв. вполне могут изображать время IX, VIII и других ранних веков. “Но как это можно, — говорят обыкновенно строгие охранители в истории пустого Русского места, — ведь о тех далеких веках у нас нет никаких письменных свидетельств? А без этих свидетельств мы будем иметь все только одни вероятия, произвольные фантазии, мечты. Верить можно только ясному и точному писаному свидетельству”. Что касается письменных показаний, то необходимо заметить, что они вообще случайны и случайны в равной степени с находками монет и других вещей, а потому их отсутствие при наличности вещественных памятников ни в каком случае не может служить непреложным свидетельством, что о чем письменность не упоминает, того будто бы никогда и не существовало.

Первоначальные сведения о нашей стране мы собираем частично от древних Греков и Римлян, частично от средневековых писателей и больше всего от Византийцев. Известно, как случайны, отрывочны и скудны эти известия. Наши собственная летописи начинаются поздно и не описывают предыдущие века даже и отрывочно. Значить ли это, что в те века в нашей стране ничего не происходило достойного описания, что в те века даже и вовсе не существовало Русское Славянство (в чем многие убеждены), а если и существовало, то, конечно, в младенческих пеленках самого первоначального быта? Нам кажется, что в этом случае младенческие пеленки скрывают только трудность ученой задачи, которую за предложенной скудостью известий иначе решить невозможно. Здесь-то и лежат основания тому историческому заключению, по которому выходить, что если кочевники господствуют над оседлыми, то значить оседлые — младенцы в своем быту. Утверждают, что так именно было в конце первой половины IX века. Тогда наши “оседлые жили в первичных формах быта, жили разрозненно, не успев выработать порядка и государственной связи”. Такое заключение держится твердо только по отсутствию письменных свидетельств об ином порядке вещей, но это самое отсутствие свидетельств — обоюдоострый меч, оно дает ведь равные основания и для мнений совсем противоположных.

Что вообще значат иные письменные свидетельства, вот тому пример. От первой половины IX века до первой половины XIII века прошло 400 лет. Явились новые кочевники, Татары, овладели Русскою страною и стали в ней господствовать. Византиец XIV в., Никифор Григора, описал это событие точь в точь также, как описывали нашествия кочевников Византийцы V и VI веков. Точно также он не знает настоящего имени Татар и по византийским литературным преданиям называет их Скифами; описывает их нрав и быт заученными риторическими фразами прежних историков.

Завоеванные Татарами местности он точно также обозначает заученными име нами Массагетов и Савроматов, Меотиды и Танаиса. На поморье Понта у него по прежнему живут Амаксовии, Тавроскифы, Борисфеняне; на устье Дуная Гунны, — словом сказать, у писателя первой половины XIV века мы встречаем те же самые и даже меньшие географические и этнографпческие познания и сведения о нашем севере, какие за 1000 лет до него были в ходу в III, IV, V веках. По этим сведениям оказывается, что не только с IX века, но и со времен Геродота здешние дела остаются в одном положении. Верхние внутренние земли над поморьем Понта по старому занимают, как говорит Григора “осколки и остатки древних Скифов, разделяясь на оседлых и кочевых”, как, напр., говорил и Страбон о Языгах за 1300 лет до этого времени.

Хорошо, что из собственных летописей мы знаем, какие это были осколки и остатки. Но было время, когда население нашей равнины было безграмотно, не имело литературного образования и не описывало ни своих подвигов, ни своего быта. Можно ли судить на этом основании, что этот быт находился в младенческом состоянии, переживал еще первичные формы? Если б до первой половины XIII века мы также не имели собственных летописных известий, как не имеем их до первой половины IX века, то сказание Византийца Григоры представило бы ту же самую картинку, какую мы обыкновенно ставим в начало нашей Истории. Опять кочевники господствуют над оседлым народонаселением, опять, стало быть, это народонаселение слабо, как младенец, и живет в первичных формах быта, живет разрозненно, не успев выработать порядка, и государственной связи.

Все эти слова действительно и с большою правдой можно сказать о Руси во время Татарского нашествия, но только по отношению к развитью государственной идеи и формы, которая, на самом деле, была тогда слаба и малолетна. И ни одного из этих слов нельзя сказать по отношению к развитью народного быта, к порядкам и учреждениям жизни общественной и частной. Степень этого развития, несмотря на Христианство, была еще недостаточна, содержала в себе многое варварство, но сравнительно с первичными формами быта, она стояла уже на большой высоте. Между тем в существенных основах, за исключением христианства и грамотности, она едва ли многим отличалась от той степени народного развития, на которой последовало призвание Варягов.

Земля тогда жила раздельными племенными областями в городах, как теперь живет раздельными княжествами тоже в городах; и тогда, как и теперь, она то изгоняет, то призывает себе князей. Точно также и по тем же путям она ведет свои промыслы и торги; точно также враждует между собою и бьется с пограничными соседями и кочевниками; точно также не имеет над собою единой государственной власти и т. д. Теперь посреди инородцев ее связывает в одно целое только одно Русское имя, а больше всего христианство посреди поганства. До призвания Варягов таких связей не существовало. Но по всему видимо, что подобною связью в то время служил промысловой торговый путь по Днепру из Варяг в Греки, именно торг с Греками. По сторонам этого пути последовала и первичная государственная связь.

Греческий торг, мы будем говорить только о нем, хотя торги Каспийский и Балтийский были не менее важны, уже один Греческий торг с давних времен должен был возбуждать в нашей равнине то промысловое и торговое движение, которое создало не только большие и малые торговые города, но и способствовало объединению общих выгод по всем углам равнины. Это единство обших выгод очень заметно выступает и действует во всех событиях при самом начале Русской иистории. Оно-то и вызвало к жизни эту Историю, дало ей основание в союзе северных областей, призвавших княжескую власть с целью укрепить единство же и порядок в своих действиях.

События языческого века с достаточною ясностью показывают также, что основанное государство носило в себе тип более всего промышленный, городской или гражданский, но не военный или феодальный, завоевательный, хищнический, норманский, как это представляется на первый взгляд, благодаря норманской разрисовке всех первых лиц и первых событий. Государство основано не морскими разбойниками, Норманнами-грабителями, но мирными промышленниками своеземцами, которые только о том и хлопочут, как бы устроить выгодный для промысла мир со всеми землями, и главнее всего с Греками, не прощая, разумеется, для выгод же своего мирного промысла, никакой обиды и никакого стеснения в торговых делах.

Эти промышленники, собравшиеся при Олеге из Новгорода и других городов и переселившиесл в Киев поближе к Гре ческому торгу, и составляли то руководящее общество древней Руси, о котором мы говорим и которое не слышно и невидимо, но настойчиво действует во всяком событии языческого века.

Собственная наша летопись не дает никаких определенных и ясных сведений об этом особом существе древнерусского развития, быть может по той причине, что летописная память смотрела на промысловой и торговый быт своей земли, как на дело повседневное, обычное, всем известное, о котором нечего было говорить. Ни событий, ни подвигов, достойных особой памяти, здесь не случалось. Из года в год, изо дня в день здесь происходило все одно и тоже. К счастию, об этих повседневных русских делах рассказывают чужеземцы, современники новорожденной Руси. Арабы пишут о Волге и Каспийском торге, Византийцы о Днепре и Черноморском торге.

Самое важное свидетельство принадлежит Византийскому императору Константину Багрянородному, который писал около 950 г. и при том пользовался сведениями от самих Русских же людей из далекого Новгорода, как это вполне выясняется из его рассказа. Сами русские люди в коротких словах изобразили ему, так сказать, жизненное круговращение тогдашнего промысла и торга, который в известное время каждый год постоянно отливал во все стороны из своего сердца, Киева, и постоянно приливал к нему с новыми силами. “Как скоро наступить ноябрь месяц, говорить Багрянородный, то Росские князья со всеми Россами выходят из Киева и отправляются в полюдье в Славянские земли, к Древлянам, Дреговичам, Кривичам, Северянам и к другим Славянским племенам — данникам Россов. Там Россы — Киевляне проводят зиму, а весною в апреле месяце, когда вскрывается Днепр, по полой воде, отъезжают обратно в Киев.” Это был обычный поход не только за сбором дани, но несомненно и для торговли, который продолжался почти целые полгода. Другая, летняя половина года уходила на путешествие в Царьград и в другие Черноморские страны. Как только Россы возвращались в Киев, тотчас же начинались и приготовления к этому новому походу.

Суда, на которых Россы приходили к Царьграду, говорит Константин Багрянородный, были из Новгорода, а также из Смоленска, Любека, Чернигова и Вышеграда. По-гречески эти имена несколько переиначены обычною перестановкою звуков и написаны: Немогарда, Милиниска, Телиюца. Тцернигога, Вусеград.

От этих городов сперва они приплывали на реку Днепр и потом собирались у Киева, который (не от того ли?) прозывался Самватас, имя доселе хорошо необъясненное, но встречаемое в мраморных надписях Танаиса в III веке по Р. X.. Изготовление судов происходило таким образом: Славяне, данники Россов, именно Кривичи (верх Волги, Двины и Днепра), Лензанины, вероятно Смолняне или вообще племена лесные, рубили зимою у себя на горах (в верхних землях) лес, выдалбливали и строили суда, а весною, как снега начинали таять, немедленно сплавляли их в поближния озера и реки и потом дальше в Днепр и по Днепру в Киев, где вытаскивали их на берег и продавали Россам.

До сих пор суда плавающие по Днепру строятся в Любече, Гомеле. Брянске, т. е. в верхних местах Днепровского пути. Киевляне покупали только сами ладьи, а весла, уключины и другие снасти делали из старых ладей сами, потому вероятно, что лучше других знали и умели, как приладить судно к морскому ходу и особенно к ходу через пороги.

Снарядив ладьи и совсем изготовившись в путь, в июне месяце, след. когда весенния воды Днепра уже достаточно спадали, Россы спускались по Днепру до Витичева, как называлось одно крепкое место, лежавшее на Днепре, которое Россам платило дань. Здесь ладьи останавливались дня на два и на три в ожидании пока соберутся все. Здесь, следовательно, находилось особое сборное место, собственно для морского каравана. До сих пор пониже Витичева Холма существуешь селение Стайки, явно указывающее своим именем на общее пристанище древних плавателей. Стояние у крепкого места, ожидание, пока соберутся все, указывает также, что дальнейший путь по Днепру особенно в первые времена был не безопасен и требовал плавания всею громадою.

От Витичева это плавание беспрепятственно продолжалось до самых порогов, вблизи которых по каравану тотчас раз давалось лоцманское восклицанье: Не спи! т.е. не зевай, бодрствуй, ибо близится опасность. От этой обычной лоцманской команды, вероятно, получил свое прозвание и первый порог Днепра. Лоцманы и теперь, как и всегда и везде, больше всего употребляют короткие и повелительный выражения, составляющие особый язык их команды. Из этого языка происходить и имя порога Неспи. Не говорим о том, что Русские прозвища даже и в личных именах очень нередко употребляют те же повелительный наклонения: каковы напр. Коснятин Положишило (XIII в.). Федор Умойся Грязью (XVII в.), и т. п. {Далее рукою автора приписано: Поспел Горе 1613 г. Новг. 3-я, 272. Ред.}

Несмотря на то, что Константин Багрянородный, написавший имя порога несколько иначе: Ессупи, Нессули, все-таки прямо и положительно утверждает, что оно на Русском и Славянском языке значило: не спать; несмотря таким образом на полнейшую очевидность и осязаемость всего дела, норманисты и до сих пор подвергаюсь это простое и коренное славянское слово величайшим истязаниям и пыткам, всячески допрашивая его на всех скандинавских языках, не скажет ли оно, что Россы непременно были Норманны, Скандинавы. Конечно, под страшными муками слово выговаривает то, что нужно истязателям, и на что наука потом будет указывать, как на курьезные образчики своенравной учености.

Приближаясь к первому порогу, плаватели встречали торчавшие из воды три камня, которые и доселе именуются Троянами и в древности, несомненно, были облечены каким-либо мифическим значением. Ширина русла на этом пороге была очень незначительна, всего 155 саж.; так что Константин Багрянородный, вероятно, по указанию бывалого Славянина из Руси, сравнивает ее с шириною одной из потешных Цареградских площадок, где цари с боярами верхом на конях игрывали в мяч. Посередине речного русла в этом пороге торчали высокие и крутые острые камни, которые издали походили на острова. Быть может, Багрянородный говорить это, разумее упомянутые камни Трояны. Других камней в самом пороге теперь не существует, ибо их взорвали при устройстве более удобного прохода в порогах. Вода ударялась в эти камни с великим стремлением и низверглась с ужасным шумом, от чего Россы не осмеливались проходит порог прямою дорогою. Они вблизи порога, не выгружая судов, высаживались, кому следовало, на берег и направляли ладьи возле самого берега в угол, т. е. к одной стороне порога, где возможно было пройти бродом.

По всему вероятию, эта высадка происходила за камнями Троянами, расположенными в реке у левого берега. Потому же берегу устраивали и провод судов: иные, раздевшись до нага, входили в реку, чтобы ощупать босыми ногами направление русла между каменьями, другие в тоже время, сидя в ладьях, осторожно подвигали судно по найденному руслу, всеми мерами сопротивляясь быстрине, упираясь и работая веслами с носовой части, с средины и с кормы. Таким образом, с великим трудом и с величайшею осторожностью, почти переволакивая суда на себе, Россы проходили этот первый порог.

На вольном месте, работавшие в воде снова усаживались в ладьи и все плыли (7 верст) ко второму порогу, который по русски именовался Улворси, а по славянски Островуни прах, что значили Островный порог, несомненно потому, что этот порог, называемый теперь Сурским, образует сначала длинный в 2 версты остров, у нижней оконечности которого и находится самый порог. Он теперь не опасен, но в древности здесь происходила точно такая же переправа судов, почти волоком, как и на первом пороге. Для объяснения имени Улворси, следует припомнить русское областное (Арх.) слово Улова — водоворот у берегового мыса.

Тем же порядком Россы проходили и третий порог Геландри, что по славянски означало шум, звон. Есть областное (Нижегород.) слово Гундра, сумятица, хаос, которое может служить указанием на существование подобного же областного слова с значением имени Геландри. Существует и теперь порог с именем Звонец, четвертый по счету, но он не на столько опасен, как идущий перед ним третий, называемый Лаханным. Быть может, оба эти: порога в древности обозначались одним именем, указывающим на особую примету здешнего плавания в особом звенячем или гремячем шуме воды, слышном и те перь издалека. Как бы ни было, только порог Звонец, на самом деле не столько опасный, как Лоханный, не упомянут в ошисании Константина Багрянородного.

Четвертым порогом он именует самый большой и самый опасный, Неясытец или Ненасытец, сохраняющий свое имя и до сих дней. Багрянородный говорит, что порог так назывался по-славянски по той причине, что в нем на камнях гнездились пеликаны. По русски он назывался Апфар, Ейфар, что сходно с литовским именем пеликана и какой-то мифической птицы Айтварос, как называется литовцами и домовой. Означало ли имя Айфар то же пеликана, Багрянородный не объясняет, как и вообще не дает никакого намека, чтобы Русские имена порогов всегда значили тоже самое, что и славянские, которые одни только он и толкует или переводит.

В этом пороге первым делом Россов было скорее высадить на берег храбрую дружину для сторожи и защиты от нападения Печенегов, которые всегда поджидали здесь Днепровский караван. Затем выгружались на берег товары и переносились сухим путем. Живой товар, невольники, скованные, также отправлялись по берегу пешком. Лодки тащили волоком или несли на плечах. Этот сухопутный обход порога простирался на 6000 шагов, что равняется почти двум верстам. И теперь каменные гряды в пороге действительно занимают пространство в длину почти на полторы версты. Пройдя таким образом опасное место, лодки снова спускались на воду, снова нагружались товаром и отправлялись дальше (13 верст).

Мы видим, что в этом пороге главная и единственная опасность заключалась не в переправе по стремлению реки, ибо его проходили пешком, а именно в нападении со стороны хищных Печенегов. Можно догадываться, что об этой опасности говорит и самое имя порога. На нем гнездились будто бы Неясыти, — это объяснение не есть ли только иносказание, что здесь гнездились прожорливые степные хищники, которых Россы могли прозывать Неясытями, ибо в древнее время в народном быту каждый народ носил какое-либо особое прозвище, о чем ясно свидетельствует один славянскии памятник относимый Шафариком к 1200 году, в котором называются: Аламанин — орел, Индиания — голубь, Команин (Половчин) — пардос — барс, Роусин — впдра, Литвин — тур, Болгарин — бык, Сербин — волк, Грек — лисица, и т. д.

У пятого порога лодки проходили тем же способом как у первого и второго порога, то есть по руслу между каменьями, в углу порога, возле самого берега. Этот порог по-русски назывался Варуфорос, а по славянски Вулнипрах оттого, что здесь он образует великое озеро, как толкует Багрянородный.

Теперь порог называется Волнег или Вовниг, что вместе с древним названием скорее указывает на волнение, чем на призрак обширного озера. Русское имя Варуфорос, если толковать по-русски, точно также заключает в себе указание на особенное волнение порога. В древнем языке вар значит сильное волнение. “Вар бысть и шум мног моря”, говорится в древнем житии Иоанна Богослова, по языку относящемся, быть может, к XII или XIII в. Вторая половина имени форос, по всему вероятию, есть изменение и смягчение полногласной русской формы — порог, Вар-порог. Качество волненного порога не исключает понятия и об озере, ибо чрезвычайное волнение не могло иначе происходить, как на обширном пространстве течения. Ниже порога русло реки в действительности расширяется “и на ней постоянно ходят большие волны”. Ниже этого одного порога, говорят очевидцы, заметно особенное волнение во всякую погоду. Кроме того, в пороге и доселе существуете опасный водоворот.

Миновавши пятый порог, Россы достигали шестого, который по-русски назывался Леанти, а по славянски Веручи, иначе пишется Веруци и Веронци, что значило ключ, кипение воды.

Так как сдедуемый за Вовнигом теперешний порог Гудидо считается наименее опасным, а за ним новый порог Личный, Лишний тоже “не представляет больших затруднений для судоходства”, то шестым порогом Константина Багрянородного мы должны признать 9-й по теперешнему счету порог Вильный или Гадючий (гадюк значит змея), который, по всему вероятию, так назван по особому качеству его русла или фарватера. Это русло несколько раз круто поворачиваете то к левому, то к правому берегу, так сказать, беспрестанно извивается и вертится змеею, от чего, быть можете, произошло и древнейшее славянское название порога Веручи, Верчий, Вертчий, при чем, естественно, существовало и ключевое кипение воды.

В вершине порога находится также остров Лантухов, иначе Виноградный в три версты длиною, очень напоминающий Русское прозвание, написанное по гречески — Леанти. И в этом пороге Россы проводили суда точно также, как в первом, возле берега.

Все плавание в малых ладьях, нагруженных товаром. совершалось, как и следовало ожидать, не прямо через пороги. а в проходах между порогами и берегом, у Неясытца даже с выгрузкою и пешим путем. Стало быть плаватели вообще старались обойти гряды камней по их сторонам и, как видно, преимущественно по левому берегу, который в этом стучае представлял несравненно больше удобств, чем правый.

Значительные и очень опасные пороги здесь оканчивались. Теперешний Вильный был последний из них. Впрочем за ним существует небольшая забора, называемая иными Явленным порогом, которую тоже необходимо миновать с надлежащею осторожностью. И Багрянородный упоминает еще порог, седьмой по его счету и последний, который по-русски именовался Струвун, что может значить остров. Упомянутая забора, действительно, находится вблизи небольших островов, за которыми в одной версте протягивается и один значительный остров, называемый Большой Дубов. Это имя Струвун может также обозначать древнюю страву, покорм, так как отсюда большие опасности плаванья уже совсем прекращались, и можно было хлопотать об отдохновении и покорме. По свидетельству Боплана, в ХVII ст., Дубов остров Запорожцами прозывался Кашеварницею, “как будто для выражения радости о благополучном проходе через пороги. Там казаки веселятся и угащивают друг друга обыкновенным своим походным кушаньем — кашею”, замечает автор. Это вполне может объяснить почему малый порог у Руссов именовался Струвун, покормный. И в настоящее время, на барках, пройдя благополучно все пороги, все плаватели начинают с большим усердием молиться и благодарить Господа, что миновали опасные и страшные места.

Багрянородный говорит дальше, что по-славянски этот самый порог назывался Напрези, что значило малый порог. В таком случае было бы правилънее: Мал — прези: в греческом написании могла легко произойти незначительная порча звука. Но: сохраняя это написание, можно толковать, что здесь обозначено целое выражение: на пороге, или, как говорят малоруссы, настоящие древние Руссы, на порозе — т. е. дома, на пороге дома, на приволье, после трудного и опасного пути.

По незначительности этого порога и Багрянородный ничего не говорить о том, что переправа по нем была чем либо за труднительна. От этого места караван скоро доплывал до известного перевоза Кичкас, названного у Константина Крарийским, где обыкновенно переправлялись Корсуняне, возвращаясь из Руси сухопутьем, и Печенеги, отправлявшиеся в Корсунь. Этот перевоз лежал в самом узком месте Днепра и равнялся шириною Цареградскому ипподрому, который простирался на версту. Здесь левый берег реки очень высок и состоит из отвесных скал до 35 саж. вышины. Расстояние с высоты скалистого левого берега до места переправы на правом низменном берегу легко было перестрелить стрелою, почему и здесь Русский караван подвергался нападению Печенегов, которые, вероятно, и за самый перевоз собирали хорошую пошлину, ибо окрестные степи по обоим берегам реки составляли их собственность и привольное их кочевье.

Пройдя это место, в мирное время, несомненно, с выкупом, а в военное с оружием в руках и с готовностью отбить нападение, Россы вскоре приставали к острову Хортице, который у Константина носить имя Св. Григория.

В виду пройденных трудов и опасностей этот остров в глазах плавателей, несомненно, почитался священным и очень правдива догадка, что в его имени может скрываться имя самого Хорса — Дажь Бога. Россы здесь именно и совершали поклонение божеству у старого великого дуба, принося в жертву живых птиц, кур и петухов, хлеб, мясо и что у кого было. Для жертвы они устраивали на земле круг из воткнутых стрел. О птицах бросали жребий и гадали, колоть ли им птиц и есть, или оставить в живых? По всему вероятью это гадание относилось к дальнейипему пути и к тем выгодам, которые ожидали плавателей в Царьграде.

Поднявшись с острова Хортицы, Россы уже не опасались нападения Печенегов. Отсюда начиналось плавание привольное и просторное. Река становится шире, распадается на многие рукава и течет в широких долинах, который распространяются от берега верст на 6, на 10, а в ином месте и на 20. Эти низменные болотистые долины по большой части и теперь покрыты густыми лесами или кустарниками, камышами, высокою травою, наполнены речными протоками и озерами. Отсюда начинался лес, Геродотовская Илея, лесная земля, называемая и теперь Великим лугом; поэтому только здесь и можно было находить безопасность от степной грозы, от набегов хищного кочевника.

От острова Хортицы до Днепровского устья (270 верст) Россы плавали обыкновенно четыре дня, справляя таким образом без малого верст по 70 в день. Где-то в устье Днепра караван останавливался и отдыхал два или три дня, уснащивая между тем суда для морского хода, прилаживая мачты, паруса, рули. Как известно, устье Днепра, при впадении в море, образует обширный, так называемый Лиман, Ильмень-озеро, в которое впадает и река Буг. Багрянородный говорить, что Россы, изготовивши ладьи, подавались в этом озере куда-то назад к Днепру, где опять останавливались на некоторое время. Эту заметку не иначе можно объяснить, как тем, что они подавались в устье Буга, вверх, к местам теперешнего Николаева, где также могли грузить какой либо товар, шедший с верховьев этой реки; или же, не изменяя путей глубокой древности, останавливались у бывшей Ольвии, неподалеку от устья Буга, где в X веке все еще мог существовать небольшой городок. Кроме того, в это место они могли заходить в ожидании благоприятной погоды для плавания в открытом море.

Из Лимана морем, выждавши погоду, Россы отправлялись на парусах, держась всегда берегов, так как и самое течение моря отсюда несется главною струею вдоль берега к Одессе. Они, таким образом, достигали Днестровского лимана, так называемого Белобережья, где Цареградское устье Днестра представляет единственную стоянку для судов, где и Россы тоже останавливались несколько времени и затем продолжали путь к Сулинскому устью Дуная.

У Дуная снова встречали их Печенеги, владевшие степью от Дона до этого места. Опасность заключалась в том, что нельзя было ни за каким делом пристать к берегу, а часто случалось, что морское волненье прибивало суда именно к берегу.

Тогда все Россы выходили на сухой путь и общими силами защищались от Печенегов.

Дальше за Сулиною не предстояло уже никакой опасности и Россы свободно продолжали путь, минуя или заходя в Болгарские места, в Коноп у южного Дунайского устья, в город Костанцию (Кюстенджи), к рекам Варнасу (Варна) и Дицине.

Наконец подплывали к Греческим берегам, в область Месимврийскую (город Мисиври) и затем в самый Царьград. Таково было плавание Россов, подверженное многим затруднениям и опасностям, говорить Багрянородный. Такова была цена тем паволокам, золоту, серебру, различным овощам и всяким товарам царских земель, какие добывались этим странствованием в знаменитый Царьград.

Надо примерно полагать, что все плаванье с остановками продолжалось от Киева до устья Днепра дней 15, от Днепровского устья до Дуная дней 10, и дней 15 до Царьграда; всего дней 40, и едва ли менее целого месяца.

О пребывании Россов в Царьграде, мы уже довольно знаем из договоров Олега и Игоря. Эти договоры, начало которых должно относиться еще ко времени Аскольда, устраивали и утверждали именно порядок и разные обстоятельства Русского пребывания в Греческой земле. Они, следовательно, служили обеспечением для обыкновенных каждогодных походов Руси за греческим торгом. Мы указали, что военные походы Руси под Царьград предпринимались вообще в крайних случаях и ограничивались только одною целью, отмстить за обиду и вытребовать у гордого и коварного Грека надобные условия для правильных и постоянных сношений. Это стремление устроиться с Греками правильно лучше всего и объясняете, какое начало или какая существенная задача двигали Русской жизнью при самых первых шагах ее развития. Промышленный и торговый склад этой жизни вполне воскресает перед нами в приведенном описании каждогодного странствования. К осени, вероятно, не позже октября, Россы с такими же трудами возвращались домой, в Киев, с товарами царских земель. А в Ноябре, как сказано, вероятно, по первому подмерзшему пути, Киевские князья со всею дружиною оставляли Киев и отправлялись в полюдье.

Уже из договоров с Греками мы видели, что в Царьград рядом с дружинниками-послами ходили всегда и купцы от каждого города. Нет оснований сомневаться, что Киевские купцы отправлялись с князьями и в полюдье, те за сбором кормленья, т. е. даней и даров, эти за променом своих южных товаров на товары Верхних земель. В этом же осеннем караване должны были возвращаться в свои города и иногородные послы и гости, ходившие в Царьград вместе с Киевлянами. Судя по тому, как в половине XII века все князья поголовно охраняли на Днепре от Половцев торговые караваны купцов Гречников, собираясь каждый с своею дружиною, можем заключать, что в IX и X веках они с тою же целью выезжали со всею дружиною из Киева, дабы сопровождать караваны, и своих, и чужих купцов и вместе исполнять и княжеское дело, собирая дани, давая населению суд и правду. Проводы заезжих гостей по своим землям, по-видимому, были делом святого обычая от глубокой древности, как еще заметил император Маврикий в VI веке, говоря, что Славяне провожали гостей от места до места и очень заботились об их безопасности. Так и в христианское время Св. Владимир два дня с войском провожать по своей земле к Печенегам христианского проповедника с Запада, Бруна.

Проводив путника до ворот своей границы, ибо эта граница была укреплена валом и частоколом, князь слез с коня, вывел путника за ворота пешком и взошел на холм с одной стороны ворот, а Брун стал на другой стороне, тоже на холме и воспел антифон. После того князь прислал к нему своего старейшину с такими словами: “Я довел тебя до рубежа своей земли. Здесь начинается земля неприятелей. Ради Бога, прошу тебя, не обесчествуй меня, не погуби свою жизнь напрасно!” Здесь мы видим даже и обряд древних проводов и присутствуем при той горячей заботе о госте-страннике, какую испытывать каждый хозяин своего места, отпуская путника на вероятную беду и погибель, что и составляло великое бесчестье для домохозяина.

Вообще должно полагать, что общий поход в Полюдье в существенном смысле был походом промысловым, в котором промышленность княжеская, дружинная соединялась в одно с промышленностью настоящих купцов. По-видимому, и самое слово полюдье дает особый гражданский оттенок этим походам, ибо сборы полюдья отличаются от даней и состоят по преимуществу из даров.

В начале XII в. (1125 г.) оно прямо и называется осенним полюдьем даровным. В былинах упоминается, что приезжий для торговли купец подносил дары князю и княгине, а потому и обратно, приезжавший в полюдье князь должен был тоже получать дары от местных торговых людей, или вообще от местной общины. Дары же по Русскому обычаю сопровождались всегда пиром, широким угощением и притом отдаривались взаимно. Всенародные пиры и братчины начинали устраиваться по преимуществу в осеннее же время и необходимо предполагать, что полюдье или объезд по волостям князей и купцов-гостей давали прямые поводы к устройству общественных пиров.

В свидетельствах XIII в. княжеские дары взимались “по волостям и по постояниям”, т. е. наволостных станах или погостах, где бывали остановки и непременно пиры и угощенья. Затем находим прямые известия, что в XII веке на пирах дарили друг друга, князья южные — товарами Русской (Киевской) земли и Царских Греческих земель, а северные — товарами Верхних земель и Варяжскими с Балтийского поморья. Это был неизменный обычай гощенья и угощенья, и по старому же Русскому обычаю принимать гостя без угощения и пира, как равно и ходить в гости без даров, было невежливо и неприлично. А в древности гостем в собственном смысле назывался именно заезжий купец; гостьбою именовалась странствующая торговля, гостиницею, гостинцем — проезжий путь, дорога.

Все это наводить на мысль, что дары в первоначальном значении должны означать любовный промен товаров и что полюдье составляло обычный способ такого промена. Княжеские объезды, как объезды предержащей власти, приходившей вместе с тем для суда и расправы, по естественными причинам обращали эти дары в установленную дань, в оброчную статью. Но такое значение дары получали уже от особенного развития властных княжеских отношений к земле. Всякий дар, как выражение любви и мира, необходимо должен иметь своим началом отношения обоюдных выгод и в известной степени равенство отношений или сношений. Поэтому должно полагать, что и князья не приезжали в волость с пустыми руками. О дарах со стороны князей есть только позднее указание, но оно дает основание для заключения и о древних временах.

В 1228 г. Новгородский князь Ярослав с посадником и с тысяцким поехал как бы гостем во Псков. В то время, по разным обстоятельствам, Псковичей ожидали себе от князя злого умысла. Пронесся слух, что князь везет оковы, хочет ковать лучших мужей. Псковичи заперлись в городе и не пустили князя. Возвратившись в Новгород, Ярослав сталь жаловаться всему городу, что Псковичи его обесчествовали, что ехал он к ним, не мысля на них ничего грубого, “но вез было им в коробьях дары, паволоки и овощ”. К этому необходимо припомнить и древнее значение слова товар, которым называется и товар купецкий и военный стан-обоз, и вообще имение, запас. Впоследствии слово товар, как общее обозначение запаса и имущества, сохраняет только одно значение торговое, почему можно догадываться, что и в первое время происхождение всякого запаса и имущества было тоже только промысловое и торговое; и прежде чем устроился военный товар, обоз или стан, то есть вообще военное собирание товара, в стране давно уже существовал и хаживал по своим путям товар-обоз торговый.

Как бы ни было, но описанные Константином Багрянородным обыкновенное, т. е. каждогодное путешествие Россов в Царьград, и, по возвращении оттуда, новый осенний поход на всю зиму в полюдье проистекали, главным образом, из потребностей промысла и торга, и составляли обычное движение жизни для всей передовой действующей силы тогдашнего Русского населения.

Так древнерусская жизнь совершала свое промысловое круговращение из Киева. Было ли что либо подобное в Новгороде, было ли что либо подобное в других старых городах, хотя бы и в меньшем размере? Летопись молчит об этих повседневных делах своего времени и только уже впоследствии случайно дает указания, из которых с полным вероятием возможно заключить, что тоже самое промысловое круговращение жизни происходило напр, и в Новгороде. К Варягам за море Новгородцы отправлялись тоже весною. В 1188 г. Варяги где-то в своих городах “в Хоружку и в Новоторжце” заточили гостей Новгорода. За это Новгородцы на весну не пустили своих за море ни одного мужа, “ни посла им вдаша”, и отпустили их без мира.

Известие, хотя и позднее, но достаточно раскрывающее те же отношения к Варяжскому заморью, какие искони существовали и к заморью Греческому. Купецкие походы совершались весною; с купцами отправлялись и послы, как особое свидетельство мира и любви, как заложники мира, без которых, по-видимому, и купцам нельзя было вести правильную безопасную торговлю. Адам Бременский (половина XI в.) говорить, что Русские в Воллине жили как свои люди, следовательно странствование Новгородцев, главным образом, предпринималось к устью Одры, а также, вероятно, к устью Травы, кроме того, в Данию и в другие места Балтийского побережья, не минуя Готский берег или остров Готланд. Из Дании до Новгорода, по свидетельству Адама, ходили иногда в 4 недели, а от устья Одры в 43 дня, что по пространству времени равнялось походу в Царьград. Как в Воллине постоянно пребывали Русские, так и в Новгороде постоянно жили Варяги, отчего одна из улиц называлась Варяжскою и где в христианское время Варяги имели свою церковь Св. Пятницы на самом Торговище. Впоследствии Ганзейские приходящие купцы разделялись на летних и зимних. Несомненно, что и до основания Ганзы, все из тех же Варяжских славянских городов, древнейшие их купцы тоже приезжали жить в Новгороде, одни на лето, другие на зиму. Зимние к тому же приходили даже горою, т. е. сухопутьем.

Можно полагать также, что путешествие на далекий север, в Двинскую страну и дальше в Пермь, к Печере, к Югре, Новгородцы предпринимали тоже по весенним водам. На это указывает короткая отметка детописца, что в 1079 г. “убиша за Волоком князя Глеба, месяца Маия в 30”. Не иначе как по весенним же водам они спускались и в Низовую страну по Волге к Болгарам и дальше в Каспийское море и за море. В город Будгар и Арабы снизу, от Каспия, прибывали в первой половине Мая месяца, как именно было в 922 г. Так точно и Норманны весною же приплывали к эстонским и прусским берегам, а стало быть и в Новгорода где, променяв свои товары на туземные осенью, возвращались домой. Ясно, таким образом, что караваны из противоположных мест сходились в торговых средоточиях в одно время.

Военные походы зимою в эти страны прямо указывают, что зимнее время, как необычное, избиралось для внезапного набега. Однажды зимою же ходили воевать и на Болгар, но тот путь всем людям был не люб, потому что “непогодье есть зиме (зимою) воевати Болгары, идучи не идяху”.

Нельзя сомневаться, что и другие старые города, подобно Киеву и Новгороду, лежавшие на таких же речных распутьях, как напр. Полоцк, Смоленск, Белоозеро, Ростов, Муром, таким же образом справляли свои промысловые и торговые походы, с раскрытием весны в страны дальния, а с наступлением зимы к окружным соседам. Такой порядок промысловых и торговых дел устроивала сама природа, ибо дальний путь не сравненно выгоднее и легче было делать по воде, так как и ближние пути несравненно легче было делать по зимним дорогам, когда бесчисленные болота, реки и речки покрывались льдом и ставили для путников природные мосты.

Таким образом, с вероятностью можно заключить, что во всех торговых средоточиях древней Руси, во всех старых ее городах оборот промысловой жизни в существенных чертах был один и тот же.

Съездивши летом за море, накупивши заморских товаров, торговая дружина этих городов осенью и на зиму разъезжалась в полюдье, т. е. по внутренним торгам и торжкам или ярмаркам, к которым в свой черед собирались с своими домашними товарами окрестные волостные люди и окрестные торговцы и промышленники. Что полюдье направляло свои пути не к пустыням и одиночным деревням, а именно по городам и погостам и вообще по местам, куда тянули промысловые и торговые связи, в этом не может быть сомнения. В оброчных податных княжеских рассчетах XII в. оно заменяется даже словом погородие. Равным образом погосты, становища, станы, стайки, несомненно, имели значение теперешних ярмарок и выбирались для постоя, конечно, не по прихоти путников, а больше всего по значению местности в промышленных связях населения.

Само собою разумеется, что такое круговращение промысловой жизни не могло возникнуть и распространиться в одно полустолетие от прихода Варяжских князей, а тем более по повелению и устройству каких-либо Норманнов. Несомненно, что оно ведет свое начало из далеких веков.

Что именно так или иначе торговая промышленность ходила по всей стране, забиралась во все углы нашей равнины, об этом очень красноречиво и убедптельно рассказывают вещественные доказательства: во первых бесчисленные клады и находки древних монет, с давнего времени и до настоящих дней постоянно пополняющие общий вес этих несомненных и неоспоримых доказательств. Очень жаль только, что ученая их оценка с этой точки зрения началась недавно и очень многое, что было найдено в прежнее время в смысле исторического свидетельства, невозвратно погибло для науки.

Обыкновенно, любители нумизматики мало интересовались сведениями о местах, где случались находки, как равно и о подробностях самого открытия монет, в древних ли могилах, или в поле, или в городище и т. д.

Особенно изумляют своею многочисленностью находки Арабских монет, которые поэтому и были приведены в известность прежде других. Эти монеты все серебряные, названием диргемы, величиною в прежний 30-ти копеешник или двузлотый и менее, до теперешнего пятиалтынного. По годам чеканки оне обнимают время от конца VII, то есть от самого учреждения у Арабов их чеканки, и до начала XI столетия, т. е. до времени падения царства Саманидов, которые владычествовали тогда над всеми Закаспийскими странами. Наиболее многочисленны монеты VIII, IX и X вв. Они попадаются целыми и резаными на куски, половины, трети, четверти. Очень вероятно и даже очевидно, что эти диргемы и их обрезки ходили по всей Руси, как своя народная монета, и непременно обозначались русскими именами, в роде кун, резан, вевериц, векшиц и т. п. Объем кладов и находок довольно различен, что вполне должно соответствовать естественному различию существовавшего в древности богатства. Вегречались клады в несколько пудов. Такой клад был открыт в 1802 или 1803 г. близ города Великих Лук, на берегу реки Ловоти, этой древней Славянской дороги к Ильменю, на которой мы указывали сел. Словуй и Купуй. Часть этого клада упала в реку, а в оставшейся части заключалось до 7 пудов серебра. Древнейшая из монета относилась к 924 г., позднейшая к 977 г.. след. клад был зарыт во времена св. Владимира.

В 1868 г. в Муроме на Воеводской горе открыть клад в 11 тысяч монет, весом два с половиною пуда; чеканка монет больше всего относится к первой половине X в.; позднее не было, но было несколько монет VIII — IX вв.; ясно, что клад зарыт в половине X в.

“Во время смут, да и в мирное время, говорить Савельев, предкам нашим негде было укрывать свои капиталы, как “в матери сырой земле”. Она заменяла для них сохранные банки. Отлучаясь для торговли, на войну ли, они тщательно хоронили добро свое в поле, близь своего жилища, или на берегу реки: делали тут или по близости тайный знак — набрасывали камень, или садили деревцо, и возвратившись открывали по ним свое сокровище. Но в случае их смерти, безответный банкир на всегда хранил вверенную тайну. Наследники могли рыться и перессориться в чаянии клада, — без содействия слепого счастия клад никому “не давался”, и мог пролежать тысячу лет на том же месте, пока благоприятный случай не открывал его пришлецу — счастливцу”.

Напрасно иные, напр. Кене, предполагали, что это были капиталы грабительские, почему их обыкновенно, и присвоивали все тем же единственным живым людям в древней Руси, Норманнам. Если бы и Норманны успевали грабежом собирать эти богатства, то все таки ясно, что по всей стране арабская монета ходила в изобилии и те же сотни и тысячи диргемов со хранялись во дворах, как скопления и сбережения промышленных и торговых людей. Впрочем, увлекаемый Норманским призраком, и сам Савельев, достойнейший исследовател Мухамеданской нумизматики, говоря о находке арабских денег в одном древнем городище под Ростовом, утверждал этою находкою владычество Норманнов на том месте, то есть утверждал, стало быть, пребывание Норманнов повсюду, где ни попадались арабские деньги в особом количестве.

Одновременно с арабскими монетами и в одних же кладах с ними в перемежку находят немалое количество монет Европейских, именно англо-саксонских и немецких, преимущественно X и XI стол., что при свидетельстве Адама Бременского о торговле Воллина в XI стол, яснее всего определяет, с какими Варягами в это время Русь жила в самых тесных торговых связях и сношениях. Относительное множество и этого рода монет заставляет с верностью предполагать, что и они ходили на Руси как деньги под особыми именами, из которых одно, щляг, быть может, прямо к ним и относится.

Академическое коснение в норманском тупике, заученая и бессознательно повторяемая мысль о единственном народе Норманнах, никак не дозволяли, однако, с тем же вниманием распространять поиски о монетах в более отдаленные века. Римская и Греческая нумизматика на почве древней Руси, как историческое доказательство торговых связей, мало кого и даже никого не интересовала. Находки этих монет встречаются реже не потому, чтобы так было на самом деле, но потому, что реже всего на них обращали должное внимание, ибо они никак не доказывали принятой истины о Варягах — Норманнах, хотя первое основание в этом деле положил первый же заводчик Норманствующей теории, академик Байер, описавши римские монеты, находимые на Прусских берегах в древнем Вендском заливе.

Но так как эти монеты ни в какую строку не шли при доказательствах о Норманстве Руси, то их вскоре и оставили в покое. Мы, конечно, говорим только про нашу русскую ученость. Надо признаться, что только подобные доказательства о Норманстве, они одни, понудили и помогли начать самостоятельные исследования и об арабских монетах. О римских и греческих монетах ученые нумизматы отметили только одну истину, что эти монеты, встречаясь в малом числе, очевидно, не имели значения денег, а служили только предметами украшения. Так говорил Кёне. Это говорилось тотчас после приведенного им же самим известия о находке 80 римских монет начала III века в самом Киеве, и в ряду с известием о 800 серебр. таких же монет конца II века, найденных у вершины реки Роси, в сел. Махновке.

Больше всего такие монеты были находимы в Киевской стороне, особенно в области реки Роси. Поселяне называют их даже особым именем Ивановыми головками, быть может, от сходства с изображением Усекновения главы иоанна Предтечи, ибо на античных монетах, и особенно на римских, изображались только головы императоров. Все это показывает, что находки монет в тамошнем крестьянском быту дело обычное, что следов. и в древнейшее время оне необходимо имели значение денег и, быть может, они то и прозывались пенягами, пенязями, именем, по всему вероятию, тоже латинского происхождения.

Вообще в южных краях Русской равнины и в соседней с нею Польской стране находки римских и греческих монет постоянно раскрывают и утверждают ту истину, что древнее население этих мест находилось в постоянных связях с античным миром и очень хорошо знало цену римских и греческих денег, приобретая их торгом и войною, получая их под видом дани, или субсидии, стипендии, как говорили Римляне. Но те же монеты ходом торговли забирались и дальше на северо-восток. Они были находимы и в Харьковской губернии в Ахтырском уезде, монета Цезаря и денарий II века по Р. X.: и на Волге в Казанской губернии, денарий Марка Антония; и у Ростова на Ростовском озере, монета импер. Домициана 1-го века по Р. X

В последнее время, кроме упомянутой выше, стр. 987 Киевской находки, — в 1873 г. в пяти верстах от Нежина открыт клад серебряных римских монет, числом 1312, первого и второго века по Р. X. В 1875 г. в Пензенской губернии найдено 63 римских монеты второго века.

Такие находки, наравне с Арабскими диргемами, показывают, что и в античные века наша страна точно также скопляла по местам достаточные богатства, который никак не могут быть относимы только к грабежам, потому что в ряду с находками кладов очень часто попадаются и одинокие экземпляры этих монет, свидетельствующие о простой потере. Сравнительно с количеством находимых арабских монет, количество античных менее значительно, особенно в наших северных краях, — явный признак, что торговые сношения в этих Финских краях еще мало знали цену денег, хотя бы как товара: что туда еще не проникали на постоянное жительство промышленники южных мест и именно Славяне.

Однако видимо, что внутри страны, по ее прямым дорогам, от моря до моря, с каждым веком торги приобретали более и более силы, так что в VIII, IX и X вв., когда полились к нам арабские деньги, страна уже вполне сознавала все выгоды денежного обращения вместо простой и первобытной мены товара на товар. В это время она как бы с особою радостью и жадностью водворяет у себя серебряники Арабов, как самый удобный, самый ходячий товар, который, таким образом, вполне выясняет, насколько развились потребности страны и с какою силою обозначилось ее промысловое развитие.

Как бы ни было, но разнообразные монеты, греческие и римские, персидские и византийские, арабские и германские, одни от первых веков Христианства, другие позднее включительно до X в., рассыпанные по нашей стране в разном количестве и одиночно, служат выразительнее письменных документов, неоспоримыми свидетелями той истины, что страна от глубокой древности и до призвания Варяжских князей всегда оставалась широким поприщем для торговых и промышленных связей не только с ближайшими, но и с далекими ее соседями. Монеты Передней и Малой Азии, островов Греческого или Средиземного моря, Африки и Испании и т. п., переходя из рук в руки, попадали, наконец, и в нашу землю.

При этом необходимо припомнить, что клад в народном быту и в народных понятиях получил мифический облик, сделался мифическим, как бы живым существом, которое можно открывать посредством разнородного колдовства, особенно при помощи вещих трав. Народные Травники наполнены бесчисленными записями и указаниями средств, как добывать клады. Эти верования тоже идут от глубокой древности и сохраняют в себе отражение той действительности, когда всем было известно, что накопленное богатство нигде иначе не сохранялось, как только в земле, и когда этот общий повсеместный обычай неизбежво возраждал и повсеместное верование, что при помощи известных вещих средств и примет легко можно добывать спрятанное. По народному поверью иные клады прятались прямо на погибель человеку, иные доставляли ему богатство и счастье.

С первых веков христианства в Русской стране монета была уже ценным товаром, самым удобным для сбережения и для промена, почему в торговле она и занимала свойственное ей место.

Другие товары сами же русские люди еще в половине XII века распределяли на особые отделы, согласуясь с особым характером товара, откуда какой приходил. Были товары Царских земель, т. е. вообще Греческие или Черноморские; были товары Варяжские с Балтийского моря. Те товары, которые приходили с Каспийского моря, несомненно, также обозначались своим именем, Хозарскими, Хвалисскими, Болгарскими и т. п. Самые произведения Русской земли отделялись на товары Верхних земель, то есть северных краев страны, и на товары Русских земель, как в собственном смысле обозначался весь Киевский или Южный, Роксоланский край древней Руси.

В числе товаров Греческих первое важнейшее место принадлежало паволокам, дорогим и недорогим Греческим шелковым тканям с золотом и без золота, которыми одевались богатые люди не только на нашем севере, но и на Балтийском Поморье, куда этот товар шел в немалом количестве и через Новгород. Слово паволока, поводимому, означало тоже что портище в последующее время, то есть кусок ткани в меру целой одежды на средний обычный рост. Рядом с паволоками видное место занимало золото и серебро в различных вещах женского и мужского убора, каковы были: серьги, браслеты, запястья, обручи, перстни, кольца, запаны, застежки, пуговицы; тканые и кованные кружева для отделки, платья вокруг по вороту, по прорехам, по полам и по подолу. Не говорим о дорогих камнях, жемчуге и тому подобных предметах, составлявших всегда наилучшее украшение того же золота и серебра.

В простом быту, для которого золото и серебро и драгоценные камни по своей цене не совсем были доступны, их вполне заменял разнородный бисер, которым торговля в нашей стране происходила с глубочайшей древности. Бисер — имя древнеиндийское басура, блестящий, басурас, хрусталь, кристалл; как и самое монисто, бисерное ожерелье, тоже родня древнеиндийскому манис, жемчужина, драгоценный камень. Следовательно, объяснять происхождение у нас бисера только от одних Арабов, потому что и по-арабски он называется буср, не совсем основательно. Бисер древнее самой древней славы Арабов. Раскопанный могилы древних обитателей России, обнаружили вообще, что бисерные украшения были в всеобщем употреблении у всех племен нашей страны. И, конечно, здесь мы должны встретить произведения весьма различных времен, ибо бисер мог сохраняться долго и мог переходить из рук в руки в течении целого ряда веков.

О значительной древности памятников этого рода засвидетельствовал даже летописец начала XII века: “Однажды случилось мне быть в Ладоге, говорит он под 1114 г., и Ладожане рассказали мне, что у них существует вот какая диковина: когда бывает туча, гроза великая и дождь, то после того дети находят глазки стеклянные, и малые и великие, провертаны; а другие подле реки Волхова собирают, которые выполаскивает вода, — суть различны, от них и я взял себе более ста”. Глазками летописец называет, по всему вероятию, особые круглые разноцветные вкрапины, по рисунку очень похожия на глаз, которыми украшалась каждая буса или крупная бисерина. Ладожане уверяли, что эти глазки падают с неба в туче.

В доказательство, что это еще не такое диво, они рассказали летописцу, что их старые мужи, ходившие за Югру и за Самояд, сами видели, как в тамошних странах из тучи падали, как бы сейчас рожденные, веверицы (белки) и оленцы, которые потом выростали и расходились по земле. “Если кто этому не поверит, прибавляет летописец с своей стороны, пусть почитает Хронографа”, откуда и приводить свпдетельство, как некогда в царствование импер. Проба, в туче и дожде, упала с неба пшеница, “а в другое время крохти (крошки) серебряные, в иное время каменья”. Так объясняли себе древние Ладожане находимые у них по земле и по берегу реки различные бисеры с изображением глазок, какие нередко попадаются и в могилах, отмеченных самою отдаленною древностью. Люди начала XII в. уже не находили сходства в этих бисерах с теми, какие, несомненно, были в употребление в их время, а в их время, как можно судить по качеству и количеству бисера, находимого в курганах конца X и XI вв.. в большом употреблении был бисер стеклянный — простой цветной, нередко покрытый золотом или серебром, как производилась и составлялась обыкновенная в то время мозаика.

Известно. что в средние вева, уже в VII веке, Константинополь очень славился производством всякого рода стеклянной мозаики и финифти (эмали). Мы видели выше стр. 178 и след., что его храмы и дворцы е великою роскошью по сводам и стенам украшались мозаическими картинами, покрывались сплошь мозаикою под золото или серебро, разцвечивадись мозаическими узорами повсюду, где этого требовали тогдашния понятия о роскоши и вкусе.

Нет сомнения, что рядом с храмовою мозаикою Константинополь производила в особом изобилии и бисер, столько ценимый варварами, как украшение их женских нарядов. По крайней мере, торговля бисером должна была особенно процветать именно в Царьграде. Едва ли не оттуда она перешла и к Арабам, как потом перешла в Венецию. Но и самые Греки получили это производство от Египтян и Финикиян. Оно издревле было известно и далекой Индии. Поэтому бисер приходил к нам не от одних Арабов, как вообще толкуют наши археологи, основываясь только на показании Арабских свидетелей. Множество бисера и именно глазатого, открывают в гробницах Воспора Киммерийского, в Керчи и на Таманском полуострове, а те гробницы относятся по большей части к первым векам Христианского летосчисления.

Если наша страна издавна была в сношениях с древними Черноморскими торгами, то нельзя сомневаться, что там же она приобретала и дорогой бисер, который, как мы заметили, переходя из рук в руки, мог сохраняться долгие века и попасть в могилы X и XI веков. Если глазки города Ладоги в 1114 г. были уже необъяснимою древностью, то можно заключать, что город Ладога занимал свое место, быть может, несколькими столетиями раньше призвания Варягов.

В курганах Англии также попадается подобный же глазатый бисер. Там объясняют, что это изделие местного производства, сохранившаяся от Римских времен, объясняют совсем противоположно нашим археологам, которые, что ни откроют в своей Земле, в виду чародеев Норманнов никак не осмеливаются помышлять о местном пгроизводстве и старательно изыскивают откуда бы такой памятник мог попасть к нам на Русское пустое место? Производство глазатого бисера требовало большего искусства и большего знания стеклянных составов, поэтому ни в какой древневарварской Англии оно процветать не могло. Оно искони процветало только на египетском, финикийском, ассирийском, индийском Востоке, а в более поздние века, по всему вероятию, в самом Царьграде. Глазатый бисер вообще должен был цениться дорого.

Араб Ибн — Фадлан рассказывает, что Русские женщины лучшим украшением почитали ожерелье из зеленых бус, так что за каждую бусину платили по диргему-серебрянику. Однако, в курганах зеленые бусы попадаются очень редко, и то по-одиночке. Не означает ли у араба зеленый тоже, что разцвеченный, т. е., по описанию нашей летописи, глазатый. Как бы ни было, но торговля бисером и в том же роде пронизками из недорогих камней, напр. из сердоликов, аметистов, горного хрусталя и т. п., была очень распространена по всей Русской стране, и несомненно, что значительная доля такого товара приходила к нам из Греции, через Киев, и с востока, через Каспий, а дорогие камни непременно из Индии и даже от Урала и Алтая, откуда их получали еще античные Греки. Какая-нибудь часть могла, конечно, попадать и с Запада.

Северные люди, в том числе и Русские, особенно дорого ценили также разноличные овощи и пряные зелья южных и восточных стран, в числе которых первое место занимал перец, любимейшая приправа кушанья от глубокой древности. Перцом, финиками и другими подобными овощами Византийцы угощали еще Уннов в половине V века, заметив, что варвары очень дорожили этими овощами по той причине, что в их земле они были редкостью. В Новгороде, даже и в XIII в., перец поступал в уплату пошлин наравне с деньгами. Нельзя сомневаться, что под именем разноличных овощей и наши Киевляне вывозили не только финики, но и все другие южные плоды в сухом виде, какими Греция торговала с незапамятных времен.

В нашем народном быту и до сих пор в большом спросе всенародное лакомство, так называемый цареградский стручек, рожки, итак равно грецкий орех и т. п. плоды, которые, как можно полагать, с незапамятной древности доставляли лучшее и ценное лакомство, по крайней мере, для достаточных людей. Все, что в старом Русском быту отмечалось именем грецкий: напр. грецкое мыло, грецкая губка и т. п., несомненно, ведет свое начало еще от первых веков нашей истории, иначе все эти предметы, приходившие потом из Турции, прозывались бы не грецкими, а турецкими, как в действительности и обозначались иные вещи наравне с грецкими в XVI и XVII столетиях.

Из Греции же Россы привозили деревянное, т. е. расти тельное масло и виноградное вино, красное и белое, больше всего, вероятно, красное, которое в Слове о полку Игореве, как можно догадываться, именуется синим. Древний естествоиспытатель, Плиний, цвет красного вина тоже сравниваете с синебагровым, фиолетовым цветом дорогого камня аметиста, почему понятнее становится и Русское обозначение — синее вино, как и синий виноград. В Галицких народных песнях и в наших былинах воспевается зеленое вино, по всему вероятию, белое виноградное.

Меньше сведений мы имеем о товаре Варяжском; однако знаем, что уже в IX в. главною его статьею были Фрисские сукна, которые тогда же могли попадать и в Новгород. От XII в. у нас уже известно Ипское сукно, называемое так от города Ипра. От Варягов приходили также холст и полотно, изделия медные и железные, олово и свинец, янтарь, а также соленые сельди, которые в то время, в X и XI вв., ловились, главным образом, по Славянскому Поморью и особенно у острова Ругена, т. е. у Варягов — Руси (ч. 1. стр. 652), откуда с упадком Славянской торговли и сельди потом ушли к Датским берегам. Да и все указанные товары шли тоже через руки Варягов Славян. Наконец с Балтийского моря в иные времена доставляли соль и самый хлеб.

Главными товарами Русских верхних земель были дорогие меха: соболи, горностаи, черные куны, песцы, белые волки, красные и бурые лисицы и т. п., также рыбей зуб, или моржевые клыки, сокола, кречеты.

С Востока от Хвалисов (Ефталитов), из за Хвалисского или Каспийского моря приходили те-же предметы, какие можно было добывать и в Царьграде, каковы были индийские и китайские бумажные и шелковые ткани, ковры, тот же перец и пряные зелья, дорогие камни, серебряные и золотые вещи, особенно пояса и конский убор, барсовые и сафьянные цветные кожи. Пардус — барс был очень известен древней Руси, и кожами пардуса, вероятно, целыми с шерстью, заменяли ковры, князья дарили друг друга, как лучшим и дорогим подарком. С Востока же приходило и оружие: Дамасские. Демешковые булатные клинки ножей и сабель.

Несравненно больше свидетельств о торговом круговороте и о торговых связях нашей страны с отдаленными землями находим в древних могилах.

Здесь различные предметы тогдашней торговли, не совсем подверженные истлению, сохраняются в самом веществе, хотя и потерпевшем от времени, но все-таки с достаточною ясностью указывающем на свое происхождение, или туземное, или чужеземное.

Повсюду распространенное языческое верование в живую жизнь и за пределами гроба заставляло язычников обряжать своих покойников, как будто живых людей. Их полагали в могилу во всем богатстве их убора, со всеми вещами, какие покойник особенно любил и употреблял при жизни, ставили ему в сосудах даже питье и еству, так что в этом отношении почти каждая могила, особенно более богатая, сохраняла в себе весь надобный обиход живого человека. Нам уже известно, из свидетельства Арабов, что и жены Руссов отправлялись на тот свет за своим другом. С ним же иногда клали любимого его коня, любимую его собаку. Очень естественно, что могилы в известном смысле довольно подробно обрисовывают, по крайней мере, внешний быть населения.

В последнее время раскопка курганов производится с особым усердием. Добывается множество вещей самых разнообразных. Но эта самая добыча великого множества предметов начинает уже устрашать благомыслящих исследователей нашей древности, по той особенно причине, что накопленный материал и доселе почти не подвергается никакой ученой обработке. Первый прием такой обработки, по нашему мнению, должен бы заключаться, по крайней мере, в том, чтобы вещи были изданы в рисунках, т. е. были бы изображены точно и подробно, с простым описанием и точным указанием их положения в гробницах при остовах покойников. Одни описания, без изображений, с какою бы точностью они не были исполнены, что вообще случается очень редко, никогда не дадут науке основательного материала.

Описание как рассказ о предмет, к тому же о предмете невиданном и совсем новом, никак не может равняться изображению этого предмета. К тому же, для иных предметов очень трудно найти даже и подходящее название, так они невнятны и свое образны. Поэтому каждый отчет о раскопке необходимо должен бы сопровождаться изображениями всех найденных вещей, и если б все курганное, что уже в настоящее время скопилось в общественных и частных собраниях, было изображено, то, быть может, мы уже имели бы более отчетливое понятие о том, на какой степени находилось развитие нашей страны, хотя бы только в IX веке, в какой зависимости оно было от соседних земель, в чем проявлялась его самостоятельность и самобытность и т. д. Вообще мы имели бы тогда положительные и решительные ответы на многие вопросы и запросы самой Русской Истории.

Между тем, в настоящее время накопленное и постоянно прибывающее, можно сказать, неисчислимое богатство лежит, как мертвый капитал, совсем не производительно и, при всей сохранности, все-таки от разных причин мало по малу исчезает, подвергается порче, утрате, забвеяию, где и когда что найдено, отчего является путаница в вещах и, следовательно, потеря первоначальной достоверностн самых находок. Особенно все это может случаться в частных собраниях, но известны даже значительные утраты и в общественных хранилищах. Вещи, после многих издержек и многих трудов при их добывании, исчезают для науки бесследно. Об этом стоить подумать, и, пока еще не поздно, следует принять решительные меры к их спасению навеки, т. е. к изданию в свет их рисунков.

Достойный почин в этом деле принадлежишь графу Уварову, издавшему, с присовокуплением рисунков, весьма обстоятельное и подробное исследование о курганных раскопках, произведенных в 1851 — 1854 годах в древней Ростовской и Суздальской области, где обитала наша летописная Меря.

На протяжение ста верст в длину и около 50 в. в ширину, между городами Ростовом, Переяславлем, Юрьевым и Суздалем, расследовано 163 местности или поселения и раскопано 7729 курганов разной величины. Судя по найденным монетам, восточным и западным, наибольшая часть могил принадлежала X-му веку, некоторые можно относить к началу ХII-го, а иные, конечно, и к IIХ-му и даже к VIII-му векам, каков напр. под Ростовом городец на реке Саре, где монеты найдены больше всего только VIII и частью первой половины IX века.

Погребение своих покойников древние Меряне исполняли двумя способами или обрядами: сожжением и простым погребением. Тот и другой обряд иногда встречаются, так сказать, рядом под одной насыпью. Сожженные кости, обыкновенно, собирались и полагались в глиняный горшок, как о том свидетельствует и летопись, говоря только о племенах Славянских. Очень примечательно, что обряд сожжения более всего сосредоточивается около городов Ростова, Переяславля и Суздаля. Это дает повод и достоверное основание заключать, что Переяславль и Суздаль, упоминаемые летописью позднее Ростова, существовали однако уже в X, а вероятно и в IX веке, когда впервые помянуть и Ростов.

У озер Ростовского и Переяславского, самые поселенья были гуще, многочисленнее, ибо курганы разбросаны большими трупами по 100, по 200, по 300 в одном месте. Как известно, Меряне были племя Финское, родственное Мордве и Мещере. Но должно полагать, что именно сожженные гробницы больше всего могли принадлежать Славянам. Наш летописец в точности свидетельствует, что славянские племена, и в том числе Вятичи, соседи Мерянам, сожигали мертвецов. Вятичи сожигают и ныне, прибавляет он, то есть в XI или в начале XII века, когда впервые составлялась летопись.

Особое сосредоточение сожженных гробниц вблизи городов еще больше удостоверяет, что это пригородное население было по преимуществу Славянское. Так, в близкой окрестности города Юрьева, сожженных гробниц совсем нет, вероятно, по той причине, что в X веке здесь не было города, ибо Юрьев основан на памяти Истории, в 1152 г., когда Славяне, под влиянием Христианства, уже перестали сожигать своих покойников, и стало быть в X в. они еще не заселяли этой местности. Кроме того, древнее название Ростовского озера Неро, а Переяславского Клещино, название двух рек, текущих от Клещина, одна к западу в Волгу, другая к востоку в Клязьму — одинаковым именем Нерль, название самого Суздаля — суть имена древнеславянские.

Озеро же Клещно существовало у Балтийских Славян, как и имя Суздаля, и даже имя самой Москвы, упоминаемое в начале XI столетия. Неро и Нерль скорее всего могут указывать на Геродотовских Невров и белорусских Нуров, Неров, Норов. Славяне-колонисты, зашедшие в Мерянскую землю, конечно, прежде всего должны были занять самые выгоднейшие местности, именно, по славянскому разуму на озерах. Здесь они и оставили свое древнейшее имя Неро, и в течении веков держались ближе к первым поселениям, оставляя свой след в сожженных гробницах. Во всяком случае, летописец помнит, что в IX в. или же и раньше, колонистами ростовской Мерянской земли были Варяги, т.е. Славяне, хотя бы то были и Вятичи, как известно, пришедшие тоже от Ляхов или от западных Славян.

Как жили Меряне в Х-м, а следовательно и в IX и в XI веках, об этом расказывают сами могилы.

Начнем с одежды. Они носили сорочки из холста или полотна. Обыкновенную верхнюю и нижнюю одежду шили из шерстяной грубой, но весьма плотной ткани, из сукна, которое, по всему вероятию, приготовляли сами, так как в могилах на ходится значительное количество овечьих ножниц для стрижки овец. Праздничную верхнюю одежду украшали по воротнику широким, а на грудных прорехах узким узорчатым, иногда золотным кружевом, из Царьградских шелковых и золотных паволок; иногда золотным шнурком.

О покрое одежды, от которой остаются только истлевшие лоскутки, судить весьма трудно. Видно только, что при ней употреблялись запаны, пуговицы, пряжки; что золотые ткани на воротниках и на груди подкладывались берестою, вероятно, для большей сохранности, дабы ткань не мялась и всегда была в своем виде. Нарядная одежда богато украшалась медными привесками вроде запан, устроенными из медной, сплетенной в какой либо узор проволоки, причем к нижней доле у каждой привески привешиваиись на колечках медные же лепестки, иногда в виде стрелок, а также колокольчики и бубенчики, с явною целью, чтобы эти привески при ходьбе и движении могли звенеть.

Такие запаны помещались по одной, в виде треугольников, у каждого плеча, иногда на правом две, на левом одна. На груди кафтана, до пояса, вместо пуговиц или взамен нашивок помещались продолговатые или четыреугольные подобные же запаны с подобными же звенящими лепестками, колокольчиками и бубенчиками.

Особенно богато украшался пояс. Он был кожаный наборный, усаженный серебряными или медными бляшками, с пряжкою. Спереди к нему прицепляли также помянутые запаны в виде коников с звенящими лепестками, колокольчиками и бубенчиками. Попадались запаны коников о двух головах, расположенных по сторонам запаны. Северовосточные инородцы и теперь носят подобные привески, точно также и на груди и на поясу. На поясе носили ключ, ножик, огниво, иголку, шило, мусатик (точильный брусок), костяные гребни и гребенки с резьбою и даже складные с футляром; на поясе же висел мешочек с деньгами или с складными весвами. В женском наряде примечательны большие овальные, величиною более двух вершков, прорезные запаны или пряжки, в виде чашек, носимые у правого бедра, а иногда и у обоих бедр.

Головной убор мужчин и женщин устроивался из кожи или ремня, который, быть может, служил только связью какой либо кики или особой шанки, и на котором со стороны висков помещались проволочные кольца серебряные или медные, иногда малые, иногда большие, в различном количестве, от одного до восьми и более. В иных случаях ремень обтягивался листовою медью или серебром и вместо такого ремня употреблялся легкий обруч, чаще серебряный, иногда бронзовый и даже железный. Такой убор, конечно, имел значение древней диадимы, венца, венка или того ремня теперешних русских ремесленников, который носится ими с целью сохранить волосы, чтобы не распадались. Этот ремень-пояс и теперь украшается серебряными бляшками. Вообще убор показывает, что Меряне носили длинные волосы и, вероятно, длинные локоны по вискам, которые и украшались вверху серебряными и другими проволочными легкими колечками ж кольцами. Мужчины носили также шапки из золотной ткани и с золотным же околом.

Для шитья одежды употребляли иглы и шила бронзовые и железные, малые и большие, а также и сделанные из кости. Любопытно, что для сохранности игол употребляли кожаные футлярчики. Употребляли малецькие булатные ножички вроде наших перочинных и маленькие оселки для точения таких ножиков, а также шил и иголок.

В числе мелких предметов попадаются маленькие бронзовые щипчики, для какой надобности, трудно объяснить, быть может, для шитья или другого какого рукоделья.

В ушах, и мужчины и женщины носили серьги, обыкно венно серебряные, иногда бронзовый, густо позолоченные, особой формы, состоявшей из кольца с продетыми в него металлическими же бусами, одною или тремя. Эта форма приходила с востока, ибо между западными древностями, по замечанию гр. Уварова, она совершенно неизвестна. Носили даже по две серьги в каждом ухе, но когда попадается одна серьга, вероятно у мужчин, то всегда только в правом ухе.

Меря не носили и такие серьги, каких не встречается ни на западе, ни на востоке и какие, впрочем, чаще всего находят только в Московской окраине. Это металлический кругловидный листок величиною около двух вершков, из которого выделывалась в верху форма ушного кольца, а в нижней доле ввязалось семь, и непременно семь лепестков, в виде листьев, так что вся фигура, действительно походила на кленовый или подобный древесный листа, корень которого обделывался, как упомянуто, в виде ушного кольца. Форма серег, как и других подобных вещей, несомненно, служила показанием этнографической особенности того или другого племени.

Шею украшали металлическими, серебряными или медными гривнами вроде обручей, устроенными из гладкой, или витой проволоки, а также монистом или ожерельем из разноличного бисера и бус с привесками, цатами, монетами и разными амулетами, каковы были напр, зубы и когти медведя, иногда сделанные даже из металла, раковины — змеиные головки, янтарные куски, птичьи косточки и т. п. В числе привесок на ожерелье весьма часто попадаются бронзовые уховертки, лопаточки для чистки ушей. Вот в какое время и у Залесских Мерян мы встречаем заботу о чистоте тела.

На руках носили в собственном смысле об-ручи, т. е. браслеты из одной толстой или сплетеной тонкой проволоки или из пластин, украшенных самым простым резным узором, напоминающим обыкновенный полотенечный. Обручи носили и мужчины, и женщины, не только у кисти руки, но и выше локтя, а иногда и на ноге у колена.

На пальцах рук носили кольца и перстни, с печатями, т. е. разными пзображениями, иногда на каждом пальце; перстни попадались и на пальцах ног. Кольца, перстни и обручи-браслеты встречаются даже из цветного стекла, синего и фиолетового.

Обувь, вероятно, составляли лапти, но попадаются и сапоги, как можно судить по подковкам, которые, однако, были находимы только по одной, что дает повод причислять их, как замечает гр. Уваров, к шпорам, хотя и то будет вероятно, что они могли употребляться в зимнее время при ходьбе по льду.

К числу предметов убранства можем отнести и неболъшие шкатулки или сундучки, иногда окованные листовым серебром, в которых, вероятно, сохранялись дорогие уборы, серьги, кольца, браслеты, ожерелья и проч.

Из вещей домашнего хозяйского обихода гончарные изделия, горшки и друтие сосуды в большинстве не отличаются особенно добрыми качествами работы. Только “в некоторых из древнейших поселений, у озер Ростовского и Переяславского” найдены сосуды отличного достоинства, и по свойству глины, и по изделию. Об иных сосудах надо заметить, что, по-видимому, Меряне тут же при похоронах лепили из глины, напр, чарки для питья, которые и полагали с покойником. Попадаются очень редко и медные сосуды, напр, найдена чаша. Довольно часто были находимы деревянные ведра, окованные тремя железными обручами и с железною же дужкою для подъема.

Найденные замки и ключи, большие и малые, очень замысловатые по форме, могут указывать, что ими запирались не только двери домов, амбаров, клетей, но и сундуков, и мелких ящиков.

В числе обиходных железных вещей найдены винты, крючья, скобы, пробои, долота, клещи, гвозди, ножи большие и малые с костяными и деревянными черенками, украшенными резьбою, иногда обвитыми серебряною проволокою и даже обделанными серебряным листом с черневыми узорами. Ножик и мусат-точило, привешенные на поясе, составляли необходимую принадлежность каждого покойника, даже и у детей. Огонь Меряне добывали посредством огнива и кремня.

Из хозяйственных орудий попадаются сопшик, цепы, кирки и серпы в женских гробницах. В одной гробнице один серп был положена на груди, другой в ногах покойницы.

Из рыболовных снастей найдены гарпуны, багры, крючки, иглы для плетения сетей. От конского убора — стремена, удила, седла.

Меряне вооружались секирами или топорами и топорцами или молотками разной величины; также метательными стрелами и копьями или рогатинами, сулицами. Большие топоры с широким лезвием имели длинное древко почти в рост человека. Мечи появлялись у них очень редко, как и золото. Во всех раскопанных курганах, а их было 7729, найдено только три меча, да и то в их числе была одна сабля. Так, и золотых серег найдено только три пары. Только три меча на всю Мерянскую область доказывают, что это оружие не было в употреблении в здешней стороне, что единственною ее защитою была секира или топор, которых найдено множество и самых разновидных форм.

Точно также редко обозначаются и щиты, которые, если были деревянные, то конечно все истлели.

Меряне вовсе не знали также саадашных или колчанных, т. е. мелких стрел и потому становится неизвестным, стреляли ли они из луков? Поводимому, это по преимуществу степное оружие в своем распространении от юга и востока по северу до них еще не доходило.

Видимо по многим признакам, что Меряне жили очень самобытно и к тому же нисколько не беднее, если не богаче тех обитателей, которые населяют их страну в наши дни.

Изобилие железных и медных вещей, серебряных серег, обручей, колец и перстней, которые составляли любимый убор женщин и мущин, вполне подтверждает это заключение. Собственно золотых вещей у них было очень мало, но все-таки они украшали свои одежды превосходными цареградскими золотными тканями, кружевами и снурками.

Очень верно замечание графа Уварова, что многие медные вещи Меряне обрабатывали сами, так как в Городце на Саре открыты были даже и плавильные горшки. Предметами их собственного изделия могут почитаться описанные привески, нагрудные и поясные, которые все состоят из плетеной проволоки и по простому способу плетения совсем равняются обычным крестьянским плетеным или браным кружевам. Меряне в обработке иных вещей употребляли краски и позолоту сусальным золотом; изготовляли резные вещи из дерева и кости; украшали резьбою и медные, и серебряные вещи, особенно браслеты, обручи, сгибаемые из простых гладких пластинок. Эта резьба также очень напоминает самые простые узоры полотенец.

Мы полагаем, что и большая часть железных вещей обрабатывалась также дома, в своей стране, если не в области Мерян, то в области Новгорода или Белаозера. В начале XVI ст. на устье р. Луги в погосте Каргальском собирали дань железными крицами, топорами, сковородами. Быть может, это производство шло из далекой старины. Припомним и Новгородский город Устюжну Железопольскую на р. Мологе.

Находимые при покойниках ключи свидетельствуют не только об их зажиточности, но также, быть может, и об особом звании общинного ключника. Так как и находимые при покойниках вески и гири могут свидетельствовать не только о торговом человеке, принимавшем деньги обыкновенно всегда в отвес, но и об особом общинном звании серебряного весца, который упоминается, например, в XIII в. в Новгороде, как должностное общественное лицо.

Вещи, какие употребляли Меряне для своего убора и на другие потребности, приходили к ним от Запада с Балтийского моря, от Греков из Цареграда, от Камских Болгар с Каспийского моря и, вероятно, от Пермской стороны.

Почтенный автор исследования мерянских курганов, по большому сходству некоторых вещей с находимыми в скандинавских странах, заключает, что Норманны жили и посреди Мерян, что они владычествовали над Мерянами, что Норманны же привозили к ним и восточные монеты и изделия западных стран.

Нам кажется, что в этом случае, как и во мнопих других, Норманны могут остаться в стороне, ибо сходство мерянских вещей с такими же скандинавскими доказывает только, что существовали торговые связи не с Скандинавами собственно, а вообще с Балтийским поморьем, где весьма бойкую торговлю производили и Варяги — Славяне. И лучшим доказательством этому служит приводимый автором счет найденных монет. О монете вообще он говорит, что монета есть “лучшее доказательство торговых сношений с страною, где она чеканена”.

В курганах было найдено 80 монет германских разных мест; 27 англосаксонских, и только три датских и шведских и 3 византийских. Из скандинавских земель, стало быть, только Британия доставила самое большое, третью долю против общего числа Германских монет, что очень понятно, ибо в Британии славянские балтийские торговцы находили больше надобного товара, чем в Щвеции или Дании, почему им чаще попадали в руки и британские деньги, который, конечно, они же привозили и в Ростовскую область. Общее число найденных западных монет вполне доказываете, что Мерянская торговля производилась больше всего с Южным, т. е. с славянским берегом Балтийского моря.

Затем Норманны должны бы оставить у Мерян несравненно больше мечей, чем найденные три, ибо в скандинавских землях находки мечей при покойниках весьма обыкновенны. Отчего бы им не оставить и какой либо рунической надписи, хотя бы в одну букву? Мы не говорим о том, что при внимательном изучении и сравнении скандинавских изделий с изделиями напр. внутренних земель Европы или же с арабскими, многие из них по производству могут, пожалуй, оказаться вовсе не скандинавскими, ибо замысловатые сплетения с птицами, зверьми и человеческими фигурами, по которым обыкновенно отличают так называемый норманский или скандинавский стиль, не есть еще исключительная принадлежность одного скандинавского про изводства. Эти плетеницы в IX и X вв. господствовали по всей Европе и потом составляли особый отпечаток так называемаемого романского стиля, который, в свою очередь, питался наиболее всего византийским востоком.

Вообще, не все то, что сходно с вещами находимыми в Скандинавии, можно относить к скандинавским же изделиям, и не всякий меч, найденный где либо в Орловской губ. и сходный по украшению с найденными в Скандинавии, можно прямо называть норманскими. Как мы уже заметили, иностранные археологи в противоположность Русским, все находимые в их стране вещи, за исключением вещей явно римского пли античного изделия, нисколько не стесняясь, всегда прямо относят к туземному производству, очень часто утвердительно, иногда основываясь на вероятности.

Так напр. вырезанные обронно и очень искусно пряжки, заданы, привески и т. п., и в особенности все предметы, отличающиеся сканною или филогранною работою, едва ли принадлежали к туземному скандинавскому производству. Нам кажется, что производство всякой скани или филограни от глубокой древности процветало только на востоке, в особенности у античных Греков. По наследству оно оставалось в руках восточных же народов и в средние века. Тогда его изделия переходили в Европу или из Византии или же от Арабов, вероятнее всего из Багдада — Вавилона, как называли этот город наши предки, который славился своими изделиями из золота и серебра. Сканное производство требует большой опытности и больших познаний в технике этой работы, поэтому очень сомнительно, чтобы средневековой, все-таки варварский север, занимавшийся к тому же больше всего войною, мог усвоить себе это в высокой степени трудное, очень копотливое и дорогое производство.

Мы полагаем, что и медные Мерянские проволочный плетения, о которых мы упомянули, что они могут принадлежать туземным изделиям и которые по существу работы тоже относятся к сканному производству, едва ли выделывались у самих Мерян. Вероятнее всего это произведения Пермские, вообще приуральские, где восточное искусство должно было свить себе, хотя бы и не очень богатое гнездо с самых давних веков. Та сторона всегда находилась под влиянием если не античной, то до-арабской Персии и других закаспийских государств.

Вообще, по находимым вещам нельзя еще утверждать, что эти вещи обрабатывались там, где их больше находится, иначе пришлось бы доказывать, что арабские деньги чеканились в нашей стране, так как нигде оне не открываются в таком количестве.

Равным образом, по находкам Скандинавских вещей, никак нельзя заключать о ходьбе по нашей стране или пребывании в ней Норманнов. Для распространены этих вещей по всем углам Русской равнины достаточно было и одних русских же купцов, получавших иноземные товары и деньги в приморских и заморских городах и развозивших их по своим Русским местам.

Как бы ни было, но очерк Мерянского быта, восстановляемый самыми могилами, может служить показанием, что и в других углах Русской страны люди IX и X века жили подобным же образом, больше или меньше богато, смотря по торговому или промышленному значению местности, но в постоянных связях и сношениях с главнейшими торговыми путями страны, а следовательно и с главными средоточиями этих путей, каковы были Киев и Новгород и Великий город Болгарский. Если глухие селения внутри лесов и болот Ростовской области употребляли, кроме других иноземных привозных вещей, даже и Цареградские золотные дорогие ткани, то уже это одно служить достаточным свидетельством о бойкости древних торговых связей и сношений по всей стране.

Сравнительно с Мерею, еще большим богатством отличалась Мурома в древнем городе Муроме. Тамошние находимые вещи, в общем характере сходные с Мерянскими, отличаются более искусною работою и лучшими формами.

 

Отважные походы за море, неутомимые странствования вдоль и поперек по своей стране естественно доставляли первоначальному обществу Древней Руси известную долю образования. Путешествия знакомили с иными землями и с иными людьми, следовательно, распространяли круг понятий и сведений, конечно, больше всего только в промышленном практическое направлении. Знание мест, людей, их обычаев и нравов и разных порядков их жизни было очень необходимо для самого торга. Оно и доставляло именно ту степень образования, которую можно весьма точно определить словом бывалость.

Те послы и гости, которые изо всех городов каждый год хаживали в Царьград, а стало быть точно также и за Варяжское, и за Хвалисское (Каспийское) море, возвращаясь домой, конечно, вместе с различным товаром приносили и множество рассказов о далеких странах и чудных землях, в которых приходилось им бывать, следы подобных рассказов обнаруживаются в самой летописи, где она касается описания иноземных обычаев.

Таков напр, рассказ Новгородца Гюряты Роговича, слышанный им от Югры, о людях, сидевших где-то за этою Югрою на море в высоких до небес горах и с великим кличем и говором просекавших гору, желая высвободиться. В горе у них было просечено малое оконце, в которое они разговаривали, но нельзя было разуметь их языка. Они, объясняя рукою, указывали на железо, прося дать юг, или нож, или секиру и отдаривали за то скорою, т. е. дорогим мехом. До тех гор путь быль очень труден и непроходим, все пропастями, снегом и лесом. Пояснение этого рассказа находим у Арабов, которые в этом случае рассказывают или Русские или Болгарские повести.

Арабский географ начала XV в., Бакуи, пишет следующее: “Юра (Югра) есть земля, лежащая близ моря Мрака. Летом там дни бывают очень длинные, так что солнце слишком 40 дней не садится. Жители не сеят: но у них много лесов; живут рыбою и звероловством. Путь к ним лежит через такую землю, где снег никогда не тает. Говорят, что Болгары возят туда на продажу сабли. Другой арабский географ начала XIV в. Абульфеда, о той же Югре, по-видимому, слышал рассказ от Русского.

“На севере от Руссов, говорить он, находятся те народы, которые заочно производят торговлю с чужестранцами. Это делается следующим образом, как то рассказывал один человек, который сам туда ездил, и по словам которого сказанные народы живут близ берегов северного океана. Караван, пришед на их границы, ожидают пока жители известятся о том. Тогда каждый купец, на известном и назначенном месте раскладывает свои товары, положа на них заметки. По уходе купцов, приходят тамошние жители, раскладывают свои товары, состоящие из шкурок скифских ласточек и лисиц и т. п., оставляют все там и уходят домой. Тут купцы приходят опять, и тот, кому мена кажется сходною, берет скифские товары; а тот, кому это не покажется, не берет своих товаров до тех пор, пока оба не сойдутся в цене, после чего разъезжаются”.

Почти тоже географ Бакуй рассказывает и о болгарской торговле с Весью. “Вайсуа или Валсу (Весь), говорить он, есть земля по ту сторону Болгаров, расстоянием от них на 3 месяца пути. День там бываете очень длинен, а за ним следует столь же длинная ночь. Когда Болгары приходят туда для торговли, то раскладывают свои товары на одном месте, где и оставляют их на некоторое время, потом приходят опять ж подле своих товаров находят то, что жители хотят за них дать; ежели они довольны, то берут, а ежели нет, то оставляют, ожидая придачи. При этом, ни покупщик, ни продавец, не видят друг друга, как тоже делается в южных странах в земле Черных (негров). Впрочем, жители Валсу не ходят в землю Болгаров оттого, что не могут снести тамошнего лета”.

Эта отметка не ходят к Болгарам вообще должна обозначать, что народ Весь, как и другие его соплеменники, не участвовали в действительной торговле, не ходили с торгом по чужим землям, хотя бы и к соседям.

Надо заметить, что упомянутые арабские географы в этих рассказах несомненно пользовались источниками более древними, чем то время, когда они составляли свои географии, ибо в начале XV стол. Болгары, как народность, уже не существовали, а о Веси арабские свидетельства больше всего относятся к X веку.

О другом рассказе старых русских мужей, ходивших за Югру и за Самоядь в XI столетии, мы уже упоминали выше стр. 360.

Западные писатели и путешественники в XY и XVI вв., Сабинус, П. Иовий, Герберштейн, как сами они говорят, от Русских же людей получали сведения о приуральских и зауральских странах, и можно с достоверностью полагать, что существовали и русские описания этих стран, до нас не дошедшия, которыми, однако, уже пользовался Герберштейн. Отрывов таких описаний находим в списках XVI в., под следующим заглавием: “О человецех незнаемых на въсточней стране и о языцех разных”, где описываются за Югорскою землею разные отрасли Самоеди и, между прочим, говорится и о немой торговле. Вверх реки Оби Великие есть иная Самоед. (Туда) ходят по подземелию, иною рекош, день да ночь, со огни, и выходят на озеро; и над тем озером свет пречуден, и град велик стоит, а посада у него нет. И коли поедет кто ко граду тому и тогда шум велик слышен в граде том, как и в прочих градех. И как приидут в него, ино людей в нем нет, ни шуму не слышети никоторого, ни иного чего животна. Толико во всяких дворех ясти и пити много всего; и товару всякого, кому что надобе. И он положить в цену противу того, да возмет, что кому надобе, и прочь отходят. А кто что без цены возмет и как прочь отъидеть и товар изгинет у него, и обрящется паки в своем месте. И как прочь отходят от града того, и шум паки слышети, как и в прочих градех”.

По своему характеру эти рассказы отзываются все теми же повестями, какие выслушивал в нашей же стране от древних Скифов сам отец истории — Геродот за 450 лет до Р. X. (ч. 1, стр. 245)? сохранивши самое имя Югры в своем имени народа Ирков; теми повестями, какия, по свидетелъству Аристотеля, афиняне с жадностью слушали на своих площадях от людей, возвращавшихся с берегов Днепра и с Кавказа, откуда, конечно, идут и все баснословные сказания о Гиперборейцах и других чудах нашей страны, рассеянные в сочинениях античной древности. Все это служить достоверным свидетельством, что в течении 1500 лет от Геродота включительно до X века, торговое хождение по разным углам нашей страны не прекращалось, что там или здесь, в ней всегда находились бывалые люди, предприимчивые ходоки на край света, быть может, те самые ходиаки, ходонаки, которые упомянуты своими именами на мраморных надписях Танаиса в III веке по Р. X. . Эти то ходоки в течении 15 столетий не отменяли своих предприятий и непрерывно до поздних времен продолжали свое дело, начатое их предками не на памяти даже Всемирной Истории.

Естественно предполагать, что в тот русский век, который мы обозначили именем языческого, подобные рассказы жили во всех наших старых главных городах и составляли своего рода ученость, особый круг знания, отличавший людей бывалых даже от людей старых, как представителей всякого опыта и знания. “Не спрашивай старого, спрашивай бывалаго”, говорить народ и до настоящего времени, очень верно оценивая этою пословицею достоинства опытного знания.

Но рядом с чудными рассказами бывалые люди очень хорошо знали и настоящее дело, т. е. знали положение близких и далеких земель и к ним все пути и волоки. Вот по какой причине начальный Русский летописец является и первым обстоятельным и точным географом для Восточной Европы. И при том его рассказ о размещении древних обитателей Русской страны, как и о некоторых прибрежных народах европейского запада, отзывается сведениями более древними, чем то время когда он собирал свою летопись. Его показания о Великой Скифии, как еще античные Греки называли все Славянство, жившее между Дунаем и Днепром, его отметка об особом имени Славян Норцы (Неуры по Геродоту), ближе к показаниям Геродота, чем к рассказам средневековых латинских и греческих писателей. И вообще, относительно своей страны и всего Славянства, и относительно всего пути вокруг Европы, его познания самостоятельны, приобретены не из книг, а именно от бывалых людей, от самовидцев.

Несмотря на их краткость, они отличаются такою географическою и этнографическою определенностью и точностью, которая может явиться только как следствие давнишнего, самого близкого знакомства с упоминаемыми землями и народами. Самый Иорнанд в известном перечислении покоренных, будто бы, Готами народов, по-видимому, тоже пользовался нашими Русскими сведениями, в том смысле, что они шли от туземцев нашей страны. Можем с полною вероятностью заключать, что Русские передовые люди еще до призвания Варягов знали обширный восток Европы, как свои пять пальцев, знали с достаточной подробностью и побережья Балтийского, Черного и Каспийского морей, и многие заморские страны, особенно за Каспием и Кавкасскими горами.

Само собою разумеется, что знакомство с разными землями и народами по естественным причинам должно было оставлять свой след и внутри страны, именно в развитии гражданских и общественных понятий зарождавшегося общества.

Торги и торговые связи всегда служили наилучшими проводниками всяческой культуры. Вместе с иноземными вещами и различными предметами торговли они разносили в глухие страны и иноземные пояятия, иноземные верования, обычаи и вообще всякие формы, образы иной жизни, начиная с простого гвоздя и оканчивая религиозным верованием. Самая монета с ее изображениями, понятными или непонятными, доставляла уже материал для новой мысли. Если история торговых связей нашей равнины касается еще первых веков христианского летосчисления, то конечно, к тем же временам должны быть относимы и очень многие наши, так называемые, культурные заимствования.

Поэтому горизонта наших ученых разысканий о происхождении и первом появлении в нашем быту того или другого обычая, того или другого предмета в ремесле и художестве, в уборе и одежде, в вооружении и даже в ествах и т. п., этот горизонт должен распространиться не только за пределы татарского, но даже и норманского влияния, потому что и то и другое приобрели у нас значение и вес единственно только по случаю нашего крайнего незнакомства с настоящею нашею древностью. Многое и очень многое в нашем старом быту происходит или, что одно и тоже, объясняется из таких источников, которые по своей отдаленности никогда не принимались в рассуждение, но которые, тем не менее, по своим влияниям всегда находились ближе к нам, чем пресловутые Норманны.

Русское Славянство последним пришло в Европу; оно по необходимости остановилось на крайнем европейском востоке и по необходимости должно было в большей силе испытать на себе влияние того же востока, ибо этот восток, очень богатый и роскошный, отличался высшим развитием и обладал уже государственною довольно сложною культурою в то время, как на западе, в Европе, жили еще простые бедняки-земледельцы, какими были и Славяне. Естественно, что первоначальные черты в развитии Русского Славянства, каково бы ни было это развитие, необходимо носили восточный облик. Перейдя в Европу и живя по соседству с востоком, Русское Славянство едва ли когда покидало с ним связи.

Если не прямо, то при посредстве других народов и племен, оно всегда находилось под его влиянием. Черноморские колонисты древних времен, Греки, сами испытывали это влияние и еще в большей степени, что раскрывается и в их искусстве, и в их мифах, и в домашнем быту. С именем Востока у нас существует одно представление только о диких кочевниках. Но это Восток погибший или можно сказать, новейший, от которого заимствовать было нечего, и который сам всегда разлагался и угасал от влияний оседлого быта, или в борьбе с ним. Заимствование лучшего в порядках жизни, богатого и красивого в ее внешней обстановке, могло происходить только в сношениях с Востовом древности Мидийской и Персидской. Здесь-то мы и встречаем явные признаки восточного влияния на нашу жизнь.

В отношении одежды мы совсем отделились от Запада своею восточною длиннополостью, которая идет не от Татар, как обыкновенно все думают, а ближе всего с древнего Черноморья и из Малой Азии от византийских Греков, которые также отличались от западных своею длиннополостью и сами подчинились ей от неразрывных связей с древним востоком, где длиннополость господствовала еще у Финикиан, Ассириан и повсюду в так называемой Передней Азии. Античные Греки длиннополость, длинные рукава, штаны и вообще упрятывание голого тела почитали варварством. Римляне этот род одежды презирали, как постыдный для мужчины, потому что в их глазах он обозначал женскую изнеженность. И Греки и Римляне наполовину ходили голыми, не покрывая одеждою ни рук, ни ног.

Между тем на варварском востоке, в древней Мидии, Малой Азии, носить такую одежду почиталось за великий стыд, о чем свидетельствует еще Геродот. Этот взгляд через десятки забытых столетий обнаруживается в древних русских понятиях о коротополой одежде западных народов и тем раскрывает глубокую древность наших связей с древним востоком. Один Летописец XIII века, Переяславский, говоря о различии народных и племенных обычаев, заметил, что Латины (Европейцы) взяли бесстыдство от худых Римлян, пристроили себе кошули (куртки, фуфайки), вместо сорочек, и нося коротополые и ногавицы (брюки), стали межиножие показывать, нисколько не стыдясь, как настоящие скоморохи.

Таким образом, средневековая и современная коротополость Запада получила свое развитие из идей об одежде древних Римлян, так точно, как и наша старинная длиннополость произошла из древневосточных идей, которые к тому же вполне оправдывались учением Христианской веры, а еще более самым климатом страны.

Все это дает нам много оснований заключать, что древне-русский костюм в его богатой, знатной и относительно роскошной среде, сохраняет памятники такой древности, перед которою неуместны все толки о наших заимствованиях у позднейших восточных народностей.

Если наше имя собака идет по прямой линии от Мидян, у которых это животное называлось спака, то естественно предполагать, что напр, и имя нашего сарафана идет также от мидийского и древне-персидского сарапа, который носили женщины и мужчины, как встречалось и у нас. Из народной одежды шаравары прямо идут тоже от древних Персов и Парфян. Особенно широкие рукава некоторых наших древних одежд женских (летник) и мужских (царское платно) имеют также свой первообраз в одеждах мидииских.

Одна серьга в ухе Святослава напоминает такую же и тоже жемчужную серьгу в правом ухе персидского царя Пероза (459 — 483 г.). Мы видели, что и Меряне Ростовской области носили одну серьгу в правом ухе.

Излюбленный великорусским племенем красный цвет рубах, а в орловских и курских местах и женских понев, быть может, также удаляет нашу народную старину в древность Мидян, которые вообще особенно любили в одежде красный цвет. Обычай целоваться при встрече с другом, с родственником, или вообще равным — в губы, с почтенным — в щеки; или бить челом, кланяться в землю при встрече с господином или властным человеком, суть обычаи древнеперсидские. Мы уже говорили (ч. 1, стр. 308) о женском наряде геродотовских Скифов, который в общем характере и в некоторых частностях очень сходен с нашими нарядами XVII столетия.

Вее такие указания, конечно, не дают еще оснований к заключению о непосредственном происхождении некоторых остатков нашей древности прямо из древней Мидии; но они вообще раскрывают, что наша древность в течении незнаемых веков постоянно находилась под влиянием древнего мидийско-персидского или иранского, арийского востока, под влиянием той культуры, которая задолго предшествовала ее арабской или собственно магометанской переработке.

Затем нельзя оставлять в стороне и известного влияния античных Греков, у которых Славяне и особенно восточные должны были заимствовать немало предметов и самых слов, входивших к ним вместе с предметами торговли и культуры. Гречка, гречиха и доселе служить свидетелем, откуда впервые это растение развелось и на наших полях. Равным образом, и тот плащ, который Русские носили в X — XI столетиях, называя его корзном и надевая его на левое плечо с тем, чтобы правая рука оставалась свободною, — тоже одежда древних Греков, остававшаяся у них и во времена византийского царства.

Если требуется объяснять заимствованием самое происхождение русских городов, то, конечно, они должны были возникнуть под непосредствеяным влиянием древнегреческого городового быта в черноморских колониях. Еще древняя Ольвия, с которой связи и сношения, указанные уже Геродотом, подтверждаются и курганными находками (ч. 1, стр. 266), несомненно могла служить добрым источником для распространения между Скифами понятий о городском устройстве. О городах в нашей стране, хотя бы и не выше пределов Киева, упоминаеть уже Птоломей, писатель II века по Р. X. Но об устройстве древних южных, в собственном смысле, Русских городов, мы мало имеем сведений. В этом отношении типом такого устройства, хотя предположительно, должен оставаться Новгород.

По нашему мнению, новгородская вечевая степень или особый помост, возле которого происходили совещания, на котором становились старейшины говорить с народом, давать суд и правду, отчего посадники получали даже прозвание степенных, это вечевая степень по всему вероятию, идет еще от античных времен. Она устроивалась в городах балтийских Славян, откуда могла перейти и в Новгород; но она же и доселе устроивается в прибрежных городах Далмации и называется там Лозией.

Можно с достоверностью полагать, что и на Балтийский север она принесена с юга в те времена, когда Славянские связи с античным миром были теснее и когда городское Славянское устройство, естественно, должно было многое заимствовать у колонистов Адриатического или Черного морей.