Глава XVI
Польша
Прыжов И. Г.
История кабаков в России в связи с историей русского народа.
Казань., 1914.
История ляхов в первое время появления их в Европе покрыта глубокой тьмой. Это племя как будто не имевшее у себя детства. Хотя начальный русский летописец и говорил, что ляхами прозвались словени, седшие на Висле, но даже в самой польской историографии, как ни жидка она, а уже поставлен вопрос, принадлежат ли ляхи к славянскому племени? Куник сообщает за исторический факт, что по льско-чешские славяне некогда покорены были неславянским племенем лингов (Lanèas, Lyncas, Lencas, Lengyel), иначе ляхов, лехов.
Судя по карте, составленной Л. Ходзько и приложенной в “Истории Литвы” Лелевеля, ляхи в VIII и в IX веках относительно славян занимали самое ничтожное место. В их руках была верхняя и средняя Висла и Варта, на которой, собственно, и сидели ляхи. Окруженные славянами, они и сами носили на себе славянский характер, были братьями других славян: “Пяст (половина IX века), взятый от плуга на трон, стоит рядом с чешским Премыслом и русским Микулой Селяниновичем”. Русский летописец замечает под 848 годом, что в то время был еще один язык у чехов, ляхов и у полян-руси, и память об этом племенном братстве жила еще в XIII веке в предании, записанном у Богухвала (1250) о трех братьях Лехе, Чехе и Руси, прародителях трех славянских племен, которое доселе еще известно у карпатов около Загреба и у лужицких сербов.
Но на этом и кончается славянская история ляхов. Позволив впоследствии, чтоб часть славянской земли, касавшаяся Балтики, онемечилась, ляхи тогда обратились за силами и даже за поэзией в Литву и Русь и думали открыть здесь русло своей истории. На приобретение Руси были обращены все силы, а между тем оскорбительное вымирание балтийских славян шло и идет своим чередом до настоящей минуты, когда дети-немцы не понимают больше языка своей матери-славянки, когда, хороня мужика, кладут к нему в гроб и славянскую книгу. С половины IX века лядская земля начинает принимать латынскую веру, получившую у самых поляков имя лядской веры, и с тех пор мало-помалу отделяется от остального славянского мира, включая сюда и близких к ней чехов. Чехи потеряли свою независимость по милости содействия, оказанного ляхами немцам (1620).
Под наплывом латинства из памяти ляхов вдруг исчезает вся эта старина эпоса, преданий и обычаев, на которой у остальных европейских племен воспиталась культура всего народа, а не одного какого-нибудь сословия. Смолкают даже девичьи песни (cantilena puellaris), слышанные еще Мартином Галлом в начале XII века, и сменяются латинскими виршами, которые сочиняло католическое nabozenstwo. Существуют достоверные свидетельства, что земля ляхов сначала была православной, употребляла кириллицу и что до XIII века ею пользовались бенедиктинцы; но потом, под влиянием других монашеских орденов, кириллица вытесняется латынью, кирилловские рукописи исчезают и в XV веке истребляются католическим духовенством все до одной. В XIV веке из Чехии проникает к ляхам протестантизм и делает орудием своим народный язык. С протестантством сближается Православие, и была великая минута, когда, казалось, судьбы всего славянского мира лежали в руках ляха. Но все это гибнет, сменившись иезуитизмом, побратавшимся с шляхетчиной, и затем в целой истории ляхов слышится одно вечное зловещее слово — измена общенародному делу.
История не помнит, чтоб когда-либо ляхи были в дружеской связи с русским народом. Но между князьями южной Руси и королями ляхов связи эти начались давно и были очень близки. Князья бились за ляхов против чехов. Об одном из таких походов Мономах с негодованием вспоминал в своем завещании: “Та посла мя Святослав в Ляхы: ходив за Глоговы до Чешьского леса, ходив в земли их 4 месяци”. Князья бегали в ляхи, ища там убежища от внутренних княжеских коромол, выдавали дочерей своих в ляхи. В 1043 году Ярослав выдал сестру свою за Казимира, получив в вено 700 русских людей, полоненных Болеславом; в 1102 году Сбыслава вышла в ляхи за Болеслава. Ольгерд женат на княжне витебской Юлиане, бывшей матерью Ягайлы, знаменитого главы дома Ягеллонов. Иного рода были отношения ляхов к Руси, к русскому народу.
В X веке они овладели Галицкой Русью, но в 981 году выгнаны оттуда Владимиром. Воротив Перемышль, Червень и другие города, бывшие под властью ляхов, Владимир перенес границу русской земли с Буга на Сан, и с тех-то пор, быть может, живет на Руси пословица, гордая верой в будущее: “Не тронь, ляше, по Сан наше!” В 1016 году Святополк (Окаянный) бежал в ляхи и привел оттуда на Киев Болеслава. Летописец рассказывает с особой подробностью, что толстый Болеслав был “такъ великь и тяжекь, яко и на кони не могы сѣдѣти”. Вышел воевода Ярослава, Будый, и начал смеяться прямо ему в глаза: “Да то ти прободем трескою черево твое толстое”. Оскорбленный Болеслав обращается к дружине: “Аще вы сего укора не жаль, аз един пожну!” — и бросается в битву. Одолев Ярослава, он вошел в Киев. Богатство города, мягкость жителей, красота женщин соблазнили, по словам Нарушевича, сарматского дикаря, и он предался разврату, не церемонясь даже с дочерьми Володимира. Между тем ляхи, распущенные в Киевской области “на покорм”, стали невыносимы, и Святополк вынужден был дать приказание: “Елико же ляхов по городу избивайте я!” — “И избиша ляхи”, — прибавляет летопись. Но потом сам Святополк, разбитый Ярославом и преследуемый виденьями, “пробежа лядьскую землю, гоним гневом Божиим, прибежа в пустыни межи ляхи и чехи”. Выражение “межи ляхи и чехи” было пословицей у народа, означавшее неизвестное дальнее место, куда привыкли бегать русские князья. “Се же, — продолжает летописец, — Бог показа на наказанье князем русьскым, да аще сии еще сице же створять, и слышавше, ту же казнь приимут”.
Но в 1068 году Изяслав опять приводит в Киев ляхов, опять распускает их на покорм, и их бьют из-за углов: “Избиваху ляхы отай”. Таким образом, ляхи, разбойничая в русской земле, разжигали насмерть народную ненависть, возбуждали желание мстить за русскую землю. Василько говорил в 1097 году: “Боюсь, чтобы Давыд не выдал меня ляхам, аз бо ляхам много зла творих, и хотел есмь створити, и мстити руськей земли”. — “Я думал, — продолжал он, — на землю лядьскую наступлю на зиму и на лету, и возму землю лядьскую, и мыцу руськую землю”. В 1249 году в Ярославовой битве, ругаясь, шли ляхи на Русь. “Ударим на большие бороды!” — лаяли они.
Как выражается летописец: “Ляхом же лающим, поженем на великия бороды!” — “Бог нам помощник!” — отвечал русский князь, толкнул коня и ляхов обратил в бегство. Ляхи мутили Русь, насиловали в ней женщин, служили у князей палачами. Ляшко (Лешко) был одним из участников в убиении Бориса, совершившемся, как видно, под влиянием ляхов, издавна опытных в цареубийстве. Все это делалось на глазах народа, и он начал представлять себе дьявола в образе ляха. Печерский инок Матвей раз видел в церкви “обиходяща беса в образе ляха”. Так все шло до самого конца независимости южной Руси. Казимир, овладев в 1471 году Киевским княжеством, назначил ему воеводой Мартина Гоштольда, но киевляне не приняли его, “яко ляхь бѣ”. “И отселе, — продолжает летопись, — киевские князи престаша быти, а вместо князей воеводы насташа”.
Литовский период юго-западной Руси носил на себе чисто русский характер: право и язык были русские; русские области, Новогородская и Тверская, охотно вступали в союзы с Литвой; литовцы мирно переселялись во Псков, а русские — в Литву, и русская народность, развиваясь свободно, видимо, жила сильной жизнию и шла вперед. Южная Русь, присоединенная к Польше во второй половине XVI века, делает ее одним из могущественных государств. Имея под руками Литву и Русь, лях является передовым в Европе и начинает промышлять, как бы ему стать на место русского народа. Случай для этого нашелся в Москве.
Татарщина, убив в Москве самобытную народную деятельность, ввела в жизнь рабство и деспотизм. Несмотря на богатства, которые стекаются в нее из областей, несмотря на груды золота, дорогих камней и парчи, переполнявших царскую казну, монастырские ризницы, боярские сундуки, — Москва не знает ни блеска словесности, ни света просвещения и сначала побирается крохами из Ростова и Новгорода и потом рабски бежит за поляками и немцами. В расшатавшемся государстве на другой день после введения кабаков возникло страшное Смутное время, нашедшее опору себе в Польше. Пословица, знакомая еще начальному летописцу, что “за наши грихи надходят ляхи”, сбылася. По-видимому, казалось бы, что свободомыслящая Польша, которая твердила миру о золотой воле (zlota wolnosc), которая знакома была с республиканскими формами жизни, непременно внесет в Москву хоть какие-нибудь начала свободы, но у ляхов не оказалось никакой свободы, кроме шляхетской.
С Григорием Отрепьевым являются в Москве ляхи, и тогда как в Польше говорят, что те, которые ушли с Димитрием в Москву (польская шляхта), хуже татар для своей собственной земли, — в несчастной Москве этих самых людей встречают с хоругвиями и образами, с хлебом и солью, и все ликует. Доходит до того, что на троне московского царя — польский королевич; то перед ним, то перед его отцом ползают московские бояре, прося поместий с тамгой и кабаком, забыв, что народ и земля отданы ляхам на разграбление.
Как прежде киевскому народу, так теперь и московскому пришлось отбиваться от ляха, и ляхи были выгнаны вон; но общество, но высшие классы, давно уже чуждые народу, не в силах были уйти из-под соблазна шляхтой и бились теперь из-за того, чтоб как-нибудь походить на поляков, как-нибудь уподобиться шляхте. По словам Олеария (1639-1643), знатнейший из московских бояр, Никита Романов, большой любитель немецкой музыки, сшил себе польское платье и ходил в нем, не обращая внимания на патриарха, который этому противился. Жена царя Федора, польского происхождения (умерла в 1681 году), уговаривала мужа снять позорные женские охабни и вводила в употребление сабли и кунтуши польские — словом, ляцкую веру, как выражались приверженцы Матвеева. Затем дворяне начинают именоваться шляхетным сословием, учатся в шляхетных корпусах.
Под влиянием польского соседства, как заметил Валуев {См. Валуев Д. А. Синбирский сборник. М., 1845.}, и у нас готовилась та же гибельная аристократия со всеми ее гибельными и страшными последствиями для государства. Мужчины ходили в венгерках, женщины в кунтушах, появились музыка и танцы польские (мазурки, полонезы, польские, польки), польское мыло, польские ботинки, а в дворянских домах учителя из поляков, и, наконец, к удивлению мира, все граждане или посадские люди всех городов Великороссии вдруг, забыв свое имя, приняли польское имя мещан, которое до этих пор совершенно не было известно на северо-востоке.
А в это самое время южная Русь вела кровавую борьбу против шляхты…
Под влиянием немецких разбойнических дружин у чехов и ляхов очень рано образовались привилегированные сословия (nobiles secundi et primi ordinis, milites et barones), и все они были из рода ляхов. Поляки думали, что имя ляхов сохранилось в слове ш-лях-та, s-lach-ta, szlachta; тогда как шляхта перешла к ним по прямому наследству от немцев: готское slahan, немецкое schlahen, древневерхненемецкое slahta-genus {Шафарик ошибочно принимал, что шляхта образовалась из корня лех; нарицательное — дворянин, помещик. Другие производства еще более несостоятельны.
У Микуцкого: шляхта от latinus, пятин, шляхта. У Соловьева шляхта от шляа (дорога): Соловьёв С. М. История России с древнейших времен. Т. 1. М., 1851. Прим. 342.}. Взяв таким образом свое родное имя у немцев, шляхта, по словам Микуцкого, чтоб скрыть свое хлопское, то есть русское, происхождение и дабы походить на каких-то итальянцев, стала коверкать свои фамильные названия, и из Лапа (лапа) вышел Лаппо, из Пчелки (пчелка) — Пщолко и так далее.
Это бешенство, дополняет Зубрицкий, простерлось до того, что каждый выдавал свой род ежели не от королевского или княжеского колена, то, по крайней мере, от иноземного; считалось честью доказывать свое происхождение от римлян, греков, галлов и так далее, лишь бы не быть русином, славянином, поляком. Шляхта стала передовым сословием Польши, вечно была ненавистна народу, и шляхтич стал притчей во языцех. “Шляхтич, — говорит пословица, — з перевареной сирватки, шабелька на личку, перевеслом пидперазаний. — То ти такий шляхтич: по три акахвиста читаешь, а по чоловику глимаешь”.
Весь пропитанный гордостью, развитой иезуитизмом, шляхтич не нашел себе брата ни в русском, ни в немце. Русского человека шляхте нужно было или охолопить, или искоренить. “Если не можете досягнуть самых казаков, — писал Конецпольский, — то карайте их на их женах и детях, а домы их обращайте в ничто: лучше пусть растет на том месте крапива, чем будут плодиться изменники его королевской милости” {Okolski. Dyaryusz transactiey wojèdzy wojskiem koronnem i zaporoskiem w r. 1637 miesia ca grudnia przez Mikotaja Potockiego zaczętej i dokorïczonej (Zamosc), 1638.}. Но чувствуя хорошо, что украинца нельзя было ни искоренить, ни охолопить, лях в бессильной злобе твердил: “Докы свитъ свитомъ, доти ляхъ русину братомъ бути не може”. То же самое говорили они о немцах: “Jak swiat swiatem, nie będzie Polak Niemcowi bratem”.
Исковеркав слово respublica в какую-то Rzecz Pospolita szlachecka {Иначе démocratie nobiliare, как удалось выразиться Лелевелю. “La Pologne, — говорил он, — avait conservée depuis des siècles son organisation communale (?)… cette organization reparut (?) avec plus d’éclat dans la démocratie nobiliare (?). Pendant que cet élément, Slave par excellence (?), préparait les matériaux pour la république de la Pologne… (Lelew. Hist, de la Lith. 34).}, шляхта измыслила и свою золотую волю, которую один из лучших поляков (Нарушевич) изобразил в следующем отвратительном виде:
Во w Polsce zlota wolnosc pewnych regul strzeze:
Chlopa na pal, panu nie, szlachcica na wiezę.
-Ведь в Польше золотая вольность следует нерушимым правилам: холопа — на кол, пану — ничего, а шляхтича — на башню (перевод стихотворной фразы Нарушевича).
Если уж лях, так непременно пан: ляха не пана не существовало на свете, ибо народ — это была масса холопов, окруженная гулявшим панством: “Панивь, якъ псивъ!” Ненависть к пану всасывалась в человека с первых минут детства: “Мамо, закрий мени очи, нехай не дивлюса на того негидного ляха!” — “А щоб же я тричи ляхом стал!” — клялся кто-то, а другой, удерживая его: “Сти, чоловиче, чи то вже зкрутився? Не губи души!” Если уж лях — то ханжа; но тут бывали исключения. Шляхтич Белецкий при Стефане Батории уехал в Турцию, принял магометанство, но, считая себя поляком, вернулся на родину. Стефан Баторий наградил его городом…
Сварить с кем-нибудь пиво значило найти человека, с которым можно было сблизиться, жить; но народ говорит, что раз “черт с паном пиво варил, и молоту (пивной гущи) отрекся”. Вот эта-то самая шляхта, по единодушному признанию всех историков, польских и русских, и сгубила польское государство. “Шляхта, — говорил один из них, — живя на счет хлопов, не знала ни физического, ни умственного труда. Где было этой продажной и разучившейся шляхте мыслить, чувствовать и честно управлять страной? Неуменье правительственных сословий осчастливить народ, деморализация высших классов — естественное последствие крепостного права, которое всегда лишает владетельные классы нравственной силы и упругости, а у низших отнимает последние качества человека — вот причины падения Польши”. Идея о могуществе шляхты возникла из немецкого права. По Вислицкому статуту 1347 года, кмет уже не имел никакого значения перед шляхтичем, а Казимир Великий (1333-1370) за то, что не давал воли шляхте, награжден был титулом хлопского короля (król chłopów).
Идут столетия, идет вперед могущество государства, а вместе идет вперед и неистовство шляхты. Хлоп (народ), наконец, стоит как будто вне закона. За служилой шляхтой — полные личные и имущественные права, но только тогда, когда шляхтич не ведет хлопской жизни, то есть не работает, не трудится, хотя и может жить у магната в кучерах, в конюхах, в холопах. По Уставу о волоках 1557 года, кмет и все его имущество принадлежат господарю. Крепостное право называется здесь вечным правом; дети, родившиеся от невольного, именуются невольниками. Крепостное право, начавшееся собственно с 1554 года, в конце царствования Сигизмунда I доходит до того, что все польское дворянство громко требует права жизни и смерти над хлопами. Варшавская конференция 1573 года предоставляет помещику право наказывать крестьян in secularibus et spiritualibus.
В 1569 году постановлением Люблинского сейма Украина соединена была с польской короной. Трудно, говорит Соловьев, найти в архивах какой-нибудь страны такой бесчестный акт, в котором история была так дерзко поругана. Со стороны Украины соединение совершалось на праве людей равных с равными (jako równych do równych i wolnych do wolnych ludzi); со стороны польской шляхты — на праве насилия над Украиной. “Але вижу, — говорит князь Константин Острожский, — иж то к остатной сгубе всее короны польское идет; бо за тым нихто своего права, ани вольности беспечен уже не будет”.
Многим было обязано шляхте и южнорусское дворянство, которое, ополячившись, изменило народу и сгнило самым постыдным образом. Русскому народу пришлось наконец жаловаться не на одну польскую шляхту, но и на русское дворянство. Каштелян смоленский Иван Мелешко в 1589 году на Варшавском сейме в присутствии короля бросал в глаза русских дворян следующую горькую правду. “Кажучи правду, — говорил он, — не так виноват король, як гетые радные баламуты, што пры ним сидят да крутят. Много тута гедаких есть, што хоть наша костка, однако собачым мясом поросла и воняет; тые-то нас деруть, а за их баламутнями нашые не поживятся. Речь посполитую губят, и Волынь с Подлясьем пропал! Знаю, нам приступило, што ходим как подвареные, бо ся их боимо. А коли б гетакого беса кулаком в морду, забыв бы другый мутыты”.
Так говорил Мелешко. И что ж! Проходит несколько лет, и он сам окатоличивается и строит базилианский монастырь! Боплан, посетивший Украину в половине XVII века, писал: “…и русское дворянство походит на польское и стыдится, по-видимому, исповедовать иную веру, кроме католической, которая ежедневно приобретает в нем новых приверженцев, несмотря на то, что вельможи и князья ведут свой род от русских” {Боплан Г. Описание Украины. Спб., 1832. С. 9.}. Русская земля таким образом оставалась как будто без высшего сословия, русское Православие теряло своих членов дворянского происхождения, и к XVII веку опорой Руси оставался один лишь южнорусский народ.