📑 Начало Русской самобытности. Забелин И. Е.

Начало Русской самобытности

История Русской жизни с древнейших времен.
Сочинение Ивана Забелина. Часть 2. Глава 2.

Новгородское поселение. Его зависимость от Варяжского поморья. Начало Новгородской самобытности. Рюрик, как политическая идея. Начало самобытности Киева. Его поселение. Его значение для Русской страны. Дела Аскольда. Переселение Новгорода в Киев и дела Олега.

Много было мест, где приходящие Славяне заводили себе словогощи, торговые поселки, городки и города: мы упоминали о Словянске на верхнем притоке Немона, о Словенске — Изборске, о Словиске на перевале от Немона к Принети и З. Бугу и др.; но не было выгоднее и значительнее места, как Ильменское Славно. Оно находилось на таком узле водяных сообщений, с которого можно было свободнее, чем из иных мест, достигать самых отдаленных краев русской равнины. Отсюда водяными дорогами можно было плавать и в Черное море, и в Каспийское, и на дальний север к морю Студеному, не говоря о Балтийском поморье, откуда приходили сами Славяне.

Само собою разумеется, что если Славяне прошли в нашу страну прежде всего вверх по Немону, то Ильменское Славно должно было заселиться уже позднее Славна Усть-Немонской Руси-Словонии или Немоно-Березинского Словянска, или вообще позднее всех тех мест, через которые Славяне передвигались в Ильменскую область. Вот почему и самое имя Новгород должно указывать и на старые города Вендского поморья, и на старые Славянские города в нашей Сарматии, ибо показание Птолемея о древнейшем поселке Ставан ближе всего упадает на Немонские Славянские края. Правильный раскопки курганов и городищ в тех местностях могли бы раскрыть многое в отношении поверки этого предположения.

Как бы ни было, но Новый город указывает на новое городское поселение, которое начиналось уже, не от родового быта, а прямо от быта городового, не из села и деревни, а из старого города. Сюда собрались для поселения люди, связанные не кровным родством, а целями и задачами промысла и торга, собрались следов. не роды, а дружины, в смысле промысловых ватаг и артелей. Вот почему зародыш Новгорода не мог быть родовым; он был дружинный, общинный, в собственном смысле городовой, то есть смешанный из разных людей, не только разно-родных, но отчасти, быть может, и разноплеменных. Если бы собрались сюда люди и не из города, а из сел и деревень, но разные люди, от разных мест и сторон, то и в этом случае их дружина необходимо должна была сложить свой быт по городскому, т. е. общинному порядку. А люди сюда пришли действителъно разные, из разных мест и сторон.

Несомненно, что древнейпшм поселком Новгорода должно почитать Славно, возвышенную и выдающуюся мысом местность на правом восточном берегу Волхова, у истока Волховского рукава, называемого Малым Волховом и Волховцем. По пути из Ильменя-озера в Волхов это единственная местность, наиболее способная для городского поселения, как по удобствам пристанища, так и по целям первоначальной защиты и безопасности. Она господствует над широкою поемною долиною, где проходит Волховец с протоком Жилотугом и где, дальше к югу, разливает свои протоки и озера устье реки Меты, впадающей в Ильмень верстах в 12 южнее Новгорода. В весеннее время все это пространство покрывается водою, так что подгородные деревни, монастыри, самый Новгород с этой стороны, именно Славно, остаются на островах и представляют, по замечанию Ходаковского, вид подобный архипелагу. Господствуя над множеством протоков и заводей, Славно тем самым обозначает вообще топографический характер древнейших славянских поселений, которые повсюду отыскивали себе тех же удобств — скрываться от преследований и нападений врага или внезапно выходить на него из засады и в тоже время быть близко к цели своих промыслов.

Таков быль славянский поселок на устьях Немона, такова была Запорожскал Сечь, таков был и русский Переяславец на устьях Дуная (место Преслав у Тульчи), таков был у Лютичей и Воллин на устьях Одера. Новгородское Славно помещалось на устьях Меты и Волхова. Припомним и помещение Венетов Галлии и Адриатики. Выбрать для поселения такое место могли конечно только люди, вечно жившие на воде в лодках и притом люди, ггришедшие в чужую сторону или окруженные чужеродцами. Славно над Волховом и над всею Мстинскою долиною возвышалось холмом и мысом, смотревшим прямо к озеру вдоль Волховского потока, так что этот Холм красовался еще издалека. На Холму еще в 1105 г. упоминается уже церковь св. Илии, что дает повод предполагать, не здесь ли стоял новгородский Перун и не это ли место именовалось в то время Перынью, откуда свержен идол, поплывший под мост города и бросивший на этот мост знаменитую палищу, в наследие задорным старым вечникам.

Ходаковский полагал, что языческое святилище находилось в двух поприщах (в 3-х верстах) южнее Славенского Холма и против него, на том же берегу Волхова, тоже на небольшом островке или холме, который издревле прозывался городищем. Это Городище было особым жилищем князей, так как здесь находился их дворец и здесь же происходил княжеский суд. Оно могло быть выстроено еще в глубокой древности с целью уходить в него для осады. В этом смысле оно могло соответствовать Запорожской Скарбнице, существовавшей тоже на островке посреди протоков и лесов. Оно же имело значение передовой тверди в войнах с Суздальскою Русью, которая приходила по течению Меты.

Подле древнего Славна, по берегу Волхова, дальше к северу, распространялся Плотницкий конец, имевший население такое же Славянское, ибо самые Новгородцы известны были по всей Руси, как плотники. Оба конца составляли одну возвышенность в роде острова, в длину по берегу Волхова версты на две, в ширину на версту. В Славянском конце, на береговой особо возвышенной и выдающейся мысом его средине, находился Торг, торговище, а подле него Ярославово дворище. Это была Торговая сторона всего города. Вот почему здесь же мы находим и жилище Варегов, в Варяжской (Варецкой) улице, облегающей самое Славно с севера, и Варяжскую церковь св. Пятницы, стоявшую на Торговище; находим ручей Витков, улицу Нутную, которая огибая Славно, следует после Варяжской и Бардовой и объясняется Вендскими именами.

На плане Новгорода 1756 г. еще можно видеть, что древнейший поселок, Славно, направлением самых улиц выделяется особым средоточием жизни. Эти улицы Варяжская, Бардова, Нутная идут около него по круговой линии, нересекая или упираясь в главную улицу, которая и называлась Славною и направлялась от Ильменского мыса к Торгу по направлению Волхова. Ильменский мыс с храмом Ильи Пророка и составлял средоточие или главную высоту всего Славна. Мы уже говорили, что здесь в языческое время мог стоять истукан Перуна.

На другой стороне Волхова против Славна и Плотников распространялось смешанное население, посреди которого еще при Рюрике был выстроен кремль — детинец.

Здешний древнейший поселок, находившийся прямо против Плотников, именовался Неревским концом, быть может, так прозванным от стороны, где жила Нерева или Нерова {Рукою автора прибавлено: Нерисъ-Вилия. Ред.}), упоминаемая летописцем, между Корсью и Либью, в одном месте взамен Сетьголы, и оставившая свое имя в теперешней р. Неров, текущей из Чудского озера в Финский залив, где находится и город Нарва, древний Ругодив.

Но, основываясь на этом имени, нельзя утверждать, что население Неревского конца было Чудское — Финское. Финское племя, населявшее Новгородскую землю, особенно на запад от Волхова, прозывалось собственно Водью. Имя Нар, Нер, Нор, Нур, с различными приставками встречается по большой части в среде славянских поселений, а начальный летописец самим Славянам дает древнейшее имя Норци, как колену от 72 язык, разошедшихся по земле после столпотворения. Это имя невольно переносить нас к Геродотовским Неврам и к их переселению в землю Вудинов, быть может, в землю и Новгородской Води.

Подле Неревского конца к югу распространялся конец Людин, иначе Горнчарский, противоположный Славну Торговой стороны. Это общее обозначание люди, людь, люд-гощь, откуда улица Легоща, показывало, что здесь население было смешанное, так сказать, всенародное.

Действительно, между обоими концами в стороне поля находились Пруссы или Прусская улица у Людина конца и поселок Чудинец, улица Чудинская у Неревского конца, а также улица Корельская. В этой же местности жили Двигуницы, обитатели Западной Двины.

Но и в этих концах, в улицах и переулках, сохранились имена Варяжские, по сходству их с Вендскими именами Балтийского поморья, каковы: Янева ул., Росткина, Щеркова-Черкова, Куники. На берегу Волхова в Людином конце находим Шетиничей, вероятных жильцов из Питетина, у церкви Троицы на Редятиной улице. Заметим, что и в Людином конце существовало языческое капище Волоса, на месте которого вероятно и построена церковь Власия, обозначенная урочищем, что на Волосове, и Волосовою улицею. Эта церковь существует доселе. Подле Волосовой улицы находилась улица Добрынина.
Вот основные четыре конца древнего Новгорода. Пятый конец заключал в себе наседение загородное, а потому и назывался Загородским концом. Ясно, что он возник в то время, когда около посада были выстроены деревянные стены, о которых упоминается уже в 1165 г. Другие концы образовались уже после.

Нам скажут, что все приведенные свидетельства о смешанном населении Новгорода относятся уже к XI и XII векам и потому не могут объяснять состояние города в древнейшее время, напр. во время призвания князей. Но имена мест живут долго, даже и тогда, когда уже вовсе не существует и памяти о людях, от которых произошли эти имена. Затем наши заключения в этом случае основываются на простом логическом законе народного развития, по которому неизменно выводится, что если где образовалось людское торжище, то к этому торжищу тотчас пристанут именно разные люди, от разных сторон, племен и мест. Как только на Волхове поселилось наше Славно, уже по самому выбору места заключавшее в себе смесь предприимчивых промышленников, так необходимо около этого поселка нескольких промышленных и торговых ватаг должны были собраться многие разные люди из окрестных и далеких мест, нуждавшиеся в промене товара излишнего на товар надобный.

Само собою разумеется, что иноземные имена могут обозначать и тутошнее население, которое напр., ведя торги с Пруссами, могло так и прозываться Пруссами; но несомненно также, что в составе прусских купцов бывали и природные Пруссы, приезжавшие и жившие в городе временно в качестве гостей. При самом начале городского заселения именно приезжие гости и давали имена тем городским поселкам, где они останавливались случайно или по выгодам местности. В самом начале это бывали только подворья, разроставшияся потом в особые слободы и улицы. Тем же способом образовались и другие иноземные поселки, упомянутые выше, а также и городские сотни, названные по тем украйнам Новгородской области, откуда приходили насельники, каковы: Ржевская от города Ржева, Бежицкая, Водская, Обонежская, Лужская от р. Луги, Лопьская, Яжелбицкая.

Само собою разумеется, что если Славянское население в Новгороде и во всех местах у Чуди, Веси, Мери, в действительности было пришлым с Балтийского поморья, то его зависимость от своих старых городов являлась делом весьма естественным и обыкновенным. Там, за морем, всегда находилась точка опоры и для торговых дел и для военных, когда возникали ссоры с туземцами, когда нужно было отомстить какую либо обиду или вновь проложить запертую дорогу. Такое теготение к своей Земле — матери, Новгород чувствовал и после призвания князей в течении первых 200 лет своей Истории. Все важнейшия дела этого времени: занятие Киева, походы на Греков, новые занятия того же Киева при Владимире и Ярославе, совершались при помощи вновь призываемых варяжских дружин, а князья в опасных случаях поспешали уходить к тем же Варягам.

Такие отношения к Варяжскому заморью уже на памяти истории вполне могут объяснять, почему и в доисторическое время никто другой, а те же Славянские Варяги являются господами нашего Новгородского севера и берут дань именно с тех племен, у которых колонистами сидят Славяне. Как изестно, эта дань, хотя, быть может, в меньшем размере, уплачивалась до смерти Ярослава — для мира, т. е. для безопасности и спокойствия со стороны Варяжского заморья, как равно и в видах ожидаемой от него помощи. Она прекратилась не столько потому, что после Ярослава усилилась Русь, стала на свои ноги и находила средства оборонять себя и без Варегов, но более всего потому, что сами Варяги с половины XI ст. в борьбе с Немцами год от году теряли свои силы и не были уже способны держать твердо свое влияние и могущество в наших землях. Нельзя сомневаться, что начало этой дани уходило в те далекие времена, когда она выплачивалась старым заморским городам, как своим отцам, от новых и младших их поселков посреди нашего Финского севера. Вообще варяжская дань показывала, что наш Ильменский север с незапамятных времен находился в торговой и промышленной зависимости от Балтийского поморья, так точно, как и наш Киевский юг всегда находился в такой же зависимости от южных морей.

Вот почему, по летописной памяти, первоначальное состояние наших исторических дел было таково, что на севере брали дань Варяги, на юге брали дань Хозары. Это был видимый для летописца горизонт нашей первоначальной истории. Что находилось дальше, правдивая летопись уже ничего не могла сказать и не позволила себе даже и гадать об этом. Но здесь то особенно и обнаруживаются её высокие литературные достоинства и правдивые качества её преданий. Пользуясь этими преданиями она чертит очень верно положение наших доисторических дел. Она ни слова не говорить о завоевании, о нашествии Варегов на север или Хозар на юг. Она прямо начинает выражением, “имаху (многократно) дань Варязи (приходяще) из заморья, на Чуди, на Оловенех, на Мери, на Веси, на Кривичех, а Хозары имаху на Полянех, и на Северех, и на Вятичех, имаху по беле и веверице от дыма.”

Отсутствие свидетельства о завоевании этими народами нашей земли, должно объяснять или незапамятность, когда началась эта дань, или мирное, так сказать промысловое её начало. Хозар мы знаем. Они над окрестными странами владычествовали больше всего торговлею. С VII века они владели всею Азовскою и Крымскою страною, начиная от Днепра, что все вместе и называлось Хозарией. Поэтому зависимость от них днепровских Полян, донских Северян и их верхних соседей, Вятичей, было делом самым естественным. Как русский перекрестный торжек, Киев тянул своим промыслом именно к Хозарским местам и потому необходимо, и на Каспийском, и на Азовском, и на Черном морях, повсюду попадал в руки тех же Хозар. От них вполне зависело его торговое существование, так что и без особого завоевательного похода он мог, или, но своей слабости, был принужден отдаться Хозарам по простой необходимости свободно вести с ними свои торги. В сущности он платил дань близлежащим своим морям и тем откупал себе свободу жить с этими морями в торговом промысловом союзе.

Так точно и на Ильменском севере, в Новгороде, господствовали Варяги, то есть в сущности господствовало Балтийское поморье, и вовсе не одним мечем, а по преимуществу промыслом и торгом. От меча Ильменское население, конечно, разбрелось бы кто куда, лишь бы подальше внутрь страны, а мы, напротив, видим, что издавно к этому озерному, болотному и безхлебному краю Славянское население теснится с особенною охотою. Ясно, что его влекут туда выгоды промысла-торга, который мог поддерживаться и развиваться только выгодами же Балтийского поморья. Как Хозары в отношении к Русской равнине держали в своих руках торг Каспийский и Черноморский, так и Варяги держали в своих руках торг Балтийский. Вот по какой причине наша страна и платила дань этим двум торговым и конечно на половину военным силам VIII и IX веков.

Какие Варяги господствовали своим торгом на Балтийском поморье, это лучше всего разъясняет последующая история, когда Варегов сменяют не Скандинавы, а Ганзейские Немцы, не северное, а южное, т. е. Славянское побережье Балтийского моря. Коренным основанием для Ганзы послужили все те-же Славянские (Вендские) поморские города, которые развивали Балтийскую торговлю с древнейшего времени. Немцы основались в готовых и давно уже насиженных Славянами гнездах. А Новгород и у Немцев стал главнейшим торговым гнездом в сношениях с Востоком. Однако Немцы и в Новгороде приперли Славян к стене, закрывши для них дорогу свободного вывоза товаров и заставивши их сидеть с своими товарами у себя дома, и из иноземных товаров довольствоваться лишь тем, что привезут Немцы.

Как обширный материк, богатый произведениями природы, но слабый политическим развитием, русская равнина, именно по случаю этой слабости, всегда находилась в зависимости от своих же морских углов. Кто в них становился владыкою, тому по необходимости она и платила дань, или прямою данью, как было в IX в., или теснотою торговли, как бывало после. Историческая задача Русской равнины искони веков заключалась в том, чтобы овладеть навсегда этими морскими углами, ибо в них собственно находились самые источники её развития, промышленного, а следовательно и политическая. Только эти далекие моря с незапамятных времен возбуждали к делу жизнь равнины, объединяли её интересы, заставляли население пролагать свои торговые пути по всем направлениям, что главным образом и способствовало общению различных племен и соединению их в одну русскую народность.

От перемещения морских торгов, от возникновения торговых городов на других местах переменялось и направление торговых путей внутри равнины, изменялось и направление её исторических дел.

Каково было устройство Новгородской жизни до призвания князей, об этом мы можем судить уже по первым действиям Новгорода. Он начинает свою историю изгнанием своих властителей, то есть начинает деянием, которое не иначе могло возникнуть, как только по согласию и совещанию всенародного множества, по согласию и при помощи всех волостей Земли. Иные скажут, что это было народное восстание, о котором еще нельзя судить, явилось ли оно буйством угнетенного сплошного рабства, или сознательным делом населения, хотя и платившего заморскую дань, но свободного в своем внутреннем устройстве. Дальнейший ход дела вполяе раскрывает, что народ действовал сознательно, по разуму общего соглашения. Изгнавши Варегов, он стал владеть сам по себе. Но он не в силах был побороть собственной вражды и усобицы, той неправды сторон, которую некому было судить и разбирать, ибо в усобицах, каждая сторона, почитала себя правою. Для правдивого суда была необходима третья сила, совсем чуждая не только враждующиш сторонам, но и всему городу, всем интересам тутошних людей. В ответ на эту необходимость третьего лица раздалось общенародное слово: поищем себе князя, который судил бы по праву и рядил бы по ряду.

Призвание князя произошло в тот же самый год, когда изгнаны были Варяги. Это подает повод догадываться, что изгнание происходило уже с мыслию о призвании, как всегда такие дела устраивались в городах и после. По всему вероятию, люди уже вперед знали, кого они позовут или могут позвать к себе на княженье. Позднейшие летописцы в пояснение обстоятельств прибавляют, что выбор происходил с великою молвою или разногласием, одним хотелось того, другим другого; избирали от Хозар, от Полян, от Дунайцев (Болгар?) и от Варяг. Наконец утвердились и послали к Варягам. Так естественно должно было происходить на народном совещании. И эти позднейшия сказания имеют цену только, как здравомысленное объяснение голых слов первой летописи. Но едва ли круг избрания мог распространяться в такой широте. По многим причинам он необходимо ограничивался только Варяжеским поморьем, ибо если было легко изгнать Варегов и разорвать связи с племенем, которое до тех пор владычествовало в стране, то возможно ли было порушить связи вообще с Поморьем, которое с незапамятного времени давало жизнь Новгородскому славянству и хранило в себе материя основы его существования. Варяжский торг и Варяжеская храбрая дружина для защиты от врагов Варегов и врагов туземцев, — вот две жизненные статьи, без которых Ильменский край не мог существовать, да не мог ни когда и возродиться. Несомненно, что для этих выгод он откупался данью и в прежнее время, и платил дань за море даже и при князьях.

Естественно предполагать, что призваны были другие Варяги, не те люди, которых только что выпроводили вон из страны. Изгнаны были Варяги без имени, но призваны Варяги — Русь, русские Варяги. Поставляя в соотношение начало нашей истории с историей Балтийского Славянства, можно с большою вероятностью догадываться, как мы уже говорили, ч. 1-я. стр. 196, что изгнаны были Варяги-Оботриты, быть может, самые Вагры, жившие в самом углу южного Балгийского поморья, подде Датчан, Англов, Саксов, и которые в начале IX столетия уже теряли свою самостоятельность, служили Карлу Великому и Немцам и за то терпели раззорения и даже завоевания от Датчан. Так было, по крайней мере, в 808–811 годах. Надо сказать, что в войне Карла Великого с Саксами Оботриты всегда были его верными союзниками; всегда стояли на стороне Франков, быть может, по той особенной причине, что, живя по соседству с Саксами, много терпелп от них обид и тесноты. В тех же враждебных отношениях Оботриты жили и с Датчанами. Между тем, против Карла и на стороне Датчан всегда стояли Велеты, Лютичи, постоянно и жестоко враждовавшие с Оботритами. Неизвестно, что делили между собою эти Славянские племена, хозяева всего южного Балтийского побережья, но с достоверностью можно полагать, что в этой правде не малую долю занимало и соперничество на море, в торгах и промыслах. Как бы ни было, только эти враждебный отношения двух Варяжских племен могут в известной степени объяснять и начальный ход варяжских дел в нашей истории.

Изгнание Варегов, поднявшееся со всех концов, могло произойти не только от их варяжского насилья, но и от их домашних раздоров, даже при пособии одного из соперников. Мы не знаем, как Варяги распределяли свое владычество в нашей стране; не знаем из каких городов и от каких именно племен шли в нашу землю их варяжские торги, но по последующей истории уже немецкого Ганзейского торгового союза, можем заключать, что торговый сношения с нашею страною находились в руках и в древнейшее время у тех же Вендских городов, у Любека и Висмара, у Воллина и Питетина, то есть в руках Оботритов и Лютичей. Если старинными владыками нашей страны были Велеты, как можно судить по их жительству еще во II в. в устьях Немона, то нет оснований отвергать, что в последующее время, вместе с именем Варегов, распространилось владычество и Оботритов. Мы уже говорили, что имя Варегов могло обозначать самую крайнюю западную ветвь всего Славянства в смысле её передового поселения. Именно об этих передних украинцах, о Ваграх, которые принадлежали к Оботритскому племени, история отмечает, что они некогда, в конце VIII и в начале IX века, господствовали над многими даже отдаленными Славянскими народами, стало быть вообще господствовали по Балтийскому Славянскому побережью, а потому должны были господствовать и на Ильменском севере. Вот, по всему вероятию, кто мог приходить из за моря и собирать дань на нашем севере. Здесь же скрывается и причина изгнания этих Варегов и призвания Ругенцов-Велетов. Враждуя между собою в своих родных местах, Оботриты и Велеты очень естественно должны были враждовать и на далеких окраинах своего владычества. Не происходило ли в их отношениях подобного же соперничества, какое в последующие века господствовало на Черном море между Венецианцами и Генуэзцами?

Без малого за двадцать лет перед тем годом, в который наш летописец полагает изгнание Варегов, именно в 844 г., король немецкий Людовик извоевал Оботритов, причем в битве погиб и их старейший князь Гостомысл. Остальные князья сделались подданными Людовика и земля была разделена между ними по усмотрению завоевателя, т. е. как подобало феодалам-германцам.

В позднейших наших летописях конца XV и начала XVI веков поминается старейшина Гостомысл, которого пришедшие от Дуная Славяне, построив Новгород, посадили у себя старейшинствовать. Можно полагать, что этот Новгородец Гостомысл заимствован из латинских сказаний об истории Балтийских Славян. Если же в какой либо русской древней хартии поминалось о нем, как о личности действительно существовавшей во времена призвания Варегов, то это обстоятельство может давать намек, что Новгородскою волостью в то время владели именно Оботриты, с их старейшиною Гостомыслом. В Новгородской летописи первым посадником именуется тоже Гостомысл. Очень замечательно и то обстоятельство, что с 839 года почта целое столетие в западных хрониках ни слова не упоминается о Велетах, которые очень славились своею борьбою с немцами и очень ревниво отстаивали свою независимость 64. Летописцы замолчали, конечно, по той причине, что умолкли действия самих Велетов. Но не потому ли замолкли Велеты, что их дружинные силы были отвлечены и направлены на нашу сторону? В эту эпоху, во второй половине IX и в начале X века? Русская страна поднимается, так сказать, на ноги именно при помощи Варяжских дружин.

Призванные Варяги, как мы говорили, были другой народ, который летопись прямо обозначает Русью и прямо указывает в своей географии жительство этой Руси на западном Славянском балтийеком поморье возле Готов (Датчан) и Англов, где, кроме острова Ругии, другой значительной области с подобным именем не существует. Если б не это показание летописи, довольно отчетливое и ясное, то можно было бы с большою вероятностью предполагать, что призванная Русь жила на Прусском берегу, в устьях Немона 65. Во всяком случае, несомненным мы почитаем одно, что Русь была призвана не из Швеции, а от Славянского поморья, с острова ли Ругена или от устья Немона — это все равно, она была Русь Славянская, родная и во всем понятная для призывавших, а потому и не оставившая никакого следа от своего небывалого Норманства. Русь — Ругия Поморская была старее Немонской Руси, была известна на своем месте с первых веков Христианского летосчисления и по всем вероятиям еще в давнее время отделила свою колонию к устью Немона.

Остров Ругия лежит возле устьев Одры у самой средины Велетского поморья, где искони процветало на все стороны широкое торговое движение. Если призванная к нам Русь была Русь Ругенская, то несомненно, что и те Варяги, о которых так часто и неопределенно говорить наш летописец, которых постоянно призывали себе на помощь наши первые князья, были её же ближайшие соседи — Велеты, от устьев Одры, из городов Воллина (Волыня) и Щетина, где и в XI веке уже Русская Русь живала как у себя дома. Вот объяснение, почему с половины IX века Велеты умолкли на Западе: их дружины здесь, на востоке, сосредоточивались в Киеве и в 865 г. нападали на Царьград; в 881 г. завоевывали весь южный Еиевский край, в 907 и 941 годах ходили опять под Царьград и в тоже время справляли свои Каспийские походы. Для всех этих дел требовались немалые дружины, которые, по всему вероятию, постоянно и пополнялись из своего же родного Велетского края, не устраняя от участия в своих ополчениях и храбрых Норманнов, живших в Велетских городах тоже, как свои люди.

Не говорим о том, что славянская борьба с Немцами и Датчанами, которые именно в эти времена стали с особою силою теснить Славянство и припирать его к морю, эта борьба была едва ли не самою главною причиною для постоянного выселения Славяно-варяжских дружин на наш пустынный, но гостеприимный север. Вот причина, почему населились Варягами и наши древние города. Несомненно, что Венды, спасая свое родное язычество, бежали, и от германского меча, и от латинского креста, и от тесноты земельной. С IX века Немцы горячо и дружно стали выбивать Славян с их родных земель, от Эльбы. С течением лет все дальше и дальше они теснили их к морю. Кто не желал покоряться, тому отставалось одно, броситься в море, как говорил уже в XII веке Вагорский князь Прибислав. “Налоги и невыносимое рабство, говорил он, сделали для нас смерть приятнее жизни… Нет места на земле, где мы могли бы приютиться и убежать от врагов. Остается покинуть землю, броситься в море и жить с морскими пучинами”. Так могли говорить и мыслить многие из тех славянских дружин, которые еще в IX и X веках испытывали натиск Немецкого нашествия. Покорение Немцами Оботритов в 844 г. несомненно заставило ясех желавших свободы искать убежища где либо за морем и вернее всего в далеких странах нашего севера.

Нет прямых и точных летописных свидетельств о наших связях с Балтийским побережьем; поэтому исследователи, одержимые немецкими мнениями о норманстве Руси и знающие в средневековой истории одних только Германцев, никак не желают допустить, что были таковые связи. Но в нашей первой летописи нет свидетельств и о наших связях с Каспийским морем. Она говорить только, что Хозары брали дань, и не появись свидетели Арабы, что бы мы знали о наших Каспийских делах? Лерберг в свое время никак не мог поверить, что Русь когда-либо могла торговать и на Каспие, и с большим удивлением приводить свидетельство одного Испанского посла к Тамерлану, откуда видно, что уже в начале XY века из России в Самарканд привозились кожи, меха и холст 67. “Как ни одиноко это сведение, замечает осторожный ученый, но мы должны считать его достоверным!” Таково было влияние Пилецеровской буквы во всех изысканиях. Она теснила и истребляла всякое живое понимание вещей и исторических отношений, вселяя величайшую осторожность и можно сказать величайшую ревнивость по отношению к случаям, где сама собою оказывалась какая либо самобытность Руси, и в тоже время поощряя всякую смелость в заключениях о её норманском происхождении. Тот же Лерберг не очень руководился осторожностью в толковании имен Днепровских порогов только по-Нормански. Очевидно, что при этом направлении ученых изысканий мы и до сих пор не можем поверить, чтобы существовали когда-либо связи Русских Славян с Балтийскими. Это нам кажется также дико, как Лербергу показалось диким даже несомненное известие о торговле Руси с Самаркандом.

На призыв великой и обильной, но беспорядочной Земли избрались три брата, старейший Рюрик, другой Синеус, младший Трувор. Они пришли с своими родами, забравши с собою всю Русь, вероятно всю свою дружину, какая была способна действовать мечем. Они пришли, как их звали, судить и рядить по праву и по ряду, то есть, пришли владеть и княжить не иначе, как по уговору с Землею, что делать и чего не делать, иначе летописец не поставил бы здесь таких слов, как право и ряд, всегда в древнем языке означавших правду и порядок уговора или договора. Это в полной силе подверждается всей последущей историей. Рюрик сел сначала в Ладоге и по смерти братьев уже перешел в Новгород, а по другим свидетельствам, прямо в Новгороде, — и там, ж здесь над озером; второй брать сел у Веси на Белом озере; третий — в Изборске у Чудского озера. Все разместились по озерам и собственно по границам Словенской Ильменской области, и притом по старшинству столов или мест, если глядеть в лицо опасностям с Балтийского поморья: старший занял место в средине, в большом полку, средний — в правой руке, младший в левой. Такое размещение вполне обнаруживаешь, что Финские племена особой самостоятельности в призвании князей не имели, что под именем призывавшей Чуди должно разуметь собственно славянский город Изборск — Словенск, который господствовал над Чудскою страною; так как и подо именем Веси, в Бедозерском городе, Мери с её Ростовом и пр. должно разуметь тоже Славянские города, владевшие этими финскими странами; что следователъно дело призвания, как и дело изгнания должно принадлежать одним Славянам и собственно одному Новгороду, который является центром и в размещении княжеских столов.

Спустя два года, братья Рюрика померли бездетными и притом в один год. Очевидно, что все известие об этих трех лицах было в сущности далеким преданием, имеющим вид сказки, хотя повесть летописи именно в этом месте не носит в себе ничего сказочного. Родоначальная троица была общим поверьем и у других исторических народов. Кроме того, в этом предании о трех братьях может также скрываться и не ясная память о трех периодах славянского расселения по финским местам нашего севера, со старшинством поселения в Новгороде.

По смерти братьев Рюрик остался единовластцем. Тогда он из Ладоги перешел к озеру Ильменю, срубил городок над Волховом, прозвал его Новгородом и сел в нем княжить, раздавая своим мужам волости и города рубить: иному дал Полоцк, иному Ростов, другому Белоозеро. Такая речь летописи может указывать, что Рюрик как бы вообще раздавал города своим дружинникам, вассалам, как отмечает Шлецер. Однако летопись упоминает только о тех, которые с самого начала являются уже отделенными от Новгородской области.

Здесь, по-видимому, высказывается только древнее предание, что упомянутые города некогда составляли один союз с Новгородом и находились в зависимости от него, что ко времени призвания князей они были уже независимыми волостями, почему и обозначаются розданными. По всему вероятию, это были такие же независимые особые варяжские гнезда, каким в тоже время явился и Киев с своими Аскольдом и Диром. Из последующей истории открывается, что в Полоцке и Турове владели особые Варяги, и можно полагать, что Новгород первенствовал только по той причине, что призванный его владетель был княжеского рода. С этою мыслью летопись ставит его единовластителем земли, заставляя братьев вовремя помереть. Подобные сказания не могут даже называться и преданием, а тем более легендою, сказкою. Это простые соображения, как могли идти дела с самого начала. Они и идут даже по земле от самой границы, от Ладоги. Видимо, что летописец и сам идет от пустого места, начинаете как бы с зародыша, почему призвавший Варегов Новгород еще не существует и является впервые в образе Рюриковсвого новопостроенного городка.

Как бы ни было, но в лице Рюрика летопись рисует только свои понятия о значении для земли князя, о его правах — владеть землею, о его обязанностях — воевать, городки рубить, сажать в них своих мужей, раздавать волости мужам. Таким образом, первое лицо истории не есть собственно живое лицо; оно и не миф, а одно лишь общее представление о княжеской власти.

Собственно личные дела Рюрика, по позднейшим летописным вставкам, заключались в том, что его властью очень оскорбились Новгородцы и восстали против него, что он убил тогда храброго Вадима и иных многих горожан, советников Вадима. Это случилось через два года после призвания, в год смерти братьев; а через пять лет, снова оскорбленные Новгородцы, многие побежали в Киев. Поздния повести вставили между прочим известие, что Рюрик в 866 г. послал в Корелу своего воеводу Валета (Волита), повоевал Корелу и дань на нее возложил, а затем даже и умер в Кореле, в войне. Здесь предание, быть может, очень справедливо возводит Новгородские отношения к Кореле к древним временам Рюрика.

Итак, обрисовывая личность Рюрика, летопись, вместо сказки и легенды, передает только простые здравые сображения о том, как должны были идти начальные дела первого времени. В сущности она чертит портрет княжеской власти, она говорить тоже, что сказал бы сам историк-критик, сам Шлецер, если б захотел пояснить голое сведение о призвании князей, о их первых делах и местах, где они впервые должны были утвердиться и т. д. Во всем рассказе качеством легенды может быть отмечена только братская троица с её именами. Однако у нас нет никаких разумных оснований относить и эти имена е позднему вымыслу. Княжеский род, который является владетелем Русской земли — живой факт. Игорь живое лицо, имевшее своего отца.

Летопись XI в. называет его отца Рюриком. В этомь случае она передает или предание, или, что еще вероятнее, древнюю запись, ибо при том же Игоре Русские умели уже писать и знали грамоту, и очень могли где либо вписать имена призванных князей. Самый рассказ летописи вполне утверждает это предположение. В нем основанием служат только одни голые имена, обставленные, как мы сказали, простыми соображениями о первых делах, но отнюдь не легендами и сказками, не повестями о походах, завоеваниях и т. д. Эти имена являются и в древнейшем писаном свидетельстве, в “скором” или кратком летописце патриарха Никифора (спис. XIII в.), где призывать Варегов идет даже сама Русь, наравне с Славянами, Чудью и пр. Подобные летописцы древнейшего времени сохранили нам множество коротких, отрывочных свидетельств, входивших потом в состав сборных летописей. Если б это была норманская сага, то её рассказ необходимо оставил бы свой след и в летописи, которая в этот случае, хотя бы по обычаю и кратко, но непременно сказала бы что нибудь о родословной Рюрика, от каких великих, знатных и храбрых людей он происходит; летопись, напротив того, меньше всего думает о каком бы то ни было славном и благородном происхождении и если обозначает Рюрика князем, то не в смысле его происхождения, а в смысле его властного положения в Новгороде. Он князь потому, что призван владеть Новгородскою землею.

Затем и мифическая троица, как справедливо заметил покойный Гедеонов, тоже не может вполне отзываться мифом, сказкою, легендою. Эта троичность не раз повторяется в живых лицах. После Святослава остаются три сына, после Ярослава тоже землею владеют три его сына, три брата, при которых положено и начало летописи. После Ив. Калиты в начале Московской Истории тоже являются три сына.

Вообще, нет и малейших оснований доказывать вместе с г. Иловайским, что призвание Рюрика есть легенда, сочиненная будто бы в честь Рюрика Ростиславича в конце XII или в начале XIII века. Для этого прежде всего необходимо доказать наклонность и способность нашей древней летописи сочинять подобные легенды. Эта наклонность действительно появляется, но уже впоследствии, когда летопись подверглась литературной обработке по идеям самодержавия и под влиянием этих идей, или вообще идей о русской государственной самобытности и самостоятельности, вставила напр. легенду о происхождении князей даже от Августа Кесаря.

Кстати заметить, что подобные голые сведения о происхождении династии или народа всегда объясняются сообразно понятиям и образованности века.
Рисуя в лице Рюрика общий портрет княжеской власти, начальная летопись ничего больше и не разумела в этом лице, как старейшину. Последующие летописцы. стоявшие ближе к первоначальным понятиям о своей истории, прямо и называют призванных князей старейшинами. ” И бысть Рюрик старейшина в Новгороде, а Синеус старейшина бысть на Беле озере, а Тривор в Изборске” .

Но по мере того, как развивались в жизни государственные идеи, портрет Рюрика приобретал новые черты: в XVI веке Рюрик происходить уже от Августа Кесаря, след. усвоил себе кесарские черты, и стал именоваться государем. В XVIII веке немецкие ученые (Байер, Миллер, Шлецер) разрисовали его полным феодалом, “владетелем неограниченным”, основателем русской монархии, который, как Норманн, ввел даже феодальные порядки, раздавши своим мужам города и области.
Как известно, в первой половине XVIII века наши доморощенные крепостные идеи очень сильно просвещались и развивались идеями немецкого феодализма и потому портрет Рюрика по не обходимости должен был получить окончательную, даже художественную отделку “первого Российского самодержца, основателя Российской монархии”, как по указанию Шлецера наименовал его Карамзин.

Таким образом, в это время, в Русскую Историю или вернее сказать, в политическое сознание русского общества внесено было понятие, которое со всех сторон противоречащее самой природе нашего первоначального исторического и политического развития.

Важнейшее противоречие заключалось в том, что неограниченный владетель, феодал Рюрик, был призван народом добровольно, что народ добровольно поступил к нему в рабство. На первой, же странице Русской истории, в самом начале этой страницы, поместился, как говорить сам же Карамзин: “удивительный и едва ли не беспримерный в летописях случай: Славяне добровольно уничтожают свое древнее народное правление и требуют государей от Варегов, которые были их неприятелями. Везде меч сильных или хитрость честолюбивых вводили самовластие: в России оно утвердилось с общего согласия граждан…..”

Поставивши этот изумительный случай во главу угла Русской Истории, а следовательно и во главу угла Русской политической философии, знаменитый историк спешит умягчить производимое им впечатление и замечает: “великие народы, подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше слабое (только что изгнавши Варегов, разделенное на малые области, обязано величием своим счастливому введению монархической власти”.

Напрасно думают, что подобные истины остаются только в книге и не проходят в жизнь. Родная история в том виде, как её изображают историки, всегда воспитывает политическое сознание народа и отдельных лиц. Изумительная идея о добровольном призвании самовластия, — и именно самовластия, а не простого порядка, — на известной почве принимала большое участие если не в развитии, то в оправдании внутренних крепостных отношений государства во всех путях его действий. Изображенное историей глупое младенчество народа давало людям, почитавшим себя возрастными, широкое основание, и так сказать, философскую точку опоры поступать с народом, как с младенцем, держать его вечно в люльке, то есть в границах безответного владычества над ним и вечно водить его на помочах. В особенной силе это учение, как мы заметили, поддерживалось немецкими феодальными идеями приходившими просвещать и преобразовывать нашу варварскую страну.

Раcсказавши, как в самом начале устроилось народное дело в Новгороде, летописец тотчас переносится в Киев и повествует следующее: “были у Рюрика два мужа, Аскольд и Дир, ни родственники ему, ни бояре”, — стало быть люди не имевшие права на получение волости в Новгородском краю. Поздние списки летописи так и объясняюсь, что, не получив от Рюрика волости, они отпросились у него идти дальше, в Царьгород, и с родом своим. На Днепровском пути они увидели городок Киев, спросили: “чей это городок?” Киевляне рассказали, что жили тут три брата, которые и построили городок, и померли, а теперь “седим мы, их род, платим дань Козарам”. Как бы в ответ на эти речи, Аскольд и Дир остались в Киеве, скопили в нем много Варегов и начали владеть Польскою землею, следовательно освободили ее от владычества Хозар.

Основная истина этого предания заключается, конечно, не в именах, которые. как одни голые слова, могут всегда возбу ждать бесконечные толки и споры. Настоящая истина предания раскрывается в том существенном обстоятельетве, что в былое время в Киеве оставались на житье люди, проходившие этою дорогою в Царьград, что в былое время этим способом Киев населился сборищем Варегов и прb их силе сделался владыкою страны; что Киев, одним словом, в свое время, был таким же гнездом для проходящих, странствующих Варегов, как и северный Новгород.

Но и самые Варяги поселялись в Киеве, конечно, по той причине, что здесь место было вольное, отворявшее двери во всякое время всякому проходящему, что это вообще был перекресток или общий стан для проходивших людей от всех окрестных сторон.

В самом деле, в отношении ко всем верхним, северным землям, Киевское место представляло окраину, речное устье, куда стекались речные дороги от всего населения по притоками кормильца — Днепра, из которых важнейшие, Припеть от запада и Десна от востока, вливались почти у самого Киева.
Точно также и по отношению к низовым степным землям, Киевское место тоже было окраиною. Оно вообще лежало на сумежье, посереди рубежей, которые сходились здесь от разных племен. После Вышгорода, стоявшего на 15 верст выше, Киев был самым северным поселком племени Полян. Вышгород от того вероятно и прозван своим именем, что лежал не только выше Киева, но выше всех городских поселков этого племени.

Летописец не обозначил племенных границ Славянского расселения, указывая только главные его города. О Полянах он сказал, что они сидели в полях и средоточие их указал в Киеве. Но Киев не быль серединным местом Полянских земель. По всему вероятию, в давния времена их середину занимало течение Роси; от того же они и прозывались Русью, Росоланами и Роксоланами. Можно полагать, что на юге их границами был тот угол, где в Днепр с востока вливалась река Орель или Ерель, которую Русь называла углом, и где с правой, западной стороны Днепра находились источники Ингула и Ингульца, которые тоже означають угол. Не потому ли эти реки и прозваны Углами, что на самом деле они составляли углы или границы собственно Русского оседлого племени? Можно полагать также, что западная граница Полян не переходила дальше верхнего Буга на Ю.-З. и Тетерева на С.-З.; восточною границею был Днепр. От Шева за Вышгородом тотчас начиналась земля Древлян, затем по Припети — земля Дреговичей, на Десне — земля Северян, а несколько выше, по Сожу, жили Радимичи; дальше самое течете Днепра составляло тоже границу с Смоленскими Кривичами.

Этим пограничным местоположением Киева объясняется даже и особая вражда к нему ближайипих его соседей, Древлян, которые в начале делали ему большия обиды. Вольный город раскидывал свое поселение в их земле, или очень близко от их рубежа, и вражда необходимо возникала от тесноты, от захвата мест и угодьев. Быть может, вся местность Киева в древности принадлежала Древлянской области. Имя Полян в коренном смысле обозначаете земледельцев — степняков, которые с течением времени, как видно, забирались по течению Днепра все выше и выше и прежде всего захватывали, конечно, вольные берега. Точно также и промышленность севера, спускаясь все ниже по Днепру, могла указать выгоднейшее место для поселения города, хотя и на Древлянской земле, но в области владычества Полян, то есть на самом течении Днепра. Все это заставляет предполагать, что Киев с самого своего зарождения не был городом какого-либо одного племени, а напротив народился в чужой вемле Древлянской, из сборища всяких племен, из прилива вольных промышленников и торговцев от всех окрестных городов и земель.

Само собою разумеется, что по всем этим обстоятельствам, находясь на большой дороге и на великом сумежье разных племен, город Киев не мог сохранять в своем населении характер племенной однородности и не мог оставаться чистым без примеси поселком одннх только Полян. Он, как мы сказали, по всему вероятью и зародился из племенной промышленной смеси. Мы уже говорили, ч. 1, стр. 571, что самые имена трех братьев могут указывать на три разноплеменные источника, из которых составилось его население еще в незапамятное время 70. С юга от Черноморских краев сюда приходили люди, которым нужны были товары севера, особенно так называемая мягкая рухлядь, дорогие меха, о торговле которыми в этом месте еще в IV в. прямо упоминает готский историк Иорнанд; а о древнейшей торговле янтарем упоминает писатель II века Дионисий. Но, конечно, еще более значительный прилив разноплеменного населения должен быль идти сюда от верхних земель, чему много способствовали свободные речные дороги от З., С. и В. Кому были необходимее сношения сь богатым Черноморьем, тот, конечно, в большом числе приходил на это Киевсвое распутье, стоявшее в известном смысле у самых Черноморских ворот. А верхним землям несомненно Черноморский торговый юг был еще необходимее, чем самим Полянам, которые в этом отношении являлись только посредниками сношений севера и юга.

Первый летописец знал и еще предание или современное ему мнение, гадание о первом Киевском человеве. Некоторые сказывали ему, что Кий был перевозник, что тут некогда был перевоз с этой стороны Днепра на другую, восточную, а потому люди говаривали так: “Пойдем на перевоз, на Киев” {Против этого места рукою автора написано: Перевоз Кия. О Кие в Малой Азии, в Венеции. Ред.}). “Но так объясняли дело незнающие, несведущие, замечает летописец, потому что Кий был князь в роде своем, т. е. старейшина, и как князь ходил даже в Царьград к какому-то царю, и великую честь прннял от того царя. Как все это могло случиться, если бы он был перевозник!” заключает летописец. Здесь коренную идею предания, или основную общую мысль о значении древнего Киева, летошисец толкует обстоятельствами самых дел, и потому не только не находит между ними связи, но и указывает великую несообразность, чтобы перевозник, ходивши в Царьград, получил там великую почесть от самого царя.

Между тем, сказание о перевознике, быть может, еще вернее обозначает древнейшее значение Киева для всей Русской страны. Как перевозник, Киев был посредником сношений западной стороны Днеира с восточною, то есть с Доном, Волгою и Каспием; но в тоже время, как перевозник, он на самом деле был посредником и пособником в сношениях далекого севера с Черноморским югом и, в качестве такого посредника, всегда был принимаем в Царьграде с немалою почестью.

Греческий же царь Константин Багрянородный подробно описывает, что Киевские люди, Русь, в первой половине X века занимались переправлением или перевозом больших лодочных караванов по Днепру до самого Царяграда, что эти люди являлись в Царьград послами и гостями, следовательно были принимаемы и в царском дворце. Доселе говорят, основываясь только на одном имени Русь, что эту переправу, как и плаванье по морю, могли предпринимать не иные люди, как только Норманны, что туземцы, т. е. Киевские Славяне, одержимы были водобоязнью и никогда прежде Норманнов не были способны на морские предприятия. Этому по необходимости мы верили, потому что совсем не знали или совсем позабывали, что на Балтийском море предприимчивыми Варягами были не одни Норманны, и что морские походы от нашего Черноморского берега процветали еще в половине III века, что летописцы случайно об них упоминают и в следующие века до призвания Варягов. Эти походы становятся очень известными в IX и X веках, конечно, только по причине государственного зарождения самой Руси, ко торое в это время выдвинуло на глаза и свою давнишнюю спо собность и силу.

С одиннадцатого до тринадцатого веков, как и прежде, эти походы продолжаются непрерывно, как обычное торговое дело, хотя упоминания об них, даже в наших летописях, точно также случайны и кратки. Затем после Татарского разгрома морские походы переходят в руки казачества, этого прямого потомка давних мореходов III века. Не говорим о временах Геродота. Отец истории прямо свидетельствует, что плавание по Запорожскому Днепру и по Бугу в его время было обычным делом. Самый путь внутрь страны он измеряет днями плавания по рекам. Другие свидетельства о том же плаванье показаны нами выше.

Все такие свидетеяьства приводить к одному очень достоверному заключению, что жившия на Днепре земледельческие племена умели плавать и по реке, и по морю с незапамятных времен, что выучиться такому делу они должны были если не у самой природы, то еще у античных Греков, что их морские походы вызывались самым положением местности, на которой они жили и, конечно, торговыми связями с теми же Греками, как равно и враждебными отношениями и к Грекам, и к другим приморским соседним народам; что во всей этой истории, тянувшейся более тысячи лет, Норманнам вовсе не остается никакого места. Если в IX и X веках они и плавали по нашим рекам, то все таки при посредничестве наших же пловцов-лоцманов и в полной зависимости от наших же хозяев земли. Притом плавание на лодках по морю еще не столько отважно значительно, как переправа с большим караваном именно через Днепровские пороги.

Здесь была необходима особая школа, которая могла возродиться только веками и усилиями целого ряда поколений. Никакая вновь пришедшая дружина Норманнов и каких бы то ни было мореходов не могла руководить этою переправою, по простой причине, по незнанию всех местных подробностей и обстоятельств плаванья. Знакомство же с этими обстоятельствами приобреталось не иначе, как опытом целой жизни, при помощи всякого наука от старых пловцов, при помощи живых преданий от поколения к поколению. Чтобы пройти безопасно по этим каменным грядам и теперь, как известно, требуется кроме смелости и отваги большое искусство и главное многолетний навык; требуется знать, как свои пять пальцев, все свойства и направление потока на целые 70 верст, требуется знать всякие приметы благоприятной или неблагоприятной погоды, свойства и характер каждого угла в реке, каждого встречного камня, каждой полосы течения и волвения и т. д.

Все это каменное протяжение реки почти на 70 верст посреди бесчисленных скаль всякого вида ж объема, посреди всяких омутов и быстрин, должно знать как одну знакомую давно пробитую тропинку. Очень понятно, что хорошо знать эту тропинку могли только люди родившиеся тут же, так сказать, посреди самых порогов. Это же объясняет почему, не только каждый порог, но и каждая его гряда или лава 72, каждый его камень, как теперь, так несомненно и в древности, носили и носят свое особое имя, свое прозвание какой либо существенной их приметы или, так сказать, существенной черты их характера. Видимо, что прежде чем овладеть плаваньем в порогах, пловец долго и настойчиво боролся с каждым препятствием, с каждою опасностью на своем пути, боролся с ними, как с живыми существами, а потому и олицетворял их в своем воображении меткими прозвищами 73. Эти самые имена и должны свидетель ствовать, что прошло много времени и сменилось не одно поколение пловцов, пока весь порожистый поток не заговорил, можно сказать, своим особым языком, очень понятным только очень бывалому и очень опытному вождю караванов.

Но кто же другой мог быть таким знающим вождем в этой переправе, как не живущее здесь же племя туземцев, некогда обожавших самую реку, быть может, особенно в виду её же грозных порогов? “Какой другой мореходный народ” мог знать все камни и омуты, и все извилистая быстрины этого порожистого потока, как не тот самый, для которого переправа через пороги с незапамятного времени составляла задачу существования, главным образом задачу промышленной и торговой жизни?

В этом смысле предание о первом человеке Киева справедливо разумеет в нем перевозника на тот берег и к Каспию от западных земель, и к Царьграду от наших верхних земель. В этом смысле, как перевозник, Киев приобретает особое значение для древнерусской жизни вообще. Он является главнейшим посредником торговых сношений севера с югом и запада с востоком по той особенно причине, что в своих руках держит всю работу опасной переправы к Царьграду, что несет на своих плечах все тягости этой трудной переправы и свободно отворяет ворота из всей русской земли в самый Царьград. Это не гнездо Соловья Разбойника, не дающего дороги, ни конному, ни пешему, это, напротив, гнездо опытных и знающих лоцманов-перевозников, пролагавших безопасный путь сквозь всякие преграды, работавших своими веслами на всю страну, которая впервые и сосредоточилась в Киеве, несомненно благодаря доброй работе того же весла.

По всей нашей равнине, по всем сказаниям и намекам Истории, связи торговые предшествовали завоеваниям меча, а по тому и Киевское весло положило основание для этих связей не сравненно раньше, чем пришел завоевательный меч.

Само собою разумеется, что в те отдаленные и варварские века, точно также как и в наш просвещенный век, свобода и независимость народной жизни добывалась и поддерживалась только мечем, а потому те же Киевские лодочники-перевозники необходимо должны были к своему товариществу весла присоединять и товарищество меча. Работая веслом, переплывая не только пороги, но и пучину моря, подвергаясь опасностям не только от бури — непогоды, но, быть может, еще чаще от людского хищничества, они по необходимости должны были с равным искусством владеть и веслом, и мечем. Вот первая причина почему в Киеве с развитием походов через пороги необходимо должна была возникнуть и военная дружина.

В точности мы не знаем, когда Киев впервые стал заниматься перевозничеством через пороги и мореходством по Черному морю. Но вышеизложенная достоверная история торговых связей нашей страны не оставляет сомнения, что это случилось в незапамятные времена, по крайней мере лет за тысячу до появления в истории славных Норманнов. Сама по себе Киевская сторона могла сносится с Черноморьем еще раньше, во времена самых Финикян. Но, говоря о Вендах, о Варягах-Славянах, нам необходимо знать точнее, в какое время они впервые потянулись с Балтийского моря в Черное.
Выше мы указали следы Славянского расселения от Немона к верху Березины и в самый Днепр. Эти следы должно относить, по крайней мере, ко времени Птолемея, то есть, ко второму веку нашего летосчисления.

Очень вероятно, что еще с этого времени Славянские Варяги заняли на Днепре все наиболее способные и выгодные местности, как для поселения, так и для временных остановок. Киевское место по своей природе должно было привлечь поселенцев на первых же порах. Древность Киевского поселения недавно подтвердилась случайною находкою Римских монет второй половины III-го и первой половины IV-го веков, найденных на Киевском Подоле, т. е. на северной окраине города. Но еще прежде, в 1846 г., при постройке жандармских казарм, было найдено до 80 римских монет и два динария: один времен Августа, другой начала III века Ясно, что теперешний Киев был занят поселением уже в III-м веке.

И в самом деле, на всем Днепре не было места привольнее и приютнее, особенно для первоначальных действий торга и промысла. Оно доставляло все способы защиты и засады при нападениях врага, давало всякие средства вовремя уйти от опасности и в тоже время открывало всякие пути для обеспечения себя продовольствием. Со стороны Днепра оно было защищено, как стеною, высоким нагорным берегом, который, идя внутрь равнины в разных направлениях, пересекался глубокими оврагами, яругами, долинами, весьма удобными для потаенных проходов и выходов между гор и представлявшими в своих разветвлениях такой лабиринт сообщений, что в нем незнакомому пришельцу очень легко было совсем потеряться. К тому же вся изрытая местность в древнее время была покрыта непроходимым лесом, в котором водилось множество всякого зверя. Кормилец — Днепр изобиловала всякою рыбою.

При таких выгодах и удобствах поселения, здешние жилища еще в самом начале должны были раскинуться на несколько отдельных, самостоятельных поселков. Вот почему в Киеве жило предание о трех братьях, живших на горах, и четвертой сестре, обладавшей долиною реки Лыбеди. Три горы, Щековица, Хоревица и Киевица, если так можно назвать гору самого города Киева, были расположены рядом, в указанном порядке, начиная от севера. Прямо перед ними раскидывалась береговая низменность, получившая наименование Подола. В древности здесь было пристанище лодок и Торговище. Летописец помнил, что в прежние времена Днепр протекал под самыми горами и Подол еще не был заселен, что ладьи приставали под Боричевым взвозом, у самой Киевской горы. Таким образом, топография древнего Киева обозначалась двумя существенными чертами: Горою, где находился город — крепость, и Подолом, где размещался торг с пристанью, которая прозывалась Почайною, потому что находилась в устье речки Почайны. На Подоле, конечно, проживали приходящие торговцы и промышленники. Здесь, над каким-то ручьем, стояла соборная церковь первых христиан-Варягов во имя св. Ильи, несомненно поставленная на месте Перунова капища. Церковь находилась в конце местности, называемой Козарою, что указывает на Хозар, другой приходящий разряд населения. На Подоле же проживали и Новгородцы, впоследствии имевшие здесь свою особую божницу в церкви св. Михаила. На горе в городе упоминаются Жидовские и Лядские ворота, обозначающие особые поселки Жидов и Ляхов.

Верстах в двух от древнего города и Подола, вниз по течению Днепра, находилось еще, совсем особое, пристанище для лодок у самых гор, которое быть может потому и называлось Угорским, хотя легописец объясняет его именем Угров-Венгров, будто бы прошедших в этом месте через Киев. Против этого места в Днепр впадает его сердитый проток Черторый, который выходить от самой Десны. По этому протоку можно было проплывать, минуя Киев, почему и Угорское представлялось совсем независимою местностью от горы собственно Киевской.

Судя по тому, что здесь выходил на берег к Олегу Киевский князь Аскольд, тут же и убитый, можно предполагать, что и самое жилище Аскольда находилось в этой же местности. В половине ХII в. здесь, действительно, существовала княжий двор, быть может, на Берестове, любимом селе св. Владимира, но обозначенный “под Угрьскимъ”, так как Верестово находится ниже по течению Днепра.

Отсюда, вдоль берега, в самых горах начиналось особое поселение Варягов, быть может очень древнее, это варяжские пещеры, где в первое время несомненно скрывались для богослужения первые христиане Киева. Впоследствии здесь основался Печерский монастырь. Известно также, что и в других береговых горах Киева также находятся пещеры, ибо первобытное его население, особенно мимоходячее, собиравшееся сюда на работу или на промысел от всех верхних земель, всегда нуждалось во временном приюте, который устроить легче всего было в береговой пещере.

Таковы существенная черты Киевского первоначального обиталища.

Выгоды местоположения должны были очень рано сосредоточить здесь те рабочие промышленные руки, в каких наиболее нуждалась вся страна. А вся страна, как мы упоминали, очень нуждалась в безопасном и правильном сношении с Царем-Градом. Для её целей Киев, естественным порядком, сделался перевозником или собственно посредником этих сношений.

По всему вероятию, долгое время Киевское население работало только одним веслом, да и то на половину еще с северными людьми, чему доказательством могут служить особые Славянские, то есть, северные названия порогов, так как несомненно, что Славянские Варяги были если не первыми, то сильнейшими двигателями торговых сношений с югом. Можно с вероятностью предполагать, что караваны, собиравшиеся от верхних земель в Киеве, в начальное время, переправлялись общими усилиями всех участников Греческого торга, купцами и мореходами всех верхних городов, которые нуждались в этом торге.

Это могут подтверждать походы на Царьград Олега и Игоря, в которых обыкновенно участвовали, кроме Варегов, Славяне, Кривичи, Чудь, Меря, Весь, Радимичи, Древляне, Северяне, — вся земля. Если эти верховые племена за одно с Киевом хаживали на Черное море воевать, то нельзя сомневаться, что в мирное время они туда же хаживали и торговать. Самый их сбор для военного похода не мог возникать только по повелению князя, ибо этот князь не быль еще полновластным владыкою всей земли и его повеление для отдаленных и независимых земель еще ничего не значило.

Такой сбор мог устраиваться с особым успехом не иначе как по случаю давнего участия верховых племен в обычных торговых походах в Черное море, о которых имеем достоверное и подробное свидетельство уже от первой половины X века. Поэтому сборище верховых племен в военных походах Олега и Игоря, может обнаруживать состав обычных торговых караванов, конечно, на случай войны, взамен купцов и послов, пополняемых военного дружиною.
Впрочем, важнейшим подтверждением обычных торговых путешествий в Царьград купцов и послов из всех главных городов русской земли, как от Киевских, так и от верхних, служат договоры с Греками Олега и Игоря, где торговцы и послы обеспечиваются цареградским кормленьем, и где Олег устанавливаеть даже оброки — уклады на все эти города. В это время Киев находился уже под рукою великого князя, принадлежал сам себе и все-таки выговаривал льготы и всем прочим городам Руси, да и послов посылал не только от себя, но и ото всех прочих городов, общих послов.

Все это показываешь, что в прежнее время, когда в Киеве еще не было общей руководящей власти, города, по крайней мере наиболее сильные в сношениях с Греками, действовали сами собою, независимо, и самостоятельно. Так напр. могли действовать Новгород, Полоцк, Смоленск, Чернигов.
Служа сборным местом для всех северных ватаг, отправлявшихся в Черное море, Киев на первое время, как мы сказали, не мог принадлежать никакому племени исключительно. Мы говорили, что и в земле Полян он был крайним, почти пограничным местом с другими племенами, а по значению сборного места он в сущности должен был принадлежать всем племенам, всей Земле.

Вот по какой причине летописец отмечает, что Киевляне были обижаемы не только Древлянами, но и иными окольными племенами, так что, по ходу летописной речи, и самое владычество Хозар явилось как бы на помощь от этих обид. Обиды, конечно, заключались в том, что каждое верховое племя, проходя мимо и оставаясь до времени сбора всех ватаг, хозяйничало здесь, как у себя дома, как в своей земле; почитало Киевское место, как бы общею собственностью. Если так было, то становится очень понятным, почему вся Верхняя Земля смотрела на Киев, как на свое средоточие, почему она вся собралась с Олегом, дабы овладеть этим средоточием и почему, наконец, Киев получил имя Матери всех городов Русских. Действительно, он был воспитателем и кормильцем промысловой жизни всего севера. Он передвигал эту жизнь и прямо на юг в греческий Царьград, и на юго-восток к древ нему Танаису — Воспору, и к берегам Каспия, в страну Хозар.

Если бы это был город одного племени, то по своему торговому местоположению он необходимо возродился бы в особое самобытное и самостоятельное княжество еще до прихода Варяжских князей. А его самобытность и владычество над Днепровскими воротами необходимо держали бы в известной тесноте и подчиненности и весь север страны. О таком положении вещей летопись не помнит. Владычество Хозар тоже едва ли касалось свободы сообщений по Днепровскому руслу. Собирая дань с населения по восточным берегам Днепра, Хозары едва ли могли владеть его широким и порожистым потоком и потому Божья дорога — этот поток, больше всего находился в зависимости от Верхних Земель. Припомним, сколько усилий в поздние века употребляли Турки, чтобы запереть ворота Дона от Донских казаков, или самый Днепр от удалых Запорожцев. Быть может в этих самых обстоятельствах скрывались причины, почему Киевское место должно было находиться во всегдашней зависимости от северных людей и возродилось в полной самобытности только по случаю окончательного переселения этих людей в самый Киев.

Каким образом из простого перевозника и крепкого узла сношений севера с югом, или же из простого волостного родового городка, Киев, наконец, делается господином окрестной страны, на это мы имеем ответ уже в показаниях начального летописца.

Мы говорили (ч. I, 622), что значение волостного городка вполне зависело от скопления в нем достаточной храброй и отважной дружины. Тогда, из оборонителя своей родовой волости он легко вырастал завоевателем чужих волостей и городков, и распространял свое владычество, куда было возможно. Так несомненно сложились особые большие волости или области, на которые распределялось наше славянское население перед призванием Варягов. Мы узнаем и из последующей истории, что от тех же причин одни города и области возвышались, другие упадали, как потом упал и самый Киев, и как быть может возвышались и упадали города в более отдаленную эпоху, о которой не осталось памяти.

По летописной памяти, Киев усилился от сборища в нем Варягов. Первый почин принадлежал Варягам из Новгорода. Затем Аскольд собрал множество Варягов уже независимо от Новгорода. К нему же собирались и самые Новгородцы, как беглецы, недовольные Рюриком, или спасавшиеся в борьбе с ним. Стало быть, все Варяжское, ибо Новгородцы были те же Варяги, уходило в Киев, как в общее пристанище всякого рода людей, или обиженных и оскорбленных, или искавших более выгодного дела своему мечу и дарованиям, или остававшихся где-либо совсем без дела. Но летописец населяет Киев главным образом из Новгорода и тем дает понятие, что в сущности теперь это была Новгородская Варяжская колония.

По какому случаю в это же время обнаруживается в Русской стране особенное скопление Варягов, об этом мы уже говорили выше, стр. 83. Заметим только, что свободный прием Варяжских дружин в главных городах и даже в Киеве, уже показывает, что это были люди давно знакомые и родные по обычаю и по языку.

Итак, в половине IX века, древний родовой городок Киев становится Новгородскою колонией Варягов и вообще людей пришедших от разных сторон. Такое население должно было вскоре обнаружить задатки совсем иного развития, чем было прежде в родовом или промысловом городке. Скопившаяся дружина, как видно, по преимуществу военная, должна была прежде всего добывать себе кормление. Если накануне для малого городка оно было достаточно, то с приливом новых людей необходимо было добывать его больше. Вот первое, для всех общее дело, которое одно способно соединить и связать в один узел все помышления и стремления новых людей, хотя и собравшихся от разных сторон, от разных племен и родов, с различными целями и задачами жизни.

Кормление, таким образом, становится задачею жизни для этого нового общества, основною стихией его быта, коренною силой его деятельности.
Для земледельца, зверолова, рыболова и всякого другого промышленника, питавшегося от матери-земли, такое кормление давала сама природа, лишь бы не ослабевали руки пользоваться её дарами. Для военного города, который олицетворял в себе по преимуществу только работу мечем, это кормление приходилось добывать именно концем меча, не от матери-земли, а от людского мира.

Несомненно, что в Киеве военная дружина явилась прежде всего на помощь веслу, для охраны торговых караванов, спускавшихся к Корсуню или Цареграду. За эту работу, вероятно, от караванов же она и получала кормление. Но с умножением промысла умножались и приходящие люди, а скопление дружины должно было распространять способы кормления, отыскивать для него новые пути. Ближайшим из всех таких путей было завоевание даней в окрестных поселках, завоевание с этою целью окрестных земель и целых областей.

Киев, таким образом, в своем новом зерне носит уже зародыш того завоевательного, военно-дружинного начала, которое впоследствии охватило всю Землю и покрыло своею славою прежния, только союзные и промысловые отношения Земли, какие развивал с давнего времени по преимуществу один Новгород. В конце концов из этого-то начала и должно было возродиться уже Московское Государство, которое никак не могло понять, для какой цели существует Новгород, как равно и Новгород никак не мог взять себе в толк, каким образом древний Великий Князь сделался государем и даже самодержцем на греческий образец.

О деяниях Аскодьда и Дира древние списки детописей говорят только одно, что они ходили на Царьграда, и вовсе не упоминают о других каких-либо делах. Но поход на Царьград такое событие для зарождавшагося могущества Киевской страны, которое уже само-собою объясняет, что оно составляло, так сказать, увенчание многих других дел и различных отношений и к самому Царьграду, и к соседним племенам.

По этой причине получают немалую достоверность и те отрывочные летописные показания о делах Аскольда, какие внесены уже в поздние списки. Эти показания свидетельствуют, что Аскольд и Дир начали свое поселение в Киеве войною с Древлянами и Уличами, быть может заграждавшими свободный путь, одни наверху, другие на низу Днепра. Затем упоминается, что Аскольдов сын погиб от Болгар, конечно Дунайских. Самое это сведение могло попасть в наши летописи из древних болгарских летописцев. Потом Аскольд и Дир воевали с Полочанами и много зла им сотворили. Это свидетельство указываете уже на варяжские отношения.

Вот события, которые предшествовали цареградскому походу. Самый поход красноречиво изображен патриархом Фотием, который дает намек, что до похода между Русью и Греками существовала союз, со стороны Руси именно вспомогательный союз, расторгнутый убийством одного Руссина в Царьграде. Фотий рассказывает также и о посдедствиях похода, именно о крещении Руси и утверждении с нею союза, договора, что подтверждаете Константин Багрянородный, говоря, что Русь, не знавшая ни кротости ни уступчивости, была привлечена к договору богатыми дарами золота, серебра и шелковых одежд. Утвержденный союз и договор несомненно был письменный. Но об этих важнейших событиях наша древняя летопись ничего не знает.

Воспользовавшись только хроникою Амартола, и то в болгарском переводе, она изображает этот поход очень неудачным, к чему поздния вставки прибавляют, что по возвращении Аскольда в малой дружине, в Киеве был “плач великий, а потом был глад великий”. Однако в то же лето Аскольд и Дир избили множество Печенегов. Летописные поздния вставки о Киевских делах заключаются известием, что из Новгорода в Киев от Рюрика выбежало много новгородских мужей.

Все эти свидетельства, и домашния, и византийские, явно раскрывают только одно, что Киев при Аскольде возродился, как самостоятельное княжество и достославно начал русское историческое дедо, положил первое основание для русской самобытности. Пользовался ли он в походе на Греков помощью Новгорода и других верхних земель, об этом летопись ничего не говорить. Она, напротив, выставляете его действия независимыми от Новгорода. Киев в её глазах, хотя и колония Варягов из Новгорода, но земля особая, самостоятельная, как Полоцк, как Туров, как самый Новгород.

Вообще положение дел в Русской стране в половине IX века изображается летописью так, что во всех важнейших местах, во всех главных городах сидят пришельцы Варяги, зависимые и независимые от Новгорода, о котором об одном говорится не без мысли, что он сам был Варяжского рода. Из призванных князей старший поселился в Новгороде, чем показал вообще Новгородское старшинство пред всеми другими колониями Варягов. В этом положении дел очень значительно то обстоятельство, что эти Варяги, хотя бы и пришедшие особо от Рюрика, прежде или после него, от разных варяжских мест, все-таки во имя своего Варяжества связывали все отдельные русские области и земли в одно целое, а потому и право на Варяжское наследство, где бы оно ни оказалось, все-таки принадлежало старшему в Варяжском роде. А старшим в Варяжском роде по всем видимостям был Рюриков род; старшим гнездом Варяжества был Новгород. Из этого узла и стала развиваться дальнейшая история страны.

По рассказу летописи, Рюрик, перед кончиною, отдал княженье Олегу, своему родственнику; ему же на руки отдал и своего очень малолетнего сына Игоря. Три года ничего не слышно о новом князе. Но в тишине происходили важные дела. В это время весь Север готовился идти в далекий поход. Олег собрал Варегов и Чудь (Изборск), Славян (Новгород), Мерю (Ростов), Весь (Белоозеро), Кривичей (Полоцк) и выступил в поход на Киев. По какому поводу, неизвестно. Летопись молчит, как она молчит вообще о поводах и причинах событий. Видим только, что поднимается поход большой, что весь север собрался с целью покорить своей власти южную землю, Киев; и не только покорить, но и поселиться в ней навсегда. На пути по Днепру Олегу отдается Смоленск, старший город Кривичей на верхнем Днепре. Он сажает здесь своего мужа — посадника.

Затем по Днепру же Олег берет Любеч, вероятно старший город в земле Радимичей, и тоже сажает в нем своего мужа — посадника. Он очищает таким образом Днепровский путь до самого Киева. Здесь вся эта северная сила прячется коварно в лодках и засадах. Сам Олег, с Игорем на руках, выходить на берег, посылает с вестью к Аскольду и Диру, что “пришли-мол гости, идут в Грецию от Олега и Игоря-княжича и желают повидаться сь земляками-Варягами”. Отчего же не пойти к землякам. Аскольд и Дир пришли к берегу. Но из лодок повыскакала дружина и Олег сказал Киевским владыкам: “Вы владеете, но вы не князья и не княжого роду: я есть княжий род, а это сын Рюрика!” примолвил он, вынося вперед маленького Игоря. Аскольд и Дир тут же были убиты. Весь Киев молчит, представляется пустым местом, где, кроме Аскольда и Дира, нет и живущих.

Так обыкновенно рассказывает свои повести народная былина, и мы не имеем оснований сомневаться в существенных чертах всего события. Было так или иначе, но явно одно, что Новгородская дружина завоевала себе Киев и осталась в нем; что Киев был страшен своею силою, и требовалось взять его не иначе как обманом, хитростью, коварством; а этого тоже невозможно было сделать без предательства со стороны Киевской дружины. Вот почему эта Киевская дружина и не подает никакого голоса. Она выдает своих князей обеими руками. Такие дела позднее делывались очень часто. Всего любопытнее здесь разговор о княжем роде. Словами Олега высказывается как бы разумение всей Земли, что владеть землею потомственно должен только княжий род, именно род, а не лица; что никакой другой человек, хотя бы и боярин, а тем больше воевода — простец, не должен иметь никаких прав на владение страною, кроме правь кормленья, временного пользования своим городом. Положим, что такие идеи присвоены рассуждению Олега уже позднейшими летописцами, обнаружившими в этом случае современные им воззрения XI и XII вв.; но ничто не противоречит и тому заключению, что те же воззрения существовали и в IX веке. Они по своему существу так первобытны, что их начало можно относить к глубокой древности. Они объясняют только, что земля, как и воздух, и лес, и поле, есть достояние общее, никому не принадлежащее в полную собственность; что ею владеть может только власть самой земли — народа, княжий род.

Однако, какие же могли быть настоящие поводы к занятью Киева. Полагаем, что главнейший повод заключался в самом положения тогдашних дел. Киев и Новгород, два торговых средоточия, стояли по концам Греческого пути. Могли ли они оставаться друг другу независимыми? Могла ли эта бойкая дорога в Царьград находиться во власти двух хозяев? Каждый хозяин, отдельно на севере, или отдельно на юге, становясь сильным, необходимо должен был владычествовать по всему пути и следовательно, при случае, стеснять, или и совсем затворять эту торговую дорогу. Равновесия отношений севера и юга в варварское время не могло и существовать.

Засевшие в Шеве Варяги освободили страну от Хозарской дани, от обиды Древлян и Уличей, и скоро распространили владычество на всю окрестность. Образовалось Варяжское гнездо, совсем независимое от Варяжского старейшины — Новгорода. Старейшина естественно должен был воспользоваться всеми плодами, какие были достигнуты на юге его молодежью, тем более, что весь север, почитал Киев или, вернее сказать, сообщение по Днепру, своим общим убежищем и пристанищем и потому не один Новгород, но весь торговый север, как один человек, задумал сам перейти в приготовленное уютное гнездо в Киеве, конечно, под руководством своего старейшины — Новгорода. Прежде всего в его руках должен был находиться весь греческий путь, от одного конца до другого. Нехорошо было бы, если б младшее гнездо независимо владело прямоезжею дорогою. Не только старейшина — Новгород, но и весь север необходимо желал на этом пути полной свободы, прямого проезда, без всяких зацепок, какие в чужом владеньи по обычаю непременно должны были существовать. И вот Новгород, собравши Варягов и военные дружины подвластных или союзных городов Чуди, Славян, Мери, Веси, Кривичей, переселился торжественным походом на южный конец большой дороги, поближе к тому великому всемирному торжищу, к которому и был проложен этот заветный путь “из Варяг в Греки”.

Коварный поступок такой большой рати с князьями Киева показывает, с одной стороны, что эти князья, как мы говорили, были независимы от Новгорода и сильны своими заслугами для Киевской страны; с другой — что в самой Киевской дружине вероятно было много сторонников Новгорода, которые и поспешили выдать своих князей без всякой борьбы. Еще от Рюрика много Новгородцев убежало в Киев.

Затем, если припомним свидетельство Фотия о водворении в Киеве Христовой веры еще в 866 г., то является и другая вероятность о Новгородском; недовольстве новыми Киевскими порядками. Языческий север конечно не мог совсем равнодушно смотреть на перемену веры и обычая в своей же Варяжской колоти, которая в этой перемене естественно приобретала еще больше самостоятельности и независимости от своего старого гнезда. Здесь, быть можете, скрывалась и еще причина для занятия Киева и убийства его князей, как руководителей в распространеннии новой Веры. В предании они остаются неповинными мучениками. На Аскольдовой могиле впоследствии поставлен был храм Св. Николая, чего не могло случиться, если б предание почитало эту могилу языческою.

“Это будет матерь городам русским!” Вот первое слово, какое сказал Олег, севши в Киеве княжить. Многое, что лето-писец приписываете деяяиям Олега, по всему вероятию, принад лежишь собственно тому воззрению или созерцанию о давней старине, какое еще сохранялось даже и во время составления первой летописи. Поэтому и вложенное в уста Олега понятие о городе — матери отзывается еще античного древностию, и быть может составляет даже прямое её наследство для Киева, как древнейшего и первоначального города в Русской земле. Птолемей упоминает о городе — матери, Митрополе, в устье Днепра, неподалеку от Ольвии. Это город загадочный, настоящее место которого почти невозможно определить. Его имя во всяком случае служить намеком, что такой город существовал где либо на Днепре, а потому и Киевское предание о городе-матери, хотя бы и не о самом Киеве, а о каком либо другом городе может уходить в глубокую древность. Кроме того, понятие о матери могло относиться к самому Кормильцу-Днепру и связывалось с мифами Скифов, у которых первый человек рожден был от Зевса и дочери, реки Днепра.

На Балтийском поморье, в земле Лютичей-Велетов тоже существовал город — мать: это Щетина, по всему вероятию, древнейший из тамошних городов. Могло случиться, что Варяги-Славяне принесли и в Киев свое Балтийское предание о городе — матери, как о начальном и главном городе всей земли; поэтому слова Олега могут обозначать, что теперь, с поселением здесь старших Варягов из Новгорода, главным и старейшим их гнездом будет уже не Новгород, а Киев, ибо все это старейшее гнездо, Новгород, теперь совсем переселилось на Киевское место.
Идея о городе — матери могла возникнуть конечно у тех людей, у которых существовали города — дети, прямо происходившие от известпого города — матери. Детство Русских городов прямо уже обозначается именем Новагорода, по понятиям XIII века, старейшего города во всей Русской земле. Все это роднит Русские старые идеи с идеями античных черноморских Греков, точно также развивавших свои колонии, и в начале вполне зависевших от своих митрополей, матерей — городов.

Поселившиеся в матери Русских городов, Варяги, Славяне и прочие, кто ни пришел, все стали прозываться Русью. Для безопасности нового княженья, Олег начал ставить города, вероятно, по окраинам тогдашней Киевской области. Сюда же в Киев он перевел и Новгородские дани, уставив их платить от Славян, т. е. от самого Новгорода, от Кривичей из Смоленска и от Мери из Ростова. О Чуди и Веси Олеговы уставы не упоминают и тем дают понятие, что дань этих областей входила в состав Словенской или Новгородской дани. Олег успокоил и заморских Варегов, уставив платить им от года до года 300 гривен, для мира, которая дань исправно выплачивалась до смерти Ярослава, т. е., до тех пор, когда Славяне-Варяги от борьбы с Немцами и сами стали уже бессильны. Быть может это была дань старая, установленная еще по случаю призвания князей.

Устроившись таким образом с Севером, Олег начал воевать с соседями Киева, от которых Поляне с давних лет терпели тесноту и обиды. В первое лето Олег примучил Древлян, обложив их данью по черной куне (от дыма или хозяйства). На второе победил Северян и возложил на них дань легкую, дабы не платили Хозарам. “Я, Хозарам недруг, а вам, промолвил победитель, чего еще (желать) — дань легкая!” На третье лето Олег спросил Радимичей: “Кому дань даете? и те отвечали: “Хозарамъ”. “Не давайте Хозарам, но мне давайте”, — порешил Олег. Радимичи стали платить по щлягу, как платили Хозарам.
Таким образом Олегово владенье или первоначальное Русское владенье простиралось от Новгорода до Киева и обнимало больше всего восточную сторону греческого пути по Днепру; на западе были покорены только соседи Киева, Древляне. О Дреговичах, живших между Припетью и Двиною, летопись не говорит ни слова. По её показанию, там в Турове, и у западных Кривичей, в Полоцке, жили особые Варяги, по-видимому независимые от Олега. Точно также независимыми оставались Уличи, на Нижнем Днепре, и Тиверцы на нижнем Днестре. С теми и другими Олег держал рать, т. е. воевал, добиваясь, вероятяо, свободного и чистого пути в Царьград по Днепру и по самому морю.

По рассказу Фотия, все эти дела, т. е., покорение Киеву окрестной страны, должны были случиться еще до 866 года. Очевидно, что летопись, помня существенный обстоятельства своей старины, приписывает времени Олега все деяния, какие случились при Аскольде, или вообще при поколении, от которого происходил сам Олег. Видимо, что вся слава того поколения, как и слава Аскольда, скрылась в имени одного Олега. Он действительно мог воспользоваться с особою мудростью всеми подвигами своих отцов и, идя по их направлению, совершил свой собственный подвиг, переселил Новгород в Киев, т. е. связал оба конца греческого пути в один узел, установил порядок в данях, установил правило и порядок в сношениях с Греками.