📑 Устройство сношений с греками. Забелин И. Е.

Устройство сношений с греками

История Русской жизни с древнейших времен.
Сочинение Ивана Забелина. Часть 2. Глава 3.

Славный поход Олега на Царьград. Договоры с Греками. Черты общественного и политического быта первой Руси. Заслуги Олега. — Дела Игоря. Очищение Запорожья и Каспийские походы. Печенеги. Злосчастный поход Игоря на Царьград. Новый поход и договор с Греками. Новый Каспийский поход. Погибель Игоря у Древлян.

   Наша летопись рассказывает о большом и славном походе Олега на Царьград, о котором Византийские хроники вовсе не упоминают, не дают даже и намека о чем-либо похожем на такое предприятие со стороны Руси. Был, или нет такой поход, это лучше всего раскроет рассказ самой летописи.

В 25 лето своего княженья, собравши множество Варягов, Славян, Чуди, Кривичей, Мери, Полян, Северян, Древлян, Радимичей, Хорватов, Дулебов (Волынян), Тиверцев, собравши все, что прозывалось у Греков Великою Скифией, прибавляет летопись, Олег пошел на Царьград в кораблях и на конях. Кораблей числом было 2,000 в каждом по 40 человек, всего 80 тысяч; да по берегу шла конница.

Эти цифры велики, но не совсем баснословны, если мы их сравним с древнейшими цифрами подобных же походов. Великий Митридат на войну против Римлян собрал в той же Великой Скифии 190 т. пехоты и 16 т. конных. Историк Зосим рассказывает, что в половине III века Скифы в окрестностях Днестра собрали 6,000 кораблей и посадили в них 320 тысяч войска для набега на те же Византийские страны, принадлежавшие тогда Римлянам.

Вот что рассказывали Киевляне о походе Олега спустя лет полтораста: Он подошел к самому Царюграду; Греки затворили город железными цепями, заперли и городскую пазуху или гавань. Олег вылез на берег, повелел и корабли выволочить на берег, и стал воевать около города. Многие палаты разбил, многие церкви пожег, многое убийство сотворил Грекам, одних посекал, других мучил, иных расстреливал, иных в море кидал, и всякое злодейство Русь творила Грекам, как обыкновенно бывает на войне. Выволокши на берег корабли, Олег велел поставить их на колеса. Ветер был попутный, с поля. Подняли паруса и по суху, как по морю, поехали на кораблях, как на возах, под самый город. Увидевши такую беду Греки перепугались и выслали к Олегу с покорным словом: “не погубляй город; дадим тебе дань, как ты пожелаешь”. Олег остановил поход. Греки по обычаю вынесли ему угощение, ествы и вино; но мудрый вождь не принял угощенья, ибо знал, что оно непременно устроено с отравою. С ужасом Греки воскликнули: “это не Олег, это сам Св. Димитрий, посланный на нас от Бога!” И заповедал Олег взять с Греков дань на 2,000 кораблей по 12 гривен на человека, а в корабле по 40 человек. Греки соглашались на все и просили только мира. Отступив немного от города, Олег послал к царям послов творить мир. Утвердил сказанную дань по 12 гривен на ключ (на уключину, на каждое весло) и потом уставил давать уклады на русские города: первое на Киев, также на Чернигов, Переяславль, Полоцк, Ростов, Любеч, и на прочие города, где сидели князья под рукою Олега.

Брать дань было делом обычным у каждого победителя и Олег не затем поднимался в поход. Главное, что сказали его послы Грекам, заключалось в следующем:

“Да приходят Русь — послы в Царьград и берут посольское (хлебное, столовый запас) сколько хотят; а придут которые гости (купцы), пусть берут месячину на полгода: хлеб, вино, мясо, рыбу, овощи, и да творят им мовь (баню) сколько хотят. А пойдут Русь домой, пусть берут у вашего царя на дорогу брашно (съестной запасъ), якори, канаты, паруса, сколько надобно”.

Чего же так страшились Греки, и чего требует грозный победитель, эта варварская, свирепая, кровожадная Русь, как обыкновенно называли ее Греки; эта норманская разбойная Русь, как ее описывали историки? Она больше ничего не требует, как только одного, чтобы в Царьграде принимали ее, как доброго гостя. Она, просить права приходить в город, просит при этом хорошего угощенья и именно для купцов — гостей, по крайней мере, на целые полгода; просит, чтоб вдоволь можно было париться в бане, ибо для доброго и далекого гостя это было первое угощенье; наконец, просить, чтобы, как пойдет домой, ее от пускали, как всякого доброго гостя, давали бы съестное и все, что надобно заезжему человеку на дальний путь. Значить, все существенное заключалось только в том, что Русь желала проживать в Царьграде со всеми правами доброго гостя, как понимала эти права по Русскому обычаю. Народные предания, хотя и украшают события небывалыми обстоятельствами, расписывают их небывалыми красками, но всегда очень верно изображают основную их идею, так сказать, их существо. Такова вообще работа народного поэтического творчества.

Как ни кажутся просты и невинны Русские желания в договоре Олега, но исполнеиие их для Греков, по-видимому, не совсем было легко. Нет сомнения, что Русь ходила в Царьград и проживала там с незапамятных времен; но тогда она являлась простым странником, так сказать, простым рабочим, ищущим работы, и по необходимости должна была испытывать в городе всякую тесноту. Как странник, случайно попавший на это всемирное торжище, она должна была нищенствовать, смотреть из рук каждого Грека, кланяться, принижаться, или же добывать себе даже необходимые вещи насилием, воровством, разбоем, что было опасно и редко сходило с рук. О свободной купле и продаже и помышлять было нечего. У греков существовало множество зацепок и прижимок для каждого иностранца и особенно для Скифов — варваров, которых они боялись, как огня, и вероятно с немалым трудом позволяли им не только входить в город, но даже ж приближаться к его воротам.

Как принимали Греки иностранцев и особенно людей сомнительных и подозрительных, даже послов от сильных государей, пусть об этом расскажет сам испытавший такой прием, посол от Германского императора Оттона Великого, Кремонский епископ Лиутпранд, почти современник Олега, ездивший в Константинополь в 946 и 968 годах. В этот последний год он приезжал с предложением мира и с просьбою выдать падчерицу Греческого царя, Феофану, в супруги молодому Отгону II, и вот что рассказывает о своем пребывании в Царьграде.

“Июня 1-го миг, прибыв перед Константинополь, принуждены были стоять несколько часов на сильном дожде, как будто для того, чтобы запачкать и измять платье…. Наконец нас впустили; ввели в большое здание, которое хотя выстроено было из мрамора, но находилось в таком худом состоянии, что вовсе не предохраняло нас от дождя, зноя и холода. В нем не было даже никакого колодца и мы ни разу не могли достать себе за деньги сносного питья, а принуждены были утолять жажду соленою водою; вина же в Константинополе невозможно пить, ибо в него обыкновенно примешивают гипс и смолу. Мы не получили ни подушек, ни сена, ни соломы; твердый мрамор служил нам постелью, камень изголовьем. С нами обращались, как с пленными, чрезвычайно сурово и не допускали нас ни до каких сношений с посторонними. Притом, человек, который снабжал нас ежедневными потребностями, был такой жестоко сердый и такой ненавистный обманщик, что в четырех-месячное пребывание наше в Константиноиоле не проходило ни одного дня без того, чтобы он не заставил нас тяжело вздыхать и проливать слезы. Это было гостеприимство для большего посланника. Положим, что такой неприязненный прием был изготовлен и по политическим или дипломатическим целям, но во всяком случае он уже дает ясное понятие, как Греки могли обращаться с простыми Скифами — варварами.

Когда Русь платила дань Хозарам и была в их поданстве, тогда, конечно, всякие сношения с Греками и торговые дела про исходили под покровительством тех же Хозар и самые Киевляне могли являться в Царьград тоже под именем Хозар. Известно, что вся наша днепровская Украина вместе с Крымом долгое время прозывалась Хозарией. Освободившись от Хозарского владычества. Русь стала совсем чужою и в Царьграде, и должна была пробивать себе туда дорогу, действуя уже от своего Русского лица. Вот объяснение Аскольдова похода в 865 г., который необходимо завершился мирным и писаным договором с Греками. Олег, по всему вероятию, только подтвердил и, быть может, распространил этот договор, и в этом его истинная заслуга.

Греки согласились на мирные и невинные требования Руси. Но они поставили и свои условия. Цари, посудивши с боярством, решили: “Пусть приходит Русь в Царьград; но если придут без купли, то месячины не получают. Да запретит князь своим словом, чтобы приходящая Русь не творила пакости в наших селах. Когда приходить Русь, пусть живет за городом, у св. Мамонта. Там напишут их имена и по той росписи они будут получать свое месячное, первое от Киева, также из Чернигова, Переяславля и прочие города. В Царьград Русь входить только в одни ворота, с царевым мужем, без оружия, не больше 50 человек. И пусть творят куплю, как им надобно, не платя пошлин ни в чем”. Цари утвердили мир и целовали кресть, а Олег и его мужи, по русскому закону, клялись своим оружием, своим богом Перуном и Волосом, скотьим богом.

Корабли Олега наполнились всяким греческим товаром. Шелковых и друтих тканей так было много, что на возвратном пути Олег велел Руси сшить парусы паволочитые (шелковые), а Славянам кропийные (ситцевые, бумажные). Как подняли эти парусы, случилась беда: у Славян кропинные разорвал ветер, и сказали Славяне: “останемся при своих толстинах, не пригодны Славянам парусы кропинные”.

Отхода от Царь-города, Руссы повесили на воротах свои щиты, показуя победу. Пришел Олег к Киеву, неся золото, паволоки, овощи, вина и всякое узорочье, всякий товар, который быль редок и дорог в Русской стороне. “И люди прозвали Олега вещий. Были те люди язычники и невежды”, замечает летопись.

Так повествовали в Киеве о давних делах Олега. Ясно, что это была похвальба народных песен-былин, которые, быть может, воспевались на веселых пирах у князей и дружины, и которые потом в существенных чертах занесены в летопись, как предание любезной старины. Впрочем главнейшим источником летописного рассказа об этом походе, как видно, по служили самые хартии договоров с Греками, из которых одну летописец сокращает, а другую приводит целиком. Обычное дело в древней Руси, договор, ряд, мир, в смысле точного определения отношений, устраивался почти всегда после распри и очень часто после военного похода. Вообще договор являлся окончанием несогласия, ссоры. Люди утверждали мир и любовь, значить и то и другое было ими же нарушено; а утвердить выгодный мир по общим понятиям древности иначе было невозможно, как после войны и непременно победоносной. Поэтому поздний летописец, прочитав Олеговы хартии, и вовсе не зная был ли при этом случае какой военный поход, очень основательно заключал, что такой поход неизменно был. Об этом несомненно говорило и предание, которое, зная только общий смысл всех дел Олеговых, точно также не могло иначе мыслить, по поводу его успехов, как в том направлении, что они были добыты по преимуществу военным подвигом. И до сей поры в международных отношениях никакие успехи не достигаются без войны. Славный болгарский царь Симеон, современник Олега, собираясь в поход на Греков и слушая их увещания о мире говорил им: “Без кровопролития нельзя получить того, чего хочешь, значить, достигнуть желаемого можно только войною”. И особенно это прилагалось к надменным Грекам, почитавшим всякого варвара за ничтожество до тех пор, пока этот варвар не наносил им крепкого удара. Припомним безуспешные переговоры сыновей Аттилы о свободе торга (ч. 1. 429). Русь в Олеговых договорах в полной мере достигла желаемого. Вот не малое доказательство, что поход был. Вероятно Греки устрашились и пошли на мир прежде, чем Олег мог подступить к Царьграду. Гроза собиралась, но прошла стороною. Поход был в сборе, но окончился миром, а это самое, при достигнутых выгодах без войны, должно было еще больше возвысить славу вещого Олега. Если люди с давних времен по опыту знали, что у Греков ничего не добьешься без войны, и если Олег успел все устроить именно не вынимая меча, то разве не был он человек в действительности гениальный, вещий, в простом смысле колдун. Самое ополчение Русской страны от Белаозера и Финского залива до гор Карпатских и Черного моря вполне объясняешь всеобщую значительность Греческого до говора, которого по-видимому желала, и в котором нуждалась вся Земля, почему вся она и поднялась для устройства такого великого дела. Здесь же скрываются и те причины или поводы, почему народное предание разукрасило славный подвиг славными чертами. Оно изобразило славный поход в том размере и по тому облику, какой быть может с давних времен воспевался в былинах, как желанный подвиг борьбы с Царем-градом, как богатырское дело, которое, хотя бы никогда и не случалось в действительности, но всегда рисовалось воображению предприимчивых богатырей. В рассказе летописца нет ничего сказочного, вымышленного, сочиненного. Лодки на колесах перевозились по всем нашим волокам, причем в помощь людям или лошадям в известных случаях могли быть употребляемы даже и паруса. Затем остаются обстоятельства, рисующие только общий облик славного победоносного похода и собранные вероятно по памяти о таких походах в давние века не одних Руссов, но вообще победителей, ходивших на Царьград еще при Уннах и Аварах.

Были те люди невежды и неверующие в истинного Бога, как говорить летопись, но хорошо понимали значение Олеговых дел и по своему языческому разумению увековечили его имя прозванием вещий, которое на наши понятия прямо означает гений.

Короткий летописный рассказ о делах Олега несомненно скрывает от нас многое, чем была особенно памятна народу эта великая личность и что вообще послужило поводом проименовать его вещим. К тому же, как мы говорили, в лице Олега народная память могла сосредоточить и всю славу поколения ему предшествовавшего. История видит в этой личности первого основателя Русской независимости, а следовательно и свободы; первого устроителя земских отношений, внутренних, по уставам о данях, и внешних, по уставам связей на севере с Варягами, на юге с Греками. О Хозарах, как вообще о делах с прикаспийским и приазовским краями, летопись не поминает, но по её же словам Олег был недруг Хозарам и отнял у них дани Радимичей и Северян, обложив последних легкою данью. Это освобождение от чужого ига и облегчение в данях должно было весь левый берег Днепра окончательно привязать к Киеву. Другие враги Киева, Древляне, были укрощены и примучены к тяжелой дани, но именно потому, что они были злодеи Киева. Олег, стало быть, главным образом освобождал Киев и работал для Киева. Вот по какой причине предание о Россе — освободители, записанное Византийцами, ближе всего может относиться к Олегу.

Самое это имя, Олег, по всем видимостям заключаешь в себе тот же смысл освободителя, ибо его корень льгъ-кий, лег-кий, льг-чити, ольгъ-чити есть русский корень, означающей, льг-оту, во-лг-оту, в смысле свободы об-лег-чения от тягостей жизни податной, покоренной; облегчение от даней, от налогов, от работы.

Теперь нам это имя кажется норманским, так мы далеко ушли от русского корня наших помыслов, но в древней Руси это имя по-видимому носило в себе живой смысл, было имя очень понятное. Оно объясняется напр. такими отметками летописей: “приде (в 1225 г.) князь Михаил в Новгорода сын Всеволожь, внук Олгов, и бысть льгъко по волости Новутороду (в другом списке: по волости и по городу)”. Псковский летописец о временах царя Федора Ив. говорит между прочим: “и дарова ему Бог державу его мирно и тишину и благоденствие и умножение плодов земных и бысть лгота всей Русской земле, и не обретеся ни разбойник, ни тать, ни грабитель, и бысть радость и веселие по всей Русской земле”… От того же корня происходить лга — лзя, легкость, свобода, по-лга, по-льза, вольга — вольные люди, вольница, и, быть можеть, Волга в смысле вольной, свободной реки, по которой можно было плавать, не так как по Днепру, не опасаясь никаких порожистых задержек и остановок.

В Новгородской области по писцовым книгам много мест носят такие названия: Лза, Лзя, Лзи, Лзена, Лзени, Волзе, Вольжа река, Олзова гора и пр., и в самом Новгороде был остров Нелезин. Смысл этих имен отчасти раскрывается в летописных выражениях: “ни сена лзе добыта, не бяше льзе коня напоити”. Отсюда образовалось известное нам нельзя или по древнему не-лга напр. “не-лга (не-льзе) вылезти”.

Подобные имена встречаются и в других местах. Припомним Льгов, город Курской губ., Льжу, речку Псковской губ., впадающую в реку Великую возле города Острова. Льгово, Ольгово и Льговка — Рязанские селения; Льгина, Льгова, Льговка — Калужские селения и мн. др. На юге в Волынской губ. река Льза, текущая между Горынью и Припетью в 25 верстах к Ю.-З. от древнего Турова, в одном месте изворачивает свой поток очень круто, именно около селения Олгомли, что явно показывает, откуда, или по какому случаю и самое селение получило свое имя. Его окружает с трех сторон река Льза, оттого оно и прозывается О-лг-омля.

Приставка О к корню льг, Олег, дает этому имени тот же смысл, как и приставка в слове о-свободитель, о-хранитель и в бесчисленном множестве других подобных слов. Тоже должно сказать и об имени О — лга, Ольга, которое образовалось от корня лга также самостоятельно, как и имя Олег от своего корня. Для пёрвобытного общества уже один порядок в данях, порядок в сношениях с соседями, уряд между Греческою землею и Русскою, составляли великое приобретение народной свободы и потому герой таких дел необходимо получал соответственное своим подвигам имя.

Важнейшим подвигом освободительных дел Олега было, конечно, облегчение сношений с Царем-градом, посредством точного договора, и главным образом, то простое, но по народным понятиям и нуждам очень великое обстоятельство, что Русь, приходя в Царьград и уходя оттуда, будет вполне обеспечена всяким продовольствием, получит в этом случае всякую вольготу. Мы видели, что еще поход Аскольда заставил Греков заключить с Русью мирный договор. Но с того времени прошло 40 лет: сношения развивались; несомненно встречались новые случаи, о которых следовало условиться по новому и, быть может, именно вопрос о продовольствии составлял главнейшую заботу Руси. К тому же на Византийском престоле царствовал другой царь и даже не один, от которых неизвестно, чего можно было ожидать. Сама собою возникала необходимость поновить ветхий мир. Очень вероятно также, что Олег пользовался обстоятельствами, и в то время, как весь Царьград исполнен был смут по случаю незаконного четвертого брака царя Леона, именно в 907 г., Русский князь с угрозою войны постарался вырвать у Греков надобный договор.

На пятое лето после этого первого уговора, Олег снова послал к Грекам послов “построить мир и положить ряды”.

На этот раз летописец вносит в свой временник всю договорную грамоту целиком. Но, по всем видимостям, и первый уговор был утвержден также на письме, откуда летописец и сделал надобное извлечение. Если б этот первый договор был только словесным предварительным соглашением для той цели, что подробности будут изложены после, то непонятно зачем было ждать этих подробностей почти целых пять лет. Несомненно, что оба договора были самостоятельны и один вовсе не служил предисловием для другого и даже не вошел в его состав.

Новый договор был устроен, вероятнее всего, по случаю новой перемены на византийском престоле, где в тот самый год вступил на царство Константин Багрянородный, еще семилетний малютка. В таких случаях всегда подтверждались старые или устраивались новые ряды и договоры.

Четырнадцать послов, в числе которых находились и пятеро, устроивших первый договор, говорили царям, что они посланы от Олга, великого князя Русского, и от всех под его рукою светлых бояр; от всех из Руси, живущих под рукою великого князя; посланы укрепить, удостоверить и утвердить от многих лет бывшую любовь между Греками и Русью; что Русь больше других желает побожески сохранить и укрепить такую любовь, не только правым словом, но писанием и клятвою твердою, поклявшись своим оружием; желает удостоверить и утвердить эту любовь по вере и по закону Русскому.

“Первое слово, сказали послы, да умиримся с вами. Греки! да любим друг друга от всей души и изволенья, и сколько будет нашей воли, не допустим случая, чтобы кто из живущих под рукою наших светлых князей учинил какое зло или какую вину; но всеми силами постараемся не превратно и не постыдно во всякое время, во веки сохранить любовь с вами, Греки, утвержденную с клятвою нашим словом и написанием. Так и вы, Греки, храните таковую же любовь непоколебимую и непреложную, во всякое время, во все лета, к князьям светлым нашим Русским и ко всем, кто живет под рукою нашего светлого князя”.

“Введение, слишком похожее на новейшее, не возбудили сомнения о подлинности сего древнего акта?” замечает Шлецер, и вслед затем говорить, что не видит в акте “ни одной настоящей подделки”. Составить себе понятие о древних Руссах, как о краснокожих дикарях, славный критик, конечно, недоумевал, встретивши документа этих дикарей, по существу дела, весьма мало отличающийся от современных нам подобных же документов.

Первый ряд-уговор послы положили о головах. В русских сношениях с Царьградом это было первое дело, из за которого, как знаем, поднимался поход и в 865 году. Греки смотрели на варваров с высоты доставшегося им по наследству Римского величия и высокомерия, и дозволяли себе не только притеснения, но и обиды, даже уголовные. Русские, по всем видимостям, не выносили никаких обид и насилий. Чувство мести, первобытный закон мести, строго охраняли их варварское достоинство и конечно все неудовольствия и ссоры происходили больше всего от столкновений этих греческих и русских понятий о собственном достоинстве. Кроме того, при разбирательстве подобных дел, сталкивались обычаи и законы русские и греческие, возникали бесконечные споры и препирательства. Греческий закон был закон писаный, известный, утвержденный. Русский закон быль неписаный, простословесный, неизвестный, т. е. закон крепкого обычая, в котором Греки всегда могли и видеть и находить только действия личного произвола. Для Греков это был закон неутвержденный; Русские обычаи им не были известны. Дабы устранить всякие недоразумения и споры по этому поводу, было необходимо обнародовать особый устав, согласовать Русский закон с Греческим и, таким образом, устроить любовь, т. е. добрые отношения между Греками и Русью. Естественно, что такой устав должен быть написан и отдан той и другой стороне для руководства; естественно, что он должен был в написанных же копиях сохраняться и у всех Русских людей, ходивших с торгом в Грецию. Вот причина, почему он попал в летопись. Вообще можно сказать, что договор Олега является своего рода “Русскою правдою”, Русским законом для устройства и обеспечения Русской жизни в Царьграде и во всей греческой страие. Он и начинается общею статьею о судебных свидетельствах и уликах.

“А о головах, если случится такая беда, говорили послы, урядимся так: Если преступление будете обнаружено уликами явными, несомненными, то надлежит иметь веру к таким уликам; а чему не дадут веры, пусть ищущая сторона клянется в том, чему не дает веры, и когда клянется кто по вере своей ложно, то будете наказанье, если окажется такой грех.

“Если кто убьет, Русинь Христианина или Христианин Русина, да умрет на самом месте, где сотворил убийство.

“Если убежит убийца и будет имовит (достаточен), то его имение, какое принадлежишь ему по закону, да возьмет ближний убиенного; но и жена убившего возьмет свое, что следуеть по закону.

“Убежит убийца неимущи, то тяжба продолжается, доколе его найдут, дабы казнить смертью.

“Если кто кого ударить мечем, или бьет каким орудием, за то ударение или побои пусть отдаст 5 литр серебра, по закону Русскому. Если так сотворить неимущий да отдаст, сколько имеет; пусть снимет с себя и ту самую одежду, в которой ходит; а затем да клянется по своей вере, что нет у него ничего, и никто ему помочь не можеть, тогда тяжба оканчивается, взыскание прекращается.

“Если украдет что Русин у Христианина, или Христианин у Русина и будет пойман в тот час и, сопротивляясь, будет убит, да не взыщется его смерть ни от Христиан, ни от Руси, а хозяин возьмет свое покраденое. Если вор отдастся в руки беспрекословно и возвратить покраденое, пусть за воровство заплатить втрое против покраденого.

“Если кто творить обыск (покраденого) с мучением и явным насилием, или возьмет что либо, вместо своего, чужое, — да возвратить втрое.

“Если греческая ладья будет выброшена ветром великим на чужую землю и случится там кто из нас, Русских, то мы, Русские, охраним ту ладью и с грузом, отправим ее в землю Христианскую; проводим ладью сквозь всякое страшное место, пока не придет в место безопасное. Если такая ладья, или от бури, или от противного ветра (боронения) не сможет идти в свои места сама собою, то мы, Русские, потрудимся с гребцами той ладьи и допровадим с товаром их по здорову в свое место, если то случится близ Греческой земли. Если такая беда приключится ладье близ земли Русской, то проводим ее в Русскую землю. И пусть продают товар той ладьи, и если чего не могут продать, то мы, Русь, отвезем им, когда пойдем в Грецию, или с куплею, или посольством; отпустим их с честью и непроданный товар их ладьи.

“Если случится кому с той ладьи быть в ней убиту, или потерпеть побои от нас, Русских, или возьмут Русские что либо, да будут повинны наказаниям, положенным прежде.

“Что касается пленных, то на Руси им уставлена торговая и выкупная цена 20 золотых. Пленных на обе стороны, или от Руси, или от Греков, должно продавать в свою страну. Проданный в чужую страну, возвращается в свою с возвратом купившему той цены, за какую был продан, если дал и больше установленной цены челядина. Таким же образом, если на войне будет взят кто из Греков, да возвратится в свою страну со взносом его выкупной цены.

“Когда потребуется вам, Грекам, на войну идти и будете собирать войско, а наши Русские захотят из почести служить царю вашему, в какое время сколько бы их к вам не пришло, пусть остаются у царя вашего по своей воле.

“Если русский челядин будет украден, или убежит, или насильно будет продан, и начнут Русские жаловаться и под твердить это сам челядин, тогда да возьмут его в Русь. Равно, если жалуются и гости, потерявшие челядина, да ищут его, отыскавши, да возьмут его. Если кто, местный житель, в этом случае не даст сделать обыска, тот потерял правду свою (отдаст цену челядина?).

“Кто из Русских работает в Греции у Христианского царя и умрет, не урядивши своего именья (не сделав завещания), или из своих никого при нем не будет, да возвратится то именье его наследникам в Русь. Если сделает завещание, то кому писал наследство, тот его и наследует.

“Кто из ходящих в Грецию, торгуя на Руси, задолжает, и укрываясь, злодей, не воротится в Русь, то Русь жалуется Христианскому царству и таковый да будет взять и возвращен в Русь, если бы и не хотел. Это же все да творить Русь Грекам, если где таковое случится”.

В утверждение и неподвижность мира договор был написан на двух хартиях и подписан царем греческим и своею рукою послов, причем Русь клялась, как Божье созданье, по закону и по покону своего народа, не отступать от установленных глав мира и любви.

Царь Леон почтил Русских послов дарами: золотом, паволоками, фофудьями, и велел показать им город — “церковную красоту, палаты золотыя, и в них всякое богатство, многое злато, паволоки и каменье драгое — и особенно Христианскую святыню: Страсти Господни — венец, гвоздье, и хламиду багряную, и мощи Святых, поучая послов к своей вере. И так отпустил их в свою землю с честью великою”.

“Если договор этот был действительно, говорит Шлецер, очень сомневавшийся в его подлинности, то он составляет одну из величайших достопамятностей всего среднего века, что-то единственное во всем историческом мире. Ибо есть ли у нас хотя один такой договор, так подробно написанный и слово в слово из времен около 912 года?”

В настоящее время уже никому не приходить в голову наводить сомнение на подлинность этого единственного во всем историческом мире памятника. С каздым днем он все больше и больше раскрывает свою достоверность и свое, так сказать, материковое значение для познания древней Русской Истории. Не смотря на то, что и до сих пор эта хартия виолне ясно и с точностью никем не прочтена, все-таки её язык служить первым основанием её достоверности. Это язык перевода и притом русского, а не болгарского перевода, язык приспособлявший себя к известному, уже не устному, а грамотному, или собственно книжному изложению, следовательно боровшийея с известными формами речи и потому оставивший в себе несомнительные следы этой борьбы, то есть крайнюю темноту и видимую нескладицу некоторых выражений. Можно надеяться, что общими усилиями ученых эта первая русская хартия со временем будет прочтена вполне точно и ясно во всех подробностях.

Впрочем для Истории очень многое ясно и теперь, по крайней мере в общем и существенном смысле, который, сколько было нашего уменья, мы и старались удержать в своем переложении этого памятника.

Очень справедливо заключают, что этот несомненный документ служить изобразителем умственнего, нравственного и общественного состояния древней Руси. Еще Шлецер говорил, что “критика дел на каждую статью договора была бы приятною работою”. К сожалению он отложил эту критику до времени, пока будет очищен текст. А это обстоятельство и было главною причиною, почему мы и до сих пор ведем препирательства больше всего только о буквах и словах. Это же обстоятельство вообще показывает, как бесплодно вести исторические работы, задаваясь какою-либо одностороннею задачею, и не осматривая существа истории по всей его совокупности, по всем сторонам и во всех направлениях. Ведь каждый древний памятник, хотя бы лоскуток древней хартии, есть отрывок некогда цельной жизни. Ограничиваясь критикою слов и букв и не обращая в тоже время внимания на критику дел, невозможно читать и объяснять правильно и сами слова. И вот почему историк и доселе все-таки не может представить достойной страницы, дабы раскрыть вполне значение этого бесценного Русского памятника.

Что наговорил Шлецер и вообще норманисты о великой дикости, грубости, о варварстве и разбойничестве Русских IX и X веков, все это, точка за точкою, опровергается тем же несомненным документом, современным оффициальным документом. Хартия, во первых, свидетельствует, что Руссы, хотя бы и немногие, уже в 911 году знали “грамоте и писать”. Они о том и хлопочут у Греков, чтобы им дано было письменное утверждение мира или установленного ими закона для обоюдных сношений с греками, которое они и скрепляют написанием своею рукою. Может быть это написанье исполнил один из послов в качестве дьяка или как бы статс-секретаря. Этим дьяком по-видимому быль посол Стемид или Стемир, который последним является в обоих посольствах, и в числе пяти послов и в числе четырнадцати. Дьяки-секретари, как известно, всегда занимали последнее место между послами. Кроме того хартия указывает, что Руссы писали духовные завещания.

Предлагаемый мир Руссы понимали не иначе, как в образе искренней любви “от всей души и изволенья”. Слово любовь для них яснее и точнее выражало дело, чем слово мир (первое употреблено в договоре 7 раз, второе 4); поэтому, начиная договор, они, как заметил Пилецер, говорят “не только кротко, но даже по христиански”. Но в сущности они говорили только по-человечески, чистосердечно, искренно, движимые простым чувством простой и еще девственной природы своих нравов. Это чувство действующей, а не мертвой любви, называемой в обыкновенных договорах миром, Руссы подтверждают делами. Из хартии видно, что на Черном море повсюду они были полными хозяевами, как у себя дома, поэтому они радушно предлагают Грекам свои услуги в несчастных случаях мореплавания. Они являются истинными друзьями, когда ладья потерпит крушение; они спасают ее, провожают до дому сквозь всякое страшное место, или в бурю и при противном ветре помогают гребцам, доставляюсь ладью в Грецию; или, по близости к Руси, отводят до времени в Русскую землю, с тем, чтобы и проданный товар с нея и самую ладью при обычном своем походе в Царьград возвратить восвояси. И за все за это они не требуют никакой платы. Напротив, за всякую обиду пловцам ладьи, или за взятое их имущество, они ставят себя под ответственность установленного наказания. Читатель может судить, насколько здесь обнаруживаются уже достаточно развитые общественные и международные понятия, которые, конечно, могли возродиться только в земле, с давних веков промышлявшей не разбоем, а торгом и потому искавшей повсюду всяких льгот и охран для водворения дружеских миролюбивых сношений с соседями. Припомним к этому о господстве на Немецком и Балтийском морях так называемого берегового права, возникшего, по всему вероятию, уже по истреблении Немцами Балтийских Славян и во всяком случае господствовавшего по преимуществу только у Германских народностей, еще в XIII и даже в XV столетии. По этому праву потерпевший крушение и с кораблем, и с грузом поступал в собственность владельца земли, у берега которой произошло несчастие. Ясно, что подобным промыслом могли заниматься только люди, не имевшие никаких побуждений жить в крепком союзе и с соседями и с дальними странами. Что Балтийские Славяне, а за ними и Русские, не так смотрели на это дело, это отчасти видно из заметки Адама Бременского о пруссах. Он говорить, что “Пруссы, жившие при море, подавали помощь мореходцам, претерпевавшим кораблекрушение и плавали по морю с целью защищать их от разбойников”. Это было в половине XI века, когда только еще разгоралась борьба Немцев с Вендами, а на Прусском берегу, как мы уже знаем, существовал Русс в своей Славонии в устьях Немона и море называется “Русское море” и земля Русская. Те же побуждения и потребности Русс заявляет и на Черном море в начале Х-го века.

Относительно пленных, эти Руссы, по договору Олега, учреждают на обе стороны выкуп; во избежание споров и ссор, соглашаются и у себя установить обязательную, Греческую определенную цену пленника, 20 золотых. Дозволение Руссам по своей воле оставаться в Греции в военной службе указывает на новую услугу Грекам, которая, несомненно, идет из давнего времени, по крайней мере со времен Аскольда, ибо в 902 г., прежде этого договора, там уже служат 700 Руссов. С другой стороны это же обстоятельство открывает и ту степень свободы, какою пользовался Русский у себя дома. “Да будут своею волею”, говорит договор, объясняя тем, что свободному Русину была открыта дорога на все стороны.

Закон о наследстве показывает, что в Царьграде жили из Русских не только простые работники, в роде Фотиевых молотилыциков и провевалыциков зерна, но и достаточные люди, об имении которых стоило хлопотать и даже стоило установить по этому предмету закон, не говоря о том, что такой закон свидетельствует также о крепких правомерных понятиях относительно имущества вообще.

“Все это, замечает Эверс по поводу этой статьи, свидетельствуеть о неожиданном развитии купеческой промышленности”. К тому же кругу крепкого состояния этой промышленности относится и объясненный нами закон о скрывающемся злодее-должнике. Неожиданное в немецком воззрении на древнюю Русь происходит от того пустого места, какое было расчищено для норманских деяний самими же немецкими учеными. Олегов договор лучше всего показывает, что он был только увенчанием очень древнего развития купеческой промышленности по всей стране и особенно между Балтийским и Черным морями.

В обеих хартиях Олега, говорит и пишет к Грекам Русь. Она является главным деятелем и устроителем договора. Она изъявляет и предлагает мир и любовь от всей души и всей воли, на всегдашние лета. Ясно, что в этой любви и мире больше всего нуждается она, Русь, а не Греки. А как она разумеет этот мир и любовь, на это весьма обстоятельно отвечает содержание договоров, которые вообще очень явственно рисуют стремление первоначальной Руси установить с Греками добрый и прочный порядок не в военных, а именно в гражданских, торговых делах.

В обеих хартиях Русь представляется как бы купцом, предлагающим свой товар, под видом различных условий; Грек стоит, слушает, рассматривает и утверждаешь сделку своим согласием исполнить сказанные условия. Но и он выторговал себе необходимые ограничения для свободных действий Руси, которые вполне и обличают, какова была Русь с другой, собственно военной стороны. Он потребовал, чтобы продовольствия не давать тем, кто ходить в Царьград без купли-торговли, следовательно было не мало и таких, которые назывались только купцами, но приходили в Царьград с иными целями. Вот почему Греки требовали, чтобы Русь не творила бесчиния в Греческой земле, чтобы жила за городом, в одном указанном месте, да и то с паспортами, и в город за торгом ходила бы одними назначенными воротами, под охраною царского чиновника, без оружия, числом не более 50 человек. Ясно, что и купеческая Русь отличалась характером мстителя, который не выносил и малейшего оскорбления и тотчас разделывался с обидчиком по русскому обычаю. В этом характере Руси и заключался её страшный, разбойный облик, который и до сих пор выставляется как бы существенным качеством её древнего политического бытия. Что в её среде бывали озорники, воры, злодеи, об этом нечего и спорить; но именно договор Олега вполне и обнаруживает, как сама Русь смотрела на таких злодеев и как она хлопочет об уставе и законе, хорошо понимая, что злодейские дела происходили больше всего от неправды самих же Греков.

Русь, судя по договору, имеет весьма отчетливое понятие о широте и полноте власти греческого царя, которого поэтому называет не только царем, но и великим самодержцем. Она таким образом хорошо знает, в чем заключается идея самодержавия, но она вовсе не ведает этой идеи в своем политическом устройстве. Хартии Олега раскрывают, что политическое существо Руси заключалось в городовом дружинном быте, что Русская земля составляла союз независимых между собою городов, во главе которых стоял Киев. В городах сидели светлые князья или светлые бояре. В Киеве сидел великий князь, старший над всеми остальными, у которого остальные князья находились под рукою. Однако эти подручники, по-видимому, были совсем независимы, по крайней мере на столько, на сколько это объясняешь очень простой титул, великого, старейшаго — и только. Вот почему, мир и договор с Греками устраивается “по желанию всех князей” и вдобавок по повелению от всей Руси. Послы идут от Великого Князя и от всех светлых бояр-князей, дают ручательство от всех князей, требуют и от Греков, чтобы хранили любовь к князьям светлым Русским и ко всем живущим под рукою Великого Князя. Таким образом с Греками договаривается не один Великий Князь, а вся община князей, все княжье. Князья же, как заметил и договор, сидели в своих особых городах. От каждого города в Царьград хаживали свои особые послы и свои гости, которые особо по городам получали и месячное содержание от Греков, а это, с своей стороны, свидетельствует, что главнейшими деятелями в этих сношениях были собственно города, а не князья, и что князь в древнейшем русском городе значил тоже, что он значил впоследствии в Новгороде. По этой причине и самые имена князей нисколько не были важны для установления договора. Договор об них и не упоминает.

Очень любопытно постановление Олега давать на русские города уклады. Если такой устав вместе с данью на 2000 кораблей по 12 гривен на человека можно почитать эпическою похвальбою и прикрасою, то все-таки несомненно, что эти уклады явились в предании не с ветра, а были отголоском действительно существовавших когда либо греческих же даней, распределяемых именно по городам.

Уклад в отношении дани значит то, что уложено, положено, определено до постоянной уплаты. Это тоже, что и теперешний подушный оклад подати или оклад жалованья. Ежегодные дани, дары, стипендии, субсидии еще Рим давал Роксоланам, напр. при императоре Адриаве 117 — 138 г. Затем Унны получали с Царяграда ежегодную дань сначала в 350 литр, а при Аттиле в 750 и даже 2100. В шестом столетии ежегодную дань получали Унны-Котригуры. Все это были жители нашей Днепровской стороны. Естественно также предполагать, что получаемая дань распределялась между варварами в меру участия разных их племен или земель в общей помощи, в общих походах. Несомненно, что дележ был справедливый и каждый получал столько, сколько приносил своим мечем пользы общему делу. Если очень многие никак не желают признавать в Роксоланах и Уннах наших Славян, то все согласны по крайней мере в том, что в полках Аттилы ходили между прочим и Славяне; а если они ходили, то стало быть непременно участвовали и в дележе ежегодных укладов, а потому память, предание о таких укладах по землям, по городам, могла сохраняться на Руси еще с Роксоланских времен и народная былина очень основательно могла присвоить эти уклады победоносному Олегу.

 

Варвары античного и среднего века, при нашествиях на Римские и Византийские области, всегда собирали свои дружины от разных концов своей дикой страны, всегда и везде, в Галлии, напр, при Цезаре, и в Скифии еще от времени Митридата, собирались в поход точно также как наш Олег, приглашая на общую добычу или для общей цели всех соседей. Все так называемые полчища Атиллы, подобно полчищам Наполеона, состояли из множества разнородных дружин, которые по естественным причинам должны были получать из завоеванных ежегодных даней свои уклады — оклады. Все это необходимо на водить на мысль, что Олеговы уклады могут служить драгоценным свидетельством об участии наших северных и Днепровских племен в войнах Роксолан, Готов, Уннов, Аваров и т. д.; а уклады именно на города могут свидетельствовать и о существовании у нас городов от самых древних времен;

 

По летописи Олег называется вещим больше всего за мирный договор, за то что воротился в Киев, как купец, неся золото, паволоки, овощи, вина и всякое узорочье, то есть, за то, что доставил Киеву полные способы свободно получать все Греческие товары. Оттого и народная память о нем исполнена любви и благодарности. Она в летописи отметила, что он жил, имея мир ко всем сторонам, и что о смерти его плакались по нем все люди плачем великим. Так народ почитал необходимым поминать хорошего князя. Эти люди провожали в могилу не только освободителя и первого строителя Русской Земли, но и первого ее доброго хозяина, первого её великого промышленника, выразившего в своем лице, основные черты общенародных целей и задач жизни.

По случаю смерти Олега, летопись рассказывает легенду, что он умер от своего любимого коня. Однажды, еще до Цареградского похода Олег спросил волхвов-кудесников, от чего приключится ему смерть? Один кудесник утвердил, что он умрет от коня, на котором ездит и которого больше всех любит. Олег поверил и удалил любимого коня, повелев его беречь и кормить, но к себе никогда не приводить. Так прошло несколько лет. Уже на пятый год после славного похода он вспомнил о коне и спросил конюшего, где любимый конь? “Давно умер”, — ответил конюший. Олег с укоризною посмеялся над кудесником: “То-то волхвы, все неправду говорят, все ложь! — Конь умер, а я жив!” Он захотел взглянуть хотя на кости своего старого друга. Велел оседлать коня и поехал на место, где лежали останки. Кости были голы и череп голый. Князь подошел к костям, двинул ногою череп и посмеявшись, примолвил: “От сего ли черепа смерть мне взять!” В ту минуту из черепа взвилась змея и ужалила князя в ногу. С того он разболелся и помер.

Не во всем, но сходный рассказ существует и в поздних исландских сагах, куда он мог попасть или из одного общего источника с нашим, или прямо из Руси, ибо основа его, по-видимому, принадлежит еще античной, скифской древности и может скрывать в себе иносказание или миф о погибели героя от любимого, но коварного друга.

Киевляне погребли Олега на горе Щековице. И спустя двести лет его могила оставалась памятною, потому что была насыпана курганом и обозначала как бы особое урочище под Киевом.

Мы уже говорили о том, что имя Олега, как нередко случается в истории, могло покрыть собою и деяния Аскольда. Нам кажется, что самый договор Олега носит в себе следы того договора, какой мог быть заключен еще при Аскольде.

Первая статья о головах, о проказе убийства, прямо свидетельствует, что повод начинать договор такою статьею существовал именно при Аскольде и подробно изображен Фотием (I, стр. 498). Мы увидим, что договоры вообще ставили на первом месте именно те обстоятельства, из-за которых возникали затруднения и ссоры приводили к договорному соглашению. Святослав начинает тем, что клянется никогда даже и не помышлять о походе на Греков; Игорь начинает тем, что обещается давать Русским послам и гостям грамоты с обозначением, сколько именно Русских кораблей идет в Грецию. Эти обстоятельства прямо указывают конечные цели или существенные поводы для соглашений. Олегова же первая статья вполне объясняется только рассказом Фотия о наглом убийстве Русского в Царьграде. Могло случиться и при Олеге такое же событие, но тем естественнее было повторить и при Олеге те ряды, какими установлен быль мир после Аскольдова похода. Весь Олегов договор развивает главным образом уставы для обеспечения и охраны личности, чего добивалась Русь и в 865 году. И так, нам кажется, что основу для договорных сношений с Греками впервые положил Аскольд, или его поколение, и что Олег только еще больше утвердил и распространил положенное основание, и по всему вероятью без кровопролития, чем и заслужил особую признательность народа. Таким образом, уже поколение Аскольда своими деяниями довольно явственно обозначило зарождение Руси в смысле политического тела.

Подвиг Аскольда окончился водворением правила и порядка в сношениях с Царем-градом. После Фотиева рассказа нельзя и сомневаться в том, что этот подвиг был предпринять именно только с целью обуздать наглое своеволие Греков в отношении хотя бы и к варварской Руси.

По рассказу Летописи в одно и тоже время, почти в один год, на севере и на юге: кто-то действует одинаково, по одной идее, хотя и из особых гнезд, вполне независимых друг от друга. Одинаково, почти в один год, и Новгород, и Киев начинают одно всенародное дело, именно ищут правила и порядка; один ищет правильной власти для домашнего употребления, другой — правильных сношений с центром всемирного торга. Все это делают только одни Норманны, говорить Шлецер. Только одни Норманны, повторяет школа. Но и сам Шдецер и вея его школа постоянно изображают Норманнов разбойниками, наглыми грабителями, которые только о том думают, как бы где что схватить и захватить, почему и самые походы Руси на Царьград описываются по преимуществу разбойными делами. А между тем основной смысл этих первых движений Руси вполне наглядно и в точности обличает только одни самые мирные побуждения, обнажавшия меч в крайней необходимости, из одного желания добыть себе долгий и благодатный мир и спокоиствие.

Кто же на самом деле так действовал? Несомненно так действовали люди, для которых целью жизни быль правильный торговый промысл, а вовсе не разбойный норманский захват чужого добра. Так действовал разум всего передового, наиболее деятельного населения нашей страны; так действовала вся Земля или та соль Земли, которая держала в руках торги и промыслы по всем главнейшим углам страны. Здесь опять невольно вспоминается летописное предание, что по всем главным городам к началу нашей истории сидели пришельцы Варяги, конечно Венды, Балтийские Славяне, распространявшие по Русской земле совсем иные порядки и нравы, чем те, какие обыкновенно приписывают Варягам-Норманнам. Поколение, призвавшее в Новгород Рюрика, и в Киеве давшее место Аскольду, само собою строило уже основание для будущей Русской народности. Оно сосредоточивалось на двух окраинах торгового греческого пути разрозненно, но с одною целью, чтобы владеть самостоятельно и независимо морским ходом, за море к Варягам и за море к Грекам. Оно образовало два особые гнезда, две особые народные силы, которые и дальше могли бы идити друг от друга независимо и самостоятельно, если б в их политических корнях лежали начала разнородности. Но они даже и по имени были однородны. Они были созданы одним племенем Варягов-Вендов.

Олег соединил разрозненную силу в одно место, дал ей одно средоточие, одну волю и тем, как бы следуя закону первобытного творчества, основал Русскую твердь. Но, повторим, Олег был исторический деятель и из ничего творить не мог. Твердь эта готовилась быть твердию с незапамятных времен. Она успела выработать в своей жизни самое существенное начало для дальнейшего развития, это — живую потребность порядка, правила, устава, и стало быть потребность правильной власти. Но все это вырабатывается и создается повсюду у всех исторических народностей не столько историческими деятелями, сколько самою жизнью народа, многообразными отношениями народа между собою и к соседам. Исторические деятели в этих случаях являются, по призыву ли, по захвату ли, только выразителями давнишнего народного хотенья, давнишней назревшей народной потребности.

Русская твердь вместе с тем еще до призвания князей успела выработать и особую форму, особый образ для своего политического существования. Она выработала город, особое земское общество, которое и владело всею землею, которое и с призванием князей не изменяет своих дел и стремлений и ведет самого князя к тем же старозаветным целям. По-прежнему, хотя и с новыми силами Русь является только дружиною городов, где были старшие и младшие, но еще не рождалось и помышления о государе в смысле норманского феодала или греческого самодержца. С призванием князей только с большею самостоятельностью отделяется военное сословие и действует, как передовая главная общественная сила под именем княжей дружины.

По смерти Олега стал княжить Игорь, сын Рюрика. Но если сам Рюрик только легенда, мечта, то откуда же происходил этот Игорь, живой человек, памятный даже и Грекам, записанный в их летописи? На это нет другого ответа, кроме летописного сказанья, что он действительно был сын Рюрика. Олегом он принесен в Киев малюткою. Олег его выростил и женил на Ольге, приведенной из Пскова. Во все время Олегова княженья, он оставался совсем незаметным и не помянут даже в договорной греческой грамоте. Имя Игорь, как уверяют, Скандинавское, написанное по гречески Ингор, а у Скандинавов был Ингвар. Покойный Гедеонов раскрыл до очевидности, что это имя может быть также и славянским. Но по русски и по смыслу многих, очень важных обстоятельств его жизни, Игоря можно именовать Горяем, как прозывали у нас людей несчастливых, злосчастных. Многое в жизни ему не удавалось и самая жизнь его окончилась злосчастною погибелью. Иначе такие люди назывались Гориславичами, Гориславами. Однако первое дело Игоря было удачно. Древляне, сидевщие у Олега долгое время мирно, тотчас после его смерти заратились против Игоря, или по другому выражению “затворились” от него, отказались платить дань. Игорь победил их и наложил дань больше Олеговой. Тем же порядком было усмирено и другое родственное Руси, но совсем непокорное племя, Уличи. Они жили внизу Днепра, по всему вероятью в Запорожских местах, в Геродотовской Илее, в болотистой и лесной земле, известной у нас под именем Олешья. В соответствие позднейшей Запорожской Сече, у них был также неприступный город Пересечен, как видно значивший тоже самое, что и Сеча, осек. Нет также сомнения, что они по месту своего жительства и по своей независимости и неукротимости могли делать Руси значительную помеху во время торговых походов в Царьград. Чем больше развивались и устраивались связи с Грецией, тем необходимее становилось окончательно устроиться и с Уличами. Вот почему летопись, не говоря прямо, в чем было дело, указываете однако, что войны с Уличами начались еще при Аскольде, продолжались при Олеге, который водил Уличей уже на Греков, и окончились при Игоре. Был у Игоря воевода Сдентелд, который также, как Олег Древлян, примучил и это племя. Игорь возложил на них дань и отдал ее в пользованье Свентелду. Долго не поддавался только один город Пересечен. Воевода сидел около него 3 года и едва взял. Тогда Уличи совсем перебрались с Днепра в землю Геродотовских Алазон, между Бугом и Днестром. Да и сами они, по всему вероятию, были потомками тех же Алазон или средневековых Днепровских Алан, Улцинцуров, Аульциагров. Указание летописи, что только один их город не сдавался три года, заставляет предполагать, что были и другие города, взятые без особых усилий. Действительно, в половине X века, когда эта Днепровская сторона принадлежала уже Печенегам, Константин Багрянородный упоминает о развалинах шести городов, лежавших по западному берегу Днепра, при переправах через реку. Один из городов назывался по гречески Белым; другие носили печенежские имена, все с окончанием кат, что может указывать и на Славянское ката, кота, хата. Между развалинами находились следы церквей и каменных крестов, почему иные думали, что там некогда жили Греки.

Таким образом Греческий путь от Варягов до самого Царьграда был вполне прочищен и теперь находился уже в одной руке, которая поэтому и могла твердо подписывать разные обязательства в договорах с Греками.

Но от Варягов по Русской стране существовала еще дорога в иной морской угол, от которого страна также во многом зависела и нуждалась в нем. То был Симов жребий, далекий восток, богатое и цветущее в то время Каспийское поморье.

Об отношениях Руси к этому краю летопись ничего не помнила и не знала и как бы ничего не хотела знать. Она в своей географии не упомянула даже о реке Доне. Можно полагать, что составителю “повести временных лет” не встретился ни один человек, который что-либо знал или помнил о русских делах с востоком. В этом случае очень заметный пробел нашей летописи значительно пополняют ученые Арабы.

Мы уже говорили (1, стр. 510), что по их свидетельству еще в 60 — 70-х годах девятого столетия, когда впервые и над Царьградом пронеслось имя Руси, Русские купцы, они же и Славяне, ходили по Волге не только в Хозарию, но и к юговосточным берегам Каспийского моря (Астрабад) в страну Джурджан, где высаживались на любой им берег, а иногда провозили свои товары по тамошнему порядку на верблюдах даже в Багдад. Быть может это были походы Новгородские, независимые от Киева. Киевская Русь освободилась от Хозарского владычества еще при Аскольде, что вполне согласуется и с рассказом патр. Фотия. При Олеге Новгород перебрался в Киев: разрозненная Русь соединилась и теперь уже из Киева стала действовать еще сильнее. Однако освобождение от Хозарских даней было недостаточно. Теперь по-видимому Русь добивалась уже прямой и вполне свободной дороги в Закаспийские страны, и кроме того очень желала устроить себе независимое, безопасное и самостоятельное пребывание в тамошних местах, подобно тому, как она добилась наконец того же самого даже и в Царьграде. Хозары, потерявши свои дани, все-таки не могли жить без Русских товаров и потому не препятствовали Русской торговле. Они напротив, как сейчас увидим, действовали даже за одно с Русью.

Немудрено, что их политические и торговые выгоды в сношениях с закаспийскою страною в иных случаях могли с Русскими попадать на один путь. Для промышленника, купца важнее всего был порядок, устав, закон, ограждавший безопасность его личности и его имущества, дававший известную свободу действий. Какие были порядки на этот счет в закаспийских странах, нам неизвестно; но несомненно, что и там, как и в Царьграде, случались беспорядки, обиды и даже убийства, которые по Русским понятиям всегда требовали отмщенья. Конечно, для бессильной Руси отмщенье было невозможно; но в это время, явившись народною силою, она уже не могла прощать обид, и рано ли, поздно ли, выждав случай и время, всегда наносила своему обидчику более или менее чувствительный удар.

Арабы рассказывают, что еще около 880 г. Русские приходили в устье р. Джурджан, воевали и были все побиты; что через 30 лет они снова приходили туда же, в 16 кораблях, успели произвести опустошения, грабежи и убийства и были тоже побиты или взяты в плен. Это случилось в 909 — 910 г. Вскоре после этой второй неудачи, Русь собралась в таком количестве и произвела повсюду такое мщенье, о котором рассказывали, что это было первое вражеское нашествие на мирный Каспий, никогда до той поры не испытавший ничего подобного.

Об этом походе оставил довольно обстоятельный рассказ араб Масуди, почти современник происшествия. Время похода относят к 913 — 914 году, когда были усмирены Древляне и Игорева дружина могла свободно располагать своими силами.

Из Киева к устьям Волги на кораблях в то время чаще всего плавали вниз по Днепру и по Черному морю, оно же и Русское море, говорить Масуди, ибо оно принадлежите Русским и никто кроме их, Руссов, не плавает по нем. На этот раз Русь скопилась в пятистах кораблях, в каждом по 100 человек. Обогнув Таврический полуостров, она пришла в Воспорский (Керченский) пролив, где Хозарский царь держал сильную стражу и никого не пропускал в свои земли. И теперь еще по всему Таманскому полуострову на видных и высоких местах встречаются следы старых городков, иногда сложенных из камней, выбранных от древнегреческих городищ и даже надгробных памятников. Несомненно, что с этих вышек наблюдали по морю во все стороны и Хозары. Внезапный приход Руси в таком множестве кораблей наделал бы конечно большую тревогу и потому естественно предполагать, что этот поход заранее, по уговору, был уже известен Хозарам.

Масуди говорит, что Руссы, прибыв в пролив, послали просить Хозарского царя, чтобы пропустил их на грабеж в Хозарское море, а они за то отдадут ему половину всей добычи. Царь согласился. Руссы прошли Воспор и Азовское море, вошли в устье Дона и поднялись до перевала в Волгу, вероятно до самого Хозарского Саркела, вблизи теперешней Качалинской станицы. Здесь они точно также, как Олег, должны были перевести свои корабли на колесах в Волгу. Вниз по реке до её устья или до Хозарской столицы было уже недалеко. Переехав в море, корабли распространились отрядами по всем его богатым прикавказским и закавказским берегам, от Баку или Нефтяной страны и до Астрабада. “Руссы проливали кровь, брали в плен женщин и детей: грабили имущество, распускали всадников для нападений, жгли села и города”. Народы, обитавшие около этого моря, с ужасом возопили. С древнейшего времени не случалось им даже и слышать, чтобы враг когда либо нападал на них в этих местах. Приходили сюда только корабли купцов да лодки рыболовов.

Разгромив эти мирные и богатые берега, Руссы отошли к Нефтяной земле и поселились на отдых на разбросанных против нее островах. Тогда, опомнившись от удара, жители вооружились, сели на корабли и купеческие суда и отправились к островам. Но Руссы не дремали и встретили врага таким отпором, что тысяча мусульман были изрублены и потоплены. Многие месяцы Руссы оставались на море полными хозяевами. Никто из тамошних народов не осмеливался подступить к ним; все, напротив, в большом страхе только укрепляли береговые места и ежеминутно сторожили их прихода. Наконец, обремененные добычею, они ушли. Приплыв к устью Волги, Руссы послали к Хозарскому царю обещанную половину грабежа. Узнали об их возвращении все мусульмане Хозарской столицы, особенно гвардия, и стали говорить царю: “Позволь нам отомстить, ведь этот народ нападал на наших братьев, мусульман, проливал их кровь и пленил их жен и детей”! Не мог отговриваться Хозарский царь и поспешил только известить Руссов, что мусульмане поднимаются на них.

Мусульмане собрались побить Руссов при входе их в город. С мусульманами много было и христиан, живших в Хозарской столице. Всего собралось около 15 тысяч на конях и в вооружении. Как только завидели враги друг друга, Руссы тотчас вышли из судов и началась битва, которая продолжалась три дня. Однако Бог помог мусульманам и Руссы были разбиты, кто быль убит, кто утоплен. Тысяч пять из них спаслось и и убежало вверх по Волге; но и там Буртасы Болгары всех побили. Сосчитано убитых мусульманами по берегу Хозарской рекн около 30 тысяч. Сколько воротилось отважных мореплавателей домой, неизвестяо. Но нет сомнения, что кто нибудь принес же на родину весть о том, какими ручьями Русской крови обагрились берега и самый поток Волги. А кровь Русская нигде даром не пропадала.

Верны или неверны указанная цифры, но они свидетельствуют одно, что Русь в этом походе была очень несчастна и возвратилась домой не только без добычи, но, быть может, действительно только в незначительном остатке спасшихся бегством героев.

Вслед за этим несчастным подвигом, на Русскую землю впервые пришли Печенеги. Могло случиться, как и действительно бывало, что эти степняки слышали о несчастном конце Русского похода и приблизились к Русским землям, дабы воспользоваться обстоятельствами. Они в то время передвигались из за Волги по следам Венгров и подобно всем кочевникам имели обычай нападать на неприятеля в расплох, когда не оставалось дома защитников земли. Игорь умирился с ними и они прошли дальше к Дунаю в помощь Грекам, призывавшим их на Болгар.

Если мы припомним (I, стр. 453), как были призваны Греками Авары, для укрощения Днепровских же и Дунайских Славян, то можем заключить, что для тех же целей были вызваны с своих мест Венгры, а потом и Печенеги. Очень хитрая, но близорукая политика Византийцев, всегда старалась натравливать своих врагов друг на друга. И особенно она боялась, когда оседлое население устраивалось в независимое государство, когда у варваров заводились единство и порядок, порождавшие неминуемое народное могущество. В таком могуществе в это время находились соседи Византийцев, Болгары. Из опасения перед их завоеваниями, Греки и заводили дружбу с кочевниками, которых вообще нетрудно было привлекать к переселениям и к занятью чужих земель, тем больше, что на дальнем востоке, за Волгою и Уралом, давно уже шла кочевая борьба и кочевники вытесняли друг друга со старых жилищ.

При владычестве Хозар в древних скифских степях, от нижнего Дона до нижнего Дуная, не было слышно большего кочевого народа. Малые остатки прежних кочевых племен в роде Торков, Берендеев и пр. по всему вероятью с давних времен жили, в подчинении и в услугах Руси. Сами Хозары от кочевой борьбы приходили в упадок. Все это очень помогло возрождению Киевской Руси. Но вот появились Венгры, которые мирно прошли мимо Киева еще при Олеге в 898 г.. “ходяще, как Половцы”, замечает летопись, обозначая их кочевой быть. Они прошли мирно, вероятно по той причине, что не были сильны и опасались Руси. Теперь по пятам Венгров показались Печенеги. Это был народ сильный, многочисленный, и потому могущественный, который не боялся никакого соседа. Мало по малу они заняли всю область Геродотовской Скифии и расположились по сторонам нижнего Днепра восемью особыми ордами по особности своих племен. Четыре орды находились между Доном и Днепром, и четыре между Днепром и Дунаем. Вся занятая ими страна простиралась на 60 дней пути, от Доростола (Силистрии) на Дунае до Хозарского Саркела на Дону у Качалинской станицы. До сих пор один из правых притоков Дона, р. Чир и Станица Чиры, по всему вероятию, сохраняют имя самой восточной Печенежской орды, которая прозывалась, по написанию Греков, Чур и Кварчичур.

Для новорожденной Руси это пришествие сильных кочевников было великим несчастием. Только что с большими трудами был совсем очищен и по-граждански устроен договорами прямой путь к Царьграду и, следовательно, вообще к странам высшего развития, — как поперек этого самого пути растянулось идолище поганое и залегло все дороги, охватило все движения Руси на Юг. На первых же порах у Русского птенца подрезаны были крылья. Для Греков это было хорошо. Греки боялись Руси, боялись Болгар и Венгров, и потому Печенежское могущество для них являлось самым желанным оплотом против северных беспокойных соседей. Они очень здраво и дальновидно рассуждали, что с Печенегами надо всегда обходиться очень дружелюбно, вступать в союзы, каждый год посылать к ним послов с дарами, а их послов или заложников принимать и содержать в Цареграде со всякими услугами и почестями. Первое дело — они живут вблизи Херсона, на который могут нападать, а главное — они граничат с Русью и могут ей вредить самым чувствительным образом. Теперь Руссы вполне должны зависеть от того, в дружбе или во вражде они с Печенегами; теперь без союза с Печенегами им нельзя ни с кем воевать, потому что как скоро они уйдут в поле, Печенеги тотчас явятся в их землю и станут ее опустошать; теперь Руссы без пропуска Печенегов не могут свободно проходить и в Царьград, ни для войны, ни для торговли; теперь союзом, письмами, дарами Греку всегда можно подвинуть Печенега на эту кровожадную Русь, также на Венгров и Болгар. Так описывал новые обстоятельства Руси сам Греческий император, современник Игоря, Константин Багрянородный.

Он рассказывает и о порядке, в каком происходили сношения Греков с этим варварским народом. Византийский посол приезжал прежде в Херсон и посылал к Печенегам, требуя проводников и заложников. С проводниками отправлялся в путь, а заложник оставлял в Херсонской крепости под охраною. При этом Печенеги, ненасытные и жадные, бесстыдно выпрашивали и даже требовали у посла много подарков, проводники за свой труд и за лошадей, заложники на себя, по случаю сиденья в Херсоне, и на своих жен, остававшихся дома, в разлуке с ними. Приезжал посол в их землю, они требовали уже не посольских, а императорских подарков, а проводники опять требовали даров для своих жен и родственников, которых оставили дома. При возвращенин в Херсон проводники снова выпрашивает плату за труд и лошадей. Когда посол приплывал в кораблях к той орде, которая занимала Русский берег моря, между Днестром и Днепром, то он, вероятно из боязни, не выходил из судна на берег, но через посланного давал знать о своем прибытии, требовал заложников, которых помещал у себя на кораблях, и давал заложников с своей стороны. Потом на кораблях же исполнял посольство, приводил союзников к клятве и раздавал им императорские дары.

Особенно Печенегов боялись Венгры. Однажды Греческие послы предложили Венграм изгнать Печенегов и занять их земли, принадлежавшие прежде Венграм же. Тогда все Венгерские князья закричали в один голос: “Как это возможно! Это народ бесчисленный и кровожадный, никаких сил не станет победить его. Не говорите нам таких речей. Узнают об этом Печенеги — беда нам!” Венгры много раз были побеждаемы и разбиваемы Печенегами наижесточайпшм образом, почему и жили в большом страхе от них.

Русские не боялись, но иногда войною, иногда миром заставляли варваров уважать Русское имя. Однако, во всяком случае, Печенежская дружба доставалась Киеву не дешево. Вероятно Игорь в стесненных обстоятельствах не мало заплатил и за то, что бы на первых порах умириться с новым врагом. Спустя пять лет после этого мира он уже воевал с новыми друзьями.

Поселившись в степях Нижнего Днепра, Печенеги скоро поняли выгоды своего местожительства между Русью и Корсунем и стали заниматься торгом, т. е. в сущности стали провожать торговые караваны Корсунцев в Русь (к Киеву), в Хозарию, к Устью Волги и в Цихию, как тогда называлась вообще сторона Киммерийского Воспора на Кавказском его берегу. Так вероятно и прежние степняки Днепровской местности, начиная от Скифов, служили за хорошое вознаграждение проводниками, охранителями в торговых путешествиях Греков.

Это был народ великорослый, длиннобородый, усатый, на вид свирепый, отличный наездник на коне, изумительный стрелок из лука. Одевались они в короткие кафтаны до колен; при вооружении носили кольчуги и шлемы. Подобно древним Скифам, их главнейшее оружие составляли колчан, наполненный стрелами, и кривой лук в налуче, висевшие сбоку, за спиною, на поясе. Носили также обоюдоострый трехгранный меч — кинжал. Кроме того употребляли копья, простые и длинные, и короткие метательные. На копьях же носили прапоры или знамена. Употребляли в дело аркан или железный крюк. Начинали битву ужасным криком и тучею стрел. Наводили ужас своими конными атаками.

По отеческому обычаю они сначала стремительно бросались на противника, осыпали его тучею стрел, ударяли в копья. Но проходило немного времени и они с таким же стремлением обращались в бегство, заманивая врага в погоню за собою. Если это удавалось и неприятель бросался вслед за ними, они, выждав минуту, внезапно поворачивались к нему лицем и снова начинали бой, каждый раз с новым мужеством и с новою отвагою, с новым беззаветным натиском. Такую хитрость они повторяли до тех пор, пока значительно утомляли неприятеля. Тогда, обнажив мечи, они также внезапно с страшным воинственным криком, быстрее мысли, бросались в рукопашную и начинали косить без разбора, направо и налево, и нападающих и бегущих. Когда им приходилось обращаться в действительное бегство, они точно также отступали быстро, всегда “стреляя назад и в тоже время не забывая бежать вперед”. Если преследование достигало наконец их коша или кочевого стана, состоявшего из крытых кожами повозок, тогда с обычным проворством и быстротою, среди открытого поля, из тех же повозок они устраивали своего рода крепость; они ставили и связывали повозки одну к другой в виде круглого городка и сражались из за них, как из за вала. Внутри, из повозок же строили косые проходы, куда скрывались в случае опасности или уходили для отдыха. Это были кочевничьи крепкие стены, которые приходилось брать, как настоящее укрепление. Надо при этом заметить, что в повозках всегда находились их жены и дети и все имущество. По русски эти повозки назывались вежами. Судя по позднейшим изображениям Половецких веж, они состояли из четыреугольного ящика, поставленного на двух колесах и крытого шатром, сшитым из кожи или из толстого холста. Не потому ли Анна Комнина дает им сравнение с башнями, говоря, что “Печенеги ограждали свое войско крытыми повозками, будто башнями”, В Днепровских степях у чабанов или пастухов еще и теперь встречаются повозки, устроенные подобным же образом — ящиком на двух колесах, только с инакою покрышкою. Вежи — повозки составляли сокровище варваров и вместе с тем защиту, а потому употреблялись во всех случах, где требовалось постоять за себя. Распределяя полки отрядами, они ставили между ними и ряды повозок, так что каждый отряд должен был драться еще с большим ожесточением в виду своих домов, своих семей. Повозки вообще служили в их действиях точкою опоры, и конечно всегда ставились в наиболее выгодных и безопасных местах.

Для засады Печенеги пользовались каждою ложбиною, каждою балкою, откуда появлялись внезапно, выростая точно из земли. В случаях переправы через реку, они устраивались таким образом: вместо лодки спускали на воду мешок, плотно сшитый из воловьей кожи и набитый соломою или тростником: садились на него верхом, складывали на него же седло оружие и все походное имущество; привязывали мешок к хвосту лошади и пускали ее плыть вперед.

По сказанию Арабов, Печенеги питались одним просом. Западные писатели уверяли, что они пили звериную кровь и елн сырое лошадиное, лисичье, волчье и кошачье мясо. Греки рассказывали, что они пили лошадиную кровь, отворяя нарочно известную жилу у коня. Когда кто нибудь из них умирал естественною смертью или на войне, говорить Никита Хониат, писатель XIII века, то с мертвецами вместе закапывали их боевых коней, их луки с тетивами (и колчаны со стрелами), их обоюдоострые мечи, и в ту же могилу зарывали живыми и пленников. Так долго сохранялись в наших степях Скифские обычаи.

Печенеги сделались страшными врагами Руси уже при Владимире, особенно после всенародного крещения Руси. Быть может этому очень способствовала перемена в отношениях Руси к Грекам, а вследствие того и Греков к Печенегам. До того времени, за исключением одной войны при Игоре и нападения на Киев при Святославе, по науку Греков, Печенеги жили с Русью мирно. Вероятно мир держался обоюдными интересами торговли с Корсунем и Царьградом, с Каспийским и Азовским краями, причем, как мы говорили, Печенеги служили оберегателями торговых караванов, получал за это достаточную плату. А на Днепровских порогах они вероятно получали дань уже за то только что не нападали на проезжающих Руссов.

 

В некоторых списках летописей под 921 приставлено известие, что Игорь пристроить многое войско и бесчисленно кораблей. Это было на другой год после войны с Печенегами. Куда он собирался, летопись не упоминает; но сбор кораблей может указывать только на поход в Царьград или же в Каспийское море. Между тем, Русь по-видимому жила с Греками в мире. В 935 т. в Греческом флоте, отправленном в Италию, находилось 7 русских кораблей и на них 415 чел. Руссов. Только в 28-е лето Игорева княжения случилось что-то такое, чего Русь не могла простить и поднялась на Царьград великою силою. Это было в 941 году.

Болгары, завидя на море Русские суда, тотчас послали известить Греков, потому что в это время их царь Петр был в мире и даже в родстве с Греческим царем. Они рассказывали, что 10 тысяч кораблей плывут к Царьграду. Иные Византийцы прибавляют до 15 тысяч. Вернее всех свидетельствует западный писатель Лиутпранд, который говорить только о тысяче кораблях слишком. Корабли названы скедиями. Это имя быть может сродни Новгородским и Псковским скуям и ушкуям, и Волжским ушкалам. В то время, как Греки готовились встретить врага, он уже опустошал все побережье Цареградского пролива по обеим сторонам, производя повсюду обычные тому времени ратные дела, сожигая селы, церкви и монастыри, и без пощады убивая жителей. Иных, поставя вместо цели, пронзали стрелами, иных распинали на кресте, сажали на кол; священникам и монахам связывали назад руки и в голову вбивали железные гвозди. Впрочем, всем этим словам вполне доверять нельзя. Это фразы обычной греческой риторики, которая почти слово в слово повторяется при всех случаях, когда ритор желал изобразить особенное бедствие.

Но вот показался и Греческий флот, вооруженный аргументом, т. е. трубами, в роде пушек, из которых пускали на врагов знаменитый греческий огонь. Теперь эти трубы были уставлены не только на корме, но и на носу, и сверх того по обоим бортам каждого корабля. Флот встретил Русских у Искреста, как по-русски назывался светильник или маяк, стоявший на скале при выходе из пролива в Черное море. Вероятно Русь сама выманила Греков в открытое море, где надеялась с полным успехом не только разбить, но и захватить своих врагов живьем. О таком намеренин Игоря прямо говорить современник события западный писатель Лиутпранд. Руссам к тому же очень благоприятствовала наставшая тишина на море. Но именно это самое обстоятельство больше всего помогло Грекам, потому что только в тихую погоду “аргумента греческого огня” мог действовать с настоящею силою и без всякой помехи. В ветер он в редких случаях достигал цели. Как только приблизились друг к другу корабли, огонь был пущен во все стороны. Главным его составом была нефть, которая горела даже на воде. Облитые корабли и люди и вся поклажа мгновенно воспламенялись и производили пожар со всех сторон. Спасаясь от огня, Руссы стали бросаться в море, желая лучше утонуть, чем сгореть. Иные, обремененные латами и шишаками, тотчас шли ко дну: иные, плывя, горели в самых волнах морских. Ушли от погибели только те, которые успели отплыть к азиатскому низменному берегу, в мелководье, куда, вероятно, в подобных случаях всегда спасались Руссы и куда греческие огненосные суда не могли пройти, по своей величине.

Оставшиеся Руссы были еще очень многочисленны и потому распространили свой набег на все близь лежащее азиатское по морье в Вифинии, высаживаясь на берег и углубляясь в страну для всякой добычи. Когда с сухого пути их выбивали собравшиеся сухопутные греческие полки, конные и пешие, тогда Руссы держались в своих малых кораблях на мелководье и не без успеха продолжали неравную борьбу в течении всего лета. Мелкая вода была для них своего рода крепостью, так что во все это время они жили и ночевали в своих лодках. Наконец настал сентябрь месяц. Запасы съестного истощались и добывать их было уже труднее. Руссы порешили возвратиться домой. Но путь был отрезан. На море все время стоял греческий флот и зорко сторожил за всеми движениями Русских однодеревок. Надо было уйти так, чтобы никто не заметил. В сентябрьскую темную ночь Русская флотилия тронулась и направилась к Европейскому берегу, конечно для того, чтобы плыть домой по обычной дороге вдоль берегов. Греки не дремали, по крайней мере днем, настигли отважных беглецов и началось второе морское сражение, на котором многие Русские корабли были потоплены, иные взяты в плен, и только снова наступившая ночь спасла оставшихся, в каком количестве, неизвестно. По рассказам Греков, возвратились в цедости очень немногие. В Царьграде Русским пленным, всем, торжественно, в присутствии иноземных послов, отрубили головы. Достаточно было этого одного похода, чтобы прозвать Игоря Горяем.

Возвратившаяся Русь с ужасом рассказывала, каждый своим, об этом оляднем огне, то есть об огне греческих хеландий: “как есть молонья, что на небесах”, говорили они. “Эту молонью Греки пущали в нас и пожигали. Оттого нам и нельзя было одолеть”. Оправдание очень любопытное: оно намекает на существовавшее общее и всегдашнее сознание Руси, что, идя в поход, в какой бы ни было борьбе, она непременно должна одолеть. Поэтому несчастный поход, вместо уныния, возбудил только всеобщую злобу, жажду отмщения.

Возвратясь домой, Игорь тотчас же начал собирать многое войско и послал за море приманивать Варягов, как можно больше. Сборы продолжались три года, что было естественно при тогдашних обстоятельствах. Чтобы собрать многое войско, требовалось и много времени. Земля не находилась еще в одной руке и была разделена на самостоятельные независимые области, с которыми надо было уговориться через послов. Точно также и за морем многие Варяги не могли собраться в один год.

В это самое время, когда по всей стране и даже за морем разносился военный клич, у Игоря родился сын Святослав в 942 году, будущий мститель за все отцовские неудачи, родившийся именно посреди возбужденных мыслей и чувств пылающого отмщенья и, как увидим, начавший первый свой подвиг тоже мщением за смерть отца.

Пришли Варяги, собралась Русь (Киев), Поляне, Словени (Новгородцы), Кривичи с верхнего Днепра, Тиверцы с нижнего Днестра. Не было только Чуди, Мери, Веси. Но, вероятно, они сокрыты в одном имени Словен, как, вероятно, сокрыты Радимичи и Северяне в имени Полян. Игорь приманил и Печенегов и для укрепления взял у них заложников. Войско двинулось в ладьях и на конях. Корсунцы первые узнали об этом походе и послали в Царьград сказать, что “идут Русские — кораблей нет числа, покрыли все море кораблями!” Болгары с своей стороны тоже дали весть, что “идут Русские, наняли себе и Печенегов”, Царь Роман поспешил послать навстречу не войско, а послов, лучших бояр, с словами к Игорю: “Не ходи, но возьми дань, какую брал Олег, придам и еще к той дани”. И к печенегам послал много паволок и золота, разумеется, подкупая их отстать от Руси. Игорь в то время дошел уже до Дуная. Он созвал дружину и начали думать. Дружина решила: “Если царь говорить о мире и дает дань, еще и с прибавкою, то чего же и желать больше: без битвы возьмем злато, сребро, паволоки! Как знать, кто одолеет мы, или они? Али с морем — кто в совете? Ведь не по земле ходим, но по глубине морской — всем общая смерть”.

Совет был очень рассудителен и разумен, особенно в виду памяти о греческом огне. Игорь послушался дружины, взял у Греков золото и паволоки на все войско и воротился домой, а Печенегам велел воевать Болгарскую землю.

На другое лето Греческие цари прислали в Киев послов, снова построить первый, то есть древний, начальный мир. Все это показывает, что Игорев поход в действительности явился грозою для Греков и они, откупив мщение дарами, поспешили восстановить прежние мирные отношения. Ясно также, что в нарушении мира были виноваты они сами. В противном случае высокомерные новые Римляне, если б не нуждались, не поехали бы к варварам в Киев. Несомненно, что такие же отношения возбудили и походы Аскольда и Олега.

Поговоря с послами о мире, Игорь потом отправил в Царьград для точных переговоров свое посольство, от себя и от всего Русского княжья. По-видимому участие этого княжья было необходимо. Каждый смотрел зa своей выгодой и каждый должен был отвечать за себя. Поэтому, посольство состояло из представителей двух основных сил тогдашней Руси: из послов от всякого княжья, от военной силы, и послов — гостей от торговой силы каждого города, которая несомненно посылала своих избранных. По неясности в написании имен очень трудно в точности определить, сколько всего было послано княжеских послов. Приблизительно можно считать около 27, и столько же купцов — гостей. Можно полагать, что от каждого города ходило по два посла, княжий и гостиный, почему и всех главных мест или главных городов тогдашней Руси можно считать также около 27.

Пришли Русские послы в палаты к царю Роману. Велел царь им говорить с боярами и велел писать речи тех и других на харатье. Вот причина, почему договор Игорев, как и договор Олегов, носят в себе явные следы, так сказать, совещательного говоренья и походят больше всего на протоколы. От той же причины зависит и беспорядочное расположение статей, которые записывались живьем, как шло само совещание.

Эту драгоценную хартью летописец опять помещает в летопись целиком. Список с нее, конечно, он мог достать не только в княжеском книгохранилище, но еще ближе, у кого либо из старых бояр, а особенно у старых гостей, для которых этот документа был еще дороже и надобнее. Странствуя каждый год в Царьград и проживая там долгое время, гости — купцы на этой хартии основывали не только свое пребывание, но и все свои сношения с Греками. Должно полагать, что список хартии находился у каждого большего и богатого гостя.

Послы говорили, что они посланы от Игоря, великого князя Русского и от всей княжьи, и ото всех людей Русской Земли; от тех всех им и заповедано обновить ветхий (древний) мир, утвердить любовь между Греками и Русью, а ненависть и вражду разорить, при чем крещеная Русь напомнила о дьяволе. Самодержавие Греческого царства Русь понимала по своему, не в одном лице царя-самодержца, а в составе всего народа. Истинным самодержцем-государем она, по-видимому, признавала только всенародное общество, всех людей Русской Земли, от лица которых и шло повеление заключать договор; так точно и к греческому Самодержавью она обращается, как к лицу всенародному, состоящему из всех греческих людей. Всё это понятия первобытные, в существенном смысле — славянския, почему они довольно отчетливо рисуют вообще союзные отношения всех раздельных земель древней Руси, отношения всеобщего равенства при устройстве сношений с Греками. — “Послали нас говорили послы, к вам великим царям Греческим, сотворить любовь с вами самими царями, со всем боярством и со всеми Греческими людьми, на все лета, доколе сияет солнце и весь мир стоить. И кто помыслить от Русской страны разрушить такую любовь, и сколько их крещенье приняли, да примут месть от Бога Вседержителя — осужденье на погибель в сей век и в будущий, и сколько их есть некрещеных, да не имеють помощи от Бога, ни от Перуна, да не ущитятся своими щитами, и да посечены будут мечами своими, да погибнуть от стрел и от иного своего оружия, да будут рабы в сей век и в будущий”.

Как в Олеговом договоре, так и здесь. Русь говорить первое слово об утвержденьи любви и дает клятву на вечную любовь. Затем, передовая речь идет уже не о головах, как при Олеге, а о кораблях. Русь настаивает, чтобы великий князь и его бояре свободны были посылать в Грецию кораблей, сколько хотят, с послами и с гостями, как им уставлено (по прежним договорам). “Пусть посылают”, отвечали Греки. “Но теперь надо установить так: прежде ваши послы носили печати золотые, а гости серебряные, тем и распознавались от подозрительных людей. Теперь надо, чтобы они приносили грамоту от вашего князя, в которой пусть он пишет, что послал столько-то кораблей, с послами и гостями, мы и будем знать, что пришли с миром. Если придут без грамоты, то должны без задору отдаться нам в руки; мы будем держать и охранять их, пока возвестим об них вашему князю: если придут без грамоты и в руки не дадутся и станут сопротивляться, такие сопротивники да будут убиты, и да не взыщется их смерть от вашего князя. Если кто из них, убежавши, уйдет в Русь, то об этом мы напишем к вашему князю, пусть он их накажет: как ему любо, так с нами пусть и сотворит”.

Эта статья договора, стоящая во главе всех других статей, должна обнаруживать и причину Игорева первого похода. Какой-нибудь Русский корабль, пришедший не по правилу, вероятно быль захвачен Греками и сопротивлявшиеся люди побиты, чего Русь не прощала ни в каких случаях.

Затем идут статьи, повторяющие договор Олегов, касательно пребывания Русских в Царьграде, причем поясняется обязанность царева мужа, сопровождавшего Русь на торг для купли.

Этот муж должен был охранять Русских и кто в сношениях, Русин или Грек, сделает криво, он оправлял, т. е. разбирал споры и судил. В новом договоре появляется ограничение купли паволок. Русские теперь могли покупать паволоки не дороже 50 золотых, и притом с наложением на каждую купленную (свинцовой) печати царева мужа. Этот новый устав распространялся впрочем на всех иностранцев. Особенно великолепные и дорогия пурпуровые паволоки составляли заповедный товар Византии, которого к тому же нигде нельзя было достать. Отнимая в 968 г. у Лиутпранда купленные им пять лучших пурпуровых одежд, Греки объяснили ему, что никто, и все народы земные, кроме Греков, недостойны носить такой одежды.

“Отходящая Русь, продолжали Греки, пусть берет от нас на дорогу, что ей нужно, съестное и что надо ладьям, по прежнему уставу; но пусть возвращаются в свою страну все приходящие и не остаются зимовать у св. Мамы”. Новое ограничение, о котором при Олеге не было сказано ни слова. Вероятно в Олегово время Греки не предполагали, что Русь, пользуясь жилецким правом, будеть оставаться и на зиму. Вероятно также, что эти зимние жильцы приносили городу не мало беспокойства, именно своим самоуправством в спорных и сомнительных случаях, иные, быть может, буйством, пьянством, воровством и грабежом. По-видимому, очень много споров выходило из за беглых челядинцев, которых сманивали Греки у Руси и сманивали Русские у Греков. Но, заметно, что в этих случаях, больше жаловались Русские, и потому, по прежнему уставу, назначено было платить за неотысканного беглого 2 паволоки, что равнялось прежним 20 золотым, так как ходячая цена паволоки была 10 золотых.

“Убежит раб от Греков и принесет что с собою, да будет возвращен, а за принесенное, если оно сохранится в целости. Русский берет 2 золотых”.

“За воровство Русский и Грек, вор, будет показнен по уставу и по закону Русскому и по закону Греческому, а за покраденое заплатить вдвое, то есть возвратить, что покрал, и уплатит цену покражи”. При Олеге в таком случае взыскивалось втрое. “Если найдется, что украденое продано, то продавщий отдает цену его вдвое”.

Если Русь приведете пленных Греков, то за юношу или добрую девицу выкуп 10 золотых, за средовича 8, за старого и детища 5 зол. Если найдутся в работе у Греков Русские пленники, то Русь может выкупать по 10 зол. за человека. Если Грек купил дороже, то пусть даст присягу, утверждает крестным целованьем, сколько заплатил. и тогда получить свою цену”.

“Случится от Греков какая проказа, то Русь не должна казнить виновного своею властью самоуправно; виновный да будет наказан по закону Греческому”.

“Убийца да будет убиен, а убежит и будет богат. да возмут его именье ближние убитого; если убежить неимущий, то ищут его и когда найдут, да будет убит”.

“Кто кого ударить мечем или копьем или другим каким оружием — да заплатить серебра 5 литр по закону Русскому. Если будет неимущий, то сколько может, во столько и продан будет. Пусть снимет и одежду, в которой ходить, и затем даст клятву по своей вере, что ничего не имеет, и тогда будет отпущен”.

“О Корсунской стране, сколько там ни есть городов. Греки заповедали, чтобы Русский князь не владел там ни одним городом. Если же будет воевать в других местах и не покоряется какая страна, тогда, если попросить у Греков войска, Греки помогут, дадут ему войска, сколько потребует”.

Можно полагать, что эта статья, не говорящая прямо, с кем придется Русскому князю воевать, относится главным образом к Печенегам, соседям Корсунской страны. Говорить по имени в виду этих варваров, ни Грекам, ни Руси не следовало.

Кроме того, Русь обязывалась не делать никакой обиды Корсунцам, ловящим рыбу в устье Днепра, а также не зимовать в этом устье, ни в Белобережье, ни у св. Ельферья (остров Березань). Как придет осень, Русские с своего же моря должны были идти в свои домы, в Русь. “А что касается Черных (Дунайских) Болгар, которые приходят воевать в стране Корсунской, прибавляли Греки, то князь Русский да не пускает их пакостить в стране той”.

По прежнему Русь обязывалась не обижать Греческого судна, потерпевшего где либо крушение. В этом случае по закону Русскому и Греческому она отвечала за грабеж судна, за убийство иди порабощение людей, но уже не предлагала услуг для дальнейших проводов судна, как было при Олеге, быть может, по случаю запрещения зимовки по Черноморским берегам.

В последней статье договора обоюдная дружба и любовь закреплялись уставом давать Грекам от Руси вспомогательное войско, сколько пожелают. “Тогда узнают и иные страны, говорили Греки, в какой любви живут Греция с Русью”. Мы видели, что и Греки обещали помогать Руси в войнах с иными странами.

Договор, как и прежде, написан на двух хартиях на одной был писан крест и имена Царей, на другой Русские послы и гости. Он был утвержден клятвою самих Царей и Русских послов — христиан, которые клялись соборною церковью Св. Ильи, предлежащим честным крестом и хартией договора; клялись не только за себя крещеных, но и за всех некрещеных.

По договору, в Киев должны были отправиться и Греческие послы, чтобы взять клятву от Игоря и от всей Руси в самом её гнезде.

“Говорите, что сказал ваш царь”? — вопросил Игорь, когда Греческие послы явились пред его лицем. “Наш царь рад миру, отвечали Греки; мир и любовь хочет иметь с Князем Русским. Твои послы водили нашего царя к клятве, и наш царь послал водить к клятве тебя и твоих мужей”. — “Хорошо”, сказал Игорь. Утром, на другой день с послами он вышел на холм, где стоял Перун. Там Русь положила перед истуканом свое оружие: щиты, мечи и прочее, и золото (обручи и с шеи ожерелья — гривны). И клялся Игорь и все люди, сколько их было некрещеных; а христианская Русь клялась в своей соборной церкви Св. Илии. Много было христиан Варягов. Сущность клятвы, и у христиан, и у язычников выражалась одинаково: да не имеют помощи от Бога, чтобы защитить себя; да будут рабы в сей век и в будущий; да погибнут от своего оружия. Утвердив мир, Игорь на отпуске одарил греческих послов Русскими товарами: дорогими мехами, челядью, воском.

Составилось мнение, по толкованию Эверса, что Игорев договор, вынужденный будто бы плохими обстоятельствами Руси, не был для нее выгоден; что в нем содержатся постановления, “исключительно относящиеся к пользе Греков; что говорящими, требующими, предлагающими и предписывающими мир являются одни только Греки”, между тем как в Олеговом договоре говорящим лицом является Русь, именно потому будто бы, что Олег был победителем, а Игорь побежденным. Это не совсем так. Нам кажется, что существенный смысл и того и другого договора ставить обстоятельства совсем иначе, наоборот. Нам кажется, что по этому смыслу выходить только одно, что при Олеге Русь просила мира, а при Игоре того же просили именно Греки. По этой причине и говорящими лицами являются именно те, которые нуждались в правильном устройстве отношений.

Эверс доказывал также, что Игорев договор в сущности есть как бы дополнительная статья, как бы только прибавление к Олегову; так он неполон и односторонен. Но конечно всякий новый договор, развивающий одне и те же отношения, всегда будет как бы дополнением старого. В Игоревом договоре, после 30 лет мира, мы действительно находим новое подтверждение и дополнение прежних договорных статей, на которые прямо и ссылается договор, выражаясь, “как уставлено прежде”. Все новые условия явились по необходимости от развития отношений. Греки выговаривали сеое безопасность от беспаспортных кораблей и людей, от того, чтобы Русь не зимовала в Царьграде, от того, чтобы Русь не поступала самоуправно с виноватыми Греками. Все это по опыту обнаруживало, что Русь вообще была народ беспокойный и неуступчивый в своих правах. Ей сказано было, чтобы жить в Царьграде у Св. Мамы, но не было определено, когда уезжать; она оставалась жить на зиму, тем больше, что и съестные припасы установлено было выдавать ей в течении 6 месяцев. Если Руссы приезжали в июне, то по уставу же могли оставаться чуть не до Декабря, а в Декабре по Черному морю в ладьях возврата домой был совсем невозможен. Ясно, что необходимо было зимовать. Тогда выдача съестного прекращалась и Русь добывала пропитание уже собственным промыслом. Вот этот собственный промысл вероятно и беспокоил Греков. Теперь они с честью выпроваживали Русь на зиму домой. Это была теснота только для запоздавших. На подобные требования, кто хотел жить в мире, нельзя было не согласиться. Но запоздавшие в Царьграде, могли запоздать и на самом море, могли застать зиму в родном Днепре. В таком случае они поселялись на зиму где либо в устьях Днестра, Буга и Днепра, и между прочим на острове Березани. Теперь Греки и здесь не позволяли зимовать. По-видимому, это запрещение явилось больше всего для охраны Корсунцев, потому что в указанных зимовниках главным образом скрывались вероятно разбойные Русские ладьи.

Важнейшее постановление Игорева договора заключалось именно в охранении от Русского господства и владычества Корсунской страны, которую Русский князь обязался защищать и от западных её соседей, от Дунайских Болгар и от восточных, т. е. от Печенегов, имени которых хитрые дипломаты — Греки прямо не упомянули, потому что боялись их и вели с ними уговор и дружбу, даже против Руси. Но на случай, они и с Русью заключали договор, обещаясь Игорю помогать против врагов войском, сколько ни потребует.

Соглашаясь не зимовать по берегам своего родного моря, где, по всему вероятию, зимовали больше всего только разбойные ладьи, Русь тем самым показывала, что её цели были иного свойства, что она всеми силами добивалась только правильного и безопасного торга с Царем-градом, что для выгод торговли она соглашалась оберегать и Корсунцев. Всеми предложенными статьями Греки стремились отделить от торгового промысла Руси её разбойные промыслы, желали, чтобы разбойного дела не было совсем. Того желала и соглашалась на все подобные статьи и Киевская Русь, ибо и для торговой Руси, как и для Греков, разбойники опасны были одинаково. Недаром и Шлецер замечает о договоре Игоря, что “в некоторых его статьях виден настоящий ум негоциатора и законодателя”.

Но именно при помощи Шлецеровского же воззрения на древнюю Русь, как на разбойное норманское гнездо, составилось мнение, что все первые походы Руси на Царьград были только разбойными набегами для грабеж, в роде Печенежских или Половецких набегов на Русь, и что мирные отношения и связи с Византией были уже последствием этих набегов. Эверс прямо говорите, что Игорев набег был предпринят единственно для грабежа, как и Олегов, “только с тою целию, чтобы обогатить себя добычею и взять дань”. Так необходимо должно выходить, если допустим, что руководителями этих набегов были Норманны, истые разбойники, как их описывает Вайер, Шлецер и их многочисленные ученики. Между тем, всмотревшись ближе во все обстоятельства, т. е. не в одни слова, а в самые дела, видим, что вообще Русские походы на Царьград были предприятиями вынужденными, которые требовали больших забот и хлопот по части собрания войска и кораблей или морских лодок, и руководились единственно только мирными, гражданскими, т. е. торговыми целями всей Земли и конечно воинственным желанием восстановить свои права и отмстить свои обиды. Главное, чего добивалась Русь ог Царьграда, и что очень явственно высказывается в её договорах — это главное был Цареградский торг, куда Греки не совсем радушно допускали иноземцев, особенно варваров. Здесь скрывался узел всех Русских отношений к Грекам и всех ее набегов которых в добавок на 80 лет случилось всего четыре, да и то один из них, именно Олегов, говорят, сомнителен, а другой, Игорев, не состоялся по случаю мирного разрешения ссоры. При этом сомнительный Олегов после Аскольдова случился спустя слишком 40 лет. (865 — 907), а несчастный Игорев спустя еще 35 лет (941). В таком продолжительном мире очень редко уживаются и теперешние христианские, просвещенные высокообразованные государства, вовсе не похожие на нашу древнюю варварскую и, по рисунку норманистов, грабительскую Русь. Уже это одно показывает, сколько эта грабительская Русь дорожила своими связями с Грецией и как заботливо охраняла себя от враждебных столкновений с богатым и очень полезным ей народом. О грабеже и неистовстве ратных надо припомнить только одно, что в то время это был обычный способ войны ни у одних варваров, но и у христиан — Греков, как и у всех христиан западной Европы с Карлом Великим во главе. Однако способ войны не есть характер народности, и норманисты внесли великую ложь в начальную Русскую Историю, заставивши исследователей беспрестанно повторять заученные фразы о разбойном характере первых Руссов, и главное о том, что будто бы и государство основано разбойными делами. Так действительно основывали государства Норманны и вообще Германское племя, но не совсем так его основывали Славяне и в особенности наши Руссы — Венды. В течении 80 лет они сделали два похода на Царьград, вынужденные, конечно, греческими обидами и за это прославлены Историей кровожадными разбойниками! Так ложная точка отправления всегда превращаем и всякую истину в ложь, почему и вопрос о происхождении Руси очень важен именно в том отношении, что его норманское или собственно немецкое решение во многом совсем исказило первоначальный образ Русской Истории.

Игорев договор с довольной ясностью вообще раскрывает, что после 30 лет мира с Греками, Русь стала сильнее прежнего; по крайней мере так смотрят на нее сами Греки. Из опасенья к ней, они держать дружбу с Печенегами, именно по тому поводу, что Печенеги могут во всякое время вредить Киевскому гнезду. Однако и при Печенегах Русь все-таки распространяет свое владычество над Корсунскою страною, о чем прямо говорят Греки и выговаривают у Русского князя даже охранение этой страны. Они теперь останавливают это естественное, так сказать, стихийное течение Русской силы на Таврический полуостров. Затем, еще примета явной Русской силы — при Олеге сама Русь очень хлопочет, чтобы в Царьграде не было с нею самоуправства, а теперь Греки выговаривают, чтоб Русь в Греции же не поступала самоуправно с виноватыми Греками.

Таким образом, если Игорь вообще не был счастлив в своих предприятиях, за то его княжение неизменно продолжало дело отцов и к концу укрепилось с Греками отцовскими же постановлениями. Он с честью обновил ветхий — древний и устаревший мир, допустив неизбежные дополнения и изменения в условиях, какие сами собою наросли в течевии мирных 30 лет.

 

Ко времени остановленного похода в Грецию, по арабским свидетельствам относится Русский поход на Каспийское море. Очень естественно предполагать, что по заключении мира с Греками, оставшись без дела, некоторые дружины Руссов вспомнили о Каспийском погроме и пошли мстить и конечно грабить тамошние богатые края. Один Армянский писатель, почти современник события, рассказывает об этом следующее: “В то время (944г.) с севера грянул народ дикий и чуждый, Рузики. Они подобно вихрю распространились по всему Каспийскому морю…. Не было возможности сопротивляться им. Они предали город Бердаа лезвью меча и завладели всем имуществом жителей. Туземный воевода осадил их в городе, но не мог нанесть им никакого вреда, ибо они были непобедимы силою. Женщины города, прибегнув к коварству, стали отравлять Рузов; но те, узнав об этой измене, безжалостно истребили женщин и детей их и пробыв в городе 6-ть месяцев, совершенно опустошили его. Остальные, подобно трусам (!), отправились в страну свою с несметною добычею.”

Арабы рассказывают подробнее об этом событии: “В это время в Хозарском море появились Руссы. Одна их ватага поднявшись вверх по реке Куру, внезапно напала на город Бердаа. В один час они разбили выступившее им на встречу туземное войско в числе 5,000 чел. Жители метались из города, спасаясь, кто куда. Но вступив в город, Руссы объявили всем помилование и поступали с жителями хорошо. Народ однако очень враждовал и беспокоил пришельцев. Тогда победители послали по городу вестника с объявлением, чтобы все выходили вон из города, и дали сроку три дня. Одни успели выбраться, другие не успели. Оставшихся Руссы, иных умертвили, иных забрали в плен (будто бы 10,000 чел.). Всех достаточных, от которых надеялись получить выкуп, заперли в мечеть. Тут вступился за несчастных один христианин и сторговался о цене выкупа. Решено было брать 20-ть диргемов за голову. Большая часть отказалась платить выкуп. Руссы всех до последнего умертвили. После того они разграбили город, взяли в рабство детей и отобрали себе женщин самых красавиц”.

По всей стране разнеслись слухи о бедствии города и мусульмане поднялись всеобщим ополчением; собралось больше 30-ти тысяч войска. Сражались и утром, и вечером; но Руссы разбили ополчение и, собравшись в тамошний кремль, расположились по-видиму зимовать в городе. Только один враг мог выжить непрошенных гостей, — это чрезвычайное изобилие в стране всякого рода садовых плодов, от употребления которых между Руссами распространилась повальная болезнь, еще больше усилившаяся, когда они заперлись в крепости. Смерть опустошала их ряды; они хоронили покойников вместе с их оружием и другим имуществом. После их ухода мусульмане добыли много вещей из их могил. Между тем выпал уже снег. Живя все-таки в осаде со стороны туземцев и видя неминуемую погибель от повальной болезни, Руссы порешили уйти домой. Ночью они перебрались с захваченной добычею на свои корабли и удалились без всякого преследования. Так Аллах очистил от них страну. Насчитывали убитыми в это время до 20-ти тысяч. Но для русских поход все-таки не был особенно благополучен.

В Киеве тоже готовилось общее горе. Наступала осень. По обычаю следовало идти за сбором дани. Игорь почему-то с особым решением остановился на Древлянах и задумал промыслить на них еще большую дань. В то время собралась к нему дружина и стала говорить: “Ты Свентельду отдал Древлянскую дань. Ты ему же отдал дань Уличей. Ты отдал одному много, а другим мало. Свентельдовы люди довольны всем, изоделись оружием и платьем, а мы у тебя наги. Пойди, княже, в дань, а мы с тобою; и ты, господине, добудешь, и мы”. Здесь в летописи в первый раз дружина заговорила своим обычным языком и в первый раз высказала свои обычные стремления и цели.

Не послушать этого голоса храбрых и сильных людей было невозможно. Князь жил дружиною, ею был силен и велик. Без дружины он и сам не значил ничего. Игорь принял совет и отправился в Дерева. Как сказано, он промышлял к установленной первой дани еще большую, конечно, употребляя всякие вымогательства и насилие. Бояре по своим местам делали тоже. Вот уже земля была выхожена вдоль и поперек, дань была собрана и все возвращались домой. Но князь, поразмыслив, сказал боярам: “Вы идите домой, в Киев, а я останусь и еще похожу”, — и направился с небольшим отрядом к городу Искоростеню. Услыхавши, что Игорь опять поворотил, Древляне стали думать-гадать со своим князем, как быть? Они узнали, что Русский князь идет в малой дружине, на легке, и порешили так: “Повадится волк в овцы, то выносит все стадо. Так и волк — Русский князь, всех нас погубить, если не убьем его.” Однако прежде всего они послали сказать Игорю: “Почто опять ищешь? Ведь ты собрал всю дань, еще и больше своего урока?” Игорь не слушал и шел своею дорогою; но Древляне предупредили его, выбежали из города и напали на волчье стадо. Князь был убит и вся дружина перебита до одного. У Греков рассказывали, что Древляне совершили над князем убийство позорное. Они привязали его к двум нагнутым деревьям и заживо растерзали пополам, распустивши связанные деревья.

“Есть его могила у города Искоростеня и до сего дня”, прибавляет летописец. Не без особой мысли он рассказывает подробности о злосчастном походе Игоря к Древлянам. По-видимому, народная память сохраняла их, как любезный пример того возмедия какое всегда ожидало недоброго князя в его отношениях к земству.

Князь Горяй окончил свою жизнь бедою, по той причине, что много слушался дружины, слушался её без разума и подчинялся её алчным советам во вред Земле. Как видно, советы дружины воспитали в нем лютого волка. По волчьи он теснил Древлян, по волчьи он совсем отогнал с своих мест Уличей. И самый сбор даней между дружинниками он делил также по-волчьи, с обидою, отдавал одному много, другим мало. Наконец у Древлян он сам явился последним из дружинников, сам, как жадный и ненасытный слуга дружины, побежал отнимать у народа последнее, что можно было еще отнять. Все это народ очень хорошо помнил долгое время и на память самим же князьям занес в летопись историю княжеского хищничества с её поучительным концом.

Однако в этих самых злосчастных делах и неудачах Игорева княжения завязаны были многие узлы, которых молодая Русь не могла оставить без развязки. Таковы были отношения к Поволжью, Булгарскому и Буртасскому, и к самым Хозарам, где совершился бедственный возврата Руси с Каспийского моря. Этого горя, этой обиды невозможно было забыть. Еще тяжеле была кровавая обида от Древлян. Накопившаяся обида возбуждала чувство мести и должна была, рано или поздно, породить свои особые дела. С Древлянами расправа произошла очень скоро.